Мей Лев Александрович. Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим

Оставив пациента на попечение врача (который и не желал ничего лучшего)
и получив условленную мзду, я вместе с товарищем поспешил обратно в полк, не
забыв отпустить на прощание черноглазой варбургской красотке несколько
комплиментов на ломаном немецком языке, и только-только завистливо
размечтался, до чего приятно было бы очутиться здесь на постое, как мой
спутник бесцеремонно прервал мои размышления, предложив поделиться с ним
заработанными гинеями.
- Вот твоя доля, получай, - сказал я, протягивая олуху золотой, что
было вполне справедливо, так как главою экспедиции был я. Но негодяй,
разразившись чудовищным проклятием, потребовал у меня половину. Когда же я
послал его в одно место, коего не стану здесь называть, разбойник так двинул
меня по голове прикладом, что я как подкошенный рухнул наземь. Очнувшись, я
увидел, что валяюсь в луже крови, натекшей из большой раны на голове. У меня
только и хватило сил добраться до дома, где мы оставили лейтенанта, и я
замертво свалился у порога.
Здесь, по-видимому, и нашел меня лекарь, уходя от больного. Очнулся я
уже в верхнем этаже дома, черноглазая девушка поддерживала меня сзади, между
тем как доктор отворял мне кровь из руки. В комнате, где лежал лейтенант,
стояла запасная кровать, на которой обычно спала горничная Гретель; теперь
на нее уложили меня, тогда как раненому офицеру Лизхен, ибо так звали нашу
прелестную хозяйку, уступила свою.
- Кого это вы кладете на вторую постель? - спросил Фэйкенхем по-немецки
слабым голосом, ибо у него только что извлекли пулю из бедра и он еще не
пришел в себя от боли и потери крови.
Ему сказали, что это капрал, доставивший его сюда.
- Капрал? - переспросил он уже по-английски. - Гоните его в шею!
Можете себе представить, как польстили мне его слова. Но обоим нам было
не до комплиментов и препирательств. Меня бережно уложили в постель; а пока
меня раздевали, я имел возможность убедиться, что солдат-англичанин, сбивший
меня с ног, не преминул очистить мои карманы. Отрадно было, по крайней мере,
сознавать, что я в надежных руках. Молодая девушка, приютившая меня, вскоре
принесла мне освежающее питье. Принимая его из рук моей хозяюшки, я не мог
удержаться, чтобы не пожать ее пальчики, и этот порыв благодарности был,
видимо, встречен милостиво.
Установившаяся между нами короткость только росла с дальнейшим
знакомством. Лизхен оказалась нежнейшей из сиделок. Какое бы лакомство ни
готовилось для раненого лейтенанта, его сосед по койке непременно получал
свою долю, к великой досаде этого сквалыги. Болезнь лейтенанта изрядно
затянулась. На второй день у него открылась горячка, и несколько ночей он
пролежал в беспамятстве. Помню, заглянул к нам офицер из высшего
командования, под видом инспекторского смотра, а на самом деле, как я
догадываюсь, чтобы устроиться здесь на квартире, но больной встретил его
сверху такими воплями и бешеной бранью, что начальство поспешило
ретироваться. Я в это время уютно посиживал внизу, так как рана моя
заживала, и только когда начальник сердито спросил, почему я не возвращаюсь
в полк, раздумался я над тем, как хорошо мне, в сущности, здесь живется и
насколько это лучше, чем вместе с пьяной солдатней заползать в постылую
палатку, или шататься в ночных караулах, или вставать чуть свет, торопясь на
ученье.
Горячечный бред мистера Фэйкенхема навел меня на мысль прикинуться
сумасшедшим. Был у нас в Брейдитауне убогий человечишко, по прозванию
"Бесноватый Билли", мальчишкой я ловко представлял его безумные ужимки, и
теперь они мне пригодились. В тот вечер я испробовал их на Лизхен и напугал
ее до смерти своим криком и идиотской ухмылкой; отныне, кто бы ни явился в
дом, я начинал беситься. Контузия в голову, очевидно, подействовала на мой
рассудок - наш лекарь готов был в этом поклясться. Как-то вечером я стал
уверять его шепотом, будто я Юлий Цезарь и узнаю в нем мою нареченную,
царицу Клеопатру, чем окончательно убедил его в том, что я повредился в
рассудке. Да и то сказать, если бы ее величество походила на моего эскулапа,
у нее была бы борода морковного цвета, а такую не часто встретишь в Египте.
Какая-то переброска войск на французской стороне заставила нас
продвинуться вперед. Город был эвакуирован, за исключением небольшого отряда
пруссаков, врачам которого был поручен присмотр за всеми остающимися здесь
ранеными и отправка их по мере выздоровления в полк. Однако я решил не
возвращаться. У меня был план добраться до Голландии, почти единственной в
то время нейтральной страны в Европе, а там на каком-нибудь судне махнуть в
Англию и оттуда в родной Брейдитаун.
Если мистер Фэйкенхем еще жив, приношу ему свои извинения: я поступил с
ним не слишком деликатно. Но он был очень богат, со мной же обращался
по-свински. Я нагнал на его слугу, который после Варбургского дела приехал
ухаживать за ним, такого страху, что бедный простофиля пустился наутек. С
тех пор я иногда оказывал больному кое-какие услуги, за что он неизменно
платил мне презрением. Мне, однако, важно было не подпускать к нему никого
другого, и я отвечал на его грубости величайшей учтивостью и смирением, а
между тем обдумывал про себя, как бы лучше отплатить ему за господскую
ласку. Впрочем, не я один страдал от грубости достойного джентльмена. Он
помыкал и очаровательной Лизхен, донимал ее бесцеремонными ухаживаниями,
придирался к ее супам и хаял ее омлеты, попрекал каждым грошом, который
выдавал на свое пропитание, так что хозяйка наша ненавидела его в такой же
мере, в какой, могу сказать, не хвалясь, благоволила ко мне.
Собственно, говоря на прямоту, я не шутя приударивал за моей хозяюшкой,
ибо таково мое обыкновение со всеми представительницами прекрасного пола,
независимо от возраста и степени их миловидности. Человеку, который сам
пробивает себе дорогу, эти милые создания всегда могут пригодиться так или
иначе; пусть они даже не отвечают на вашу страсть - неважно: они нисколько
на вас не рассердятся и лишь станут еще участливее во внимание к вашему
разбитому сердцу. Что касается Лиз-хен, то я сочинил для нее слезную повесть
о моих приключениях (повесть, несравненно более романтическую, чем
рассказанная здесь, поскольку я не связывал себя уважением к истине, каковой
неуклонно придерживаюсь на этих страницах) и покорил ею сердце бедняжки, а
кроме того, значительно усовершенствовался под ее руководством в немецком
языке. Милые леди! Не называйте меня жестокосердным обманщиком: сердце
Лизхен, до того, как я подверг его осаде, было уже не раз взято приступом и
не однажды меняло хозяев; оно выкидывало то французский, то зелено-желтый
саксонский, то черно-белый прусский флаг, смотря по обстоятельствам, - да и
какая прекрасная молодая леди, отдав свое сердце военному мундиру, не должна
быть готова к быстрой смене возлюбленных, а иначе сколь незавиден будет ее
удел!
Лекарь-немец, приставленный к нам после ухода англичан, только раза два
удосужился нас навестить; и я, к великой досаде мистера Фэйкенхема, но имея
в виду свои особые цели, постарался встретиться с ним в полутьме, с
завешенными окнами, ссылаясь на то, что после контузии в голову не выношу
света. Чтобы сойти за сумасшедшего, я закутывался в простыни с головой и
объявлял доктору, что я египетская мумия или что-нибудь другое в этом роде.
- Что за чушь вы городите, будто вы египетская мумия? - брюзгливо
спросил меня мистер Фэйкенхем.
- Скоро узнаете, сэр! - отвечал я.
В следующий приход доктора я не стал его дожидаться, уткнувшись в
подушку в темной спальне, а засел внизу в столовой играть в карты с Лизхен.
На этот раз я завладел шлафроком моего лейтенанта и другими предметами его
гардероба, которые пришлись мне впору и, смею надеяться, придавали мне вид
совершеннейшего джентльмена.
- Доброе утро, капрал, - сердито буркнул доктор в ответ на мою
приветливую улыбку.
- Капрал? Лейтенант, хотите вы сказать! - вскричал я со смехом, лукаво
подмигивая Лизхен, которая еще не была посвящена в мои планы.
- Как так лейтенант? - вскинулся на меня доктор. - Ведь не вы
лейтенант, а...
- Полноте, доктор! - воскликнул я, смеясь. - Слишком много чести! Вы,
кажется, путаете меня с рехнувшимся капралом наверху. Чудак уже дважды
выдавал себя за офицера... Наша любезная хозяюшка лучше вам скажет, кто из
нас кто.
- Вчера он вообразил себя принцем Фердинандом, - подхватила Лизхен, - а
в прошлый ваш приход - помните - все представлялся египетской мумией.
- Верно, верно! - подтвердил доктор. - Помню. Но как же это, ха-ха-ха,
подумайте, лейтенант, ведь вы у меня в журнале значитесь капралом.
- Не говорите мне о болезни этого несчастного, сейчас он вроде
успокоился.
Мы с Лизхен посмеялись ошибке доктора, точно самой забавной шутке на
свете, а когда он собрался наверх послушать пациента, я посоветовал ему не
говорить с помешанным о его болезни, - сегодня он показался мне особенно
возбужденным.
Читатель уже, разумеется, понял из этого разговора, в чем заключался
мой план. Я замыслил бежать, и бежать под именем лейтенанта Фэйкенхема,
позаимствовав у него оное, как говорится, нахрапом. Этот отчаянный поступок
был продиктован суровой необходимостью. Называйте это подлогом, грабежом,
если хотите, ибо, говоря по правде, я забрал у него также деньги и одежду;
но, окажись я сегодня в таком же безвыходном положении, я без колебаний
сделал бы то же самое; ведь я не мог бежать, не воспользовавшись его
кошельком, равно как и его именем, а потому и счел себя вправе присвоить как
то, так и другое.
Пользуясь тем, что лейтенант по-прежнему пригвожден к постели, я забрал
к себе его форменное платье, предварительно осведомившись у доктора, не
задержался ли здесь кто из моих однополчан. Заключив из его ответа, что я не
рискую встретить знакомых, я стал беспечно прогуливаться по городу в
обществе мадам Лизхен, щеголяя в форме лейтенанта. Попутно я расспрашивал,
не продает ли кто лошадь, а также явился с рапортом к коменданту под видом
Фэйкенхема, лейтенанта английского пехотного полка, выздоравливающего и был
даже приглашен на обед к офицерам прусского полка и остался крайне недоволен
их кухней. Воображаю, как взбесился бы Фэйкенхем, знай он, как бесцеремонно
я пользуюсь его именем!
Когда этот достойный джентльмен спрашивал, где его платье, - а он
частенько осведомлялся о нем, пересыпая свою речь бранью и угрозами, что,
вернувшись в полк, прикажет меня выпороть за неисправную службу, - я
почтительнейше уверял его, что оно внизу, убрано в сохранное место: оно и в
самом деле было аккуратно сложено, однако в ожидании моего отъезда. Свои
документы и деньги больной держал под подушкой. Между тем я присмотрел
лошадь, и мне надо было расплатиться с ее хозяином.
Итак, я назначил час, когда барышник должен был привести мне моего
скакуна и получить причитающиеся ему деньги (не стану описывать здесь мое
прощание с любезной хозяюшкой, скажу только, что оно было орошено слезами);
собравшись с духом для предстоящего подвига, я поднялся к Фэйкенхему, одетый
в его форму и в его кивере, лихо сдвинутом на левую бровь.
- Ах ты пвохвост пвоклятый! - накинулся он на меня, перемежая свои
слова еще более отборной бранью. - Подлый бунтовщик! С какой это стати ты
вывядился в мою фовму? Погоди, вот вевнемся в полк и так же вевно, как то,
что меня зовут Фэйкенхем, я с тобой васчитаюсь: живого места не оставлю!
- Я получил повышение, лейтенант, - ответил я ему с глумливой улыбкой,
- и пришел с вами проститься. - И, подойдя к его постели, добавил: - Мне
нужны ваши документы и кошелек. - С этими словами я сунул руку ему под
подушку.
Но тут он громко завопил, словно хотел созвать весь полк на мою
погибель.
- Ни звука, сэр, - предупредил я его, - не то вам крышка! - И, достав
носовой платок, так крепко завязал ему рот, что едва не задушил, а потом
стянул ему локти рукавами рубашки, намертво связал их узлом, да так его и
оставил, прихватив, разумеется, кошелек и бумаги и учтиво пожелав ему
скорого выздоровления.
- Это рехнувшийся капрал рвет и мечет, - пояснил я обитателям дома,
которых встревожили крики, доносившиеся сверху. Итак, простясь с полуслепым
ягдмейстером, а также (невыразимо нежно) с его дочкой, я вскочил на свою
новую лошадь, лихо прогарцевал по городу и милостиво кивнул страже у
городских ворот, почтительно отдавшей мне честь. Я снова чувствовал себя в
привычной сфере и дал себе слово никогда больше не ронять свое
джентльменское достоинство.
Сперва я взял курс на Бремен, где стояла наша армия, повсюду заявляя,
что везу в штаб-квартиру рапорты и письма варбургского прусского коменданта;
но, едва миновав наши аванпосты, повернул коня и направился в Гессен -
Кассельские владения, которые, по счастью, находятся недалеко от Варбурга; и
как же я обрадовался, увидев на шлагбаумах сине-красные полосы, сказавшие
мне, что я нахожусь уже на территории, не занятой моими соотечественниками.
Я заехал в Гоф, а оттуда на другой день направился в Кассель, выдавая себя
за курьера, везущего депеши принцу Генриху, стоявшему тогда на Нижнем Рейне.
Остановился я в лучшей гостинице, где столовались штабные офицеры местного
гарнизона. Желая поддержать честь английского джентльмена, я угощал их
самыми изысканными винами, какие нашлись в гостинице, и рассказывал им о
своих английских поместьях так речисто, что чуть ли не первый верил своим
выдумкам, Я даже получил приглашение в Вильгельмсхехе, дворец курфюрста, где
танцевал менуэт с прелестной дочкой самого гофмаршала и проиграл несколько
золотых его превосходительству обер-егермейстеру его высочества.
В гостинице за общим столом я познакомился с прусским офицером, который
обращался ко мне весьма учтиво и без конца расспрашивал об Англии. Я
старался отвечать ему с толком, хотя, боюсь, не слишком в этом преуспел, ибо
никогда не бывал в Англии и понятия не имел ни о дворе, ни о тамошних
аристократических семействах; но, увлекаемый тщеславием юности (а также
склонностью хвалиться и заноситься в ущерб истине, чертой, присущей мне в те
годы, хоть я и начисто отделался от нее впоследствии), я сочинил для него
тысячу анекдотов, описал ему короля и его министров, объявил, что английский
посланник в Берлине - родной мой дядя, и обещал новому знакомцу порадеть о
нем в рекомендательном письме к моему родичу. Когда же офицер осведомился об
имени этого дяди, я, не долго думая, сказал, что его зовут О'Трейди, считая,
что это имя вполне постоит за себя и что жители Килбэллиоуэна в графстве
Корк ни в чем не уступят другим семействам, о каких мне приходилось слышать.
Что до случаев из моей полковой жизни, тут я был поистине во всеоружии.
Хотелось бы мне, чтобы и другие мои рассказы были хоть вполовину так
достоверны.
В то утро, когда я покидал Кассель, мой друг-пруссак подошел ко мне с
открытой приветливой улыбкой и сказал, что тоже едет в Дюссельдорф, куда
якобы собирался и я. Итак, мы сели на коней и не спеша тронулись в путь. Вся
местность кругом являла вид неописуемого запустения. Здешний государь был
известен как самый бесчеловечный торговец людьми во всей Германии. Он
продавал их всем, кто ни попросит, и в течение пяти лет, какие уже длилась
война (вошедшая потом в историю как Семилетняя), перевел все мужское
население в княжестве, так что некому стало обрабатывать землю: даже
двенадцатилетних отроков угоняли на войну, и нам встречались целые гурты
несчастных мальчуганов, обычно под конвоем нескольких кавалеристов с
ганноверским краснокафтанником-сержантом или прусским унтер-офицером во
главе. С некоторыми из этих конвоиров мой спутник обменивался приветствиями.
- Вы не представляете, до чего мне претит знаться с этой братией, -
пожаловался он. - Но такова печальная необходимость. Война требует все
нового притока людей, отсюда и вербовщики, поставляющие человечье мясо. Они
получают от нашей казны по двадцать пять талеров с головы. Конечно, за
такого молодца, как, скажем, вы, - добавил он, смеясь, - цена доходит и до
сотни. При старом короле за вас дали бы, пожалуй, и всю тысячу - для его
полка гренадеров, который ныне правящий король расформировал.
- Я сам знавал служивого из вашего гренадерского полка, - откликнулся
я. - У нас его так и звали Морган-пруссак.
- В самом деле? Кто же он был, этот Морган-пруссак?
- Верзила гренадер, ваши вербовщики каким-то образом похитили его в
Ганновере.
- Экие канальи! - удивился мой приятель. - И хватило же смелости
завербовать англичанина!
- То-то и есть, что он ирландец, да такая расторопная голова, что где
им против него! Сами посудите! Моргана, стало быть, схватили и зачислили в
гвардию великанов, где он оказался на голову выше всех. Многие из верзил
плакались на свою жизнь, на палочье, на бесконечные учения да на нищенскую
плату; но Морган не принадлежал к ворчунам. "А по мне, - говорил он, - лучше
раздобреть на берлинских харчах, нежели ходить в отрепье и подыхать с голоду
в Типперэри!"
- А где это Типперэри? - поинтересовался мой спутник.
- То же самое спросили у Моргана его приятели. Типперэри - это чудесная
провинция в Ирландии с главным городом Клонмелем, а это, скажу я вам, такая
столица, что уступит только Лондону или Дублину, - не чета вашим
континентальным городам! Морган сказал им, что родина его недалеко от этого
города и что одно у него огорчение в нынешних счастливых обстоятельствах:
братья его дома, поди, голодают, а ведь как славно бы им жилось на харчах
его величества!
"Голову даю на отсечение, - сказал Морган сержанту, которому он все это
выкладывал, - был бы здесь мой братец Бин, его бы тут же произвели в
сержанты".
"А что, он до тебя дотянет?" - поинтересовался сержант.
"До меня? Сказали тоже! Да у нас в семье меня недоростком зовут. Нас
шестеро братьев, не считая меня, но Бин выше всех вымахал. В чулках семь
футов росту! Это так же верно, как то, что меня зовут Морган".
"А нельзя ли послать за твоими братьями и сманить их к нам?"
"Нет уж, и думать не могите! С тех пор как меня заграбастал один из
ваших, они сержантов видеть не могут, - отвечал Морган. - Эх, и жалко же,
что они не приедут. Представляю, каким великаном смотрел бы Бин в
гренадерской шапке!"
Больше он ни слова не сказал про своих братьев, а только вздохнул,
будто сожалея о их горькой участи. Сержант, однако, все доложил офицерам, а
там дошло и до самого короля. Его величество такое взяло любопытство, что он
согласился отпустить Моргана на родину, только бы тот доставил ему своих
братьев-великанов и воротился в полк сам-седьмой.
- Что ж, они и вправду такие, как он описывал? - поинтересовался мой
спутник. Я невольно посмеялся его наивности.
- Уж не думаете ли вы, - вскричал я, - что Морган воротился на службу?
Держи карман шире! Ему лишь бы на свободу вырваться! На деньги, что ему дали
для всей оравы, он купил себе в Типперэри славную ферму, да и зажил
припеваючи, он на этой истории заработал побольше ваших вербовщиков.
Прусский капитан от души посмеялся рассказу и заметил, что англичане
всему свету известны как дошлая нация, однако согласился с моей поправкой,
что ирландцы, пожалуй, будут похитрей англичан. Мы продолжали путешествие,
весьма довольные друг другом, так как и у него нашлось, что порассказать из
событий этой войны, - о храбрости и дальновидности Фридриха, о тысяче
случаев, когда король был на волосок от смерти, о его победах и поражениях,
не менее почетных, чем победы. Сейчас, на правах джентльмена, я с
удовольствием слушал эти басни, а между тем всего три недели назад я был во
власти совсем других чувств, описанных в конце предыдущей главы. Тогда я еще
помнил, что слава достается генералу, а бедняге солдату выпадают лишь палки
да оскорбления.
- Кстати, кому вы везете депеши? - спросил меня офицер.
Опять каверзный вопрос, на который я ответил наобум:
- Генералу Роллсу. - Я видел генерала прошлый год, и это было первое
имя, пришедшее мне в голову. Мой друг вполне им удовлетворился; мы
продолжали тише путешествие до захода солнца и, так как лошади наши устали,
решили сделать привал.
- Вот славная гостиница, - сказал капитан, когда мы подъехали к дому,
стоявшему, как мне показалось, в одиноком, глухом месте.
- Она, может быть, хороша для Германии, но вряд ли придется по вкусу
старой Ирландии, - возразил я. - В какой-нибудь лиге отсюда Корбах. Доедемте
лучше до Корбаха.
- А вам не хочется увидеть первую красавицу в Европе? - спросил офицер.
- Ага, вы шалун, как я погляжу, вам не устоять перед этим доводом!
И действительно, этот довод всегда действовал на меня неотразимо, в чем
я охотно признаюсь.
- Здешний хозяин богатый фермер, - пояснил мне капитан, - гостиницу он
держит так, между прочим.
И в самом деле, это место скорее походило на ферму, чем на
странноприимный дом. Мы вошли в большие ворота и попали в обширный двор,
обнесенный высокой каменной оградой, в глубине его высилось мрачное
покосившееся здание. Во дворе стояло два фургона, лошади были выпряжены и
жевали свой корм тут же под навесом; несколько человек слонялось взад и
вперед, среди них два сержанта в прусской форме, они отдали моему капитану
честь. Я счел это обычной формальностью, но чем-то жутким и отталкивающим
веяло от гостиницы, и я заметил, что люди, открывшие ворота, тотчас же
захлопнули их за нами. В этой местности неспокойно, пояснил мне капитан,
повсюду рыщут отряды французской конницы, а с этими злодеями держи ухо
востро.
Как только сержанты взяли у нас лошадей, мы пошли в дом ужинать. Одному
из них капитан поручил отнести ко мне в комнату мой дорожный саквояж, и я
обещал молодцу рюмку шнапса за его труды.
Старая карга, прислуживавшая за столом вместо очаровательного создания,
которое я ожидал увидеть, принесла нам яичницу с беконом.
- Угощение более чем скудное, - посмеялся капитан, - но солдат и не с
таким мирится.
С величайшей обстоятельностью он снял шляпу и перчатки, отстегнул
портупею с саблей и уселся за стол. А тогда и я, чтобы не уступить ему в
учтивости, снял оружие и сложил его туда же, на старый комод.
Старуха принесла нам прекислого вина, и этот вырви-глаз вместе с ее
пакостной рожей сразу испортили мне настроение.
- А где же обещанная красотка? - спросил, я, как только карга скрылась
за дверью.
- И-и, пустое! - рассмеялся капитан, пронизывая меня пристальным
взглядом. - Считайте это шуткой. Я устал, мне не хотелось ехать дальше. По
части прекрасного пола лучше этой женщины тут не найдешь. И ежели она вас не
прельщает, придется вам, мой друг, подождать до другого случая.
Эти слова мне и вовсе не понравились.
- Клянусь честью, сударь, - сказал я, напружившись, - вы поступили
весьма неучтиво.
- Я поступил, как считал нужным! - отпарировал капитан.
- Сэр, - вскричал я, - вы забываетесь, я британский офицер!
- Вздор и вранье! - заорал мой спутник. - Вы дезертир! Вы самозванец,
сэр! Уже три часа, как я вас разгадал. Вы и вчера были мне подозрительны.
Мои люди донесли мне, что из Варбурга сбежал солдат, и я был уверен, что это
вы. Ваши враки и все ваши благоглупости окончательно меня убедили. Вы
говорите, что везете депеши генералу, которого уже десять месяцев нет в
живых. У вас дядя посол, а вы даже имени его не знаете. Согласны вы взять
задаток и поступить к нам на службу или предпочитаете быть выданным вашему
начальству?
- Ни то, ни другое! - воскликнул я и с проворством тигра бросился на
него. Но противник мой был начеку. Он выхватил из карманов пару пистолетов,
выпустил заряд в воздух и вскричал, стоя по другую сторону стола и следя за
каждым моим движением:
- Ни с места, или я размозжу тебе череп!
В ту же минуту дверь распахнулась, и в комнату ворвались давешние
сержанты, держа наперевес мушкеты с примкнутыми штыками.
Игра была кончена. Я бросил нож, которым было вооружился, так как
старая карга, подав нам вина, унесла мою саблю.
- Я вступаю добровольно, - сказал я.
- Ну вот, давно бы так, голубчик! А как прикажете вас записать?
- Пишите Редмонд Барри из Балли Барри, - сказал я надменно, - потомок
ирландских королей!
- Случалось мне навещать ирландскую бригаду Роша, - сказал вербовщик с
усмешкой, - я подбивал там кое-кого из вашей братии перейти к нам, и чуть ли
не все они были потомками ирландских королей.
- Сэр, - сказал я, - потомок или не потомок, но я, как видите,
джентльмен!
- Таких джентльменов у нас в войсках хоть пруд пруди, вот увидите, -
отвечал капитан все с той же язвительной усмешкой. - Тем временем, господин
Джентльмен, предъявите свои бумаги, тогда будет ясно, кто вы такой.
У меня в бумажнике вместе с документами Фэйкенхема лежало несколько
банкнотов, и мне совсем не улыбалось с ними расстаться. А я подозревал, и
совершенно справедливо, что это пустая уловка капитана, чтобы ими завладеть.
- Мои личные бумаги вас не касаются, - заявил я. - А в армию я зачислен
как Редмонд Барри.
- Подать сюда, без разговоров! - взревел капитан, хватая трость.
- Не дам! - заупрямился я.
- Собака! Ты бунтовать? - крикнул он и наотмашь ударил меня тростью по
лицу, очевидно, чтобы вызвать на сопротивление. Я кинулся к нему, чтобы
вцепиться ему в горло, но тут налетели оба сержанта и повалили меня наземь,
я ударился головой в то самое место, куда недавно был ранен, и потерял
сознание. Когда я опомнился, из раны хлестала кровь, мой нарядный кафтан с
меня сорвали, кошелек и бумаги исчезли бесследно, а руки были связаны за