Мей Лев Александрович. Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим

повидать братца Буллингдона.
- Булли был лучше тебя, папочка, - твердил он с укором. - Он не
ругался, а когда тебя с нами не было, учил меня только хорошему. - И, взяв
мою и матери руки в свои холодные, влажные ладошки, он умолял нас не
ссориться и любить друг друга, чтобы все мы могли встретиться на небесах, -
Булли, говорил ему, что скандалистов туда не пускают. Мать была глубоко
потрясена увещаниями нашего дорогого ангельчика, нашего бедного страдальца -
да и я тоже. Ей бы помочь мне своим участием, и я остался бы верен заветам,
преподанным нашим умирающим сыночком, - но чего ждать от такой женщины?
Спустя два дня Брайен умер. Он лежал в гробу, надежда моей семьи,
гордость моего мужества, звено, соединявшее меня с леди Линдон.
- О Редмонд, - воскликнула она, пав на колени перед прахом нашего
милого дитяти, - молю, молю тебя, прислушайся к истине, которую вещали его
благословенные уста; молю тебя, измени свой образ жизни и обращайся со своей
бедной, любящей, бесконечно преданной женой, как учило тебя наше умирающее
дитя.
И я обещал, но есть обещания, которых не в силах сдержать ни один
мужчина, а тем более при такой жене; И все же это печальное событие на время
нас сблизило; несколько месяцев мы прожили сравнительно дружно.

Не стану рассказывать, с какой пышностью мы хоронили Брайена. Что толку
в плюмаже гробовщика и всей этой геральдической мишуре! Я пристрелил
злосчастную вороную лошадку, виновницу смерти моего мальчика, перед дверью
склепа, куда мы его положили. Я так безумствовал, что готов был убить и
себя. Когда бы не тяжкий грех, это был бы, пожалуй, наилучший выход, ибо чем
была для меня жизнь после того, как этот прелестный цветок был исторгнут из
моей груди, если не цепью беспрерывных несчастий, обид, бедствий, душевных и
физических страданий, каких не знал еще ни один человек в христианском мире.
Леди Линдон, и всегда-то дама нервическая, склонная к беспричинной
грусти, ударилась в религиозную экзальтацию, да с таким неудержимым пылом,
что временами казалась безумной. Она вообразила, что ее посещают видения,
будто ангел, сошедший с небес, возвестил ей, что смерть Брайена постигла ее
в наказание за преступное равнодушие к ее первенцу. То она уверяла, что
Буллингдон жив, он привиделся ей во сне. То снова принималась горевать о его
смерти и впадала в такое отчаяние, как будто последним она потеряла старшего
сына, а не нашего драгоценного Брайена, хотя, по сравнению с Буллингдоном,
Брайен был чти брильянт рядом с грубым булыжником. Тяжко было наблюдать ее
причуды, а бороться с ними бесполезно. Кругам стали поговаривать, что
графиня помешалась. Мои подлые враги раздували и разносили эти, слухи,
добавляя, что виновник несчастья - я: это я довел ее до безумия, я убил
Буллингдона, я и собственного сына загубил. В чем только меня не обвиняли!
Измышления клеветников достигли Ирландии. Друзья отвернулись от меня. Так же
как в Англии, они перестали выезжать со мной на охоту, а когда мы
встречались на скачках или на рынке, под всякими благовидными предлогами
пускались наутек. Меня наградили прозвищами "Барри-злыдень" и "Линдон-бес",
так сказать, на выбор; в деревнях рассказывали обо мне чудовищные небылицы;
священники уверяли, будто в Семилетнюю войну мною вырезано без счету
немецких монахинь, а также что дух убиенного Буллингдона поселился у меня в
доме. Как-то на ярмарке и соседнем городишке, где я присматривал рубашку для
одного из своих домочадцев, какой-то парень рядом сказал: "Никак, это
смирительная рубаха? Верно, для миледи Линдон". Достаточно было такого
пустейшего случая, чтобы возникла сплетня, будто я зверски истязаю жену; об
этих жестоких мучительствах рассказывали легенды.
Незаменимая утрата не только ранила сердце отца, но и опрокинула все
мои личные интересы и расчеты. У леди Линдон не осталось прямых наследников,
сама же она была плохого здоровья и, очевидно, неспособна иметь потомство, а
потому ближайшие наследники - все те же ненавистные Типтофы - на сотню ладов
старались пакостить мне и возглавили партию моих врагов, распространявших
позорящие меня слухи. Они всячески вмешивались в мои дела по управлению
нашим состоянием и поднимали бурю, стоило мне спилить дерево, вырыть канаву,
продать картину или отдать в переделку серебряный ковш. Они докучали мне
непрерывными исками, добывали бесконечные запрещения в суде лорд-канцлера,
затрудняли работу моим управляющим, - словом, можно было подумать, что
хозяин имения не я и что они вольны делать с ним все, что им хочется. Мало
того, как я догадываюсь, они интриговали в моем собственном доме и подкупали
моих слуг. Я не мог обменяться с леди Линдон словом, чтобы это не
становилось широко известно; не мог выпить с моим капелланом и приятелями,
чтобы какой-нибудь ханжа это не пронюхал и не подсчитал самым доскональным
образом, сколько было выпито бутылок и какими я сыпал ругательствами.
Признаюсь, их было немало! Я человек старой школы, я всегда жил как
вздумается и говорил первое, что придет в голову. Но что бы я ни делал и что
бы ни говорил, это не в пример лучше того, что мне известно о многих
лицемерных негодяях, скрывающих свои слабости и пороки под личиной
благочестия.
Поскольку это чистосердечная моя исповедь, а я никакой не лицемер и
ханжа, должен признаться, что я пытался отразить происки моих врагов при
помощи ловкого маневра, строго говоря, не совсем правомерного. Все теперь
зависело от того, есть ли у меня наследник. Я понимал, что стоит леди
Линдон, которая не могла похвалиться здоровьем, умереть, и я на другой же
день окажусь нищим; все мои затраты и жертвы на содержание имения, как
денежные, так и прочие, пойдут прахом; все долги останутся на мне, и враги
мои восторжествуют, а это для человека, столь щепетильного в вопросах чести,
было бы поистине "незаживающей раной", - как сказал некий поэт.
Не скрою, мне очень хотелось обойти этих мерзавцев, а так как без
наследника майората я был связан по рукам и ногам, то и решил изыскать
такого. Имелся ли у меня в наличии кровный сын и наследник, хотя бы и с
поперечной чертой в левой стороне герба, здесь роли не играет. Но тут я
наткнулся на подлые махинации моих врагов: не успел я посвятить в свой план
леди Линдон, которую так вымуштровал, что она была - или казалась мне -
послушнейшей женой, тем более что все ее письма от нее и к ней я тщательно
просматривал и допускал к ней, по причине ее нездоровья, только проверенных
лиц, а все же проклятые Типтофы пронюхали о моем плане и тотчас же
опротестовали его не только письмом, но и в бесстыжих печатных афишках,
ошельмовав меня всенародно, как "поставщика подложных детей". Разумеется, я
отверг это обвинение - ничего другого мне не оставалось - и предложил любому
из Типтофов встретиться со мной на поле чести, рассчитывая доказать, что он
лгун и негодяй, как оно и было на самом деле, хотя, может быть, и не в
данном случае. Но они предпочли ответить мне через адвоката и отклонили
вызов, который каждый честный человек счел бы долгом принять. Итак, мои
надежды обзавестись наследником пошли прахом: забавно, что леди Линдон (хоть
я, как уже сказано, ни в грош не ставил ее протесты) воспротивилась моему
плану с энергией, какую трудно было ожидать при ее слабом характере; она
видите ли, по моей вине уже совершила тяжкий грех и скорее умрет, нежели
согласится взять на душу и другой. Мне, конечно, ничего бы не стоило
привести ее милость в чувство, но о моем проекте было слишком широко
известно, и пришлось от него отказаться. Теперь, даже если бы у нас
народился десяток детей в самом честном законе, и то все кричали бы, что они
подставные.
Заложить ежегодную ренту леди Линдон не было никакой возможности, я,
можно сказать, использовал ее пожизненный доход. В то время в Лондоне было
еще мало страховых обществ - не то что нынче, когда они так расплодились.
Все дела вели страховые агенты, а уж им обстоятельства моей жены были
известны как нельзя лучше. Когда я захотел получить деньги под ее страховку,
эти негодяи имели дерзость заявить, что при том обращении, какое она от меня
терпит, жизнь ее не стоит и годовой премии, точно я - из всех людей на свете
- был заинтересован ее извести! Другое дело, если б жив был мой дорогой
мальчик, им с матерью ничего не стоило бы закрепить за мной часть своего
неотчуждаемого имущества, и мои дела бы поправились. Теперь же они были из
рук вон плохи. Все мои спекуляции провалились. Мои собственные имения,
купленные в долг, не приносили ренты, к тому же приходилось выплачивать
заимодавцам огромный процент. Мои доходы, хоть и очень большие, были
заложены и перезаложены, не говоря уже о том, сколько я задолжал кровососам
адвокатам. Я чувствовал, что сеть вокруг меня затягивается и что выпутаться
нет ни малейшей возможности.
В довершение всех бед, спустя два года после смерти нашего бедного
мальчика супруга моя, чьи несносные причуды и своенравные выходки я терпел
двенадцать лет, пожелала со мной расстаться и в самом деле предприняла ряд
попыток избавиться, как она выражалась, от моего тиранства.
Матушка, единственный человек, сохранивший мне верность среди всех
злоключений (уж кто-кто, а она судила обо мне справедливо, усматривая в
своем бедном сыне жертву людского коварства, а также собственного его
великодушия и легковерия), - матушка, говорю я, первой проникла в эти темные
происки, душой которых, как всегда, оказались все те же интриганы и хитрюги
Типтофы.
Несмотря на свой неукротимый нрав и некоторые странности, миссис Барри
оказалась незаменимым подспорьем в доме, где все давно пришло бы в упадок и
разорение, если бы не ее умение вести хозяйство и поддерживать достойный
порядок в жизни моего многочисленного семейства. Что до самой леди Линдон,
то она, бедняжка, была чересчур знатной дамой, чтобы интересоваться
хозяйством; вечно она сидела взаперти со своим врачом или своими
душеспасительными книгами и нам показывалась не иначе, как по моей
настоятельной просьбе, причем не было случая, чтобы они с матушкой тут же не
поцапались.
У миссис Барри, напротив, все в доме спорилось. Она следила, чтобы
служанки трудились не покладая рук, да л лакеи не шатались без дела;
присматривала и за винами в погребе, и за овсом и сеном на конюшне;
наблюдала за солкой и копчением, за сбором картофеля и укладкой торфа, за
убоем свиней и домашней птицей, за прачечной и пекарней, - словом, не
упускала из виду ни одного уголка большого и сложного хозяйства. Кабы все
ирландские матроны были так урядливы, ручаюсь, что во многих дворянских
камельках и по сю пору весело пылал бы огонь там, где ныне все заросло
паутиной да грязью, и во многих парках паслись бы тучные отары и стада, где
сейчас один чертополох хозяйничает на приволье. Если что-либо могло защитить
меня от людской подлости, да и (что греха таить) от беспечности, великодушия
и безалаберности моей собственной натуры, то лишь редкое благоразумие этой
достойной женщины. Никогда она не ложилась спать, покуда в доме все не
затихало и не гасла последняя свеча; а это, как вы понимаете, было далеко не
просто при моих привычках: ведь у меня что ни день собиралось человек
двенадцать веселых забулдыг (в большинстве своем прожженных негодяев и
ловких притворщиков, как потом выяснилось) для очередной выпивки, после
которой редко кто, а тем более я, оставался трезв. Не раз, бывало, ночью,
когда я и не сознавал ее забот, добрая душа сама стаскивала с меня сапоги и,
присмотрев за тем, чтобы лакеи заботливо уложили меня в постель, последней
оставляла мою спальню, унося с собой свечу; и она же первая спешила подать
мне утром пиво. То время было не то что нынешнее, молокососы были не в
чести. Джентльмен не считал для себя зазорным выпить полдюжины пива, а что
до кофе и прочего пойла, я предоставлял все это леди Линдон, ее пастору и
прочим старым бабам. Матушка гордилась тем, что я мог перепить любого
пьяницу в округе и разве только на полпинты, по ее словам, не дотягивал до
своего отца.
Не удивительно, что леди Линдон ее возненавидела. Да и какая женщина, с
тех пор как существует род людской, любила и уважала свою свекровь? Я
приказал матушке следить во все глаза за причудами ее милости, и уж одно это
давало последней основание для ненависти. Мне, разумеется, дела не было до
чувств миледи. Помощь и надзор миссис Барри я считал неоценимым благом: будь
у меня двадцать платных сыщиков для наблюдения за миледи, я не мог бы на них
положиться так, как на бескорыстное попечение и бдительность моей
драгоценной родительницы. Она и спала со связкой ключей под подушкой, и
ничто в доме от нее не укрывалось. Тенью следовала она за графиней и с
раннего утра до поздней ночи умудрялась знать, чем она занята. Если миледи
гуляла в саду, чей-нибудь зоркий глаз следил за калиткой, а если она
выезжала, миссис Барри сопровождала ее, и парочка лакеев в моей ливрее
скакала по бокам кареты, чтобы с ее милостью, боже сохрани, чего не
стряслось. И хоть она капризничала, предпочитая безвыходно сидеть у себя и
дуться на весь мир, я требовал, чтобы она вместе со мной каждое воскресенье
отправлялась к обедне в карете цугом, а также посещала балы в сезон скачек,
когда я знал, что путь свободен и что эти мерзавцы судебные приставы не
подстерегают меня за углом. Этим я затыкал рот моим злопыхателям, которые
утверждали, будто я посадил свою жену под замок. Зная ветреный нрав леди
Линдон и видя ее безрассудную ненависть ко мне и к моим, которая теперь
превышала столь же безрассудную в прошлом любовь, я, естественно, опасался,
как бы она не улизнула. Вздумай миледи меня оставить, я на другой же день
был бы разорен дотла. Это обстоятельство (известное и матушке) вынуждало нас
следить за ней в четыре глаза; что же касается того, будто я держал ее
милость на привязи, то это обвинение я с негодованием отвергаю. Каждый муж в
известном смысле держит свою супругу на привязи: хорошие бы дела творились
на свете, если б жены уходили из дому и возвращались домой когда вздумается!
Присматривая за моей дражайшей половиной, я только пользовался законными
правами мужа, который требует от жены повиновения и оберегает свою честь.
Но такова женская хитрость: хоть я и был начеку, миледи, по всей
вероятности, от меня бы сбежала, кабы я не заручился союзницей, такой же
прыткой, как она сама; если хотите устеречь женщину, приставьте к ней
стражем такую же хитрющую особу ее пола по пословице: "Вору легче укараулить
вора". Казалось бы, при таком надзоре, когда все ее письма просматривались и
все знакомства строжайше проверялись лично мной, леди Линдон, живя в
ирландской глуши, вдали от родных, была лишена возможности сноситься с
тайными союзниками или же предавать огласке свои так называемые "обиды и
бесчестия". А между тем это не помешало ей довольно долго вести переписку у
меня под носом и, как будет видно из дальнейшего, самым деятельным образом
готовиться к побегу.
Леди Линдон до страсти любила наряды, и так как я никогда не возражал
против подобных ее прихотей и не жалел на них денег (среди моих долгов
наберется на многие тысячи фунтов векселей модисткам и портнихам), то в
Дублин и из Дублина постоянно пересылались картонки с платьями, чепцами,
рюшами и фалбалой, что ей только ни взбредет в голову. В ответ на
многочисленные распоряжения заказчицы прибывали с картонками письма
мастериц; все это проходило через мои руки, не возбуждая ни малейших
подозрений, - по крайней мере, до поры до времени. А между тем в этих
письмах заключалась вся ее секретная корреспонденция: с помощью такого
простого средства, как симпатические чернила, миледи уснащала их самыми
нелепыми обвинениями по моему адресу, - но как уже сказано, я поздно
хватился.
Однако проницательная миссис Барри заметила, что каждый раз, как леди
Линдон садилась писать портнихе, ей требовался лимон, чтобы смешать себе,
как она говорила, прохладительное питье; узнав об этом, я, конечно,
задумался и, едва мне в руки попало такое письмо, поднес его к огню; тут-то
мне и открылся ее злодейский замысел. Приведу для образца одно из коварных
посланий этой злополучной женщины. В ее письмах портнихе, написанных
размашистым почерком, с большими пробелами между строк, перечислялись все
статьи туалета, какие требовались миледи, с подробным указанием фасона,
материи и т. д. Таким образом она исписывала целые страницы, вынося каждый
заказ на красную строку, выгадывая побольше места, чтобы перечислить все мои
тиранства и свои жестокие обиды. Ибо между строками она вела свой "тюремный
дневник": какой-нибудь романист тех дней нажил бы состояние, попадись ему в
руки список подобного пасквиля; он не замедлил бы издать его под названием
"Прекрасная узница, или Изверг муж" или же под каким-нибудь другим
забористым и нелепым заглавием. Вот что гласил дневник:

"Понедельник. Вчера меня заставили ехать в церковь. Моя ужасная,
омерзительно вульгарная ведьма-свекровь в желтом атласе с красными бантами
расселась в коляске на нервом месте; мистер Л. сопровождал нас верхом на
лошади, за которую он так и не заплатил капитану Хердлстоуну. Негодный
притворщик повел меня к скамье, держа в руке шляпу и сияя улыбкой, а когда
после обедни я села в коляску, он поцеловал мне руку и погладил мою
итальянскую борзую - чтобы произвести впечатление на нескольких случайных
зевак. Вечером он заставил меня спуститься вниз и напоить чаем его милых
гостей, из которых три четверти, с ним включительно, вдребезги перепились.
Когда пастор дошел до седьмой бутылки и, по своему обыкновению, впал в
бесчувствие, они вымазали ему лицо сажей и привязали к его серой кобыле
задом наперед. Ведьма весь вечер читала "Долг человеческий", пока не пришло
время ложиться, а тогда проводила меня в мои покои, заперла дверь на ключ и
отправилась ухаживать за своим ужасным сыном, которого она обожает за его
гнусные пороки, по-видимому, так же, как Стикоракс обожала Калибана".

Надобно было видеть, как разъярилась матушка, когда я ей прочел эти
строки! Я всегда ценил добрую шутку (описанная проделка с пастором
действительно имела место), а потому доводил до сведения миссис Барри все
адресованные ей комплименты. Она фигурировала в этой милой переписке под
именем "дракона в юбке", иногда же прозывалась "ирландской ведьмой". Что до
меня, то обо мне говорилось, как о "моем тюремщике", или "моем тиране", или
как о "темном духе, овладевшем моим существом" и т. д. - то есть в терминах,
скорее лестных, характеризующих меня как сильную, хоть и малопривлекательную
личность. А вот и еще выдержка из того же "Дневника узницы", из коей видно,
что хоть миледи и прикидывалась, будто ее нисколько не интересуют мои дела,
однако же сохраняла чисто женскую проницательность и ревновала, как всякая
баба.

"Среда. В этот день, два года назад, я лишилась моей последней надежды,
последней радости в жизни - мой милый мальчик был взят у меня на небо.
Соединился ли он там со своим обездоленным братом, который рос подле меня
живым укором, не зная материнской ласки и заботы, и которого деспотизм
ужасного чудовища обрек на изгнание, а возможно, и смерть? А что, если сын
мой жив, как подсказывает мне любящее сердце? Чарльз Буллингдон! Приди на
помощь несчастной матери, ныне кающейся в своих прегрешениях, в преступной
холодности и тяжко расплачивающейся за свои заблуждения! Но, увы, его,
конечно, нет на свете, безумие надеяться и ждать! И только вы, о мой кузен,
- единственная моя опора, вы, кого я когда-то мечтала назвать еще более
нежным именем, к вам взываю, дражайший Джордж Пойнингс! О, будь моим
защитником, моим избавителем, ты, кого я всегда знала как безупречного
рыцаря, освободи меня от уз жестокого тирана, спаси от него и от Стикоракс,
презренной ирландской ведьмы, его матери!"

(Далее следуют стихи, каковые ее милость пекла, как блины: в них она
сравнивает себя с Саброй из "Семи паладинов" и молит своего Джорджа спасти
ее от дракона, сиречь миссис Барри. Опускаю их и перехожу к дальнейшему.)

"Даже бедного моего сыночка, погибшего в эту роковую годовщину, он,
тиран, вершитель моей судьбы, учил презирать меня и ненавидеть. Ведь это
вопреки мольбам и приказаниям матери бедный мальчик отправился в ту пагубную
поездку. А на какие страдания, на какие унижения я с тех пор обречена! Я -
узница в собственных покоях! Я страшилась бы яда, когда бы у негодяя не был
свой грязный расчет сохранить мне жизнь, ведь смерть моя обернется для него
разорением. Но мне нельзя шагу ступить без презренной, гадкой, низкой
тюремщицы, без этой ужасной ирландки, которая следует за мной по пятам. На
ночь меня запирают в спальне, словно преступницу, и разрешают покидать эту
тюрьму лишь по приказу моего господина (мне приказывают!), дабы я
присутствовала на его оргиях с разудалыми собутыльниками и выслушивала его
мерзкие речи, когда он впадает в гнусный бред опьянения! Он отбросил даже
маску супружеской верности - он, который клялся, что я одна способна его
покорить и привязать к себе, - не стесняется приводить своих любовниц. Мало
того, требует чтоб я признала моим наследником его сына от другой женщины!
Но нет, ни за что я не подчинюсь такому произволу! Ты, ты один, Джордж,
друг моей юности, унаследуешь достояние Линдонов. О, почему судьба не
соединила меня с тобой вместо этого презренного человека, который держит
меня под своей пятою, почему не даровала она счастья бедной Калисте!"

И так далее, и тому подобное, все в том же роде - страница за
страницей, исписанные мелким убористым почерком. Так пусть же
беспристрастный читатель скажет, не была ли составительница этих документов
самым глупым и тщеславным существом на свете и не надо ли было ее держать
под надзором? Я мог бы без счету цитировать ее дифирамбы лорду Джорджу
Пойнингсу - старой пассии лгаледи, в коих та награждала его нежнейшими
эпитетами и молила найти ей убежище от ее гонителей; но читателю было бы так
же скучно их читать, как мне переписывать. Дело в том, что у несчастной леди
была злополучная страсть к сочинительству, причем сама она и наполовину не
верила тому, что писала. Она зачитывалась романами и тому подобной дрянью и
воображала себя то одной, то другой идеальной героиней, ударялась то в
пафос, то в чувствительность - а между тем я не знаю другой женщины с таким
черствым и себялюбивым сердцем. Это не мешало ей бредить любовью; казалось,
ее распирают пламенные чувства. У меня сохранилась элегия на смерть болонки,
- пожалуй, наиболее искреннее и трогательное ее творение; строки нежного
увещания, обращенного к любимой горничной Бетти, и другого - к экономке, по
случаю очередной ссоры, а также к десятку приятельниц - каждую она называла
своим лучшим другом и тут же забывала для нового увлечения. Что же до ее
материнских чувств, то даже приведенный отрывок показывает, чего они стоили:
уже то место, где она говорит о смерти младшего сына, выдает ое желание
порисоваться и свести счеты со мной; старшего же она призывает восстать из
могилы, так как он может быть ей полезен. Если я обращался с этой женщиной
сурово, не допуская к ней ласкателей, сеявших между нами вражду, лишал ее
свободы из опасения, как бы она не натворила бед, - кто скажет, что я был
неправ? Если есть женщина, нуждающаяся в смирительной рубашке, то это леди
Линдон; я знавал людей, которым вязали руки, брили голову и укладывали на
солому, хоть они не наделали и половины тех глупостей, какие натворило это
взбалмошное, тщеславное, самовлюбленное существо.
Матушку эти поклепы на меня и на нее в письмах миледи приводили в
исступление, и мне стоило величайшего труда ее сдерживать. Я, разумеется,
предпочитал не открывать графине, что мы посвящены в ее тайные намерения, -
надо же было выяснить, как далеко они простираются и до какой степени
притворства может дойти эта женщина. Письма раз от разу становились все
занимательнее (как обычно говорят в романах); в них рисовались такие картины
моей жестокости, что сердце замирало от ужаса. В каких только зверствах она
не обвиняла меня и каких только страданий не приписывала себе! Ее чуть ли не
морили голодом! А между тем она жила в довольстве и холе в нашем замке
Линдон. Тщеславие и чтение романов совсем вскружили ей голову. Достаточно
было сказать ей резкое слово (а она заслуживала их тысячу на день,
поверьте!), как поднимался крик, будто я ее истязаю; а стоило матушке
сделать ей замечание, как графиня впадала в истерику, уверяя, что достойная
старушка довела ее до слез.
Наконец она стала грозить, что наложит на себя руки; я, разумеется, не
прятал от нее режущих предметов, не скупился на подвязки и не ограничивал ее
в пользовании домашней аптечкой, так как слишком хорошо знал характер
миледи, чтобы вообразить, будто она может покуситься на свою драгоценную
жизнь; однако угрозы эти, видимо, производили впечатление на тех, на кого
были рассчитаны; картонки прибывали все чаще, и счета, поступавшие на имя
графини, возвещали, что спасение близко. Безупречный рыцарь, лорд Джордж
Пойнингс, спешил на помощь к своей кузине; говоря его словами, он надеялся
вырвать свою кузиночку из когтей самого подлого злодея (так он любезно