Страница:
какая ужасная катастрофа нависла над моей блестящей покровительницей,
угрожая также и моим планам и надеждам!
Тем временем все, казалось, благоприятствовало моим желаниям, ибо что
касается нерасположения графини Иды - образумить ее было бы гораздо легче,
нежели можно предположить в такой нелепой конституционной стране, как
Англия, где людей еще только берутся воспитывать в здравых началах
повиновения монаршей воле, столь обычных для Европы времен моей молодости.
Я уже рассказал здесь, как через посредство Маньи принцесса была, можно
сказать, повержена к моим стопам. От ее высочества требовалось только
добиться согласия старого герцога, на которого она имела неограниченное
влияние, и заручиться поддержкой графини Лилиенгартен (таков был
романтический титул негласной супруги его высочества); стоило покладистому
старику дать соизволение на этот брак, и его подопечной осталось бы только
покориться. Мадам де Лилиенгартен, в силу ее положения, приходилось ладить с
принцессой Оливией, которая могла в любой день взойти на престол. Старый
герцог заметно дряхлел и, невзирая на чрезмерную тучность, любил покушать;
когда его не станет, вдова будет крайне нуждаться в покровительстве
владетельной герцогини. Отсюда и взаимопонимание, установившееся между
обеими дамами - говорили, что наследная принцесса не однажды в житейских
затруднениях прибегала к помощи фаворитки. Через графиню Лилиенгартен ее
высочество получала крупные субсидии для уплаты своих многочисленных долгов,
на сей же раз она была так добра, что употребила свое влияние на мадам де
Лилиенгартен в моих интересах, чтобы добиться для меня желанного приза. Не
думайте, что все протекало гладко и что я не наталкивался на упорное
сопротивление и отказы со стороны де Маньи; по счастью, я твердо шел к своей
цели и располагал достаточными средствами, чтобы бороться с взбалмошностью
этого слабохарактерного молодого человека. К тому же могу сказать, не
хвалясь, что если знатная и могущественная принцесса меня презирала, то
графиня (хотя герцог, говорят, вытащил ее из грязи) обладала лучшим вкусом и
не уставала мною восхищаться. Она нередко изволила быть с нами в доле, когда
играли в фараон, и уверяла, что такого красавчика, как я, не найти во всем
герцогстве. Единственное, что от меня требовалось, это доказательство моего
высокого происхождения, но я раздобыл себе в Вене такую родословную, которая
удовлетворила бы и самого большого придиру. Да и то сказать, мне ли, потомку
Барри и Брейди, было сдаваться каким-то немецким "фонам"! Но каши маслом не
испортишь: я обещал мадам де Лилиенгартен десять тысяч луидоров в день моей
свадьбы; она положилась на мое слово, слово игрока, и клянусь, я отдал бы ей
эти деньги, даже если бы пришлось их занять из пятидесяти процентов.
Вот каким образом я, бедный беззащитный изгой, единственно силою
дарованных мне талантов, а также честностью и дальновидностью, обрел
могущественных покровителей. Даже его высочество принц Виктор был ко мне
расположен. Когда его любимый конь заболел колером, я приготовил пилюлю,
какою дядюшка Брейди обычно выхаживал своих лошадей, и лошадь поправилась,
после чего его высочество частенько изволил меня замечать. Он пригласил меня
на охоту и на соревнования в стрельбе, где я показал свое искусство, и раза
два даже беседовал со мной о моих видах на будущее, сожалея, что я избрали
карьеру игрока, а не какую-нибудь другую, более положительную стезю.
- Сир, - сказал я ему, - если мне дозволено говорить с вашим
высочеством откровенно, игра для меня лишь средство к высшей цели. Чем был
бы я сейчас, если бы не игра! Я все еще служил бы рядовым в гренадерском
полку короля Фридриха. Я принадлежу к древнему роду, давшему своей стране
немало повелителей; гонения отняли у нас наши обширные земли, верность
дядюшки нашей исконной религии привела его к изгнанию из родного отечества.
Я также решил искать отличий на военной службе, но, как высокородный
дворянин, не стерпел поношения, своих начальников-англичан и бежал со службы
- лишь для того, чтобы угодить в еще более жестокое и, казалось,
беспросветное рабство, доколе счастливая звезда не послала мне избавителя в
лице дядюшки, и только природное мужество и присутствие духа позволили мне
воспользоваться представившейся возможностью побега. С тех пор мы существуем
- я этого не отрицаю - игрой, но жаловался ли кто, что мы его обобрали? И
все же когда бы мне подвернулось изрядное место с приличным доходом, я
презрел бы свое ремесло и снисходил бы до карт лишь от случая к случаю, как
благородный джентльмен, играющий для собственного удовольствия. Вы можете,
ваше высочество, запросить берлинского резидента, запятнал ли я себя
чем-нибудь на военной службе. Я чувствую в себе способности куда более
высокого порядка и с величайшей готовностью применю их на деле, если, как я
надеюсь, судьба пошлет мне такую возможность.
Искренность моих слов произвела на его высочество впечатление, и он
соизволил сказать, что верит мне и что я всегда найду в нем друга.
Заручившись поддержкой двух герцогов, герцогини и правящей фаворитки,
я, конечно, считал, что близок и цели; и я, пишущий эти строки, должен был
бы, по логике вещей, быть сейчас владетельным принцем; если же меня постигла
неудача, то моей вины тут нет, меня погубила злополучная привязанность
герцогини к ничтожному, глуповатому и трусливому французу. Тяжело было
наблюдать эту любовь в ее расцвете, но конец ее был поистине ужасен.
Принцесса, в сущности, и не скрывала своих чувств. Достаточно было Маньи
удостоить кого-нибудь из придворных дам малейшим вниманием, как в ней
просыпалась ревность, и она обрушивала на невольную обидчицу всю ярость
своего несдержанного языка. Она посылала ему в день с полдюжины записок; при
его появлении на приемах или в тесном кругу приближенных лицо ее так
оживлялось, что все обращали внимание. Удивительно, как муж много раньше не
уличил неверную! Но принц Виктор был человек возвышенной и суровой души, ему
и в голову не приходило, что принцесса может в такой мере уронить свое
высокое звание, забыть стыд и честь. Когда ему намекали, что принцесса
отличает своего шталмейстера перед другими придворными, он тут же обрывал
доказчика, сурово воспрещая ему возвращаться к этой теме.
- Принцесса легкомысленна, - говаривал он, - она воспитана при дворе,
где царят фривольные нравы; но все ее шалости идут не дальше кокетства; она
не способна на измену: ее высокий род, мое имя и наши дети стоят на страже
ее чести.
И он уезжал инспектировать армию и пропадал неделями или же, затворясь
на своей половине, проводил целые дни в одиночестве; при дворе появлялся
редко - лишь для того, чтобы на утреннем выходе отвесить ее высочеству
низкий поклон или подать руку на торжественном празднестве, к посещению
какового обязывал его этикет. Принц был человек простых вкусов: я не раз
видел, как, забравшись в сад, этот рослый нескладный ученый и воин бегал
взапуски или играл в мяч со своим маленьким сыном и дочкой, которых навещал
раз десять на дню под любым предлогом. А между тем сиятельных малюток каждое
утро приводили к маменьке в часы ее туалета, но она оставалась к ним
безучастна, за исключением одного лишь случая, когда герцог Людвиг-младший
впервые облачился в свою крошечную форму полковника гусарского полка,
пожалованную ему императором Леопольдом, его крестным. День или два
принцесса Оливия повозилась с сыночком, а потом охладела к нему, как ребенок
охладевает к игрушке. Помню, как-то на утреннем выходе сынишка белым рукавом
мундира нечаянно стер румяна с ее лица: ее высочество так разгневалась, что
закатила ему пощечину, и мальчика в слезах увели в детскую. О женщины,
сколько страданий причинили вы на этой земле! В какие трясины несчастья не
ступали мужчины беспечно, с улыбкою на лице, не имея даже такого оправдания,
как страсть, движимые лишь фатовством, тщеславием и бравадой! Мужчины играют
этим опасным обоюдоострым орудием, словно оно не может причинить им ни
малейшего вреда. Я, знающий жизнь лучше, чем большинство людей, доведись мне
иметь сына, на коленях молил бы его избегать женщин, как смертельного яда.
Вступив в любовную связь, вы самую жизнь свою ставите под угрозу; вы не
знаете, откуда обрушится на вас беда; минутное безрассудство может принести
горе целым семействам, погубить милых вашему сердцу невинных людей.
Когда я увидел, как запутался несчастный мосье де Маньи, я, несмотря на
все мои к нему претензии, стал уговаривать его бежать. У него были свои
комнаты в замке, наверху, над апартаментами принцессы (огромное здание
вмещало целый город благородной челяди), но ослепленный глупец не желал
двинуться с места, хотя он не мог бы сослаться даже на любовь к принцессе.
- Как ужасно она косит! - говаривал он. - И что у нее за фигура, одно
плечо выше другого. А воображает, будто никто не видит ее уродства. Она
посвятила мне стихи, списав их у Грессе и Кребийона, и выдает их за
собственные. А между тем они так же мало принадлежат ей, как ее шиньон.
Бедный малый и не подозревал, что балансирует над пропастью. Мне
кажется, эта связь прельщала его главным образом тем, что он мог хвалиться
своей победой в письмах к приятелям в парижских petites maisons, где ему
хотелось слыть остряком и vainqueur de dames {Опасным сердцеедом (франц.).}.
Однако безрассудство молодого человека, его игра с огнем представляла
опасность и для моих планов, и я не раз обращался к нему с настойчивыми
увещаниями.
Обычно мои советы были для него убедительны, это вытекало уже из
характера наших отношений: в самом деле, бедный малый ни в чем не мог мне
отказать, и я часто говорил ему это со смехом, к великому его
неудовольствию. Но я воздействовал на него не только угрозами, не только
силою своего законного авторитета, но и деликатностью и великодушием; взять
хотя бы то, что я обещал вернуть принцессе фамильный изумруд, который, как
читателю уже известно, достался мне от ее беззастенчивого поклонника.
Я решился на этот шаг с соизволения дядюшки, - вот, кстати, лишний
образец житейской мудрости и редкого такта этого смышленого человека.
- Торопись с твоим делом, Редмонд, мой мальчик, - говорил он мне. -
Шашни ее высочества с Маньи добром не кончатся, и развязка уже не за горами.
А тогда что будет с твоими надеждами на союз с графиней? Куй железо, пока
горячо! Добейся ее еще до конца месяца, а там мы бросим картеж и заживем в
нашем швабском замке вельможами. Да смотри, вовремя отделайся от изумруда, -
добавлял он. - В случае чего мы не оберемся с ним хлопот.
Только по совету дядюшки решился я расстаться с этой драгоценностью,
которую иначе, ни за что бы не выпустил из рук. И счастье наше, что я от нее
избавился: как вы увидите из дальнейшего, это необходимо было сделать.
Я продолжал нажимать на Маньи. Кроме того, сам я серьезно переговорил с
графиней Лилиенгартен, и она обещала похлопотать за меня перед его
высочеством, правящим герцогом; мосье де Маньи, со своей стороны, должен
был, по моему наущению, просить принцессу Оливию замолвить за меня словцо на
тот же предмет. Обе дамы насели на государя, и его высочество (за ужином из
устриц и шампанского) дал свое согласие, а ее высочество наследная принцесса
соизволила лично сообщить графине Иде желание герцога, чтобы она отдала свою
руку молодому ирландскому дворянину, шевалье Редмонду де Баллибарри. Это
было сообщено ей в моем присутствии, и хотя молодая графиня с возгласом: "Ни
за что на свете!" - хлопнулась в обморок и упала к ногам своей госпожи, сия
чувствительная сцена не произвела на меня ни малейшего впечатления;
напротив, я уверился, что желанный приз в моих руках.
В тот вечер я вернул шевалье де Маньи изумруд, взяв с него слово, что
он отдаст его принцессе; теперь единственным камнем преткновения на моем
пути был наследный принц, которого одинаково боялись все - отец, супруга и
фаворитка. Ему могло не понравиться, что богатейшая наследница в его
владениях достанется в супруги пусть и благородному, но нищему иностранцу.
Чтобы сообщить эту новость принцу Виктору, требовалось время. Принцесса
должна была улучить минуту, когда он будет в добром расположении духа. На
принца временами еще находило его страстное увлечение женой, и в эти дни он
ни в чем ей не отказывал. Было решено дождаться такой минуты или другой
подходящей оказии.
Но судьба пожелала, чтобы принцесса никогда больше не увидела мужа у
своих ног. Ее безумствам, как и моим надеждам, был уготован страшный конец.
Несмотря на свои обещания, Маньи так и не вернул изумруда принцессе Оливии.
Из случайного разговора со мной он узнал, что нас с дядюшкой в трудную
минуту выручает Мозес Леве, гейдельбергский банкир, ссужая нам крупные суммы
под наши ценности, и безрассудный юноша отправился к нему, чтобы заложить у
него изумруд. Мозес Леве мгновенно узнал изумруд и, не торгуясь, дал под
него спрошенную сумму, которую шевалье не замедлил спустить за игорным
столом, - нам он, разумеется, не сообщил, откуда у него такие капиталы, и мы
предполагали, что он черпает их у своего неизменного банкира, принцессы.
Таким образом, много золотых столбиков перекочевало из его карманов в нашу
денежную шкатулку в те вечера, когда мы держали банк, - то на придворных
празднествах, то у себя дома, то в покоях мадам де Лилиенгартен (которая в
этих случаях оказывала нам честь, входя с нами в половинную долю).
Итак, деньги у Маньи вскоре разошлись. Но хотя у еврея оставался в
закладе изумруд, стоивший, конечно, раза в три больше взятой под него суммы,
банкир не собирался ограничиться этой данью и вскоре наложил на несчастного
шевалье свою властную руку. Его приятели и единоверцы в X. - маклеры,
банкиры и барышники, промышлявшие кто чем мог при дворе, должно быть,
сообщили гейдельбергскому собрату, каковы отношения между принцессой и
Маньи, и негодяй решил выжать из своих жертв как можно больше. Тем временем
мы с дядюшкой и не подозревали о заложенной под нашими ногами мине - и
чувствовали себя на гребне успеха, ибо счастье благоприятствовало нам и в
картах, и в той, более крупной, матримониальной игре, которую мы затеяли.
Не прошло и месяца, как еврей-банкир начал шантажировать де Маньи. Он
сам явился в X. вымогать новые проценты, иначе говоря, требовать платы за
молчание, и грозился продать изумруд. Маньи дал ему денег - принцесса снова
выручила своего трусливого любовника. Однако успех только разжег аппетит
бессовестного вымогателя Я не знаю, сколько было стребовано и уплачено за
злополучный камень, - знаю лишь, что он всех нас погубил.
Как-то вечером, мы, по своему обыкновению, держали банк у графини
Лилиенгартен, и Маньи, опять бывший при деньгах, то и дело швырял на сукно
все новые столбики золота - ему, как обычно, не везло. В разгар игры ему
принесли записку, и, читая ее, он страшно побледнел. Но хотя в тот вечер он
терял ставку за ставкой, он все же сыграл еще несколькой талий, с тревогой
оглядываясь на часовую стрелку, и наконец, спустив, должно быть, последний
столбик, вскочил со страшным проклятием, испугавшим кое-кого из более чинной
публики, и ринулся к выходу. За окном послышался беспорядочный конский
топот, но мы были слишком заняты, чтобы поинтересоваться, что там
происходит.
Вскоре кто-то из вошедших в зал сообщил графине:
- Вот так история! В Королевском лесу нашли убитым еврея-банкира, и,
представьте, нашего Маньи арестовали тут же по выходе из зала.
Услышав эту странную новость, игроки поспешили разойтись, и мы на этот
вечер закрыли банк. Маньи сидел рядом со мной (метал дядюшка, а я выплачивал
выигрыши и сгребал ставки). Заглянув под его стул, я нашел брошенную им
скомканную записку, в которой прочел следующее:
"Если это сделал ты, садись на лошадь вестового, который доставит тебе
мою записку, это лучшая моя лошадь. В каждой кобуре ты найдешь по сотне
луидоров, пистолеты заряжены. Тебе открыты оба пути - ты понимаешь, о чем я
говорю. Через четверть часа я узнаю нашу судьбу: обесчещен ли я и осужден
увидеть твою смерть; виновен ли ты и показал себя трусом, или все еще
достоин имени
М."
Я узнал руку старого генерала де Маньи. Когда мы с дядюшкой
направлялись в тот вечер домой, поделив с графиней Лилиенгартен весьма
крупную выручку в банке, настроение наше было сильно испорчено чтением
записки. "Что же это значит? - спрашивали мы себя. - То ли Маньи ограбил
еврея, то ли его шашни стали известны принцу?" И в том и в другом случае мои
притязания на графиню Иду потерпели серьезный урон; постепенно до меня стало
доходить, что моя "козырная карта" разыграна и, по всей вероятности, бита.
И она действительно была бита, хоть я и сейчас стою на том, что играл
умно и с большим присутствием духа. После ужина (из осторожности мы
предпочитали не есть за игрой) я так разволновался, что уже в полночь решил
совершить вылазку в город - узнать, почему арестован Маньи. Но у порога
наткнулся на часового, который и сообщил мне, что мы с дядюшкой взяты под
стражу.
Шесть недель просидели мы под домашним арестом, за нами был установлен
такой надзор, что сбежать не было возможности, даже если бы мы думали о
побеге; но, не чувствуя за собой вины, мы ничего не боялись. Наша жизнь была
у всех на виду, и мы не только не страшились допроса и следствия, но даже
призывали их. За эти шесть недель произошли весьма крупные и трагические
события, о коих мы узнали по выходе из заключения, но только в самых общих
чертах, как знала о них вся Европа, - подробности остались нам неизвестны, и
только много лет спустя довелось мне их услышать. Я привожу их здесь в том
виде, в каком они были рассказаны мне дамою, которая из всех людей на свете
имела наибольшую возможность ознакомиться с ними из первых рук. Но пусть
лучше ее рассказ послужит содержанием следующей главы.
повествующая о трагической судьбе принцессы X.
Спустя двадцать с лишним лет после событий, описанных в предыдущих
главах, я как-то прогуливался с миледи Линдон по ротонде парка Ранела. Стоял
1790 год, эмиграция французской знати уже началась, престарелые графы и
маркизы толпами высаживались на английские берега, но это были еще не те
изможденные, унылые тени, которые так примелькались нам несколько лет
спустя; нет, эти беглецы были здравы и благополучны, и они вывезли с собой
немало свидетельств французского великолепия и роскоши. Итак, я прогуливался
с миледи Линдон, и сия достойная матрона, вечно донимавшая меня бешеной
ревностью и радовавшаяся каждому предлогу мне досадить, углядела в толпе
иностранку, смотревшую на меня как-то особенно пристально, и, конечно, не
преминула спросить, что это за чудовищно жирная немка строит мне глазки?
Напрасно я рылся в памяти: я чувствовал, что мне знакомо это лицо (как жена
правильно заметила, оно было жирное и обрюзглое), но так и не узнал той, что
в свое время считалась одной из первых красавиц Германии.
А между тем это была не кто иная, как мадам Лилиенгартен, любовница,
или, как некоторые утверждали, морганатическая супруга старого герцога X.,
отца герцога Виктора. Спустя несколько месяцев после кончины старшего
герцога она докинула X. и, по слухам, поселилась в Париже где какой-то
ловкий проходимец, польстившись на ее капиталы, женился на ней, что,
впрочем, не помешало ей сохранить свой квази-королевский титул и
претендовать, под дружный смех посещавших ее парижан, на почести и
церемониал, подобающие вдовствующей монархине. В ее аудиенц-зале был
воздвигнут трон, и слуги, а также льстецы и угодники, обивавшие ее пороги в
чаянии подачек, именовали мадам Лилиенгартен не иначе, как "Altesse" {Ваше
высочество (франц.).}. Говорили, что она злоупотребляет спиртными напитками,
и лицо ее, надо признать, носило следы этой привычки, - куда девалась ее
бело-розовая наивно-добродушная красота, когда-то пленившая монарха, который
не пожалел для нее графской короны!
Старая дама так и не остановила меня в парке, но ей не стоило труда
узнать мой адрес, - я был в ту пору не менее популярен в Лондоне, чем принц
Уэльский, мой дом на Беркли-сквер был известен каждому, - по этому-то адресу
она и прислала мне на следующее утро письмецо: "Старинная приятельница мосье
де Баллибарри, - говорилось в нем (на чудовищном, кстати, французском), -
желала бы встретиться с шевалье, потолковать о прежних счастливых временах.
Розина де Лилиенгартен (возможно ли, чтобы Редмонд Баллибарри ее забыл?)
будет все утро у себя дома на Лейстерфилдс в ожидании того, кто не прошел бы
мимо нее так равнодушно двадцать лет тому назад".
Это и впрямь была Розина де Лилиенгартен - такую пышно распустившуюся
Розину не часто встретишь. Я нашел ее в довольно приличном бельэтаже на
Лейстерфилде (бедняжка спустилась потом гораздо ниже), за чашкой чаю,
почему-то сильно отдававшего коньяком, и после обычных приветствий, уместных
в жизни, но утомительных в повествовании, и беспредметных разговоров о том,
о сем она вкратце поведала мне о событиях, происшедших в замке X., - мне
хочется озаглавить их "Трагедия принцессы".
- Вы, конечно, помните мосье де Гельдерна, министра полиции. Он был
голландец по происхождению - мало того, из голландских евреев. Но хотя это
пятно на гербе министра не было ни для кого секретом, всякое сомнение в
чистоте его родословной приводило его в бешенство. Заблуждения своих предков
он старался искупить неистовыми изъявлениями набожности и суровыми подвигами
благочестия. Каждое утро посещал церковь, каждую неделю ходил к исповеди, а
уж протестантов и евреев ненавидел, будто какой-нибудь инквизитор. Он не
пропускал случая доказать свое рвение, преследуя тех и других, едва лишь к
этому представлялась возможность.
Гельдерн смертельно ненавидел принцессу: как-то из детской шалости она
надсмеялась над его происхождением, то ли приказав за столом убрать от него
свинину, то ли нанеся ему другую вздорную обиду; и точно так же кипел он
злобой на старого барона де Маньи, прежде всего потому, что тот был
протестант, а кроме того, надменный старик однажды, в припадке брюзгливости,
публично от него отвернулся, выразив этим свое презрение к проходимцу и
наушнику. В государственном совете они вечно грызлись, и только из уважения
к августейшим повелителям старый, барон сдерживал свой нрав и не слишком
резко проявлял свое презрение к полицейскому сатрапу.
Итак, Гельдерн из ненависти задумал погубить принцессу, но был у него,
по-моему, и более существенный мотив - корысть. Помните, кого избрал герцог
в супруги после смерти своей первой жены? Принцессу из дома Ф. Два года
спустя Гельдерн построил себе роскошный замок, как я подозреваю, на те самые
деньги, что уплатило ему семейство Ф. за его хлопоты в пользу этого брака.
Отправиться к принцу Виктору и просто донести ему о том, что стало уже
притчей во языцех, отнюдь не входило в намерения Гельдерна. Он понимал, что
человек, который явится к принцу с такими ужасными разоблачениями, сам себе
выроет могилу. Тут надо было действовать исподволь, чтобы истина сама
открылась его высочеству. И когда время назрело, министр стал искать путей к
достижению своей цели. У него имелись соглядатаи в домах как старшего, так и
младшего де Маньи; вас это не должно удивлять, ведь вам знакомы наши
континентальные порядки. Все мы засылали друг к другу ищеек. Ваш черный
слуга (помнится, его звали Замор) каждое утро являлся ко мне с докладом, и я
занимала своего милого старого герцога рассказами о том, как вы с дядюшкой
практикуетесь по утрам в пикет или в кости, и о вечных ваших ссорах и
интригах. Мы собирали такие сведения обо всех в городе, чтобы позабавить
нашего милого старичка. Лакей мосье де Маньи являлся с донесениями и ко мне,
и к мосье Гельдерну.
Я знала, что изумруд заложен; бедняжка принцесса брала деньги у моего
казначея и для подлеца Леве, и для своего сквернавца де Маньи. Мне по сию
пору трудно понять, как принцесса ему доверилась, но ведь женская любовь
слепа, вы, должно быть, замечали, милый мосье де Баллибарри, что выбор
женщины обычно падает на недостойного.
- Не всегда, мадам, - вставил я. - Ваш покорный слуга не раз бывал
предметом сердечной склонности.
- Что ж, это нисколько не опровергает мою мысль, - сухо возразила
старая дама и продолжала свой рассказ. - Еврей, державший изумруд в закладе,
после бесконечных торгов с принцессой решился наконец с ним расстаться за
очень крупную сумму. Однако он совершил величайший промах, привезя с собой
драгоценный залог в X., где его ожидала встреча с шевалье, который уже
получил от принцессы условленную сумму и только ждал возможности передать ее
из рук в руки.
Свидание происходило на квартире у де Маньи, и слуга слышал за дверью
их разговор от слова до слова. Молодой человек, швырявшийся деньгами, когда
они попадали ему в руки, с такой легкостью предложил банкиру выкуп, что тот
сразу же ударился на попятный и с обычным бесстыдством запросил вдвое больше
условленного.
Тут шевалье, потеряв терпение, бросился на негодяя и, наверно, убил бы
его, если бы не подоспел слуга. Перепуганный закладчик кинулся к нему искать
защиты, и Маньи, - он хоть и вспыльчив был и горяч, но сердце имел
угрожая также и моим планам и надеждам!
Тем временем все, казалось, благоприятствовало моим желаниям, ибо что
касается нерасположения графини Иды - образумить ее было бы гораздо легче,
нежели можно предположить в такой нелепой конституционной стране, как
Англия, где людей еще только берутся воспитывать в здравых началах
повиновения монаршей воле, столь обычных для Европы времен моей молодости.
Я уже рассказал здесь, как через посредство Маньи принцесса была, можно
сказать, повержена к моим стопам. От ее высочества требовалось только
добиться согласия старого герцога, на которого она имела неограниченное
влияние, и заручиться поддержкой графини Лилиенгартен (таков был
романтический титул негласной супруги его высочества); стоило покладистому
старику дать соизволение на этот брак, и его подопечной осталось бы только
покориться. Мадам де Лилиенгартен, в силу ее положения, приходилось ладить с
принцессой Оливией, которая могла в любой день взойти на престол. Старый
герцог заметно дряхлел и, невзирая на чрезмерную тучность, любил покушать;
когда его не станет, вдова будет крайне нуждаться в покровительстве
владетельной герцогини. Отсюда и взаимопонимание, установившееся между
обеими дамами - говорили, что наследная принцесса не однажды в житейских
затруднениях прибегала к помощи фаворитки. Через графиню Лилиенгартен ее
высочество получала крупные субсидии для уплаты своих многочисленных долгов,
на сей же раз она была так добра, что употребила свое влияние на мадам де
Лилиенгартен в моих интересах, чтобы добиться для меня желанного приза. Не
думайте, что все протекало гладко и что я не наталкивался на упорное
сопротивление и отказы со стороны де Маньи; по счастью, я твердо шел к своей
цели и располагал достаточными средствами, чтобы бороться с взбалмошностью
этого слабохарактерного молодого человека. К тому же могу сказать, не
хвалясь, что если знатная и могущественная принцесса меня презирала, то
графиня (хотя герцог, говорят, вытащил ее из грязи) обладала лучшим вкусом и
не уставала мною восхищаться. Она нередко изволила быть с нами в доле, когда
играли в фараон, и уверяла, что такого красавчика, как я, не найти во всем
герцогстве. Единственное, что от меня требовалось, это доказательство моего
высокого происхождения, но я раздобыл себе в Вене такую родословную, которая
удовлетворила бы и самого большого придиру. Да и то сказать, мне ли, потомку
Барри и Брейди, было сдаваться каким-то немецким "фонам"! Но каши маслом не
испортишь: я обещал мадам де Лилиенгартен десять тысяч луидоров в день моей
свадьбы; она положилась на мое слово, слово игрока, и клянусь, я отдал бы ей
эти деньги, даже если бы пришлось их занять из пятидесяти процентов.
Вот каким образом я, бедный беззащитный изгой, единственно силою
дарованных мне талантов, а также честностью и дальновидностью, обрел
могущественных покровителей. Даже его высочество принц Виктор был ко мне
расположен. Когда его любимый конь заболел колером, я приготовил пилюлю,
какою дядюшка Брейди обычно выхаживал своих лошадей, и лошадь поправилась,
после чего его высочество частенько изволил меня замечать. Он пригласил меня
на охоту и на соревнования в стрельбе, где я показал свое искусство, и раза
два даже беседовал со мной о моих видах на будущее, сожалея, что я избрали
карьеру игрока, а не какую-нибудь другую, более положительную стезю.
- Сир, - сказал я ему, - если мне дозволено говорить с вашим
высочеством откровенно, игра для меня лишь средство к высшей цели. Чем был
бы я сейчас, если бы не игра! Я все еще служил бы рядовым в гренадерском
полку короля Фридриха. Я принадлежу к древнему роду, давшему своей стране
немало повелителей; гонения отняли у нас наши обширные земли, верность
дядюшки нашей исконной религии привела его к изгнанию из родного отечества.
Я также решил искать отличий на военной службе, но, как высокородный
дворянин, не стерпел поношения, своих начальников-англичан и бежал со службы
- лишь для того, чтобы угодить в еще более жестокое и, казалось,
беспросветное рабство, доколе счастливая звезда не послала мне избавителя в
лице дядюшки, и только природное мужество и присутствие духа позволили мне
воспользоваться представившейся возможностью побега. С тех пор мы существуем
- я этого не отрицаю - игрой, но жаловался ли кто, что мы его обобрали? И
все же когда бы мне подвернулось изрядное место с приличным доходом, я
презрел бы свое ремесло и снисходил бы до карт лишь от случая к случаю, как
благородный джентльмен, играющий для собственного удовольствия. Вы можете,
ваше высочество, запросить берлинского резидента, запятнал ли я себя
чем-нибудь на военной службе. Я чувствую в себе способности куда более
высокого порядка и с величайшей готовностью применю их на деле, если, как я
надеюсь, судьба пошлет мне такую возможность.
Искренность моих слов произвела на его высочество впечатление, и он
соизволил сказать, что верит мне и что я всегда найду в нем друга.
Заручившись поддержкой двух герцогов, герцогини и правящей фаворитки,
я, конечно, считал, что близок и цели; и я, пишущий эти строки, должен был
бы, по логике вещей, быть сейчас владетельным принцем; если же меня постигла
неудача, то моей вины тут нет, меня погубила злополучная привязанность
герцогини к ничтожному, глуповатому и трусливому французу. Тяжело было
наблюдать эту любовь в ее расцвете, но конец ее был поистине ужасен.
Принцесса, в сущности, и не скрывала своих чувств. Достаточно было Маньи
удостоить кого-нибудь из придворных дам малейшим вниманием, как в ней
просыпалась ревность, и она обрушивала на невольную обидчицу всю ярость
своего несдержанного языка. Она посылала ему в день с полдюжины записок; при
его появлении на приемах или в тесном кругу приближенных лицо ее так
оживлялось, что все обращали внимание. Удивительно, как муж много раньше не
уличил неверную! Но принц Виктор был человек возвышенной и суровой души, ему
и в голову не приходило, что принцесса может в такой мере уронить свое
высокое звание, забыть стыд и честь. Когда ему намекали, что принцесса
отличает своего шталмейстера перед другими придворными, он тут же обрывал
доказчика, сурово воспрещая ему возвращаться к этой теме.
- Принцесса легкомысленна, - говаривал он, - она воспитана при дворе,
где царят фривольные нравы; но все ее шалости идут не дальше кокетства; она
не способна на измену: ее высокий род, мое имя и наши дети стоят на страже
ее чести.
И он уезжал инспектировать армию и пропадал неделями или же, затворясь
на своей половине, проводил целые дни в одиночестве; при дворе появлялся
редко - лишь для того, чтобы на утреннем выходе отвесить ее высочеству
низкий поклон или подать руку на торжественном празднестве, к посещению
какового обязывал его этикет. Принц был человек простых вкусов: я не раз
видел, как, забравшись в сад, этот рослый нескладный ученый и воин бегал
взапуски или играл в мяч со своим маленьким сыном и дочкой, которых навещал
раз десять на дню под любым предлогом. А между тем сиятельных малюток каждое
утро приводили к маменьке в часы ее туалета, но она оставалась к ним
безучастна, за исключением одного лишь случая, когда герцог Людвиг-младший
впервые облачился в свою крошечную форму полковника гусарского полка,
пожалованную ему императором Леопольдом, его крестным. День или два
принцесса Оливия повозилась с сыночком, а потом охладела к нему, как ребенок
охладевает к игрушке. Помню, как-то на утреннем выходе сынишка белым рукавом
мундира нечаянно стер румяна с ее лица: ее высочество так разгневалась, что
закатила ему пощечину, и мальчика в слезах увели в детскую. О женщины,
сколько страданий причинили вы на этой земле! В какие трясины несчастья не
ступали мужчины беспечно, с улыбкою на лице, не имея даже такого оправдания,
как страсть, движимые лишь фатовством, тщеславием и бравадой! Мужчины играют
этим опасным обоюдоострым орудием, словно оно не может причинить им ни
малейшего вреда. Я, знающий жизнь лучше, чем большинство людей, доведись мне
иметь сына, на коленях молил бы его избегать женщин, как смертельного яда.
Вступив в любовную связь, вы самую жизнь свою ставите под угрозу; вы не
знаете, откуда обрушится на вас беда; минутное безрассудство может принести
горе целым семействам, погубить милых вашему сердцу невинных людей.
Когда я увидел, как запутался несчастный мосье де Маньи, я, несмотря на
все мои к нему претензии, стал уговаривать его бежать. У него были свои
комнаты в замке, наверху, над апартаментами принцессы (огромное здание
вмещало целый город благородной челяди), но ослепленный глупец не желал
двинуться с места, хотя он не мог бы сослаться даже на любовь к принцессе.
- Как ужасно она косит! - говаривал он. - И что у нее за фигура, одно
плечо выше другого. А воображает, будто никто не видит ее уродства. Она
посвятила мне стихи, списав их у Грессе и Кребийона, и выдает их за
собственные. А между тем они так же мало принадлежат ей, как ее шиньон.
Бедный малый и не подозревал, что балансирует над пропастью. Мне
кажется, эта связь прельщала его главным образом тем, что он мог хвалиться
своей победой в письмах к приятелям в парижских petites maisons, где ему
хотелось слыть остряком и vainqueur de dames {Опасным сердцеедом (франц.).}.
Однако безрассудство молодого человека, его игра с огнем представляла
опасность и для моих планов, и я не раз обращался к нему с настойчивыми
увещаниями.
Обычно мои советы были для него убедительны, это вытекало уже из
характера наших отношений: в самом деле, бедный малый ни в чем не мог мне
отказать, и я часто говорил ему это со смехом, к великому его
неудовольствию. Но я воздействовал на него не только угрозами, не только
силою своего законного авторитета, но и деликатностью и великодушием; взять
хотя бы то, что я обещал вернуть принцессе фамильный изумруд, который, как
читателю уже известно, достался мне от ее беззастенчивого поклонника.
Я решился на этот шаг с соизволения дядюшки, - вот, кстати, лишний
образец житейской мудрости и редкого такта этого смышленого человека.
- Торопись с твоим делом, Редмонд, мой мальчик, - говорил он мне. -
Шашни ее высочества с Маньи добром не кончатся, и развязка уже не за горами.
А тогда что будет с твоими надеждами на союз с графиней? Куй железо, пока
горячо! Добейся ее еще до конца месяца, а там мы бросим картеж и заживем в
нашем швабском замке вельможами. Да смотри, вовремя отделайся от изумруда, -
добавлял он. - В случае чего мы не оберемся с ним хлопот.
Только по совету дядюшки решился я расстаться с этой драгоценностью,
которую иначе, ни за что бы не выпустил из рук. И счастье наше, что я от нее
избавился: как вы увидите из дальнейшего, это необходимо было сделать.
Я продолжал нажимать на Маньи. Кроме того, сам я серьезно переговорил с
графиней Лилиенгартен, и она обещала похлопотать за меня перед его
высочеством, правящим герцогом; мосье де Маньи, со своей стороны, должен
был, по моему наущению, просить принцессу Оливию замолвить за меня словцо на
тот же предмет. Обе дамы насели на государя, и его высочество (за ужином из
устриц и шампанского) дал свое согласие, а ее высочество наследная принцесса
соизволила лично сообщить графине Иде желание герцога, чтобы она отдала свою
руку молодому ирландскому дворянину, шевалье Редмонду де Баллибарри. Это
было сообщено ей в моем присутствии, и хотя молодая графиня с возгласом: "Ни
за что на свете!" - хлопнулась в обморок и упала к ногам своей госпожи, сия
чувствительная сцена не произвела на меня ни малейшего впечатления;
напротив, я уверился, что желанный приз в моих руках.
В тот вечер я вернул шевалье де Маньи изумруд, взяв с него слово, что
он отдаст его принцессе; теперь единственным камнем преткновения на моем
пути был наследный принц, которого одинаково боялись все - отец, супруга и
фаворитка. Ему могло не понравиться, что богатейшая наследница в его
владениях достанется в супруги пусть и благородному, но нищему иностранцу.
Чтобы сообщить эту новость принцу Виктору, требовалось время. Принцесса
должна была улучить минуту, когда он будет в добром расположении духа. На
принца временами еще находило его страстное увлечение женой, и в эти дни он
ни в чем ей не отказывал. Было решено дождаться такой минуты или другой
подходящей оказии.
Но судьба пожелала, чтобы принцесса никогда больше не увидела мужа у
своих ног. Ее безумствам, как и моим надеждам, был уготован страшный конец.
Несмотря на свои обещания, Маньи так и не вернул изумруда принцессе Оливии.
Из случайного разговора со мной он узнал, что нас с дядюшкой в трудную
минуту выручает Мозес Леве, гейдельбергский банкир, ссужая нам крупные суммы
под наши ценности, и безрассудный юноша отправился к нему, чтобы заложить у
него изумруд. Мозес Леве мгновенно узнал изумруд и, не торгуясь, дал под
него спрошенную сумму, которую шевалье не замедлил спустить за игорным
столом, - нам он, разумеется, не сообщил, откуда у него такие капиталы, и мы
предполагали, что он черпает их у своего неизменного банкира, принцессы.
Таким образом, много золотых столбиков перекочевало из его карманов в нашу
денежную шкатулку в те вечера, когда мы держали банк, - то на придворных
празднествах, то у себя дома, то в покоях мадам де Лилиенгартен (которая в
этих случаях оказывала нам честь, входя с нами в половинную долю).
Итак, деньги у Маньи вскоре разошлись. Но хотя у еврея оставался в
закладе изумруд, стоивший, конечно, раза в три больше взятой под него суммы,
банкир не собирался ограничиться этой данью и вскоре наложил на несчастного
шевалье свою властную руку. Его приятели и единоверцы в X. - маклеры,
банкиры и барышники, промышлявшие кто чем мог при дворе, должно быть,
сообщили гейдельбергскому собрату, каковы отношения между принцессой и
Маньи, и негодяй решил выжать из своих жертв как можно больше. Тем временем
мы с дядюшкой и не подозревали о заложенной под нашими ногами мине - и
чувствовали себя на гребне успеха, ибо счастье благоприятствовало нам и в
картах, и в той, более крупной, матримониальной игре, которую мы затеяли.
Не прошло и месяца, как еврей-банкир начал шантажировать де Маньи. Он
сам явился в X. вымогать новые проценты, иначе говоря, требовать платы за
молчание, и грозился продать изумруд. Маньи дал ему денег - принцесса снова
выручила своего трусливого любовника. Однако успех только разжег аппетит
бессовестного вымогателя Я не знаю, сколько было стребовано и уплачено за
злополучный камень, - знаю лишь, что он всех нас погубил.
Как-то вечером, мы, по своему обыкновению, держали банк у графини
Лилиенгартен, и Маньи, опять бывший при деньгах, то и дело швырял на сукно
все новые столбики золота - ему, как обычно, не везло. В разгар игры ему
принесли записку, и, читая ее, он страшно побледнел. Но хотя в тот вечер он
терял ставку за ставкой, он все же сыграл еще несколькой талий, с тревогой
оглядываясь на часовую стрелку, и наконец, спустив, должно быть, последний
столбик, вскочил со страшным проклятием, испугавшим кое-кого из более чинной
публики, и ринулся к выходу. За окном послышался беспорядочный конский
топот, но мы были слишком заняты, чтобы поинтересоваться, что там
происходит.
Вскоре кто-то из вошедших в зал сообщил графине:
- Вот так история! В Королевском лесу нашли убитым еврея-банкира, и,
представьте, нашего Маньи арестовали тут же по выходе из зала.
Услышав эту странную новость, игроки поспешили разойтись, и мы на этот
вечер закрыли банк. Маньи сидел рядом со мной (метал дядюшка, а я выплачивал
выигрыши и сгребал ставки). Заглянув под его стул, я нашел брошенную им
скомканную записку, в которой прочел следующее:
"Если это сделал ты, садись на лошадь вестового, который доставит тебе
мою записку, это лучшая моя лошадь. В каждой кобуре ты найдешь по сотне
луидоров, пистолеты заряжены. Тебе открыты оба пути - ты понимаешь, о чем я
говорю. Через четверть часа я узнаю нашу судьбу: обесчещен ли я и осужден
увидеть твою смерть; виновен ли ты и показал себя трусом, или все еще
достоин имени
М."
Я узнал руку старого генерала де Маньи. Когда мы с дядюшкой
направлялись в тот вечер домой, поделив с графиней Лилиенгартен весьма
крупную выручку в банке, настроение наше было сильно испорчено чтением
записки. "Что же это значит? - спрашивали мы себя. - То ли Маньи ограбил
еврея, то ли его шашни стали известны принцу?" И в том и в другом случае мои
притязания на графиню Иду потерпели серьезный урон; постепенно до меня стало
доходить, что моя "козырная карта" разыграна и, по всей вероятности, бита.
И она действительно была бита, хоть я и сейчас стою на том, что играл
умно и с большим присутствием духа. После ужина (из осторожности мы
предпочитали не есть за игрой) я так разволновался, что уже в полночь решил
совершить вылазку в город - узнать, почему арестован Маньи. Но у порога
наткнулся на часового, который и сообщил мне, что мы с дядюшкой взяты под
стражу.
Шесть недель просидели мы под домашним арестом, за нами был установлен
такой надзор, что сбежать не было возможности, даже если бы мы думали о
побеге; но, не чувствуя за собой вины, мы ничего не боялись. Наша жизнь была
у всех на виду, и мы не только не страшились допроса и следствия, но даже
призывали их. За эти шесть недель произошли весьма крупные и трагические
события, о коих мы узнали по выходе из заключения, но только в самых общих
чертах, как знала о них вся Европа, - подробности остались нам неизвестны, и
только много лет спустя довелось мне их услышать. Я привожу их здесь в том
виде, в каком они были рассказаны мне дамою, которая из всех людей на свете
имела наибольшую возможность ознакомиться с ними из первых рук. Но пусть
лучше ее рассказ послужит содержанием следующей главы.
повествующая о трагической судьбе принцессы X.
Спустя двадцать с лишним лет после событий, описанных в предыдущих
главах, я как-то прогуливался с миледи Линдон по ротонде парка Ранела. Стоял
1790 год, эмиграция французской знати уже началась, престарелые графы и
маркизы толпами высаживались на английские берега, но это были еще не те
изможденные, унылые тени, которые так примелькались нам несколько лет
спустя; нет, эти беглецы были здравы и благополучны, и они вывезли с собой
немало свидетельств французского великолепия и роскоши. Итак, я прогуливался
с миледи Линдон, и сия достойная матрона, вечно донимавшая меня бешеной
ревностью и радовавшаяся каждому предлогу мне досадить, углядела в толпе
иностранку, смотревшую на меня как-то особенно пристально, и, конечно, не
преминула спросить, что это за чудовищно жирная немка строит мне глазки?
Напрасно я рылся в памяти: я чувствовал, что мне знакомо это лицо (как жена
правильно заметила, оно было жирное и обрюзглое), но так и не узнал той, что
в свое время считалась одной из первых красавиц Германии.
А между тем это была не кто иная, как мадам Лилиенгартен, любовница,
или, как некоторые утверждали, морганатическая супруга старого герцога X.,
отца герцога Виктора. Спустя несколько месяцев после кончины старшего
герцога она докинула X. и, по слухам, поселилась в Париже где какой-то
ловкий проходимец, польстившись на ее капиталы, женился на ней, что,
впрочем, не помешало ей сохранить свой квази-королевский титул и
претендовать, под дружный смех посещавших ее парижан, на почести и
церемониал, подобающие вдовствующей монархине. В ее аудиенц-зале был
воздвигнут трон, и слуги, а также льстецы и угодники, обивавшие ее пороги в
чаянии подачек, именовали мадам Лилиенгартен не иначе, как "Altesse" {Ваше
высочество (франц.).}. Говорили, что она злоупотребляет спиртными напитками,
и лицо ее, надо признать, носило следы этой привычки, - куда девалась ее
бело-розовая наивно-добродушная красота, когда-то пленившая монарха, который
не пожалел для нее графской короны!
Старая дама так и не остановила меня в парке, но ей не стоило труда
узнать мой адрес, - я был в ту пору не менее популярен в Лондоне, чем принц
Уэльский, мой дом на Беркли-сквер был известен каждому, - по этому-то адресу
она и прислала мне на следующее утро письмецо: "Старинная приятельница мосье
де Баллибарри, - говорилось в нем (на чудовищном, кстати, французском), -
желала бы встретиться с шевалье, потолковать о прежних счастливых временах.
Розина де Лилиенгартен (возможно ли, чтобы Редмонд Баллибарри ее забыл?)
будет все утро у себя дома на Лейстерфилдс в ожидании того, кто не прошел бы
мимо нее так равнодушно двадцать лет тому назад".
Это и впрямь была Розина де Лилиенгартен - такую пышно распустившуюся
Розину не часто встретишь. Я нашел ее в довольно приличном бельэтаже на
Лейстерфилде (бедняжка спустилась потом гораздо ниже), за чашкой чаю,
почему-то сильно отдававшего коньяком, и после обычных приветствий, уместных
в жизни, но утомительных в повествовании, и беспредметных разговоров о том,
о сем она вкратце поведала мне о событиях, происшедших в замке X., - мне
хочется озаглавить их "Трагедия принцессы".
- Вы, конечно, помните мосье де Гельдерна, министра полиции. Он был
голландец по происхождению - мало того, из голландских евреев. Но хотя это
пятно на гербе министра не было ни для кого секретом, всякое сомнение в
чистоте его родословной приводило его в бешенство. Заблуждения своих предков
он старался искупить неистовыми изъявлениями набожности и суровыми подвигами
благочестия. Каждое утро посещал церковь, каждую неделю ходил к исповеди, а
уж протестантов и евреев ненавидел, будто какой-нибудь инквизитор. Он не
пропускал случая доказать свое рвение, преследуя тех и других, едва лишь к
этому представлялась возможность.
Гельдерн смертельно ненавидел принцессу: как-то из детской шалости она
надсмеялась над его происхождением, то ли приказав за столом убрать от него
свинину, то ли нанеся ему другую вздорную обиду; и точно так же кипел он
злобой на старого барона де Маньи, прежде всего потому, что тот был
протестант, а кроме того, надменный старик однажды, в припадке брюзгливости,
публично от него отвернулся, выразив этим свое презрение к проходимцу и
наушнику. В государственном совете они вечно грызлись, и только из уважения
к августейшим повелителям старый, барон сдерживал свой нрав и не слишком
резко проявлял свое презрение к полицейскому сатрапу.
Итак, Гельдерн из ненависти задумал погубить принцессу, но был у него,
по-моему, и более существенный мотив - корысть. Помните, кого избрал герцог
в супруги после смерти своей первой жены? Принцессу из дома Ф. Два года
спустя Гельдерн построил себе роскошный замок, как я подозреваю, на те самые
деньги, что уплатило ему семейство Ф. за его хлопоты в пользу этого брака.
Отправиться к принцу Виктору и просто донести ему о том, что стало уже
притчей во языцех, отнюдь не входило в намерения Гельдерна. Он понимал, что
человек, который явится к принцу с такими ужасными разоблачениями, сам себе
выроет могилу. Тут надо было действовать исподволь, чтобы истина сама
открылась его высочеству. И когда время назрело, министр стал искать путей к
достижению своей цели. У него имелись соглядатаи в домах как старшего, так и
младшего де Маньи; вас это не должно удивлять, ведь вам знакомы наши
континентальные порядки. Все мы засылали друг к другу ищеек. Ваш черный
слуга (помнится, его звали Замор) каждое утро являлся ко мне с докладом, и я
занимала своего милого старого герцога рассказами о том, как вы с дядюшкой
практикуетесь по утрам в пикет или в кости, и о вечных ваших ссорах и
интригах. Мы собирали такие сведения обо всех в городе, чтобы позабавить
нашего милого старичка. Лакей мосье де Маньи являлся с донесениями и ко мне,
и к мосье Гельдерну.
Я знала, что изумруд заложен; бедняжка принцесса брала деньги у моего
казначея и для подлеца Леве, и для своего сквернавца де Маньи. Мне по сию
пору трудно понять, как принцесса ему доверилась, но ведь женская любовь
слепа, вы, должно быть, замечали, милый мосье де Баллибарри, что выбор
женщины обычно падает на недостойного.
- Не всегда, мадам, - вставил я. - Ваш покорный слуга не раз бывал
предметом сердечной склонности.
- Что ж, это нисколько не опровергает мою мысль, - сухо возразила
старая дама и продолжала свой рассказ. - Еврей, державший изумруд в закладе,
после бесконечных торгов с принцессой решился наконец с ним расстаться за
очень крупную сумму. Однако он совершил величайший промах, привезя с собой
драгоценный залог в X., где его ожидала встреча с шевалье, который уже
получил от принцессы условленную сумму и только ждал возможности передать ее
из рук в руки.
Свидание происходило на квартире у де Маньи, и слуга слышал за дверью
их разговор от слова до слова. Молодой человек, швырявшийся деньгами, когда
они попадали ему в руки, с такой легкостью предложил банкиру выкуп, что тот
сразу же ударился на попятный и с обычным бесстыдством запросил вдвое больше
условленного.
Тут шевалье, потеряв терпение, бросился на негодяя и, наверно, убил бы
его, если бы не подоспел слуга. Перепуганный закладчик кинулся к нему искать
защиты, и Маньи, - он хоть и вспыльчив был и горяч, но сердце имел