Страница:
оружейники не могли бы выносить того шума, в котором работают, если бы он
поражал их слух так же, как наш. Мой колет из продушенной кожи вначале
приятно щекочет мой нос, но если я проношу его, не снимая, три дня подряд,
он будет приятен лишь обонянию окружающих. Еще поразительнее, что в нас
может образоваться и закрепиться привычка, подчиняющая себе наши органы
чувств даже тогда, когда то, что породило ее, воздействует на них не
непрерывно, но с большими промежутками; это хорошо знают те, кто живет
поблизости от колокольни. У себя дома я живу в башне, на которой находится
большой колокол, вызванивающий на утренней и вечерней заре Ave Maria [8].
Сама башня - и та бывает испугана этим трезвоном; в первые дин он и мне
казался совершенно невыносимым, но спустя короткое время я настолько привык
к нему, что теперь он вовсе не раздражает, а часто даже и не будит меня.
Платон разбранил одного мальчугана за то, что тот увлекался игрою в
бабки. Тот ответил ему: "Ты бранишь меня за безделицу". - "Привычка, -
сказал на это Платон, - совсем не безделица"9.
Я нахожу, что все наихудшие наши пороки зарождаются с самого нежного
возраста и что наше воспитание зависит главным образом от наших кормилиц и
нянюшек. Для матерей нередко бывает забавою смотреть, как их сыночек
сворачивает шею цыпленку и потешается, мучая кошку или собаку. А иной отец
бывает до такой степени безрассуден, что, видя как его сын ни за что ни про
что колотит беззащитного крестьянина или слугу, усматривает в этом добрый
признак воинственности его характера, или, наблюдая, как тот же сынок
одурачивает, прибегая к обману и вероломству, своего приятеля, видит в этом
проявление присущей его отпрыску бойкости ума. В действительности, однако,
это не что иное, как семена и корни жесткости, необузданности,
предательства; именно тут они пускают свой -первый росток, который
впоследствии дает столь буйную поросль и закрепляется в силу привычки. И
обыкновение извинять эти отвратительные наклонности легкомыслием,
свойственным юности, и незначительностью проступков весьма и весьма опасно.
Во-первых, тут слышится голос самой природы, который более звонок и чист,
пока не успел огрубеть; во-вторых, разве мошенничество становится менее
гладким от того, что речь идет о нескольких су, а не о нескольких экю? Оно
гадко само по себе. Я нахожу гораздо более правильным сделать следующий
вывод: "Почему такому-то не обмануть на целый экю, коль скоро он обманывает
на одно су?" - вместо обычных рассуждений на этот счет: "Ведь он обманул
только на одно су; ему и в голову не пришло бы обмануть на целый экю". Нужно
настойчиво учить детей ненавидеть пороки как таковые; нужно, чтобы они
воочию видели, насколько эти пороки уродливы, и избегали их не только в
делах своих, но и в сердце своем; нужно, чтобы самая мысль о пороках, какую
бы личину они ни носили, была им ненавистна. Я убежден, что если и посейчас
еще, даже в самой пустячной забаве, я испытываю крайнее отвращение к обманам
всякого рода, что является внутренней моей потребностью и следствием
естественных моих склонностей, а не чем-то требующим усилий, то причина
этого в том, что. меня приучили с самого детства ходить только прямой и
открытой дорогой, гнушаясь в играх со сверстниками (здесь кстати отметить,
что игры детей - вовсе не игры и что правильнее смотреть на них, как на
самое значительное и глубокомысленное занятие этого возраста) каких бы то ни
было плутней и хитростей. Играя в карты на дубли, я рассчитываюсь с такою же
щепетильностью, как если бы играл на двойные дублоны [10], и тогда, когда
проигрыш и выигрыш, в сущности, для меня безразличны, поскольку я играю с
женою и дочерью, и тогда, когда я смотрю на дело иначе. Во всем и везде мне
достаточно своих собственных глаз, дабы исполнить, как подобает, мой долг, и
нет на свете другой пары глаз, которая следила бы за мной так же пристально
и к которой я питал бы большее уважение.
Недавно я видел у себя дома одного карлика родом из Нанта, безрукого от
рождения; он настолько хорошо приучил свои ноги служить ему вместо рук, что
они, можно сказать, наполовину забыли возложенные на них природой
обязанности. Впрочем, он их и не называет иначе, как своими руками; ими он
режет, заряжает пистолет и спускает курок, вдевает нитку в иглу, шьет,
пишет, снимает шляпу, причесывается, играет в карты и в кости, бросая их не
менее ловко, чем всякий другой; деньги, которые я ему дал (ибо он
зарабатывает на жизнь, показывая себя), он принял ногой, как мы бы сделали
это рукой. Знал я и другого калеку, еще совсем мальчика, который, будучи
также безруким, удерживал подбородком, прижимая его к груди, алебарду и
двуручный меч, подбрасывал и снова ловил их, метал кинжал и щелкал бичом с
таким же искусством, как заправский возчик-француз.
Но еще легче обнаружить тиранию привычки в тех причудливых
представлениях, которые она создает в наших душах, поскольку они меньше
сопротивляются ей. Чего только не в силах сделать она с нашими суждениями и
верованиями! Существует ли такое мнение, каким бы нелепым оно нам ни
казалось (я не говорю уже о грубом обмане, лежащем в основе многих религий и
одурачившем столько великих народов и умных людей, ибо это за пределами
человеческого разумения, и на кого не снизошла благодать божья, тому недолго
и заблудиться), так вот, существуют ли такие, непостижимые для нас, взгляды
и мнения, которых она не насадила бы и не закрепила в качестве непреложных
законов в избранных ею по своему произволу странах? И до чего справедливо
это древнее восклицание: Non pudet physicum, id est speculatorem
venatoremque naturae, ab animis consuetudine imbutis quaerere testimonium
veritatis! {Не стыдно ли физику, т.е. исследователю и испытателю природы,
искать свидетельство истины в душах, порабощенных обычаем? [11] (лат).}
Я полагаю, что нет такой зародившейся в человеческом воображении
выдумки, сколь бы сумасбродною она ни была, которая не встретилась бы
где-нибудь как общераспространенный обычай и, следовательно, не получила бы
одобрения и обоснования со стороны нашего разума. Существуют народы, у
которых принято показывать спину тому, с кем здороваешься, и никогда не
смотреть на того, кому хочешь засвидетельствовать почтение [12]. Есть и
такой народ, у которого, когда царь пожелает плюнуть, одна из придворных
дам, и притом та, что пользуется наибольшим благоволением, подставляет для
этого свою руку; в другой же стране наиболее влиятельные из царского
окружения склоняются при сходных обстоятельствах до земли и подбирают
платком царский плевок.
Уделим здесь место следующей побасенке. Один французский дворянин
неизменно сморкался в руку, что является непростительным нарушением наших
обычаев. Защищая как-то эту свою привычку (а он был весьма находчивый
спорщик), он обратился ко мне с вопросом - какие же преимущества имеет это
грязное выделение сравнительно с прочими, что мы собираем его в отличное
тонкое полотно, завертываем и, что еще хуже, бережно храним при себе? Ведь
это же настолько противно, что не лучше ли оставлять его, где попало, как мы
и делаем с прочими нашими испражнениями? Я счел его слова не лишенными
известного смысла и, привыкнув к тому, что он очищает нос описанным
способом, перестал обращать на это внимание, хотя, слушая подобные рассказы
о чужестранцах, мы находим их омерзительными.
Если чудеса и существуют, то только потому, что мы недостаточно знаем
природу, а вовсе не потому, что это ей свойственно. Привычка притупляет
остроту наших суждений. Дикари для нас нисколько не большее чудо, нежели мы
сами для них, да к атому и нет никаких оснований; это признал бы каждый,
если б только сумел, познакомившись с чуждыми для нас учреждениями,
остановиться затем на привычных и здраво сравнить их между собой. Ведь все
наши воззрения и нравы, каков бы ни был их внешний облик, - а он бесконечен
в своих проявлениях, бесконечен в разнообразии - примерно в одинаковой мере
находят обоснование со стороны нашего разума. Но вернусь к моему
рассуждению. Существуют народы, у которых никому, кроме жены и детей, не
дозволяется обращаться к царю иначе, как через посредствующих лиц. У одного
и того же народа девственницы выставляют напоказ наиболее сокровенные части
своего тела, тогда как замужние женщины, тщательно прикрывают и прячут их. С
этим обычаем связан, до некоторой степени, еще один из числа
распространенных у них: так как целомудрие ценится только в замужестве,
девушкам разрешается отдаваться, кому они пожелают, и, буде они понесут,
делать выкидыши с помощью соответствующих снадобий, ни от кого не таясь.
Кроме того, если сочетается браком купец, все прочие приглашенные на свадьбу
купцы ложатся с новобрачною прежде него, и чем больше их будет, тем больше
для нее чести и уважения, ибо это считается свидетельством ее здоровья и
силы; если женится должностное лицо, то и тут наблюдается то же самое; так
же бывает и на свадьбе знатного человека, и у всех прочих, за исключением
земледельцев и других простолюдинов, ибо здесь право первенства - за
сеньором; но в замужестве полагается соблюдать безупречную верность.
Существуют народы, у которых можно увидеть публичные дома, где содержатся
мальчики и где даже заключаются браки между мужчинами; существуют также
племена, у которых женщины отправляются на войну вместе с мужьями и не
только допускаются к участию в битвах, но подчас и начальствуют над
войсками. Бывают народы, где кольца носят не только в носу, на губах, на
щеках и больших пальцах ноги, но продевают также довольно тяжелые прутья из
золота через соски и ягодицы. Где за едой вытирают руки о ляжки, мошонку и
ступни ног. Где дети не наследуют своим родителям, но наследниками являются
братья и племянники, а бывает и так, что только племянники (впрочем, это не
относится к престонаследию). Где все находится в общем владении и для
руководства всеми делами назначают облеченных верховною властью должностных
лиц, которые и несут заботу о возделывании земли и распределении взращенных
ею плодов в соответствии с нуждами каждого. Где оплакивают смерть детей и
празднуют смерть стариков. Где на общее ложе укладывается десять или
двенадцать супружеских пар. Где женщины, чьи мужья погибли насильственной
смертью, могут выйти замуж вторично, тогда как всем прочим это запрещено.
Где женщины ценятся до того низко, что всех новорожденных девочек
безжалостно убивают; женщин же для своих нужд покупают у соседних народов.
Где муж может оставить жену без объяснения причин, тогда как жена не может
этого сделать, на какие бы причины она ни ссылалась. Где муж вправе продать
жену, если она бесплодна. Где вываривают трупы покойников, а затем растирают
их, пока не получится нечто вроде кашицы, которую смешивают с вином, и потом
пьют этот напиток. Где самый желанный вид погребения - это быть отданным на
съедение собакам, а в других местах - птицам. Где верят, что души, вкушающие
блаженство, наслаждаются полной свободой, обитая в прелестных полях и
испытывая самые разнообразные удовольствия, и что это они порождают эхо,
которое нам доводится иногда слышать. Где сражаются только в воде и, плавая,
метко стреляют из лука. Где в знак покорности нужно поднять плечи и опустить
голову, а входя в жилище царя, разуться. Где у евнухов, охраняющих женщин,
посвятивших себя религии, отрезают вдобавок еще носы и губы, чтобы их нельзя
было любить, а священнослужители выкалывают себе глаза, дабы приблизиться к
демонам и принимать их прорицания. Где каждый создает себе бога из всего,
чего бы ни захотел: охотник - из льва или лисицы; рыбак - из той или иной
рыбы, в они творят идолов из любого действия человеческого и из любой
страсти; их главные боги: солнце, луна и земля; клянутся же они,
прикоснувшись рукой к земле и обратив глаза к солнцу, а мясо и рыбу едят
сырыми. Где самая страшная клятва - это поклясться именем какого-нибудь
покойника, который пользовался доброю славой в стране, прикоснувшись рукой к
его могиле. Где новогодний подарок царя состоит в том, что он посылает
князьям, своим вассалам, огонь из своего очага; и когда прибывает царский
гонец, доставляющий этот огонь, все огни, до этого горевшие в княжеском
дворце, должны быть погашены; а подданные князей должны в свою очередь
заимствовать у них этот огонь под страхом кары за оскорбление величества.
Где царь, желая отдаться целиком благочестию (а это случается у них
достаточно часто), отрекается от престола, и тогда ближайший наследник его
обязан поступить так же, а власть переходит к следующему. Где изменяют образ
правления в государстве в соответствии с требованиями обстоятельств: царя,
когда им кажется это нужным, они смещают, а на его место ставят старейшин,
чтобы они управляли страной; иногда же всеми делами вершит община. Где и
мужчины и женщины подвергаются обрезанию, а вместе с тем и крещению. Где
солдат, которому удалось принести своему государю после одной или нескольких
битв семь или больше голов неприятеля, причисляется к знати. Где люди живут
в варварском и столь непривычном для нас убеждении, что души - смертны. Где
женщины рожают без стонов и страха. Где на обоих коленях они носят медные
наколенники: они же, когда их искусает вошь, обязаны, следуя долгу
великодушия, в свою очередь укусить ее; они же не смеют выходить замуж, не
предложив прежде царю, если он того пожелает, своей девственности. Где
здороваются, приложив палец к земле, а затем подняв его к небу. Где мужчины
носят тяжести на голове, а женщины - на плечах; там же женщины мочатся стоя,
тогда как мужчины - присев. Где в знак дружбы посылают немного своей крови и
жгут благовония, словно в честь богов, перед людьми, которым желают воздать
почет. Где в браках не допускают родства, и не только до четвертой степени,
но и до любой, сколь бы далекой она ни была. Где детей кормят грудью целых
четыре года, а часто и до двенадцати лет; но там же считают смертельно
опасным для любого ребенка дать ему грудь в первый день после рождения. Где
отцам надлежит наказывать мальчиков, предоставляя наказание девочек матерям;
наказание же у них состоит в том, что провинившегося слегка подкапчивают,
подвесив за ноги над очагом. Где женщин подвергают обрезанию. Где едят без
разбору все произрастающие у них травы, кроме тех, которые кажутся им дурно
пахнущими. Где все постоянно открыто, г дома, какими бы красивыми и богатыми
они ни были, не имеют никаких засовов, и в них не найти сундука, который
запирался бы на замок; для вора же у них наказания вдвое строже, чем где бы
то ни было. Где вшей щелкают зубами, как это делают обезьяны, и находят
отвратительным, если кто-нибудь раздавит их ногтем. Где ни разу в жизни не
стригут ни волос, ни ногтей; в других местах стригут ногти только на правой
руке, на левой же их отращивают красоты ради. Где отпускают волосы, как бы
они ни выросли, с правой стороны и бреют их с левой. А в землях, находящихся
по соседству, в одной - отращивают волосы спереди, в другой, наоборот, -
сзади, а спереди бреют. Где отцы предоставляют своих детей, а мужья жен на
утеху гостям, получая за это плату. Где не считают постыдным иметь детей от
собственной матери; у них же в порядке вещей, если отец сожительствует с
дочерью или сыном. Где на торжественных праздниках обмениваются на утеху
друг другу своими детьми.
Здесь питаются человеческим мясом, там почтительный сын обязан убить
отца, достигшего известного возраста; еще где-нибудь отцы решают участь
ребенка, пока он еще во чреве матери, - сохранить ли ему жизнь и воспитать
его или, напротив, покинуть без присмотра и убить; еще в каком-нибудь месте
мужья престарелого возраста предлагают юношам своих жен, чтобы те услужили
им; бывает и так, что жены считаются общими, и в этом никто не усматривает
греха; есть даже такая страна, где женщины носят на подоле одежды в качестве
почетного знака отличия столько нарядных кисточек с бахромой, скольких
мужчин они познали за свою жизнь. Не обычай ли породил особое женское
государство? Не он ли вложил в руки женщины оружие? Не он ли образовал из
них батальоны и повел их в бой? И чего не в силах втемяшить в мудрейшие
головы философия, не внушает ли обычай своей властью самому темному
простолюдину? Ведь мы знаем о существовании целых народов, которые не только
с презрением относятся к смерти, но встречают ее даже с радостью, народов, у
которых семилетние дети дают засечь себя насмерть, не меняясь даже в лице;
где богатством гнушаются до того, что самый обездоленный горожанин счел бы
ниже своего достоинства протянуть руку, чтобы поднять кошелек, полный
золота. Нам известны также чрезвычайно плодородные и обильные всякими
съестными припасами области, где, тем не менее, обычной н самой лакомой
пищей считают хлеб, дикий салат и воду.
Не обычай ли сотворил чудо на острове Хиосе, где за целых семьсот лет
не запомнили случая нарушения какой-нибудь женщиной или девушкой своей
чести?
Короче говоря, насколько я могу представить себе, нет ничего, чего бы
он не творил, ничего, чего бы не мог сотворить; и если Пиндар, как мне
сообщили, назвал его "царем и повелителем мира" [18], то он имел для этого
все основания.
Некто, застигнутый на том, что избивал собственного отца, ответил, что
таков обычай, принятый в их роду; что отец его также, бывало поколачивал
деда, а дед, в свою очередь, прадеда; и указывая на своего сына, добавил: "А
этот, достигнув возраста, в котором ныне я нахожусь, будет делать то же
самое со мною".
И когда сын, схватив отца, тащил его за собой по улице, тот велел ему
остановиться у некоей двери, ибо он сам, по его словам, никогда не волочил
своего отца дальше; здесь проходила черта, за которую дети, руководствуясь
унаследованным семейным обычаем, никогда не тащили своих отцов, подвергая их
поношению. По обычаю, не менее часто, чем из-за болезни, говорит Аристотель,
женщины вырывают у себя волосы, грызут ногти, поедают уголь и землю [14]; и
скорее опять-таки в силу укоренившегося обычая, чем следуя естественной
склонности, мужчины сожительствуют с мужчинами.
Нравственные законы, о которых принято говорить, что они порождены
самой природой, порождаются, в действительности, тем же обычаем; всякий,
почитая в душе общераспространенные и всеми одобряемые воззрения и нравы, не
может отказаться от них так, чтобы его не корила совесть, или, следуя им, не
воздавать себе похвалы.
Жители Крита в прежние времена, желая подвергнуть кого-либо проклятию,
молили богов, чтобы те наслали на него какую-нибудь дурную привычку.
Но могущество привычки особенно явственно наблюдается в следующем: она
связывает нас в такой мере и настолько подчиняет себе, что лишь с огромным
трудом удается нам избавиться от ее власти и вернуть себе независимость,
необходимую для того, чтобы рассмотреть и обсудить ее предписания. В самом
деле, поскольку мы впитываем их вместе с молоком матери и так как мир
предстает перед нами с первого же нашего взгляда таким, каким он ими
изображается, нам кажется, будто мы самым своим рождением предназначены идти
тем же путем. И поскольку эти общераспространенные представления, которые
разделяют все вокруг, усвоены нами вместе с семенем наших отцов, они кажутся
нам всеобщими и естественными.
Отсюда и проистекает, что все отклонения от обычая считаются
отклонениями от разума, - и одному богу известно, насколько, по большей
части, неразумно. Если бы и другие изучали себя, как мы, и делали то же, что
мы, всякий, услышав какое-нибудь мудрое изречение, постарался бы немедленно
разобраться, в какой мере оно применимо к нему самому, - и тогда он понял
бы, что это не только меткое слово, но и меткий удар бича по глупости его
обычных суждений. Но эти советы и предписания истины всякий желает
воспринимать как обращенные к людям вообще, а не лично к нему; и вместо
того, чтобы применить их к собственным нравам, их складывают у себя в
памяти, а это - занятие весьма нелепое и бесполезное. Вернемся, однако, к
тирании обычая.
Народы, воспитанные в свободе и привыкшие сами править собою, считают
всякий иной образ правления чем-то противоестественным и чудовищным. Те,
которые привыкли к монархии, поступают ничуть не иначе. И какой бы удобный
случай к изменению государственного порядка ни предоставила им судьба, они
даже тогда, когда с величайшим трудом отделались от какого-нибудь
независимого государя, торопятся посадить на его место другого, ибо не могут
решиться возненавидеть порабощение [15].
Дарий как-то спросил нескольких греков, за какую награду они
согласились бы усвоить обычай индусов поедать своих покойных отцов (ибо это
было принято между теми, поскольку они считали, что нет лучшего погребения,
как внутри своих близких): греки на это ответили, что ни за какие блага на
свете. Но когда Дарий попытался убедить индусов отказаться от их способа
погребения и перенять греческий способ, состоявший в сжигании на костре
умерших отцов, он привел их в еще больший ужас, чем греков. И всякий из нас
делает то же, ибо привычка заслоняет собою подлинный облик вещей;
Nil adeo magnum, nec tam mlrablle quicquam
Principio, quod non minuant mirarier omnes
Paulatim.
{Нет ничего, сколь бы великим и изумительным оно ни показалось с
первого взгляда, на что мало-помалу не начинают смотреть с меньшим
изумлением [18] (лат.).}
Некогда, желая укрепить одно наше довольно распространенное мнение,
считаемое многими непререкаемым, и не довольствуясь, как это делается
обычно, простой ссылкой на законы и на соответствующие примеры, но стремясь,
как всегда, добраться до самого корня, я нашел его основание до такой
степени шатким, что едва сам не отрекся от него, - и это я, который ставил
своей задачей убедить в его правильности других.
Вот тот способ, который Платон, добиваясь искоренения
противоестественных видов любви, пользовавшихся в его время
распространением, считает всемогущим и основным: добиться, чтобы
общественное мнение решительно осудило их, чтобы поэты клеймили их, чтобы
каждый их высмеивал. Именно этому способу мы обязаны тем, что самые красивые
дочери не возбуждают больше страсти в отцах, а братья, какой бы они
выдающейся красотою ни отличались, - в сестрах; и даже сказания о Фиесте,
Эдипе и Макарее, наряду с удовольствием, доставляемым декламацией этих
прекрасных стихов, закрепляют, по мнению Платона [17], в податливом детском
мозгу это полезное предостережение.
Надо правду сказать, целомудрие - прекрасная добродетель, и как велика
его польза - известно всякому; однако прививать целомудрие и принуждать
блюсти его, опираясь на природу, столь же трудно, сколь легко добиться его
соблюдения, опираясь на обычай, законы и предписания. Обосновать изначальные
и всеобщие истины не так-то просто. И наши наставники, скользя по верхам,
торопятся поскорее подальше или, даже не осмеливаясь коснуться этих
вопросов, сразу же ищут прибежища под сенью обычая, где пыжатся от
преисполняющего их чванства и торжествуют. Те же, кто не желает черпать
ниоткуда, кроме первоисточника, т.е. природы, впадают в еще большие
заблуждения и высказывают дикие взгляды, как, например, Хрисипп [18], во
многих местах своих сочинений показавший, с какой снисходительностью он
относился к кровосмесительным связям, какими бы они ни были. Кто пожелает
отделаться от всесильных предрассудков обычая, тот обнаружит немало вещей,
которые как будто и не вызывают сомнений, но, вместе с тем, и не имеют иной
опоры, как только морщины и седина давно укоренившихся представлений. Сорвав
же с подобных вещей эту личину и сопоставив их с истиною и разумом, такой
человек почувствует, что, хотя прежние суждения его и полетели кувырком, все
же почва под ногами у него стала тверже. И тогда, например, я спрошу у него:
возможно ли что-нибудь удивительнее того, что мы постоянно видим перед
собой, а именно, что целый народ должен подчиняться законам, которые были
всегда для него загадкою, что во всех своих семейных делах, браках,
дарственных, завещаниях, в купле, в продаже он связан правилами, которых не
в состоянии знать, поскольку они составлены и опубликованы не на его языке,
вследствие чего истолкование и должное применение их он принужден покупать
за деньги? [19] Все это ни в малой степени не похоже на остроумное
предложение Исократа, советующего своему государю обеспечить возможность
подданным свободно, прибыльно и беспрепятственно торговать, но, вместе с
тем, сделать для них разорительными, обложив высокой пошлиной, ссоры и
распри [20], и вполне согласуется с теми чудовищными воззрениями, согласно
которым даже человеческий разум - и тот является предметом торговли, а
законы - рыночным товаром. И я бесконечно благодарен судьбе, что первым, как
сообщают наши историки, кто воспротивился намерению Карла Великого ввести у
нас римское и имперское право, был некий дворянин из Гаскони, мой земляк
[21]. Есть ли что-нибудь более дикое, чем видеть народ, у которого на
основании освященного законом обычая судебные должности продаются [22], а
приговоры оплачиваются звонкой монетой; где, опять-таки, совершенно законно
отказывают в правосудии тем, кому нечем заплатить за него; где эта торговля
приобретает такие размеры, что создает в государстве в добавление к трем
поражал их слух так же, как наш. Мой колет из продушенной кожи вначале
приятно щекочет мой нос, но если я проношу его, не снимая, три дня подряд,
он будет приятен лишь обонянию окружающих. Еще поразительнее, что в нас
может образоваться и закрепиться привычка, подчиняющая себе наши органы
чувств даже тогда, когда то, что породило ее, воздействует на них не
непрерывно, но с большими промежутками; это хорошо знают те, кто живет
поблизости от колокольни. У себя дома я живу в башне, на которой находится
большой колокол, вызванивающий на утренней и вечерней заре Ave Maria [8].
Сама башня - и та бывает испугана этим трезвоном; в первые дин он и мне
казался совершенно невыносимым, но спустя короткое время я настолько привык
к нему, что теперь он вовсе не раздражает, а часто даже и не будит меня.
Платон разбранил одного мальчугана за то, что тот увлекался игрою в
бабки. Тот ответил ему: "Ты бранишь меня за безделицу". - "Привычка, -
сказал на это Платон, - совсем не безделица"9.
Я нахожу, что все наихудшие наши пороки зарождаются с самого нежного
возраста и что наше воспитание зависит главным образом от наших кормилиц и
нянюшек. Для матерей нередко бывает забавою смотреть, как их сыночек
сворачивает шею цыпленку и потешается, мучая кошку или собаку. А иной отец
бывает до такой степени безрассуден, что, видя как его сын ни за что ни про
что колотит беззащитного крестьянина или слугу, усматривает в этом добрый
признак воинственности его характера, или, наблюдая, как тот же сынок
одурачивает, прибегая к обману и вероломству, своего приятеля, видит в этом
проявление присущей его отпрыску бойкости ума. В действительности, однако,
это не что иное, как семена и корни жесткости, необузданности,
предательства; именно тут они пускают свой -первый росток, который
впоследствии дает столь буйную поросль и закрепляется в силу привычки. И
обыкновение извинять эти отвратительные наклонности легкомыслием,
свойственным юности, и незначительностью проступков весьма и весьма опасно.
Во-первых, тут слышится голос самой природы, который более звонок и чист,
пока не успел огрубеть; во-вторых, разве мошенничество становится менее
гладким от того, что речь идет о нескольких су, а не о нескольких экю? Оно
гадко само по себе. Я нахожу гораздо более правильным сделать следующий
вывод: "Почему такому-то не обмануть на целый экю, коль скоро он обманывает
на одно су?" - вместо обычных рассуждений на этот счет: "Ведь он обманул
только на одно су; ему и в голову не пришло бы обмануть на целый экю". Нужно
настойчиво учить детей ненавидеть пороки как таковые; нужно, чтобы они
воочию видели, насколько эти пороки уродливы, и избегали их не только в
делах своих, но и в сердце своем; нужно, чтобы самая мысль о пороках, какую
бы личину они ни носили, была им ненавистна. Я убежден, что если и посейчас
еще, даже в самой пустячной забаве, я испытываю крайнее отвращение к обманам
всякого рода, что является внутренней моей потребностью и следствием
естественных моих склонностей, а не чем-то требующим усилий, то причина
этого в том, что. меня приучили с самого детства ходить только прямой и
открытой дорогой, гнушаясь в играх со сверстниками (здесь кстати отметить,
что игры детей - вовсе не игры и что правильнее смотреть на них, как на
самое значительное и глубокомысленное занятие этого возраста) каких бы то ни
было плутней и хитростей. Играя в карты на дубли, я рассчитываюсь с такою же
щепетильностью, как если бы играл на двойные дублоны [10], и тогда, когда
проигрыш и выигрыш, в сущности, для меня безразличны, поскольку я играю с
женою и дочерью, и тогда, когда я смотрю на дело иначе. Во всем и везде мне
достаточно своих собственных глаз, дабы исполнить, как подобает, мой долг, и
нет на свете другой пары глаз, которая следила бы за мной так же пристально
и к которой я питал бы большее уважение.
Недавно я видел у себя дома одного карлика родом из Нанта, безрукого от
рождения; он настолько хорошо приучил свои ноги служить ему вместо рук, что
они, можно сказать, наполовину забыли возложенные на них природой
обязанности. Впрочем, он их и не называет иначе, как своими руками; ими он
режет, заряжает пистолет и спускает курок, вдевает нитку в иглу, шьет,
пишет, снимает шляпу, причесывается, играет в карты и в кости, бросая их не
менее ловко, чем всякий другой; деньги, которые я ему дал (ибо он
зарабатывает на жизнь, показывая себя), он принял ногой, как мы бы сделали
это рукой. Знал я и другого калеку, еще совсем мальчика, который, будучи
также безруким, удерживал подбородком, прижимая его к груди, алебарду и
двуручный меч, подбрасывал и снова ловил их, метал кинжал и щелкал бичом с
таким же искусством, как заправский возчик-француз.
Но еще легче обнаружить тиранию привычки в тех причудливых
представлениях, которые она создает в наших душах, поскольку они меньше
сопротивляются ей. Чего только не в силах сделать она с нашими суждениями и
верованиями! Существует ли такое мнение, каким бы нелепым оно нам ни
казалось (я не говорю уже о грубом обмане, лежащем в основе многих религий и
одурачившем столько великих народов и умных людей, ибо это за пределами
человеческого разумения, и на кого не снизошла благодать божья, тому недолго
и заблудиться), так вот, существуют ли такие, непостижимые для нас, взгляды
и мнения, которых она не насадила бы и не закрепила в качестве непреложных
законов в избранных ею по своему произволу странах? И до чего справедливо
это древнее восклицание: Non pudet physicum, id est speculatorem
venatoremque naturae, ab animis consuetudine imbutis quaerere testimonium
veritatis! {Не стыдно ли физику, т.е. исследователю и испытателю природы,
искать свидетельство истины в душах, порабощенных обычаем? [11] (лат).}
Я полагаю, что нет такой зародившейся в человеческом воображении
выдумки, сколь бы сумасбродною она ни была, которая не встретилась бы
где-нибудь как общераспространенный обычай и, следовательно, не получила бы
одобрения и обоснования со стороны нашего разума. Существуют народы, у
которых принято показывать спину тому, с кем здороваешься, и никогда не
смотреть на того, кому хочешь засвидетельствовать почтение [12]. Есть и
такой народ, у которого, когда царь пожелает плюнуть, одна из придворных
дам, и притом та, что пользуется наибольшим благоволением, подставляет для
этого свою руку; в другой же стране наиболее влиятельные из царского
окружения склоняются при сходных обстоятельствах до земли и подбирают
платком царский плевок.
Уделим здесь место следующей побасенке. Один французский дворянин
неизменно сморкался в руку, что является непростительным нарушением наших
обычаев. Защищая как-то эту свою привычку (а он был весьма находчивый
спорщик), он обратился ко мне с вопросом - какие же преимущества имеет это
грязное выделение сравнительно с прочими, что мы собираем его в отличное
тонкое полотно, завертываем и, что еще хуже, бережно храним при себе? Ведь
это же настолько противно, что не лучше ли оставлять его, где попало, как мы
и делаем с прочими нашими испражнениями? Я счел его слова не лишенными
известного смысла и, привыкнув к тому, что он очищает нос описанным
способом, перестал обращать на это внимание, хотя, слушая подобные рассказы
о чужестранцах, мы находим их омерзительными.
Если чудеса и существуют, то только потому, что мы недостаточно знаем
природу, а вовсе не потому, что это ей свойственно. Привычка притупляет
остроту наших суждений. Дикари для нас нисколько не большее чудо, нежели мы
сами для них, да к атому и нет никаких оснований; это признал бы каждый,
если б только сумел, познакомившись с чуждыми для нас учреждениями,
остановиться затем на привычных и здраво сравнить их между собой. Ведь все
наши воззрения и нравы, каков бы ни был их внешний облик, - а он бесконечен
в своих проявлениях, бесконечен в разнообразии - примерно в одинаковой мере
находят обоснование со стороны нашего разума. Но вернусь к моему
рассуждению. Существуют народы, у которых никому, кроме жены и детей, не
дозволяется обращаться к царю иначе, как через посредствующих лиц. У одного
и того же народа девственницы выставляют напоказ наиболее сокровенные части
своего тела, тогда как замужние женщины, тщательно прикрывают и прячут их. С
этим обычаем связан, до некоторой степени, еще один из числа
распространенных у них: так как целомудрие ценится только в замужестве,
девушкам разрешается отдаваться, кому они пожелают, и, буде они понесут,
делать выкидыши с помощью соответствующих снадобий, ни от кого не таясь.
Кроме того, если сочетается браком купец, все прочие приглашенные на свадьбу
купцы ложатся с новобрачною прежде него, и чем больше их будет, тем больше
для нее чести и уважения, ибо это считается свидетельством ее здоровья и
силы; если женится должностное лицо, то и тут наблюдается то же самое; так
же бывает и на свадьбе знатного человека, и у всех прочих, за исключением
земледельцев и других простолюдинов, ибо здесь право первенства - за
сеньором; но в замужестве полагается соблюдать безупречную верность.
Существуют народы, у которых можно увидеть публичные дома, где содержатся
мальчики и где даже заключаются браки между мужчинами; существуют также
племена, у которых женщины отправляются на войну вместе с мужьями и не
только допускаются к участию в битвах, но подчас и начальствуют над
войсками. Бывают народы, где кольца носят не только в носу, на губах, на
щеках и больших пальцах ноги, но продевают также довольно тяжелые прутья из
золота через соски и ягодицы. Где за едой вытирают руки о ляжки, мошонку и
ступни ног. Где дети не наследуют своим родителям, но наследниками являются
братья и племянники, а бывает и так, что только племянники (впрочем, это не
относится к престонаследию). Где все находится в общем владении и для
руководства всеми делами назначают облеченных верховною властью должностных
лиц, которые и несут заботу о возделывании земли и распределении взращенных
ею плодов в соответствии с нуждами каждого. Где оплакивают смерть детей и
празднуют смерть стариков. Где на общее ложе укладывается десять или
двенадцать супружеских пар. Где женщины, чьи мужья погибли насильственной
смертью, могут выйти замуж вторично, тогда как всем прочим это запрещено.
Где женщины ценятся до того низко, что всех новорожденных девочек
безжалостно убивают; женщин же для своих нужд покупают у соседних народов.
Где муж может оставить жену без объяснения причин, тогда как жена не может
этого сделать, на какие бы причины она ни ссылалась. Где муж вправе продать
жену, если она бесплодна. Где вываривают трупы покойников, а затем растирают
их, пока не получится нечто вроде кашицы, которую смешивают с вином, и потом
пьют этот напиток. Где самый желанный вид погребения - это быть отданным на
съедение собакам, а в других местах - птицам. Где верят, что души, вкушающие
блаженство, наслаждаются полной свободой, обитая в прелестных полях и
испытывая самые разнообразные удовольствия, и что это они порождают эхо,
которое нам доводится иногда слышать. Где сражаются только в воде и, плавая,
метко стреляют из лука. Где в знак покорности нужно поднять плечи и опустить
голову, а входя в жилище царя, разуться. Где у евнухов, охраняющих женщин,
посвятивших себя религии, отрезают вдобавок еще носы и губы, чтобы их нельзя
было любить, а священнослужители выкалывают себе глаза, дабы приблизиться к
демонам и принимать их прорицания. Где каждый создает себе бога из всего,
чего бы ни захотел: охотник - из льва или лисицы; рыбак - из той или иной
рыбы, в они творят идолов из любого действия человеческого и из любой
страсти; их главные боги: солнце, луна и земля; клянутся же они,
прикоснувшись рукой к земле и обратив глаза к солнцу, а мясо и рыбу едят
сырыми. Где самая страшная клятва - это поклясться именем какого-нибудь
покойника, который пользовался доброю славой в стране, прикоснувшись рукой к
его могиле. Где новогодний подарок царя состоит в том, что он посылает
князьям, своим вассалам, огонь из своего очага; и когда прибывает царский
гонец, доставляющий этот огонь, все огни, до этого горевшие в княжеском
дворце, должны быть погашены; а подданные князей должны в свою очередь
заимствовать у них этот огонь под страхом кары за оскорбление величества.
Где царь, желая отдаться целиком благочестию (а это случается у них
достаточно часто), отрекается от престола, и тогда ближайший наследник его
обязан поступить так же, а власть переходит к следующему. Где изменяют образ
правления в государстве в соответствии с требованиями обстоятельств: царя,
когда им кажется это нужным, они смещают, а на его место ставят старейшин,
чтобы они управляли страной; иногда же всеми делами вершит община. Где и
мужчины и женщины подвергаются обрезанию, а вместе с тем и крещению. Где
солдат, которому удалось принести своему государю после одной или нескольких
битв семь или больше голов неприятеля, причисляется к знати. Где люди живут
в варварском и столь непривычном для нас убеждении, что души - смертны. Где
женщины рожают без стонов и страха. Где на обоих коленях они носят медные
наколенники: они же, когда их искусает вошь, обязаны, следуя долгу
великодушия, в свою очередь укусить ее; они же не смеют выходить замуж, не
предложив прежде царю, если он того пожелает, своей девственности. Где
здороваются, приложив палец к земле, а затем подняв его к небу. Где мужчины
носят тяжести на голове, а женщины - на плечах; там же женщины мочатся стоя,
тогда как мужчины - присев. Где в знак дружбы посылают немного своей крови и
жгут благовония, словно в честь богов, перед людьми, которым желают воздать
почет. Где в браках не допускают родства, и не только до четвертой степени,
но и до любой, сколь бы далекой она ни была. Где детей кормят грудью целых
четыре года, а часто и до двенадцати лет; но там же считают смертельно
опасным для любого ребенка дать ему грудь в первый день после рождения. Где
отцам надлежит наказывать мальчиков, предоставляя наказание девочек матерям;
наказание же у них состоит в том, что провинившегося слегка подкапчивают,
подвесив за ноги над очагом. Где женщин подвергают обрезанию. Где едят без
разбору все произрастающие у них травы, кроме тех, которые кажутся им дурно
пахнущими. Где все постоянно открыто, г дома, какими бы красивыми и богатыми
они ни были, не имеют никаких засовов, и в них не найти сундука, который
запирался бы на замок; для вора же у них наказания вдвое строже, чем где бы
то ни было. Где вшей щелкают зубами, как это делают обезьяны, и находят
отвратительным, если кто-нибудь раздавит их ногтем. Где ни разу в жизни не
стригут ни волос, ни ногтей; в других местах стригут ногти только на правой
руке, на левой же их отращивают красоты ради. Где отпускают волосы, как бы
они ни выросли, с правой стороны и бреют их с левой. А в землях, находящихся
по соседству, в одной - отращивают волосы спереди, в другой, наоборот, -
сзади, а спереди бреют. Где отцы предоставляют своих детей, а мужья жен на
утеху гостям, получая за это плату. Где не считают постыдным иметь детей от
собственной матери; у них же в порядке вещей, если отец сожительствует с
дочерью или сыном. Где на торжественных праздниках обмениваются на утеху
друг другу своими детьми.
Здесь питаются человеческим мясом, там почтительный сын обязан убить
отца, достигшего известного возраста; еще где-нибудь отцы решают участь
ребенка, пока он еще во чреве матери, - сохранить ли ему жизнь и воспитать
его или, напротив, покинуть без присмотра и убить; еще в каком-нибудь месте
мужья престарелого возраста предлагают юношам своих жен, чтобы те услужили
им; бывает и так, что жены считаются общими, и в этом никто не усматривает
греха; есть даже такая страна, где женщины носят на подоле одежды в качестве
почетного знака отличия столько нарядных кисточек с бахромой, скольких
мужчин они познали за свою жизнь. Не обычай ли породил особое женское
государство? Не он ли вложил в руки женщины оружие? Не он ли образовал из
них батальоны и повел их в бой? И чего не в силах втемяшить в мудрейшие
головы философия, не внушает ли обычай своей властью самому темному
простолюдину? Ведь мы знаем о существовании целых народов, которые не только
с презрением относятся к смерти, но встречают ее даже с радостью, народов, у
которых семилетние дети дают засечь себя насмерть, не меняясь даже в лице;
где богатством гнушаются до того, что самый обездоленный горожанин счел бы
ниже своего достоинства протянуть руку, чтобы поднять кошелек, полный
золота. Нам известны также чрезвычайно плодородные и обильные всякими
съестными припасами области, где, тем не менее, обычной н самой лакомой
пищей считают хлеб, дикий салат и воду.
Не обычай ли сотворил чудо на острове Хиосе, где за целых семьсот лет
не запомнили случая нарушения какой-нибудь женщиной или девушкой своей
чести?
Короче говоря, насколько я могу представить себе, нет ничего, чего бы
он не творил, ничего, чего бы не мог сотворить; и если Пиндар, как мне
сообщили, назвал его "царем и повелителем мира" [18], то он имел для этого
все основания.
Некто, застигнутый на том, что избивал собственного отца, ответил, что
таков обычай, принятый в их роду; что отец его также, бывало поколачивал
деда, а дед, в свою очередь, прадеда; и указывая на своего сына, добавил: "А
этот, достигнув возраста, в котором ныне я нахожусь, будет делать то же
самое со мною".
И когда сын, схватив отца, тащил его за собой по улице, тот велел ему
остановиться у некоей двери, ибо он сам, по его словам, никогда не волочил
своего отца дальше; здесь проходила черта, за которую дети, руководствуясь
унаследованным семейным обычаем, никогда не тащили своих отцов, подвергая их
поношению. По обычаю, не менее часто, чем из-за болезни, говорит Аристотель,
женщины вырывают у себя волосы, грызут ногти, поедают уголь и землю [14]; и
скорее опять-таки в силу укоренившегося обычая, чем следуя естественной
склонности, мужчины сожительствуют с мужчинами.
Нравственные законы, о которых принято говорить, что они порождены
самой природой, порождаются, в действительности, тем же обычаем; всякий,
почитая в душе общераспространенные и всеми одобряемые воззрения и нравы, не
может отказаться от них так, чтобы его не корила совесть, или, следуя им, не
воздавать себе похвалы.
Жители Крита в прежние времена, желая подвергнуть кого-либо проклятию,
молили богов, чтобы те наслали на него какую-нибудь дурную привычку.
Но могущество привычки особенно явственно наблюдается в следующем: она
связывает нас в такой мере и настолько подчиняет себе, что лишь с огромным
трудом удается нам избавиться от ее власти и вернуть себе независимость,
необходимую для того, чтобы рассмотреть и обсудить ее предписания. В самом
деле, поскольку мы впитываем их вместе с молоком матери и так как мир
предстает перед нами с первого же нашего взгляда таким, каким он ими
изображается, нам кажется, будто мы самым своим рождением предназначены идти
тем же путем. И поскольку эти общераспространенные представления, которые
разделяют все вокруг, усвоены нами вместе с семенем наших отцов, они кажутся
нам всеобщими и естественными.
Отсюда и проистекает, что все отклонения от обычая считаются
отклонениями от разума, - и одному богу известно, насколько, по большей
части, неразумно. Если бы и другие изучали себя, как мы, и делали то же, что
мы, всякий, услышав какое-нибудь мудрое изречение, постарался бы немедленно
разобраться, в какой мере оно применимо к нему самому, - и тогда он понял
бы, что это не только меткое слово, но и меткий удар бича по глупости его
обычных суждений. Но эти советы и предписания истины всякий желает
воспринимать как обращенные к людям вообще, а не лично к нему; и вместо
того, чтобы применить их к собственным нравам, их складывают у себя в
памяти, а это - занятие весьма нелепое и бесполезное. Вернемся, однако, к
тирании обычая.
Народы, воспитанные в свободе и привыкшие сами править собою, считают
всякий иной образ правления чем-то противоестественным и чудовищным. Те,
которые привыкли к монархии, поступают ничуть не иначе. И какой бы удобный
случай к изменению государственного порядка ни предоставила им судьба, они
даже тогда, когда с величайшим трудом отделались от какого-нибудь
независимого государя, торопятся посадить на его место другого, ибо не могут
решиться возненавидеть порабощение [15].
Дарий как-то спросил нескольких греков, за какую награду они
согласились бы усвоить обычай индусов поедать своих покойных отцов (ибо это
было принято между теми, поскольку они считали, что нет лучшего погребения,
как внутри своих близких): греки на это ответили, что ни за какие блага на
свете. Но когда Дарий попытался убедить индусов отказаться от их способа
погребения и перенять греческий способ, состоявший в сжигании на костре
умерших отцов, он привел их в еще больший ужас, чем греков. И всякий из нас
делает то же, ибо привычка заслоняет собою подлинный облик вещей;
Nil adeo magnum, nec tam mlrablle quicquam
Principio, quod non minuant mirarier omnes
Paulatim.
{Нет ничего, сколь бы великим и изумительным оно ни показалось с
первого взгляда, на что мало-помалу не начинают смотреть с меньшим
изумлением [18] (лат.).}
Некогда, желая укрепить одно наше довольно распространенное мнение,
считаемое многими непререкаемым, и не довольствуясь, как это делается
обычно, простой ссылкой на законы и на соответствующие примеры, но стремясь,
как всегда, добраться до самого корня, я нашел его основание до такой
степени шатким, что едва сам не отрекся от него, - и это я, который ставил
своей задачей убедить в его правильности других.
Вот тот способ, который Платон, добиваясь искоренения
противоестественных видов любви, пользовавшихся в его время
распространением, считает всемогущим и основным: добиться, чтобы
общественное мнение решительно осудило их, чтобы поэты клеймили их, чтобы
каждый их высмеивал. Именно этому способу мы обязаны тем, что самые красивые
дочери не возбуждают больше страсти в отцах, а братья, какой бы они
выдающейся красотою ни отличались, - в сестрах; и даже сказания о Фиесте,
Эдипе и Макарее, наряду с удовольствием, доставляемым декламацией этих
прекрасных стихов, закрепляют, по мнению Платона [17], в податливом детском
мозгу это полезное предостережение.
Надо правду сказать, целомудрие - прекрасная добродетель, и как велика
его польза - известно всякому; однако прививать целомудрие и принуждать
блюсти его, опираясь на природу, столь же трудно, сколь легко добиться его
соблюдения, опираясь на обычай, законы и предписания. Обосновать изначальные
и всеобщие истины не так-то просто. И наши наставники, скользя по верхам,
торопятся поскорее подальше или, даже не осмеливаясь коснуться этих
вопросов, сразу же ищут прибежища под сенью обычая, где пыжатся от
преисполняющего их чванства и торжествуют. Те же, кто не желает черпать
ниоткуда, кроме первоисточника, т.е. природы, впадают в еще большие
заблуждения и высказывают дикие взгляды, как, например, Хрисипп [18], во
многих местах своих сочинений показавший, с какой снисходительностью он
относился к кровосмесительным связям, какими бы они ни были. Кто пожелает
отделаться от всесильных предрассудков обычая, тот обнаружит немало вещей,
которые как будто и не вызывают сомнений, но, вместе с тем, и не имеют иной
опоры, как только морщины и седина давно укоренившихся представлений. Сорвав
же с подобных вещей эту личину и сопоставив их с истиною и разумом, такой
человек почувствует, что, хотя прежние суждения его и полетели кувырком, все
же почва под ногами у него стала тверже. И тогда, например, я спрошу у него:
возможно ли что-нибудь удивительнее того, что мы постоянно видим перед
собой, а именно, что целый народ должен подчиняться законам, которые были
всегда для него загадкою, что во всех своих семейных делах, браках,
дарственных, завещаниях, в купле, в продаже он связан правилами, которых не
в состоянии знать, поскольку они составлены и опубликованы не на его языке,
вследствие чего истолкование и должное применение их он принужден покупать
за деньги? [19] Все это ни в малой степени не похоже на остроумное
предложение Исократа, советующего своему государю обеспечить возможность
подданным свободно, прибыльно и беспрепятственно торговать, но, вместе с
тем, сделать для них разорительными, обложив высокой пошлиной, ссоры и
распри [20], и вполне согласуется с теми чудовищными воззрениями, согласно
которым даже человеческий разум - и тот является предметом торговли, а
законы - рыночным товаром. И я бесконечно благодарен судьбе, что первым, как
сообщают наши историки, кто воспротивился намерению Карла Великого ввести у
нас римское и имперское право, был некий дворянин из Гаскони, мой земляк
[21]. Есть ли что-нибудь более дикое, чем видеть народ, у которого на
основании освященного законом обычая судебные должности продаются [22], а
приговоры оплачиваются звонкой монетой; где, опять-таки, совершенно законно
отказывают в правосудии тем, кому нечем заплатить за него; где эта торговля
приобретает такие размеры, что создает в государстве в добавление к трем