Страница:
своей теплотою, но нашей собственной, которую, благодаря своим свойствам,
она может задерживать и накапливать. Тот, кто укутал бы одеждою какой-нибудь
холодный предмет, точно таким же образом поддержал бы в нем холод: так
именно и поступают со снегом и льдом, чтобы предохранить их от таяния.
Как учение - мука для лентяя, а воздержание от вина - пытка для
пьяницы, так умеренность является наказанием для привыкшего к роскоши, а
телесные упражнения - тяготою для человека изнеженного и праздного, и тому
подобное. Вещи сами по себе не являются ни трудными, ни мучительными, и
только наше малодушие или слабость делают их такими. Чтобы правильно судить
о вещах возвышенных и великих, надо иметь такую же душу; в противном случае
мы припишем им наши собственные изъяны. Весло, погруженное в воду, кажется
над надломленным. Таким образом, важно не только то, что мы видим, но и как
мы его видим.
А раз так, то почему среди стольких рассуждений, которые столь
различными способами убеждают людей относиться с презрением к смерти и
терпеливо переносить боль, нам не найти какого-нибудь годного также для нас?
И почему из такого множества доводов, убедивших в этом других, каждому из
нас не избрать для себя такого, который был бы ему больше по нраву? И если
ему не по силам лекарство, действующее быстро и бурно и исторгающее болезнь
с корнем, то пусть он примет хотя бы мягчительного, которое принесло бы ему
облегчение. Opinio est quaedam effeminata ас levis, nec in dolore magis,
quam eadem in voluptate: qua, cum liquescimus fluimusque mollitia, apis
aculeum sine clamore ferre non possumus. Totum in eo est, ut tibi imperes.
{Бывает [у некоторых] такая изнеженность и слабость, и не только в
страданиях, но и в разгар наслаждений; и когда из-за нее мы размягчаемся и
теряем всякую волю, то даже укус пчелы - и тот исторгает у нас стенания...
Дело в том, чтобы научиться владеть собой [56] (лат.).}
Впрочем, и тот, кто станет чрезмерно подчеркивать остроту наших
страданий и человеческое бессилие, не отделяется от философии. В ответ ему
она выдвинет следующее бесспорное положение: "Если жить в нужде плохо, то
нет никакой нужды жить в нужде".
Всякий, кто долго мучается, виноват в этом сам.
Кому не достает мужества как для того, чтобы вытерпеть смерть, так и
для того, чтобы вытерпеть жизнь, кто не хочет ни бежать, ни сражаться, чем
поможешь такому?
Глава XV
Храбрости, как и другим добродетелям, положен известный предел,
преступив который, начинаешь склоняться к пороку. Вот почему она может
увлечь всякого, недостаточно хорошо знающего ее границы, - а установить их с
точностью, действительно, нелегко - к безрассудству, упрямству и безумствам
всякого рода. Это обстоятельство и породило обыкновение наказывать во время
войны - иногда даже смертью - тех, кто упрямо отстаивает укрепленное место,
удержать которое, по правилам военной науки, невозможно. Иначе не было бы
такого курятника, который, в надежде на безнаказанность, не задерживал бы
продвижение целей армии.
Господин коннетабль де Монморанси при осаде Павни [1] получил
приказание переправиться через Тичино и захватить предместье св. Антония;
задержанный защитниками предмостной башни, оказавшими упорное сопротивление,
он все же взял ее приступом и велел повесить всех оборонявшихся в ней. Так
же поступил он и впоследствии, когда сопровождал дофина в походе по ту
сторону гор; после того как замок Виллано был им захвачен и солдаты,
озверев, перебили всех, кто находился внутри, за исключением коменданта и
знаменосца, он велел, по той же причине, повесить и этих последних [2].
Подобную же участь и в тех же краях испытал и капитан Бонн, все люди
которого были перебиты при взятии укрепления; так приказал Мартен Дю Белле
[3], в ту пору губернатор Турмна. Но поскольку судить о мощи или слабости
укрепления можно, лишь сопоставив свои силы с силами осаждающих (ибо тот,
кто достаточным основанием стал бы сопротивляться двум кулевринам, поступил
бы как сумасшедший, если бы вздумал бороться против тридцати пушек), и так
как здесь, кроме того, принимается обычно в расчет могущество вторгшегося
государя, его репутация, уважение, которое ему должно оказывать, то
существует опасность, что на весах его чаша всегда будет несколько
перевешивать. А это, в свою очередь, приводит к тому, что такой государь
начинает настолько мнить о себе и своем могуществе, что ему кажется просто
нелепым, будто может существовать хоть кто-нибудь, достойный сопротивляться
ему, и пока ему улыбается военное счастье, он предает мечу всякого, кто
борется против него, как это видно хотя бы на примере тех свирепых,
надменных и исполненных варварской грубости требований, которые были в
обычае у восточных властителей да и ныне в ходу у их преемников.
Также и там, где португальцы впервые начали грабить Индию, они нашли
государства, в которых господствовал общераспространенный и нерушимый закон,
гласящий, что враг, побежденный войском, находящимся под начальством царя
или его наместника, не подлежит выкупу и не может надеяться на пощаду.
Итак, пусть всякий, кто сможет, остерегается попасть в руки судьи,
когда этот судья - победоносный и вооруженный до зубов враг.
Глава XVI
Я слышал как-то от одного принца и весьма крупного полководца, что
нельзя осуждать на смерть солдата за малодушие; это мнение было высказано им
за столом, после того как ему рассказали о суде над господином де Вервеном,
приговоренным к смерти за сдачу Булони [1].
И в самом деле, я нахожу вполне правильным, что проводят отчетливую
границу между поступками, проистекающими от нашей слабости, и теми, которые
порождены злонамеренностью. Совершая последние, мы сознательно восстаем
против велений нашего разума, запечатленных в нас самою природою, тогда как,
совершая первые, мы имели бы основание, думается мне, сослаться на ту же
природу, которая создала нас столь немощными и несовершенными; вот почему
весьма многие полагают, что нам можно вменять в вину только содеянное нами
вопреки совести. На этом и основано в известной мере как мнение тех, кто
осуждает смертную казнь для еретиков и неверующих, так и правило, согласно
которому адвокат и судья не могут привлекаться к ответственности за промахи,
допущенные по неведению при отправлении ими должности.
Что касается трусости, то, как известно, наиболее распространенный
способ ее наказания - это всеобщее презрение и поношение. Считают, что
подобное наказание ввел впервые в употребление законодатель Харонд [2] и что
до него всякого бежавшего с поля сражения греческие законы карали смертью;
он же приказал вместо этого выставлять таких беглецов на три дня в женском
платье на городской площади, надеясь, что это может послужить им на пользу и
что бесчестие возвратит им мужество. Suffundere malis hominis sanguinem quam
effundere. {Предпочитай, чтобы у человека кровь приливала к щекам, чем чтобы
она была им пролита [3] (лат).} Римские законы, по крайней мере в древнейшее
время, также карали бежавших с поля сражения смертной казнью. Так, Аммиан
Марцеллин рассказывает, что десять солдат, повернувшихся спиной к неприятелю
во время нападения римлян на войско парфян, были лишены императором Юлианом
военного звания и затем преданы смерти в соответствии с древним законом [4].
Впрочем, в другой раз за такой же проступок он наказал виновных лишь тем,
что поместил их среди пленных в обозе. Хотя римский народ и подверг суровой
каре солдат, бежавших после битвы при Каннах, а также тех, кто во время той
же войны был с Гнеем Фульвием при его поражении, тем не менее, в этом случае
дело не дошло до наказания смертью.
Есть, однако, основание опасаться, что позор не только повергает в
отчаянье тех, кто наказан подобным образом, и не только доводит их до
полнейшего равнодушия, но и превращает порой во врагов.
Во времена наших отцов господин де Франже, некогда заместитель
главнокомандующего в войсках маршала Шатильона, назначенный маршалом де
Шабанном на пост губернатора Фуэнтарабии вместо господина дю Люда и сдавший
этот город испанцем, был приговорен к лишению дворянского звания, и как он
сам, так и его потомство были объявлены простолюдинами, причислены к
податному сословию и лишены права носить оружие. Этот суровый приговор был
исполнен над ними в Лионе. В дальнейшем такому же наказанию были подвергнуты
все дворяне, которые находились в городе Гизе, когда туда вступил граф
Нассауский; с той поры то же претерпели и некоторые другие.
Как бы там ни было, всякий раз, когда мы наблюдаем столь грубые и
явные, превосходящие всякую меру невежество или трусость, мы вправе прийти к
заключению, что тут достаточно доказательств преступного умысла и злой воли,
и наказывать их так таковые.
Глава XVII
Во время моих путешествий, стремясь почерпнуть из общения с другими
что-нибудь для меня новое (а это - одна из лучших школ, какие только можно
себе представить), я неизменно следую правилу, состоящему в том, чтобы
наводить своего собеседника на разговор о таких предметах, в которых он
лучше всего осведомлен.
Basti al nocchiero ragionar de'venti,
Al bifolco dei tori, et le sue piaghe
Conti'l guerrier, conti'l pastor gli armenti.
{Пусть кормчий рассуждает лишь о ветрах, а земледелец - о быках; пусть
воин рассказывает нам о своих ранах, а пастух о стадах [1](ит).}
Впрочем, чаще всего наблюдается обратное, ибо всякий охотнее рассуждает
о чужом ремесле, нежели о своем собственном, надеясь прослыть, таким
образом, знатоком еще в какой-нибудь области; так, например, Архидам [2]
упрекал Периандра в том, что тот пренебрег славою выдающегося врача,
погнавшись за славою дурного поэта.
Поглядите, сколь многословным становится Цезарь, когда он описывает нам
свои изобретения, относящиеся к постройке мостов [8] или военных машин, и
как, напротив, он краток и скуп на слова всюду, где рассказывает о своих
обязанностях военачальника, о своей личной храбрости или о поведении своих
воинов.
Его деяния и без того достаточно подтверждают, что он выдающийся
полководец; ему хочется, однако, чтобы его знали и как превосходного
военного инженера, а это нечто совсем уже новое. Не так давно некий ученый
юрист, когда ему показали рабочий кабинет, где было множество книг,
относящихся к его роду занятий, а также к другим отраслям знания, не
обнаружил в нем ничего такого, о чем, по его мнению, стоило бы поговорить. А
между тем он остановился, чтобы с ученым и важным видом потолковать по
поводу заграждения на винтовой лестнице, что вела в эту комнату, хотя
человек до ста офицеров и солдат ежедневно проходит мимо, не обращая на него
никакого внимания.
Дионисий Старший был отличнейшим полководцем, как это и приличествовало
его положению, но он стремился достигнуть славы преимущественно в поэзии, в
которой решительно ничего не смыслил.
Optat ephippia bos piger, optat arare caballus.
{Ленивый вол хочет ходить под седлом, а конь - пахать [4] (лат).}
Но таким образом вы никогда не добьетесь чего-либо путного.
Итак, всякого, кем бы он ни был, -зодчий ли это, живописец, сапожник
или кто-либо иной, - подобает неукоснительно возвращать к предмету его
повседневных занятий. И по этому поводу замечу: читая сочинения по истории,
- в каковом жанре упражнялись самые различные люди, - я усвоил обыкновение
принимать в расчет, кем именно были писавшие: если это люди, не занимавшиеся
ничем иным, кроме литературных трудов, я смотрю прежде всего на слог и язык;
если врачи, я доверяю с большей охотой тому, что говорится ими о температуре
воздуха, о здоровье и складе характера государей, о ранениях и болезнях;
если юристы, то в первую очередь следует направить свое внимание на их
рассуждения по вопросам права, о законах, о государственных учреждениях и
прочих вещах такого же рода; если теологи - то на дела церковные отлучения
от церкви, эпитимии, разрешения на вступления в брак; если придворные - на
описание обычаев и церемоний; если военные - на то, что относится к их
ремеслу, и, главным образом, на их повествования о походах и битвах, в
которых они принимали участие; если послы - то на всевозможные хитрости,
шпионаж, подкупы и на то, как все это проделывалось.
По этой причине я выделил и отметил в "Истории" сеньора де Ланже [5],
человека в высшей степени сведущего в этих делах, много такого, мимо чего я
прошел бы, будь автором кто-либо иной. Рассказав о весьма выразительных
предупреждениях, сделанных императором Карлом V римской консистории в
присутствии наших послов, епископа Маковского и господина дю Белли, к чему
император добавил немало оскорбительных выражений, направленных против нас,
и, среди прочего, то, что если бы его военачальники, солдаты и подданные
были столь же преданы своему господину и столь искусны в военном деле, как
те, которыми располагает король, то он тут же навязал бы себе на шею веревку
и отправился бы смиренно молить о пощаде (он, по-видимому, и сам в некоторой
степени верил, что так оно в действительности и есть, ибо и позже, в течение
своей жизни, раза два или три повторял то же самое), а также сообщив о том,
что он послал вызов нашему королю, предлагая ему поединок в лодке, в одних
рубахах, на шпагах и на кинжалах, - вышеназванный сеньор де Ланже добавляет,
что упомянутые послы, написав королю донесение, утаили от него большую часть
слов императора и даже те оскорбления, о которых было рассказано выше. Я
нахожу весьма странным, как это посол позволил себе решать, о чем
докладывать своему государю, а что скрыть от него, тем более, что дело было
чревато такими последствиями, что эти слова исходили от такого лица и были
произнесены на столь многолюдном собрании. Мне кажется, что обязанность
подчиненного - точно и правдиво, со всеми подробностями, излагать события,
как они были, дабы господин располагал полной свободою отдавать приказания,
оценивать положение и выбирать. Ибо искажать или утаивать истину из
опасения, как бы он не принял ее неподобающим образом и как бы это не
толкнуло его к какому-нибудь неправильному решению, и из-за этого оставлять
его неосведомленным о действительном положении дел - подобное право, как я
полагаю, принадлежит тем, кто предписывает законы, а не тем, для кого они
предназначены, принадлежит руководителю и наставнику, но вовсе не тому, кто
должен почитать себя низшим, и притом не только по своему положению, но и по
опытности и мудрости. Как бы там ни было, я отнюдь не хотел бы, чтобы мне,
при всей ничтожности моей особы, служили вышеописанным образом.
Мы стремимся, пользуясь любыми предлогами, выйти из подчинения и
присвоить себе право распоряжаться; всякий из нас - и это вполне естественно
- домогается свободы и власти; вот почему для вышестоящего не должно быть и
в подчиненном ничего более ценного, чем простодушное и бесхитростное
повиновение.
Если повиновение оказывают не беспрекословно, но сохраняя за собой
известную независимость, то это большая помеха для отдающего приказание.
Публий Красе [6], тот самый, которого римляне считали пятикратно счастливым,
пребывая во время своего консульства в Азии, велел одному инженеру-греку
доставить к нему большую из двух корабельных мачт, которые он видел при
посещении им Афин, дабы соорудить из нее задуманную им метательную машину;
грек же, основываясь на своих знаниях, позволил себе нарушить приказ и
привез ту из мачт, которая была меньше, но, вместе с тем, как подсказывал
ему опыт, и более пригодной для указанной цели. Красе, терпеливо выслушав
его доводы, велел все же подвергнуть его бичеванию, считая, что дисциплина
прежде всего, даже если это ведет к ущербу для дела.
С другой стороны, нелишне отметить, что безусловное повиновение полезно
лишь при наличии точного и определенного приказания. Обязанности послов
допускают больше свободы в действиях, ибо в ряде случаев принимать решения
приходится им самим: ведь они не только исполнители воли своего государя,
они также подготавливают ее и направляют своими советами. На своем веку я
видел немало высокопоставленных лиц, которых упрекали за слепое подчинение
букве королевских распоряжений и неумение учитывать обстоятельства дела.
Люди сведущие порицают еще и теперь обыкновение персидских властителей
предоставлять своим наместникам и доверенным лицам настолько куцые
полномочия, что тем приходилось из-за любой мелочи испрашивать дополнительно
указания. Подобное промедление, принимая во внимание огромные пространства
персидского царства, нередко вредило, и весьма основательно, их делам.
И если Красе в письме к человеку, опытному в своем ремесле, указал на
употребление, которое он намерен дать мачте, то не означало ли это, что он
вступал с ним в обсуждение своего замысла и дал ему право выполнить
приказание с теми или иными поправками?
Глава XVIII
Obstupui, steteruntque comae, et vox faucibus haesit.
{Я оцепенел; волосы мои встали дыбом, и голос замер в гортани [1]
(лат).}
Я отнюдь не являюсь хорошим натуралистом (как принято выражаться), и
мне не известно, посредством каких пружин на нас воздействует страх; но как
бы там ни было, это - страсть воистину поразительная, и врачи говорят, что
нет другой, которая выбивала бы наш рассудок из положенной ему колеи в
большей мере, чем эта. И впрямь, я наблюдал немало людей, становившихся
невменяемыми под влиянием страха; впрочем, даже у наиболее уравновешенных
страх, пока длится его приступ, может порождать ужасное ослепление. Я не
говорю уже о людях невежественных и темных, которые видят со страху то своих
вышедших из могил и завернутых в саваны предков, то оборотней, то домовых
или еще каких чудищ. Но даже солдаты, которые, казалось бы, должны меньше
других поддаваться страху, не раз принимали, ослепленные им, стадо овец за
эскадрон закованных в броню всадников, камыши и тростник за латников и
копейщиков, наших товарищей по оружию за врагов и крест белого цвета за
красный [2].
Случилось, что, когда принц Бурбонский брал Рим [3], одного знаменщика,
стоявшего на часах около замка св. Ангела, охватил при первом же сигнале
тревоги такой ужас, что он бросился через пролом, со знаменем в руке, вон из
города, прямо на неприятеля, убежденный, что направляется в город, к своим;
и только увидев солдат принца Бурбонского, двинувшихся ему навстречу, - ибо
они подумали, что это вылазка, предпринятая осажденными, - он, наконец,
опомнившись, повернул вспять и возвратился в город через тот же пролом,
через который вышел только затем, чтобы пройти свыше трехсот шагов в сторону
неприятеля по совершенно открытому месту. Далеко не так счастливо окончилось
дело со знаменщиком Жюля. Когда начался штурм Сен-Поля, взятого тогда у нас
графом де Бюром и господином дю Рю, этот знаменщик настолько потерялся от
страха, что бросился вон из города вместе со своим знаменем через пролом и
был изрублен шедшими на приступ неприятельскими солдатами. Во время той же
осады произошел памятный для всех случай, когда сердце одного дворянина
охватил, сжал и оледенил такой ужас, что он упал замертво у пролома, не имея
на себе даже царапины.
Подобный страх овладевает иногда множеством людей. Во время одного из
походов Германика [4] против аллеманов два значительных отряда римлян,
охваченных ужасом, бросились бежать в двух различных направлениях, причем
один из них устремился как раз туда, откуда уходил другой.
Страх то окрыляет нам пятки, как в двух предыдущих примерах, то,
напротив, пригвождает и сковывает нам ноги, как можно прочесть об императоре
Феофиле, который, потерпев поражение в битве с агарянами [5], впал в такое
безразличие и такое оцепенение, что не был в силах даже бежать: adeo, pavor
etiam auxilia formidat. {До такой степени страх заставляет трепетать даже
перед тем, что могло Бы оказать помощь. [6] (лат.)} Кончилось тем, что
Мануил, один из главных его военачальников, схватив его за плечо и
встряхнув, как делают, чтобы пробудить человека от глубокого сна, обратился
к нему с такими словами: "Если ты не последуешь сейчас за мною, я предам
тебя смерти, ибо лучше расстаться с жизнью, чем, потеряв царство, сделаться
пленником".
Крайняя степень страха выражается в том, что, поддаваясь ему, мы даже
проникаемся той самой храбростью, которой он нас лишил в минуту, когда
требовалось исполнить свой долг и защитить свою честь. При первом крупном
поражении римлян во время войны с Ганнибалом - в этот раз командовал ими
консул Семпроний - один римский отряд численностью до десяти тысяч пехоты,
оказавшись во власти страха и не видел, в своем малодушии, иного пути
спасения, бросился напролом, в самую гущу врагов, и пробился сквозь них с
вызывающей изумление дерзостью, нанеся тяжелый урон карфагенянам. Таким
образом, он купил себе возможность позорно бежать за ту самую цену, которою
мог бы купить блистательную победу. Вот чего я страшусь больше самого
страха.
Вообще же страх ощущается нами с большею остротой, нежели остальные
напасти.
Многих из тех, кого помяли в какой-нибудь схватке, израненных и еще
окровавленных, назавтра можно снова повести в бой, но тех, кто познал, что
представляет собой страх перед врагом, тех вы не сможете заставить хотя бы
взглянуть на него. Все, кого постоянно снедает страх утратить имущество,
подвергнуться изгнанию, впасть в зависимость, живут в постоянной тревоге;
они теряют сон, перестают есть и пить, тогда как бедняки, изгнанники и рабы
зачастую живут столь же беспечно, как все прочие люди. А сколько было таких,
которые из боязни перед муками страха повесились, утопились или бросились в
пропасть, убеждая нас воочию в том, что он еще более несносен и нестерпим,
чем сама смерть.
Греки различали особый вид страха, который ни в какой степени не
зависит от несовершенства наших мыслительных способностей. Такой страх, по
их мнению, возникает без всяких видимых оснований и является внушением неба.
Он охватывает порою целый народ, целые армии. Таким был и тот приступ
страха, который причинил в Карфагене невероятные бедствия. Во всем городе
слышались лишь дикие вопли, лишь смятенные голоса. Всюду можно было увидеть,
как горожане выскакивали из домов, словно по сигналу тревоги, как они
набрасывались один на другого, ранили и убивали друг друга, будто это были
враги, вторгшиеся, чтобы захватить город. Смятение и неистовства
продолжались до тех пор, пока молитвами и жертвоприношениями они не смирили
гнева богов [7].
Такой страх греки называли паническим.
Глава XIX
Scilicet ultima semper
Exspectanda dies homini est, dicique boatus
Ante obitum nemo, supremaque funera debet.
{Итак, человек всегда должен ждать последнего своего дня, и никого
нельзя назвать счастливым до его кончины и до свершения над ним погребальных
обрядов [1] (лат).}
Всякому ребенку известен на этот счет рассказ о царе Крезе: захваченный
в плен Киром и осужденный на смерть, перед самой казнью он воскликнул: "О,
Солон, Солон!" Когда об этом было доложено Киру и тот спросил, что это
значит, Крез ответил, что он убедился на своей шкуре в справедливости
предупреждения, услышанного им некогда от Солона, что как бы приветливо ни
улыбалось кому-либо счастье, мы не должны называть такого человека
счастливым, пока не минет последний день его жизни, ибо шаткость и
изменчивость судеб человеческих таковы, что достаточно какого-нибудь
ничтожнейшего толчка, - и все тут же меняется. Вот почему и Агесилай [2]
сказал кому-то, утверждавшему, что царь персидский - счастливец, ибо, будучи
совсем молодым, владеет столь могущественным престолом: "И Приам в таком
возрасте не был несчастлив". Царей Македонии, преемников великого
Александра, мы видим в Риме песцами и столярами, тиранов Сицилии - школьными
учителями в Коринфе. Покоритель полумира, начальствовавший над столькими
армиями, превращается в смиренного просителя, унижающегося перед презренными
слугами владыки Египта; вот чего стоило прославленному Помпею продление его
жизни еще на каких-нибудь пять-шесть месяцев [3]. А разве на памяти наших
отцов не угасал, томясь в заключении в замке Лош, Лодовико Сфорца, десятый
герцог Миланский, перед которым долгие годы трепетала Италия? И самое худшее
в его участи то, что он провел там целых десять лет [4]. А разве не погибла
от руки палача прекраснейшая из королев, вдова самого могущественного в
христианском мире государя? [5] Такие примеры исчисляются тысячами. И можно
подумать, что подобно тому как грозы и бури небесные ополчаются против
гордыни и высокомерия наших чертогов, разным образом там наверху существуют
духи, питающие зависть к величию некоторых обитателей земли:
Usque adeo res humanas vis abdita quaedam
Obterit, et pulchros fasces saevasque secures
Proculcare, ac ludibrio sibi habere videtur.
{Так некая скрытая сила рушит человеческие дела, и попирать
великолепные фасции и грозные секиры для нее, видно, забава [6] (лат).}
Можно подумать также, что судьба намеренно подстерегает порою последний
день нашей жизни, чтобы явить пред нами всю свою мощь и в мгновение ока
извергнуть все то, что воздвигалось ею самою годами; и это заставляет нас
воскликнуть, подобно Лаберию [7]: Nimirum hac die una plus vixi, mihi quam
vivendum fuit. {Ясно, что на один день прожил я дольше, чем мне следовало
она может задерживать и накапливать. Тот, кто укутал бы одеждою какой-нибудь
холодный предмет, точно таким же образом поддержал бы в нем холод: так
именно и поступают со снегом и льдом, чтобы предохранить их от таяния.
Как учение - мука для лентяя, а воздержание от вина - пытка для
пьяницы, так умеренность является наказанием для привыкшего к роскоши, а
телесные упражнения - тяготою для человека изнеженного и праздного, и тому
подобное. Вещи сами по себе не являются ни трудными, ни мучительными, и
только наше малодушие или слабость делают их такими. Чтобы правильно судить
о вещах возвышенных и великих, надо иметь такую же душу; в противном случае
мы припишем им наши собственные изъяны. Весло, погруженное в воду, кажется
над надломленным. Таким образом, важно не только то, что мы видим, но и как
мы его видим.
А раз так, то почему среди стольких рассуждений, которые столь
различными способами убеждают людей относиться с презрением к смерти и
терпеливо переносить боль, нам не найти какого-нибудь годного также для нас?
И почему из такого множества доводов, убедивших в этом других, каждому из
нас не избрать для себя такого, который был бы ему больше по нраву? И если
ему не по силам лекарство, действующее быстро и бурно и исторгающее болезнь
с корнем, то пусть он примет хотя бы мягчительного, которое принесло бы ему
облегчение. Opinio est quaedam effeminata ас levis, nec in dolore magis,
quam eadem in voluptate: qua, cum liquescimus fluimusque mollitia, apis
aculeum sine clamore ferre non possumus. Totum in eo est, ut tibi imperes.
{Бывает [у некоторых] такая изнеженность и слабость, и не только в
страданиях, но и в разгар наслаждений; и когда из-за нее мы размягчаемся и
теряем всякую волю, то даже укус пчелы - и тот исторгает у нас стенания...
Дело в том, чтобы научиться владеть собой [56] (лат.).}
Впрочем, и тот, кто станет чрезмерно подчеркивать остроту наших
страданий и человеческое бессилие, не отделяется от философии. В ответ ему
она выдвинет следующее бесспорное положение: "Если жить в нужде плохо, то
нет никакой нужды жить в нужде".
Всякий, кто долго мучается, виноват в этом сам.
Кому не достает мужества как для того, чтобы вытерпеть смерть, так и
для того, чтобы вытерпеть жизнь, кто не хочет ни бежать, ни сражаться, чем
поможешь такому?
Глава XV
Храбрости, как и другим добродетелям, положен известный предел,
преступив который, начинаешь склоняться к пороку. Вот почему она может
увлечь всякого, недостаточно хорошо знающего ее границы, - а установить их с
точностью, действительно, нелегко - к безрассудству, упрямству и безумствам
всякого рода. Это обстоятельство и породило обыкновение наказывать во время
войны - иногда даже смертью - тех, кто упрямо отстаивает укрепленное место,
удержать которое, по правилам военной науки, невозможно. Иначе не было бы
такого курятника, который, в надежде на безнаказанность, не задерживал бы
продвижение целей армии.
Господин коннетабль де Монморанси при осаде Павни [1] получил
приказание переправиться через Тичино и захватить предместье св. Антония;
задержанный защитниками предмостной башни, оказавшими упорное сопротивление,
он все же взял ее приступом и велел повесить всех оборонявшихся в ней. Так
же поступил он и впоследствии, когда сопровождал дофина в походе по ту
сторону гор; после того как замок Виллано был им захвачен и солдаты,
озверев, перебили всех, кто находился внутри, за исключением коменданта и
знаменосца, он велел, по той же причине, повесить и этих последних [2].
Подобную же участь и в тех же краях испытал и капитан Бонн, все люди
которого были перебиты при взятии укрепления; так приказал Мартен Дю Белле
[3], в ту пору губернатор Турмна. Но поскольку судить о мощи или слабости
укрепления можно, лишь сопоставив свои силы с силами осаждающих (ибо тот,
кто достаточным основанием стал бы сопротивляться двум кулевринам, поступил
бы как сумасшедший, если бы вздумал бороться против тридцати пушек), и так
как здесь, кроме того, принимается обычно в расчет могущество вторгшегося
государя, его репутация, уважение, которое ему должно оказывать, то
существует опасность, что на весах его чаша всегда будет несколько
перевешивать. А это, в свою очередь, приводит к тому, что такой государь
начинает настолько мнить о себе и своем могуществе, что ему кажется просто
нелепым, будто может существовать хоть кто-нибудь, достойный сопротивляться
ему, и пока ему улыбается военное счастье, он предает мечу всякого, кто
борется против него, как это видно хотя бы на примере тех свирепых,
надменных и исполненных варварской грубости требований, которые были в
обычае у восточных властителей да и ныне в ходу у их преемников.
Также и там, где португальцы впервые начали грабить Индию, они нашли
государства, в которых господствовал общераспространенный и нерушимый закон,
гласящий, что враг, побежденный войском, находящимся под начальством царя
или его наместника, не подлежит выкупу и не может надеяться на пощаду.
Итак, пусть всякий, кто сможет, остерегается попасть в руки судьи,
когда этот судья - победоносный и вооруженный до зубов враг.
Глава XVI
Я слышал как-то от одного принца и весьма крупного полководца, что
нельзя осуждать на смерть солдата за малодушие; это мнение было высказано им
за столом, после того как ему рассказали о суде над господином де Вервеном,
приговоренным к смерти за сдачу Булони [1].
И в самом деле, я нахожу вполне правильным, что проводят отчетливую
границу между поступками, проистекающими от нашей слабости, и теми, которые
порождены злонамеренностью. Совершая последние, мы сознательно восстаем
против велений нашего разума, запечатленных в нас самою природою, тогда как,
совершая первые, мы имели бы основание, думается мне, сослаться на ту же
природу, которая создала нас столь немощными и несовершенными; вот почему
весьма многие полагают, что нам можно вменять в вину только содеянное нами
вопреки совести. На этом и основано в известной мере как мнение тех, кто
осуждает смертную казнь для еретиков и неверующих, так и правило, согласно
которому адвокат и судья не могут привлекаться к ответственности за промахи,
допущенные по неведению при отправлении ими должности.
Что касается трусости, то, как известно, наиболее распространенный
способ ее наказания - это всеобщее презрение и поношение. Считают, что
подобное наказание ввел впервые в употребление законодатель Харонд [2] и что
до него всякого бежавшего с поля сражения греческие законы карали смертью;
он же приказал вместо этого выставлять таких беглецов на три дня в женском
платье на городской площади, надеясь, что это может послужить им на пользу и
что бесчестие возвратит им мужество. Suffundere malis hominis sanguinem quam
effundere. {Предпочитай, чтобы у человека кровь приливала к щекам, чем чтобы
она была им пролита [3] (лат).} Римские законы, по крайней мере в древнейшее
время, также карали бежавших с поля сражения смертной казнью. Так, Аммиан
Марцеллин рассказывает, что десять солдат, повернувшихся спиной к неприятелю
во время нападения римлян на войско парфян, были лишены императором Юлианом
военного звания и затем преданы смерти в соответствии с древним законом [4].
Впрочем, в другой раз за такой же проступок он наказал виновных лишь тем,
что поместил их среди пленных в обозе. Хотя римский народ и подверг суровой
каре солдат, бежавших после битвы при Каннах, а также тех, кто во время той
же войны был с Гнеем Фульвием при его поражении, тем не менее, в этом случае
дело не дошло до наказания смертью.
Есть, однако, основание опасаться, что позор не только повергает в
отчаянье тех, кто наказан подобным образом, и не только доводит их до
полнейшего равнодушия, но и превращает порой во врагов.
Во времена наших отцов господин де Франже, некогда заместитель
главнокомандующего в войсках маршала Шатильона, назначенный маршалом де
Шабанном на пост губернатора Фуэнтарабии вместо господина дю Люда и сдавший
этот город испанцем, был приговорен к лишению дворянского звания, и как он
сам, так и его потомство были объявлены простолюдинами, причислены к
податному сословию и лишены права носить оружие. Этот суровый приговор был
исполнен над ними в Лионе. В дальнейшем такому же наказанию были подвергнуты
все дворяне, которые находились в городе Гизе, когда туда вступил граф
Нассауский; с той поры то же претерпели и некоторые другие.
Как бы там ни было, всякий раз, когда мы наблюдаем столь грубые и
явные, превосходящие всякую меру невежество или трусость, мы вправе прийти к
заключению, что тут достаточно доказательств преступного умысла и злой воли,
и наказывать их так таковые.
Глава XVII
Во время моих путешествий, стремясь почерпнуть из общения с другими
что-нибудь для меня новое (а это - одна из лучших школ, какие только можно
себе представить), я неизменно следую правилу, состоящему в том, чтобы
наводить своего собеседника на разговор о таких предметах, в которых он
лучше всего осведомлен.
Basti al nocchiero ragionar de'venti,
Al bifolco dei tori, et le sue piaghe
Conti'l guerrier, conti'l pastor gli armenti.
{Пусть кормчий рассуждает лишь о ветрах, а земледелец - о быках; пусть
воин рассказывает нам о своих ранах, а пастух о стадах [1](ит).}
Впрочем, чаще всего наблюдается обратное, ибо всякий охотнее рассуждает
о чужом ремесле, нежели о своем собственном, надеясь прослыть, таким
образом, знатоком еще в какой-нибудь области; так, например, Архидам [2]
упрекал Периандра в том, что тот пренебрег славою выдающегося врача,
погнавшись за славою дурного поэта.
Поглядите, сколь многословным становится Цезарь, когда он описывает нам
свои изобретения, относящиеся к постройке мостов [8] или военных машин, и
как, напротив, он краток и скуп на слова всюду, где рассказывает о своих
обязанностях военачальника, о своей личной храбрости или о поведении своих
воинов.
Его деяния и без того достаточно подтверждают, что он выдающийся
полководец; ему хочется, однако, чтобы его знали и как превосходного
военного инженера, а это нечто совсем уже новое. Не так давно некий ученый
юрист, когда ему показали рабочий кабинет, где было множество книг,
относящихся к его роду занятий, а также к другим отраслям знания, не
обнаружил в нем ничего такого, о чем, по его мнению, стоило бы поговорить. А
между тем он остановился, чтобы с ученым и важным видом потолковать по
поводу заграждения на винтовой лестнице, что вела в эту комнату, хотя
человек до ста офицеров и солдат ежедневно проходит мимо, не обращая на него
никакого внимания.
Дионисий Старший был отличнейшим полководцем, как это и приличествовало
его положению, но он стремился достигнуть славы преимущественно в поэзии, в
которой решительно ничего не смыслил.
Optat ephippia bos piger, optat arare caballus.
{Ленивый вол хочет ходить под седлом, а конь - пахать [4] (лат).}
Но таким образом вы никогда не добьетесь чего-либо путного.
Итак, всякого, кем бы он ни был, -зодчий ли это, живописец, сапожник
или кто-либо иной, - подобает неукоснительно возвращать к предмету его
повседневных занятий. И по этому поводу замечу: читая сочинения по истории,
- в каковом жанре упражнялись самые различные люди, - я усвоил обыкновение
принимать в расчет, кем именно были писавшие: если это люди, не занимавшиеся
ничем иным, кроме литературных трудов, я смотрю прежде всего на слог и язык;
если врачи, я доверяю с большей охотой тому, что говорится ими о температуре
воздуха, о здоровье и складе характера государей, о ранениях и болезнях;
если юристы, то в первую очередь следует направить свое внимание на их
рассуждения по вопросам права, о законах, о государственных учреждениях и
прочих вещах такого же рода; если теологи - то на дела церковные отлучения
от церкви, эпитимии, разрешения на вступления в брак; если придворные - на
описание обычаев и церемоний; если военные - на то, что относится к их
ремеслу, и, главным образом, на их повествования о походах и битвах, в
которых они принимали участие; если послы - то на всевозможные хитрости,
шпионаж, подкупы и на то, как все это проделывалось.
По этой причине я выделил и отметил в "Истории" сеньора де Ланже [5],
человека в высшей степени сведущего в этих делах, много такого, мимо чего я
прошел бы, будь автором кто-либо иной. Рассказав о весьма выразительных
предупреждениях, сделанных императором Карлом V римской консистории в
присутствии наших послов, епископа Маковского и господина дю Белли, к чему
император добавил немало оскорбительных выражений, направленных против нас,
и, среди прочего, то, что если бы его военачальники, солдаты и подданные
были столь же преданы своему господину и столь искусны в военном деле, как
те, которыми располагает король, то он тут же навязал бы себе на шею веревку
и отправился бы смиренно молить о пощаде (он, по-видимому, и сам в некоторой
степени верил, что так оно в действительности и есть, ибо и позже, в течение
своей жизни, раза два или три повторял то же самое), а также сообщив о том,
что он послал вызов нашему королю, предлагая ему поединок в лодке, в одних
рубахах, на шпагах и на кинжалах, - вышеназванный сеньор де Ланже добавляет,
что упомянутые послы, написав королю донесение, утаили от него большую часть
слов императора и даже те оскорбления, о которых было рассказано выше. Я
нахожу весьма странным, как это посол позволил себе решать, о чем
докладывать своему государю, а что скрыть от него, тем более, что дело было
чревато такими последствиями, что эти слова исходили от такого лица и были
произнесены на столь многолюдном собрании. Мне кажется, что обязанность
подчиненного - точно и правдиво, со всеми подробностями, излагать события,
как они были, дабы господин располагал полной свободою отдавать приказания,
оценивать положение и выбирать. Ибо искажать или утаивать истину из
опасения, как бы он не принял ее неподобающим образом и как бы это не
толкнуло его к какому-нибудь неправильному решению, и из-за этого оставлять
его неосведомленным о действительном положении дел - подобное право, как я
полагаю, принадлежит тем, кто предписывает законы, а не тем, для кого они
предназначены, принадлежит руководителю и наставнику, но вовсе не тому, кто
должен почитать себя низшим, и притом не только по своему положению, но и по
опытности и мудрости. Как бы там ни было, я отнюдь не хотел бы, чтобы мне,
при всей ничтожности моей особы, служили вышеописанным образом.
Мы стремимся, пользуясь любыми предлогами, выйти из подчинения и
присвоить себе право распоряжаться; всякий из нас - и это вполне естественно
- домогается свободы и власти; вот почему для вышестоящего не должно быть и
в подчиненном ничего более ценного, чем простодушное и бесхитростное
повиновение.
Если повиновение оказывают не беспрекословно, но сохраняя за собой
известную независимость, то это большая помеха для отдающего приказание.
Публий Красе [6], тот самый, которого римляне считали пятикратно счастливым,
пребывая во время своего консульства в Азии, велел одному инженеру-греку
доставить к нему большую из двух корабельных мачт, которые он видел при
посещении им Афин, дабы соорудить из нее задуманную им метательную машину;
грек же, основываясь на своих знаниях, позволил себе нарушить приказ и
привез ту из мачт, которая была меньше, но, вместе с тем, как подсказывал
ему опыт, и более пригодной для указанной цели. Красе, терпеливо выслушав
его доводы, велел все же подвергнуть его бичеванию, считая, что дисциплина
прежде всего, даже если это ведет к ущербу для дела.
С другой стороны, нелишне отметить, что безусловное повиновение полезно
лишь при наличии точного и определенного приказания. Обязанности послов
допускают больше свободы в действиях, ибо в ряде случаев принимать решения
приходится им самим: ведь они не только исполнители воли своего государя,
они также подготавливают ее и направляют своими советами. На своем веку я
видел немало высокопоставленных лиц, которых упрекали за слепое подчинение
букве королевских распоряжений и неумение учитывать обстоятельства дела.
Люди сведущие порицают еще и теперь обыкновение персидских властителей
предоставлять своим наместникам и доверенным лицам настолько куцые
полномочия, что тем приходилось из-за любой мелочи испрашивать дополнительно
указания. Подобное промедление, принимая во внимание огромные пространства
персидского царства, нередко вредило, и весьма основательно, их делам.
И если Красе в письме к человеку, опытному в своем ремесле, указал на
употребление, которое он намерен дать мачте, то не означало ли это, что он
вступал с ним в обсуждение своего замысла и дал ему право выполнить
приказание с теми или иными поправками?
Глава XVIII
Obstupui, steteruntque comae, et vox faucibus haesit.
{Я оцепенел; волосы мои встали дыбом, и голос замер в гортани [1]
(лат).}
Я отнюдь не являюсь хорошим натуралистом (как принято выражаться), и
мне не известно, посредством каких пружин на нас воздействует страх; но как
бы там ни было, это - страсть воистину поразительная, и врачи говорят, что
нет другой, которая выбивала бы наш рассудок из положенной ему колеи в
большей мере, чем эта. И впрямь, я наблюдал немало людей, становившихся
невменяемыми под влиянием страха; впрочем, даже у наиболее уравновешенных
страх, пока длится его приступ, может порождать ужасное ослепление. Я не
говорю уже о людях невежественных и темных, которые видят со страху то своих
вышедших из могил и завернутых в саваны предков, то оборотней, то домовых
или еще каких чудищ. Но даже солдаты, которые, казалось бы, должны меньше
других поддаваться страху, не раз принимали, ослепленные им, стадо овец за
эскадрон закованных в броню всадников, камыши и тростник за латников и
копейщиков, наших товарищей по оружию за врагов и крест белого цвета за
красный [2].
Случилось, что, когда принц Бурбонский брал Рим [3], одного знаменщика,
стоявшего на часах около замка св. Ангела, охватил при первом же сигнале
тревоги такой ужас, что он бросился через пролом, со знаменем в руке, вон из
города, прямо на неприятеля, убежденный, что направляется в город, к своим;
и только увидев солдат принца Бурбонского, двинувшихся ему навстречу, - ибо
они подумали, что это вылазка, предпринятая осажденными, - он, наконец,
опомнившись, повернул вспять и возвратился в город через тот же пролом,
через который вышел только затем, чтобы пройти свыше трехсот шагов в сторону
неприятеля по совершенно открытому месту. Далеко не так счастливо окончилось
дело со знаменщиком Жюля. Когда начался штурм Сен-Поля, взятого тогда у нас
графом де Бюром и господином дю Рю, этот знаменщик настолько потерялся от
страха, что бросился вон из города вместе со своим знаменем через пролом и
был изрублен шедшими на приступ неприятельскими солдатами. Во время той же
осады произошел памятный для всех случай, когда сердце одного дворянина
охватил, сжал и оледенил такой ужас, что он упал замертво у пролома, не имея
на себе даже царапины.
Подобный страх овладевает иногда множеством людей. Во время одного из
походов Германика [4] против аллеманов два значительных отряда римлян,
охваченных ужасом, бросились бежать в двух различных направлениях, причем
один из них устремился как раз туда, откуда уходил другой.
Страх то окрыляет нам пятки, как в двух предыдущих примерах, то,
напротив, пригвождает и сковывает нам ноги, как можно прочесть об императоре
Феофиле, который, потерпев поражение в битве с агарянами [5], впал в такое
безразличие и такое оцепенение, что не был в силах даже бежать: adeo, pavor
etiam auxilia formidat. {До такой степени страх заставляет трепетать даже
перед тем, что могло Бы оказать помощь. [6] (лат.)} Кончилось тем, что
Мануил, один из главных его военачальников, схватив его за плечо и
встряхнув, как делают, чтобы пробудить человека от глубокого сна, обратился
к нему с такими словами: "Если ты не последуешь сейчас за мною, я предам
тебя смерти, ибо лучше расстаться с жизнью, чем, потеряв царство, сделаться
пленником".
Крайняя степень страха выражается в том, что, поддаваясь ему, мы даже
проникаемся той самой храбростью, которой он нас лишил в минуту, когда
требовалось исполнить свой долг и защитить свою честь. При первом крупном
поражении римлян во время войны с Ганнибалом - в этот раз командовал ими
консул Семпроний - один римский отряд численностью до десяти тысяч пехоты,
оказавшись во власти страха и не видел, в своем малодушии, иного пути
спасения, бросился напролом, в самую гущу врагов, и пробился сквозь них с
вызывающей изумление дерзостью, нанеся тяжелый урон карфагенянам. Таким
образом, он купил себе возможность позорно бежать за ту самую цену, которою
мог бы купить блистательную победу. Вот чего я страшусь больше самого
страха.
Вообще же страх ощущается нами с большею остротой, нежели остальные
напасти.
Многих из тех, кого помяли в какой-нибудь схватке, израненных и еще
окровавленных, назавтра можно снова повести в бой, но тех, кто познал, что
представляет собой страх перед врагом, тех вы не сможете заставить хотя бы
взглянуть на него. Все, кого постоянно снедает страх утратить имущество,
подвергнуться изгнанию, впасть в зависимость, живут в постоянной тревоге;
они теряют сон, перестают есть и пить, тогда как бедняки, изгнанники и рабы
зачастую живут столь же беспечно, как все прочие люди. А сколько было таких,
которые из боязни перед муками страха повесились, утопились или бросились в
пропасть, убеждая нас воочию в том, что он еще более несносен и нестерпим,
чем сама смерть.
Греки различали особый вид страха, который ни в какой степени не
зависит от несовершенства наших мыслительных способностей. Такой страх, по
их мнению, возникает без всяких видимых оснований и является внушением неба.
Он охватывает порою целый народ, целые армии. Таким был и тот приступ
страха, который причинил в Карфагене невероятные бедствия. Во всем городе
слышались лишь дикие вопли, лишь смятенные голоса. Всюду можно было увидеть,
как горожане выскакивали из домов, словно по сигналу тревоги, как они
набрасывались один на другого, ранили и убивали друг друга, будто это были
враги, вторгшиеся, чтобы захватить город. Смятение и неистовства
продолжались до тех пор, пока молитвами и жертвоприношениями они не смирили
гнева богов [7].
Такой страх греки называли паническим.
Глава XIX
Scilicet ultima semper
Exspectanda dies homini est, dicique boatus
Ante obitum nemo, supremaque funera debet.
{Итак, человек всегда должен ждать последнего своего дня, и никого
нельзя назвать счастливым до его кончины и до свершения над ним погребальных
обрядов [1] (лат).}
Всякому ребенку известен на этот счет рассказ о царе Крезе: захваченный
в плен Киром и осужденный на смерть, перед самой казнью он воскликнул: "О,
Солон, Солон!" Когда об этом было доложено Киру и тот спросил, что это
значит, Крез ответил, что он убедился на своей шкуре в справедливости
предупреждения, услышанного им некогда от Солона, что как бы приветливо ни
улыбалось кому-либо счастье, мы не должны называть такого человека
счастливым, пока не минет последний день его жизни, ибо шаткость и
изменчивость судеб человеческих таковы, что достаточно какого-нибудь
ничтожнейшего толчка, - и все тут же меняется. Вот почему и Агесилай [2]
сказал кому-то, утверждавшему, что царь персидский - счастливец, ибо, будучи
совсем молодым, владеет столь могущественным престолом: "И Приам в таком
возрасте не был несчастлив". Царей Македонии, преемников великого
Александра, мы видим в Риме песцами и столярами, тиранов Сицилии - школьными
учителями в Коринфе. Покоритель полумира, начальствовавший над столькими
армиями, превращается в смиренного просителя, унижающегося перед презренными
слугами владыки Египта; вот чего стоило прославленному Помпею продление его
жизни еще на каких-нибудь пять-шесть месяцев [3]. А разве на памяти наших
отцов не угасал, томясь в заключении в замке Лош, Лодовико Сфорца, десятый
герцог Миланский, перед которым долгие годы трепетала Италия? И самое худшее
в его участи то, что он провел там целых десять лет [4]. А разве не погибла
от руки палача прекраснейшая из королев, вдова самого могущественного в
христианском мире государя? [5] Такие примеры исчисляются тысячами. И можно
подумать, что подобно тому как грозы и бури небесные ополчаются против
гордыни и высокомерия наших чертогов, разным образом там наверху существуют
духи, питающие зависть к величию некоторых обитателей земли:
Usque adeo res humanas vis abdita quaedam
Obterit, et pulchros fasces saevasque secures
Proculcare, ac ludibrio sibi habere videtur.
{Так некая скрытая сила рушит человеческие дела, и попирать
великолепные фасции и грозные секиры для нее, видно, забава [6] (лат).}
Можно подумать также, что судьба намеренно подстерегает порою последний
день нашей жизни, чтобы явить пред нами всю свою мощь и в мгновение ока
извергнуть все то, что воздвигалось ею самою годами; и это заставляет нас
воскликнуть, подобно Лаберию [7]: Nimirum hac die una plus vixi, mihi quam
vivendum fuit. {Ясно, что на один день прожил я дольше, чем мне следовало