Страница:
самом виде, в каком я их создал, не ставя на них заплат и не подштопывая
пробелов, которые открыло мне это сравнение. Нужно иметь достаточно крепкие
ноги, чтобы пытаться идти бок о бок с такими людьми. Пустоголовые писаки
нашего века, вставляя в свои ничтожные сочинения чуть ли не целые разделы из
древних писателей, дабы таким способом прославить себя, достигают совершенно
обратного. Ибо столь резкое различие в яркости делает принадлежащее их перу
до такой степени тусклым, вялым и уродливым, что они теряют от этого гораздо
больше, чем выигрывают.
Разные авторы поступали по-разному. Философ Хрисипп, например, вставлял
в свои книги не только отрывки, но и целые сочинения других авторов, а в
одну из них он включил даже "Медею"Еврипида. Аполлодор[6]говорил о нем, что,
если изъять из его книг все то, что принадлежит не ему, то, кроме сплошного
белого места, там ничего не останется. У Эпикура, напротив, в трехстах
оставшихся после него свитках не найдешь ни одной цитаты.
Однажды мне случилось наткнуться на такой заимствованный отрывок. Я со
скукою перелистывал французский текст, бескровный, немощный, настолько
лишенный я содержания и мысли, что иначе его не назовешь, как французским
текстом, пока, наконец, после долгого и скучного блуждания, не добрался до
чего-то прекрасного, роскошного, возвышающегося до облаков. Если бы склон,
по которому я поднимался, был пологим и подъем, вследствие этого,
продолжительным, все было бы в порядке; но это была столь обрывистая, совсем
отвесная пропасть, что после первых же слов, прочтенных мною, я
почувствовал, что взлетел в совсем иной мир. Оказавшись в нем, я окинул
взором низину, из которой сюда поднялся, и она показалась мне такой
безрадостной и далекой, что у меня пропало всякое желание снова спуститься
туда. Если бы я приукрасил какое-нибудь из моих рассуждений сокровищами
прошлого, это лишь подчеркнуло бы убожество всего остального.
Порицать в другом свои недостатки, думается мне, столь же допустимо,
как порицать - а это я делаю весьма часто - чужие в себе. Обличать их
следует всегда и везде, не оставляя им никакого пристанища. Я-то хорошо
знаю, сколь дерзновенно пытаюсь я всякий раз сравняться с обворованными мной
авторами, не без смелой надежды обмануть моих судей: авось они ничего не
заметят. Но я достигаю этого скорее благодаря прилежанию, нежели с помощью
воображения. А кроме того, я не борюсь с этими испытанными бойцами
по-настоящему, не схожусь с ними грудь с грудью, но делаю время от времени
лишь небольшие легкие выпады. Я не упорствую в этой схватке; я только
соприкасаюсь со своими противниками и скорее делаю вид, что соревнуюсь с
ними, чем в действительности делаю это.
И если бы мне удалось оказаться достойным соперником, я показал бы себя
честным игроком, ибо вступаю я с ними в борьбу лишь там, где они сильнее
всего.
Но делать то, что делают, как я указал выше, иные, а именно: облачаться
до кончиков ногтей в чужие доспехи, выполнять задуманное, как это нетрудно
людям, имеющим общую осведомленность, путем использования клочков древней
мудрости, понатыканных то здесь, то там, словом, пытаться скрыть и присвоить
чужое добро - это, во-первых, бесчестно и низко, ибо, не имея ничего за
душой, за счет чего они могли бы творить, эти писаки все же пытаются выдать
чужие ценности за свои, а во-вторых, - это величайшая глупость, поскольку
они вынуждены довольствоваться добытым с помощью плутовства одобрением
невежественной толпы, роняя себя в глазах людей сведущих, которые
презрительно морщат нос при виде этой надерганной отовсюду мозаики, тогда
как только их похвала и имеет значение. Что до меня, то нет ничего, чего бы
я столь же мало желал. Если я порой говорю чужими словами, то лишь для того,
чтобы лучше выразить самого себя. Сказанное мною не относится к центонам
[6], публикуемым в качестве таковых; в молодости я видел между ними
несколько составленных с большим искусством, какова, например, одна,
выпущенная в свет Капилупи [7], не говоря уже о созданных в древности.
Авторы их, по большей части, проявили свое дарование и в других сочинениях;
таков, например, Липсий [8], автор ученейшей, потребовавшей огромных трудов
компиляции, названной им "Политика".
Как бы там ни было, - я хочу сказать: каковы бы ни были допущенные мною
нелепости, - я не собираюсь утаивать их, как не собираюсь отказываться и от
написанного с меня портрета, где у меня лысина и волосы с проседью, так как
живописец изобразил на нем не совершенный образец человеческого лица, а лишь
мое собственное лицо. Таковы мои склонности и мои взгляды; и я предлагаю их
как то, во что я верю, а не как то, во что должно верить. Я ставлю своею
целью показать себя здесь лишь таким, каков я сегодня, ибо завтра, быть
может, я стану другим, если узнаю что-нибудь новое, способное произвести во
мне перемену. Я не пользуюсь достаточным авторитетом, чтобы каждому моему
слову верили, да и не стремлюсь к этому, ибо сознаю, что слишком дурно
обучен, чтобы учить других.
Итак, некто, познакомившись с предыдущей главой, сказал мне однажды,
будучи у меня, что мне следовало бы несколько подробнее изложить свои мысли
о воспитании детей. Сударыня, если и я впрямь обладаю хоть какими-нибудь
познаниями в этой области, я не в состояния дать им лучшее применение, как
принеся в дар тому человечку, который грозит в скором будущем совершить свой
торжественный выход на свет божий из вас (вы слишком доблестны, чтобы
начинать иначе как с мальчика). Ведь, приняв в свое время столь значительное
участие в устройстве вашего брака, я имею известное право печься о величии и
процветании всего, что от него воспоследует; я не говорю уж о том, что
давнее мое пребывание в вашем распоряжении в качестве вашего покорнейшего
слуги обязывает меня желать всею душой чести, всяческих благ и успеха всему,
что связано с вами. Но, говоря по правде, я ничего в названном выше предмете
не разумею, кроме того, пожалуй, что с наибольшими и наиважнейшими
трудностями человеческое познание встречается именно в том разделе науки,
который толкует о воспитании и обучении в детском возрасте.
Приемы, к которым обращаются в земледелии до посева, хорошо известны, и
применение их не составляет. труда, как, впрочем, и самый посев; но едва то,
что посеяно, начнет оживать, как перед нами встает великое разнообразие этих
приемов и множество трудностей, необходимых, чтобы его взрастить. То же
самое и с людьми: невелика хитрость посеять их; но едва они появились на
свет, как на вас наваливается целая куча самых разнообразных забот, хлопот и
тревог, как же их вырастить и воспитать.
Склонности детей в раннем возрасте проявляются так слабо и так
неотчетливо, задатки их так обманчивы и неопределенны, что составить себе на
этот счет определенное суждение очень трудно.
Взгляните на Кимона, взгляните на Фемистокла и стольких других! До чего
непохожи были они на себя в детстве! В медвежатах или щенках сказываются их
природные склонности; люди же, быстро усваивающие привычки, чужие мнения и
законы, легко подвержены переменам и к тому же скрывают свой подлинный
облик. Трудно поэтому преобразовать то, что вложено в человека самой
природой. От этого и происходит, что, вследствие ошибки в выборе правильного
пути, зачастую тратят даром труд и время на натаскивание детей в том, что
они не в состоянии как следует усвоить. Я считаю, что в этих затруднительных
обстоятельствах нужно неизменно стремиться к тому, чтобы направить детей в
сторону наилучшего и полезнейшего, не особенно полагаясь на легковесные
предзнаменования и догадки, которые мы извлекаем из движений детской души.
Даже Платон, на мой взгляд, придавал им в своем "Государстве" чрезмерно
большое значение.
Сударыня, наука - великое украшение и весьма полезное орудие, особенно
если им владеют лица, столь обласканные судьбой, как вы. Ибо, поистине, в
руках людей низких и грубых она не может найти надлежащего применения. Она
неизмеримо больше гордится в тех случаях, когда ей доводится предоставлять
свои средства для ведения войн или управления народом, для того, чтобы
поддерживать дружеское расположение чужеземного государя и его подданных,
чем тогда, когда к ней обращаются за доводом в философском споре или чтобы
выиграть тяжбу в суде или прописать коробочку пилюль. Итак, сударыня,
полагая, что, воспитывая ваших детей, вы не забудете и об этой стороне дела,
ибо вы и сами вкусили сладость науки и принадлежите к высокопросвященному
роду (ведь сохранились произведения графов де Фу а9, от которых происходит и
господин граф, ваш супруг, и вы сами; да и господин Франсуа де Кандаль, ваш
дядюшка, и ныне еще всякий день трудится над сочинением новых, которые
продлят на многие века память об этих дарованиях вашей семьи), я хочу
сообщить вам на этот счет мои домыслы, противоречащие общепринятым взглядам;
вот и все, чем я в состоянии услужить вам в этом деле.
Обязанности наставника, которого вы дадите вашему сыну, - учитывая, что
от его выбора, в конечном счете, зависит, насколько удачным окажется
воспитание ребенка, - включают в себя также и многое другое, но я не стану
на всем этом останавливаться, так как не сумею тут привнести ничего путного.
Что же касается затронутого мною предмета, по которому я беру на себя
смелость дать наставнику ряд советов, то и здесь пусть он верит мне ровно
настолько, насколько мои соображения покажутся ему убедительными. Ребенка из
хорошей семьи обучают наукам, имея в виду воспитать из него не столько
ученого, сколько просвещенного человека, не ради заработка (ибо подобная
цель является низменной и недостойной милостей и покровительства муз и к
тому же предполагает искательство и зависимость от другого) и не для того,
чтобы были соблюдены приличия, но для того, чтобы он чувствовал себя тверже,
чтобы обогатил и украсил себя изнутри. Вот почему я хотел бы, чтобы, выбирая
ему наставника, вы отнеслись к этому с возможной тщательностью; желательно,
чтобы это был человек скорее с ясной, чем с напичканной науками головой,
ибо, хотя нужно искать такого, который обладал бы и тем и другим, все же
добрые нравы и ум предпочтительнее голой учености; и нужно также, чтобы,
исполняя свои обязанности, он применил новый способ обучения.
Нам без отдыха и срока жужжат в уши, сообщая разнообразные знания, в
нас вливают их, словно воду в воронку, и наша обязанность состоит лишь в
повторении того, что мы слышали. Я хотел бы, чтобы воспитатель вашего сына
отказался от этого обычного приема и чтобы с самого начала, сообразуясь с
душевными склонностями доверенного ему ребенка, предоставил ему возможность
свободно проявлять эти склонности, предлагая ему изведать вкус различных
вещей, выбирать между ними и различать их самостоятельно, иногда указывая
ему путь, иногда, напротив, позволяя отыскивать дорогу ему самому. Я не
хочу, чтобы наставник один все решал и только один говорил; я хочу, чтобы он
слушал также своего питомца. Сократ, а впоследствии и Аркесилай заставляли ;
сначала говорить учеников, а затем уже говорили сами. Obest plerumque iis
qui discere volunt auctoritas eorum, qui docent. {Желающим научиться
чему-либо чаще всего препятствует авторитет тех кто учит [10] (лат.).}
Пусть он заставит ребенка пройтись перед ним и таким образом получит
возможность судить о его походке, а следовательно, и о том, насколько ему
самому нужно умерить себя, чтобы приспособиться к силам ученика. Не соблюдая
здесь соразмерности, мы можем испортить все дело; уменье отыскать такое
соответствие и разумно его соблюдать - одна из труднейших задач, какие
только я знаю. Способность снизойти до влечении ребенка и руководить ими
присуща лишь душе возвышенной и сильной. Что до меня, то я тверже и
увереннее иду в гору, нежели спускаюсь с горы.
Если учителя, как это обычно у нас делается, просвещают своих
многочисленных учеников, преподнося им всем один и тот же урок и требуя от
них одинакового поведения, хотя способности их вовсе не одинаковы, но
отличаются и по силе и по своему характеру, то нет ничего удивительного, что
среди огромной толпы детей найдется всего два или три ребенка, которые
извлекают настоящую пользу из подобного преподавания.
Пусть учитель спрашивает с ученика не только слова затверженного урока,
но смысл и самую суть его и судит о пользе, которую он принес, не по
показаниям памяти своего питомца, а по его жизни. И пусть, объясняя что-либо
ученику, он покажет ему это с сотни разных сторон и применит ко множеству
различных предметов, чтобы проверить, понял ли ученик как следует и в какой
мере усвоил это; и в последовательности своих разъяснений пусть он
руководствуется примером Платона [11]. Если кто изрыгает пищу в том самом
виде, в каком проглотил ее, то это свидетельствует о неудобоваримости пищи и
о несварении желудка. Если желудок не изменил качества и формы того, что ему
надлежало сварить, значит он не выполнил своего дела.
Наша душа совершает свои движения под чужим воздействием, следуя и
подчиняясь примеру и наставлениям других. Нас до того приучили к помочам,
что мы уже не в состоянии обходиться без них. Мы утратили нашу свободу и
собственную силу. Nunquam tutelae suae fiunt. {Они никогда не выходят из-под
опеки [12] (лат.).} Я знавал в Пизе одного весьма достойного человека,
который настолько почитал Аристотеля, что первейшим его правилом было:
"Пробным камнем и основой всякого прочного мнения и всякой истины является
их согласие с учением Аристотеля; все, что вне этого, - химеры и суета, ибо
Аристотель все решительно предусмотрел и все высказал". Это положение,
истолкованное слишком широко и неправильно, подвергало его значительной и
весьма долго угрожавшей ему опасности со стороны римской инквизиции.
Пусть наставник заставляет ученика как бы просеивать через сито все,
что он ему преподносит, и пусть ничего не вдалбливает ему в голову, опираясь
на свой авторитет и влияние; пусть принципы Аристотеля не становятся
неизменными основами его преподавания, равно как не становятся ими и
принципы стоиков или эпикурейцев. Пусть учитель изложит ему, чем отличаются
эти учения друг от друга; ученик же, если это будет ему по силам, пусть
сделает выбор самостоятельно или, по крайней мере, останется при сомнении.
Только глупцы могут быть непоколебимы в своей уверенности.
Che non men che saper dubiar m'agarada
{Сомнение доставляет мне не меньшее наслаждение, чем знание [18]
(ит.).}
Ибо, если он примет мнения Ксенофонта или Платона, поразмыслив над
ними, они перестанут быть их собственностью, но сделаются также и его
мнениями. Кто рабски следует за другим, тот ничему не следует. Он ничего не
находит; да ничего и не ищет. Non sumus sub rege; sibi quisque se vindicet.
{Над нами нет царя; пусть же каждый сам располагает собой [14](лат.).}
Главное - чтобы он знал то, что знает. Нужно, чтобы он проникся духом
древних мыслителей, а не заучивал их наставления. И пусть он не страшится
забыть, если это угодно ему, откуда он почерпнул эти взгляды, лишь бы он
сумел сделать их собственностью. Истина и доводы разума принадлежат всем, и
они не в большей мере достояние тех, кто высказал их впервые, чем тех, кто
высказал их впоследствии. То-то и то-то столь же находится в согласии с
мнением Платона, сколько с моим, ибо мы обнаруживаем здесь единомыслие и
смотрим на дело одинаково. Пчелы перелетают с цветка на цветок для того,
чтобы собрать нектар, который они целиком претворяют в мед; ведь это уже
больше не тимьян или майоран. Точно так же и то, что человек заимствует у
других, будет преобразовано и переплавлено им самим, чтобы стать его
собственным творением, то есть собственным его суждением. Его воспитание,
его труд, его ученье служат лишь одному: образовать его личность.
Пусть он таит про себя все, что взял у других, и предает гласности
только то, что из него создал. Грабители и стяжатели выставляют напоказ
выстроенные ими дома и свои приобретения, а не то, что они вытянули из чужих
кошельков. Вы не видите подношений, полученных от просителей каким-нибудь
членом парламента; вы видите только то, что у него обширные связи и что
детей его окружает почет. Никто не подсчитывает своих доходов на людях;
каждый ведет им счет про себя. Выгода, извлекаемая нами из наших занятий,
заключается в том, что мы становимся лучше и мудрее.
Только рассудок, говорил Эпихарм [15], все видит и все слышит; только
он умеет обратить решительно все на пользу себе, только он располагает всем
по своему усмотрению, только он действительно деятелен - он господствует над
всем и царит; все прочее слепо, глухо, бездушно. Правда, мы заставляем его
быть угодливым и трусливым, дабы не предоставить ему свободы действовать
хоть в чем-нибудь самостоятельно. Кто же спрашивает ученика о его мнении
относительно риторики и грамматики, о том или ином изречении Цицерона? Их
вколачивают в нашу память в совершенно готовом виде, как некие оракулы, в
которых буквы и слоги заменяют сущность вещей. Но знать наизусть еще вовсе
не значит знать; это - только держать в памяти то, что ей дали на хранение.
А тем, что знаешь по-настоящему, ты вправе распорядиться, не оглядываясь на
хозяина, не заглядывая в книгу. Ученость чисто книжного происхождения -
жалкая ученость! Я считаю, что она украшение, но никак не фундамент; в этом
я следую Платону, который говорит, что истинная философия - это твердость,
верность и добросовестность; прочие же знания и все, что направлено к другой
цели, - не более как румяна.
Хотел бы я поглядеть, как Палюэль или Помпеи - эти превосходные
танцовщики нашего времени - стали бы обучать пируэтам, только проделывая их
перед нами и не сдвигая нас с места. Точно так же многие наставники хотят
образовать нам ум, не будоража его. Можно ли научить управлять конем,
владеть копьем, лютней или голосом, не заставляя изо дня в день упражняться
в этом, подобно тому как некоторые хотят научить нас здравым рассуждениям и
искусной речи, не заставляя упражняться ни в рассуждениях, ни в речах? А
между тем, при воспитании в нас этих способностей все, что представляется
нашим глазам, стоит назидательной книги; проделка пажа, тупость слуги,
застольная беседа - все это новая пища для нашего ума.
В этом отношении особенно полезно общение с другими людьми, а также
поездки в чужие края, не для того, разумеется, чтобы, следуя обыкновению
нашей французской знати, привозить с собой оттуда разного рода сведения - о
том, например, сколько шагов имеет в ширину церковь Санта-Мария Ротонда
[16], или до чего роскошны панталоны синьоры Ливии, или, подобно иным,
насколько лицо Нерона на таком-то древнем изваянии длиннее и шире его же
изображения на такой-то медали, но для того, чтобы вывезти оттуда знание
духа этих народов и их образа жизни, и для того также, чтобы отточить и
отшлифовать свой ум в соприкосновении с умами других. Я бы советовал
посылать нашу молодежь за границу в возможно более раннем возрасте и, чтобы
одним ударом убить двух зайцев, именно к тем из наших соседей, чья речь
наименее близка к нашей, так что, если не приучить к ней свой язык смолоду,
то потом уж никак ее не усвоить.
Недаром все считают, что неразумно воспитывать ребенка под крылышком у
родителей. Вложенная в последних самой природой любовь внушает даже самым
разумным из них чрезмерную мягкость и снисходительность. Они не способны ни
наказывать своих детей за проступки, ни допускать, чтобы те узнали тяжелые
стороны жизни, подвергаясь некоторым опасностям. Они не могут примириться с
тем, что их дети после различных упражнений возвращаются потными и
перепачкавшимися, что они пьют, как придется, - то теплое, то слишком
холодное; они не могут видеть их верхом на норовистом коне или фехтующими с
рапирой в руке с сильным противником, или когда они впервые берутся за
аркебузу. Но ведь тут ничего не поделаешь: кто желает, чтобы его сын вырос
настоящим мужчиною, тот должен понять, что молодежь от всего этого не
уберечь и что тут, хочешь не хочешь, а нередко приходится поступаться
предписаниями медицины:
Vitamque sub divo et trepidis agat
In rebus.
{Пусть он живет под открытым небом среди невзгод [17] (лат.).}
Недостаточно закалять душу ребенка; столь же необходимо закалять и его
тело. Наша душа слишком перегружена заботами, если у нее нет должного
помощника; на нее тогда возлагается непосильное бремя, так как она несет его
за двоих. Я-то хорошо знаю, как тяжело приходится моей душе в компании со
столь нежным и чувствительным, как у меня, телом, которое постоянно ищет ее
поддержки. И, читая различных авторов, я не раз замечал, что то, что они
выдают за величие духа и мужество, в гораздо большей степени свидетельствует
о толстой коже и крепких костях. Мне довелось встречать мужчин, женщин и
детей, настолько нечувствительных от природы, что удары палкою значили для
них меньше, чем для меня щелчок по носу: получив удар, такие люди не только
не вскрикнут, но даже и бровью не поведут. Когда атлеты своею выносливостью
уподобляются философам, то здесь скорее сказывается крепость их мышц, нежели
твердость души. Ибо привычка терпеливо трудиться - это то же, что привычка
терпеливо переносить боль: labor callum obducit dolori. {Труд притупляет
боль [18] (лат.).} Нужно закалять свое тело тяжелыми и суровыми
упражнениями, чтобы приучить его стойко переносить боль и страдания от
вывихов, колик, прижиганий и даже от мук тюремного заключения и пыток. Ибо
надо быть готовым и к этим последним; ведь в иные времена и добрые разделяют
порой участь злых. Мы хорошо знаем это по себе! Кто ниспровергает законы,
тот грозит самым добропорядочным людям бичом и веревкой. Добавлю еще, что и
авторитет воспитателя, который для ученика должен быть непререкаемым,
страдает и расшатывается от такого вмешательства родителей. Кроме того,
почтительность, которою окружает ребенка челядь,, а также его
осведомленность о богатстве и величии своего рода являются, на мой взгляд,
немалыми помехами в правильном воспитании детей этого возраста.
Что до той школы, которой является общение с другими людьми, то тут я
нередко сталкивался с одним обычным пороком: вместо того, чтобы стремиться
узнать других, мы хлопочем только о том, как бы выставить напоказ себя, и
наши заботы направлены скорее на то, чтобы не дать залежаться своему товару,
нежели чтобы приобрести для себя новый. Молчаливость и скромность -
качества, в обществе весьма ценные. Ребенка следует приучать к тому, чтобы
он был бережлив и воздержан в расходовании знаний, которые он накопит; чтобы
он не оспаривал глупостей и вздорных выдумок, высказанных в его присутствии,
ибо весьма невежливо и нелюбезно отвергать то, что нам не по вкусу. Пусть он
довольствуется исправлением самого себя и не корит другого за то, что ему
самому не по сердцу; пусть он не восстает также против общепринятых обычаев.
Licet sapere sine pompa, sine invidia. {Можно быть ученым без заносчивости и
чванства [19] (лат.)} Пусть он избегает придавать себе заносчивый и
надменный вид, избегает ребяческого тщеславия, состоящего в желании
выделяться среди других и прослыть умнее других, пусть не стремится прослыть
человеком, который бранит все и вся и пыжится выдумать что-то новое. Подобно
тому как лишь великим поэтам пристало разрешать себе вольности в своем
искусстве, так лишь великим и возвышенным душам дозволено ставить себя выше
обычая. Si quid Socrates et Aristlppus contra morem et consuetudinem
fecerint, idem sibi ne arbitretur licere: magnis enim illi et divinis bonis
hanc licentiam assequebantur. {Если Сократ и Аристипп и делали что-нибудь
вопреки установившимся нравам и обычаям, пусть другие не считают, что и им
дозволено то же; ибо эти двое получили право на эту вольность благодаря
своим великим и божественным достоинствам [20] (лат.).} Следует научить
ребенка вступать в беседу или в спор только в том случае, если он найдет,
что противник достоин подобной борьбы; его нужно научить также не применять
все те возражения, которые могут ему пригодиться, но только сильнейшие из
них. Надо приучить его тщательно выбирать доводы, отдавая предпочтение
наиболее точным, а следовательно, и кратким. Но, прежде всего, пусть научат
его склоняться перед истиной и складывать перед нею оружие, лишь только он
увидит ее, - независимо от того, открылась ли она его противнику или озарила
его самого. Ведь ему не придется подыматься на кафедру, чтобы читать
предписанное заранее. Ничто не обязывает его защищать мнения, с которыми он
не согласен. Он не принадлежит к тем, кто продает за наличные денежки право
признаваться в своих грехах и каяться в них. Neque, ut omnia quae
praescripta et imperata sint, defendat, necessitate ulla cogitur. {И никакая
необходимость не принуждает его защищать все то, что предписано и приказано
[21] (лат.).}
Если его наставником будет человек такого же склада, как я, он
постарается пробудить в нем желание быть верноподданным, беззаветно
преданным и беззаветно храбрым слугой своего государя; но, вместе с тем, он
и охладит пыл своего питомца, если тот проникается к государю привязанностью
иного рода, нежели та, какой требует от нас общественный долг. Не говоря уже
о всевозможных стеснениях, налагаемых на нас этими особыми узами,
высказывания человека, нанятого или подкупленного, либо не так искренни и
свободны, либо могут быть приняты за проявление неразумия или
неблагодарности. Придворный не волен - да и далек от желания - говорить о
пробелов, которые открыло мне это сравнение. Нужно иметь достаточно крепкие
ноги, чтобы пытаться идти бок о бок с такими людьми. Пустоголовые писаки
нашего века, вставляя в свои ничтожные сочинения чуть ли не целые разделы из
древних писателей, дабы таким способом прославить себя, достигают совершенно
обратного. Ибо столь резкое различие в яркости делает принадлежащее их перу
до такой степени тусклым, вялым и уродливым, что они теряют от этого гораздо
больше, чем выигрывают.
Разные авторы поступали по-разному. Философ Хрисипп, например, вставлял
в свои книги не только отрывки, но и целые сочинения других авторов, а в
одну из них он включил даже "Медею"Еврипида. Аполлодор[6]говорил о нем, что,
если изъять из его книг все то, что принадлежит не ему, то, кроме сплошного
белого места, там ничего не останется. У Эпикура, напротив, в трехстах
оставшихся после него свитках не найдешь ни одной цитаты.
Однажды мне случилось наткнуться на такой заимствованный отрывок. Я со
скукою перелистывал французский текст, бескровный, немощный, настолько
лишенный я содержания и мысли, что иначе его не назовешь, как французским
текстом, пока, наконец, после долгого и скучного блуждания, не добрался до
чего-то прекрасного, роскошного, возвышающегося до облаков. Если бы склон,
по которому я поднимался, был пологим и подъем, вследствие этого,
продолжительным, все было бы в порядке; но это была столь обрывистая, совсем
отвесная пропасть, что после первых же слов, прочтенных мною, я
почувствовал, что взлетел в совсем иной мир. Оказавшись в нем, я окинул
взором низину, из которой сюда поднялся, и она показалась мне такой
безрадостной и далекой, что у меня пропало всякое желание снова спуститься
туда. Если бы я приукрасил какое-нибудь из моих рассуждений сокровищами
прошлого, это лишь подчеркнуло бы убожество всего остального.
Порицать в другом свои недостатки, думается мне, столь же допустимо,
как порицать - а это я делаю весьма часто - чужие в себе. Обличать их
следует всегда и везде, не оставляя им никакого пристанища. Я-то хорошо
знаю, сколь дерзновенно пытаюсь я всякий раз сравняться с обворованными мной
авторами, не без смелой надежды обмануть моих судей: авось они ничего не
заметят. Но я достигаю этого скорее благодаря прилежанию, нежели с помощью
воображения. А кроме того, я не борюсь с этими испытанными бойцами
по-настоящему, не схожусь с ними грудь с грудью, но делаю время от времени
лишь небольшие легкие выпады. Я не упорствую в этой схватке; я только
соприкасаюсь со своими противниками и скорее делаю вид, что соревнуюсь с
ними, чем в действительности делаю это.
И если бы мне удалось оказаться достойным соперником, я показал бы себя
честным игроком, ибо вступаю я с ними в борьбу лишь там, где они сильнее
всего.
Но делать то, что делают, как я указал выше, иные, а именно: облачаться
до кончиков ногтей в чужие доспехи, выполнять задуманное, как это нетрудно
людям, имеющим общую осведомленность, путем использования клочков древней
мудрости, понатыканных то здесь, то там, словом, пытаться скрыть и присвоить
чужое добро - это, во-первых, бесчестно и низко, ибо, не имея ничего за
душой, за счет чего они могли бы творить, эти писаки все же пытаются выдать
чужие ценности за свои, а во-вторых, - это величайшая глупость, поскольку
они вынуждены довольствоваться добытым с помощью плутовства одобрением
невежественной толпы, роняя себя в глазах людей сведущих, которые
презрительно морщат нос при виде этой надерганной отовсюду мозаики, тогда
как только их похвала и имеет значение. Что до меня, то нет ничего, чего бы
я столь же мало желал. Если я порой говорю чужими словами, то лишь для того,
чтобы лучше выразить самого себя. Сказанное мною не относится к центонам
[6], публикуемым в качестве таковых; в молодости я видел между ними
несколько составленных с большим искусством, какова, например, одна,
выпущенная в свет Капилупи [7], не говоря уже о созданных в древности.
Авторы их, по большей части, проявили свое дарование и в других сочинениях;
таков, например, Липсий [8], автор ученейшей, потребовавшей огромных трудов
компиляции, названной им "Политика".
Как бы там ни было, - я хочу сказать: каковы бы ни были допущенные мною
нелепости, - я не собираюсь утаивать их, как не собираюсь отказываться и от
написанного с меня портрета, где у меня лысина и волосы с проседью, так как
живописец изобразил на нем не совершенный образец человеческого лица, а лишь
мое собственное лицо. Таковы мои склонности и мои взгляды; и я предлагаю их
как то, во что я верю, а не как то, во что должно верить. Я ставлю своею
целью показать себя здесь лишь таким, каков я сегодня, ибо завтра, быть
может, я стану другим, если узнаю что-нибудь новое, способное произвести во
мне перемену. Я не пользуюсь достаточным авторитетом, чтобы каждому моему
слову верили, да и не стремлюсь к этому, ибо сознаю, что слишком дурно
обучен, чтобы учить других.
Итак, некто, познакомившись с предыдущей главой, сказал мне однажды,
будучи у меня, что мне следовало бы несколько подробнее изложить свои мысли
о воспитании детей. Сударыня, если и я впрямь обладаю хоть какими-нибудь
познаниями в этой области, я не в состояния дать им лучшее применение, как
принеся в дар тому человечку, который грозит в скором будущем совершить свой
торжественный выход на свет божий из вас (вы слишком доблестны, чтобы
начинать иначе как с мальчика). Ведь, приняв в свое время столь значительное
участие в устройстве вашего брака, я имею известное право печься о величии и
процветании всего, что от него воспоследует; я не говорю уж о том, что
давнее мое пребывание в вашем распоряжении в качестве вашего покорнейшего
слуги обязывает меня желать всею душой чести, всяческих благ и успеха всему,
что связано с вами. Но, говоря по правде, я ничего в названном выше предмете
не разумею, кроме того, пожалуй, что с наибольшими и наиважнейшими
трудностями человеческое познание встречается именно в том разделе науки,
который толкует о воспитании и обучении в детском возрасте.
Приемы, к которым обращаются в земледелии до посева, хорошо известны, и
применение их не составляет. труда, как, впрочем, и самый посев; но едва то,
что посеяно, начнет оживать, как перед нами встает великое разнообразие этих
приемов и множество трудностей, необходимых, чтобы его взрастить. То же
самое и с людьми: невелика хитрость посеять их; но едва они появились на
свет, как на вас наваливается целая куча самых разнообразных забот, хлопот и
тревог, как же их вырастить и воспитать.
Склонности детей в раннем возрасте проявляются так слабо и так
неотчетливо, задатки их так обманчивы и неопределенны, что составить себе на
этот счет определенное суждение очень трудно.
Взгляните на Кимона, взгляните на Фемистокла и стольких других! До чего
непохожи были они на себя в детстве! В медвежатах или щенках сказываются их
природные склонности; люди же, быстро усваивающие привычки, чужие мнения и
законы, легко подвержены переменам и к тому же скрывают свой подлинный
облик. Трудно поэтому преобразовать то, что вложено в человека самой
природой. От этого и происходит, что, вследствие ошибки в выборе правильного
пути, зачастую тратят даром труд и время на натаскивание детей в том, что
они не в состоянии как следует усвоить. Я считаю, что в этих затруднительных
обстоятельствах нужно неизменно стремиться к тому, чтобы направить детей в
сторону наилучшего и полезнейшего, не особенно полагаясь на легковесные
предзнаменования и догадки, которые мы извлекаем из движений детской души.
Даже Платон, на мой взгляд, придавал им в своем "Государстве" чрезмерно
большое значение.
Сударыня, наука - великое украшение и весьма полезное орудие, особенно
если им владеют лица, столь обласканные судьбой, как вы. Ибо, поистине, в
руках людей низких и грубых она не может найти надлежащего применения. Она
неизмеримо больше гордится в тех случаях, когда ей доводится предоставлять
свои средства для ведения войн или управления народом, для того, чтобы
поддерживать дружеское расположение чужеземного государя и его подданных,
чем тогда, когда к ней обращаются за доводом в философском споре или чтобы
выиграть тяжбу в суде или прописать коробочку пилюль. Итак, сударыня,
полагая, что, воспитывая ваших детей, вы не забудете и об этой стороне дела,
ибо вы и сами вкусили сладость науки и принадлежите к высокопросвященному
роду (ведь сохранились произведения графов де Фу а9, от которых происходит и
господин граф, ваш супруг, и вы сами; да и господин Франсуа де Кандаль, ваш
дядюшка, и ныне еще всякий день трудится над сочинением новых, которые
продлят на многие века память об этих дарованиях вашей семьи), я хочу
сообщить вам на этот счет мои домыслы, противоречащие общепринятым взглядам;
вот и все, чем я в состоянии услужить вам в этом деле.
Обязанности наставника, которого вы дадите вашему сыну, - учитывая, что
от его выбора, в конечном счете, зависит, насколько удачным окажется
воспитание ребенка, - включают в себя также и многое другое, но я не стану
на всем этом останавливаться, так как не сумею тут привнести ничего путного.
Что же касается затронутого мною предмета, по которому я беру на себя
смелость дать наставнику ряд советов, то и здесь пусть он верит мне ровно
настолько, насколько мои соображения покажутся ему убедительными. Ребенка из
хорошей семьи обучают наукам, имея в виду воспитать из него не столько
ученого, сколько просвещенного человека, не ради заработка (ибо подобная
цель является низменной и недостойной милостей и покровительства муз и к
тому же предполагает искательство и зависимость от другого) и не для того,
чтобы были соблюдены приличия, но для того, чтобы он чувствовал себя тверже,
чтобы обогатил и украсил себя изнутри. Вот почему я хотел бы, чтобы, выбирая
ему наставника, вы отнеслись к этому с возможной тщательностью; желательно,
чтобы это был человек скорее с ясной, чем с напичканной науками головой,
ибо, хотя нужно искать такого, который обладал бы и тем и другим, все же
добрые нравы и ум предпочтительнее голой учености; и нужно также, чтобы,
исполняя свои обязанности, он применил новый способ обучения.
Нам без отдыха и срока жужжат в уши, сообщая разнообразные знания, в
нас вливают их, словно воду в воронку, и наша обязанность состоит лишь в
повторении того, что мы слышали. Я хотел бы, чтобы воспитатель вашего сына
отказался от этого обычного приема и чтобы с самого начала, сообразуясь с
душевными склонностями доверенного ему ребенка, предоставил ему возможность
свободно проявлять эти склонности, предлагая ему изведать вкус различных
вещей, выбирать между ними и различать их самостоятельно, иногда указывая
ему путь, иногда, напротив, позволяя отыскивать дорогу ему самому. Я не
хочу, чтобы наставник один все решал и только один говорил; я хочу, чтобы он
слушал также своего питомца. Сократ, а впоследствии и Аркесилай заставляли ;
сначала говорить учеников, а затем уже говорили сами. Obest plerumque iis
qui discere volunt auctoritas eorum, qui docent. {Желающим научиться
чему-либо чаще всего препятствует авторитет тех кто учит [10] (лат.).}
Пусть он заставит ребенка пройтись перед ним и таким образом получит
возможность судить о его походке, а следовательно, и о том, насколько ему
самому нужно умерить себя, чтобы приспособиться к силам ученика. Не соблюдая
здесь соразмерности, мы можем испортить все дело; уменье отыскать такое
соответствие и разумно его соблюдать - одна из труднейших задач, какие
только я знаю. Способность снизойти до влечении ребенка и руководить ими
присуща лишь душе возвышенной и сильной. Что до меня, то я тверже и
увереннее иду в гору, нежели спускаюсь с горы.
Если учителя, как это обычно у нас делается, просвещают своих
многочисленных учеников, преподнося им всем один и тот же урок и требуя от
них одинакового поведения, хотя способности их вовсе не одинаковы, но
отличаются и по силе и по своему характеру, то нет ничего удивительного, что
среди огромной толпы детей найдется всего два или три ребенка, которые
извлекают настоящую пользу из подобного преподавания.
Пусть учитель спрашивает с ученика не только слова затверженного урока,
но смысл и самую суть его и судит о пользе, которую он принес, не по
показаниям памяти своего питомца, а по его жизни. И пусть, объясняя что-либо
ученику, он покажет ему это с сотни разных сторон и применит ко множеству
различных предметов, чтобы проверить, понял ли ученик как следует и в какой
мере усвоил это; и в последовательности своих разъяснений пусть он
руководствуется примером Платона [11]. Если кто изрыгает пищу в том самом
виде, в каком проглотил ее, то это свидетельствует о неудобоваримости пищи и
о несварении желудка. Если желудок не изменил качества и формы того, что ему
надлежало сварить, значит он не выполнил своего дела.
Наша душа совершает свои движения под чужим воздействием, следуя и
подчиняясь примеру и наставлениям других. Нас до того приучили к помочам,
что мы уже не в состоянии обходиться без них. Мы утратили нашу свободу и
собственную силу. Nunquam tutelae suae fiunt. {Они никогда не выходят из-под
опеки [12] (лат.).} Я знавал в Пизе одного весьма достойного человека,
который настолько почитал Аристотеля, что первейшим его правилом было:
"Пробным камнем и основой всякого прочного мнения и всякой истины является
их согласие с учением Аристотеля; все, что вне этого, - химеры и суета, ибо
Аристотель все решительно предусмотрел и все высказал". Это положение,
истолкованное слишком широко и неправильно, подвергало его значительной и
весьма долго угрожавшей ему опасности со стороны римской инквизиции.
Пусть наставник заставляет ученика как бы просеивать через сито все,
что он ему преподносит, и пусть ничего не вдалбливает ему в голову, опираясь
на свой авторитет и влияние; пусть принципы Аристотеля не становятся
неизменными основами его преподавания, равно как не становятся ими и
принципы стоиков или эпикурейцев. Пусть учитель изложит ему, чем отличаются
эти учения друг от друга; ученик же, если это будет ему по силам, пусть
сделает выбор самостоятельно или, по крайней мере, останется при сомнении.
Только глупцы могут быть непоколебимы в своей уверенности.
Che non men che saper dubiar m'agarada
{Сомнение доставляет мне не меньшее наслаждение, чем знание [18]
(ит.).}
Ибо, если он примет мнения Ксенофонта или Платона, поразмыслив над
ними, они перестанут быть их собственностью, но сделаются также и его
мнениями. Кто рабски следует за другим, тот ничему не следует. Он ничего не
находит; да ничего и не ищет. Non sumus sub rege; sibi quisque se vindicet.
{Над нами нет царя; пусть же каждый сам располагает собой [14](лат.).}
Главное - чтобы он знал то, что знает. Нужно, чтобы он проникся духом
древних мыслителей, а не заучивал их наставления. И пусть он не страшится
забыть, если это угодно ему, откуда он почерпнул эти взгляды, лишь бы он
сумел сделать их собственностью. Истина и доводы разума принадлежат всем, и
они не в большей мере достояние тех, кто высказал их впервые, чем тех, кто
высказал их впоследствии. То-то и то-то столь же находится в согласии с
мнением Платона, сколько с моим, ибо мы обнаруживаем здесь единомыслие и
смотрим на дело одинаково. Пчелы перелетают с цветка на цветок для того,
чтобы собрать нектар, который они целиком претворяют в мед; ведь это уже
больше не тимьян или майоран. Точно так же и то, что человек заимствует у
других, будет преобразовано и переплавлено им самим, чтобы стать его
собственным творением, то есть собственным его суждением. Его воспитание,
его труд, его ученье служат лишь одному: образовать его личность.
Пусть он таит про себя все, что взял у других, и предает гласности
только то, что из него создал. Грабители и стяжатели выставляют напоказ
выстроенные ими дома и свои приобретения, а не то, что они вытянули из чужих
кошельков. Вы не видите подношений, полученных от просителей каким-нибудь
членом парламента; вы видите только то, что у него обширные связи и что
детей его окружает почет. Никто не подсчитывает своих доходов на людях;
каждый ведет им счет про себя. Выгода, извлекаемая нами из наших занятий,
заключается в том, что мы становимся лучше и мудрее.
Только рассудок, говорил Эпихарм [15], все видит и все слышит; только
он умеет обратить решительно все на пользу себе, только он располагает всем
по своему усмотрению, только он действительно деятелен - он господствует над
всем и царит; все прочее слепо, глухо, бездушно. Правда, мы заставляем его
быть угодливым и трусливым, дабы не предоставить ему свободы действовать
хоть в чем-нибудь самостоятельно. Кто же спрашивает ученика о его мнении
относительно риторики и грамматики, о том или ином изречении Цицерона? Их
вколачивают в нашу память в совершенно готовом виде, как некие оракулы, в
которых буквы и слоги заменяют сущность вещей. Но знать наизусть еще вовсе
не значит знать; это - только держать в памяти то, что ей дали на хранение.
А тем, что знаешь по-настоящему, ты вправе распорядиться, не оглядываясь на
хозяина, не заглядывая в книгу. Ученость чисто книжного происхождения -
жалкая ученость! Я считаю, что она украшение, но никак не фундамент; в этом
я следую Платону, который говорит, что истинная философия - это твердость,
верность и добросовестность; прочие же знания и все, что направлено к другой
цели, - не более как румяна.
Хотел бы я поглядеть, как Палюэль или Помпеи - эти превосходные
танцовщики нашего времени - стали бы обучать пируэтам, только проделывая их
перед нами и не сдвигая нас с места. Точно так же многие наставники хотят
образовать нам ум, не будоража его. Можно ли научить управлять конем,
владеть копьем, лютней или голосом, не заставляя изо дня в день упражняться
в этом, подобно тому как некоторые хотят научить нас здравым рассуждениям и
искусной речи, не заставляя упражняться ни в рассуждениях, ни в речах? А
между тем, при воспитании в нас этих способностей все, что представляется
нашим глазам, стоит назидательной книги; проделка пажа, тупость слуги,
застольная беседа - все это новая пища для нашего ума.
В этом отношении особенно полезно общение с другими людьми, а также
поездки в чужие края, не для того, разумеется, чтобы, следуя обыкновению
нашей французской знати, привозить с собой оттуда разного рода сведения - о
том, например, сколько шагов имеет в ширину церковь Санта-Мария Ротонда
[16], или до чего роскошны панталоны синьоры Ливии, или, подобно иным,
насколько лицо Нерона на таком-то древнем изваянии длиннее и шире его же
изображения на такой-то медали, но для того, чтобы вывезти оттуда знание
духа этих народов и их образа жизни, и для того также, чтобы отточить и
отшлифовать свой ум в соприкосновении с умами других. Я бы советовал
посылать нашу молодежь за границу в возможно более раннем возрасте и, чтобы
одним ударом убить двух зайцев, именно к тем из наших соседей, чья речь
наименее близка к нашей, так что, если не приучить к ней свой язык смолоду,
то потом уж никак ее не усвоить.
Недаром все считают, что неразумно воспитывать ребенка под крылышком у
родителей. Вложенная в последних самой природой любовь внушает даже самым
разумным из них чрезмерную мягкость и снисходительность. Они не способны ни
наказывать своих детей за проступки, ни допускать, чтобы те узнали тяжелые
стороны жизни, подвергаясь некоторым опасностям. Они не могут примириться с
тем, что их дети после различных упражнений возвращаются потными и
перепачкавшимися, что они пьют, как придется, - то теплое, то слишком
холодное; они не могут видеть их верхом на норовистом коне или фехтующими с
рапирой в руке с сильным противником, или когда они впервые берутся за
аркебузу. Но ведь тут ничего не поделаешь: кто желает, чтобы его сын вырос
настоящим мужчиною, тот должен понять, что молодежь от всего этого не
уберечь и что тут, хочешь не хочешь, а нередко приходится поступаться
предписаниями медицины:
Vitamque sub divo et trepidis agat
In rebus.
{Пусть он живет под открытым небом среди невзгод [17] (лат.).}
Недостаточно закалять душу ребенка; столь же необходимо закалять и его
тело. Наша душа слишком перегружена заботами, если у нее нет должного
помощника; на нее тогда возлагается непосильное бремя, так как она несет его
за двоих. Я-то хорошо знаю, как тяжело приходится моей душе в компании со
столь нежным и чувствительным, как у меня, телом, которое постоянно ищет ее
поддержки. И, читая различных авторов, я не раз замечал, что то, что они
выдают за величие духа и мужество, в гораздо большей степени свидетельствует
о толстой коже и крепких костях. Мне довелось встречать мужчин, женщин и
детей, настолько нечувствительных от природы, что удары палкою значили для
них меньше, чем для меня щелчок по носу: получив удар, такие люди не только
не вскрикнут, но даже и бровью не поведут. Когда атлеты своею выносливостью
уподобляются философам, то здесь скорее сказывается крепость их мышц, нежели
твердость души. Ибо привычка терпеливо трудиться - это то же, что привычка
терпеливо переносить боль: labor callum obducit dolori. {Труд притупляет
боль [18] (лат.).} Нужно закалять свое тело тяжелыми и суровыми
упражнениями, чтобы приучить его стойко переносить боль и страдания от
вывихов, колик, прижиганий и даже от мук тюремного заключения и пыток. Ибо
надо быть готовым и к этим последним; ведь в иные времена и добрые разделяют
порой участь злых. Мы хорошо знаем это по себе! Кто ниспровергает законы,
тот грозит самым добропорядочным людям бичом и веревкой. Добавлю еще, что и
авторитет воспитателя, который для ученика должен быть непререкаемым,
страдает и расшатывается от такого вмешательства родителей. Кроме того,
почтительность, которою окружает ребенка челядь,, а также его
осведомленность о богатстве и величии своего рода являются, на мой взгляд,
немалыми помехами в правильном воспитании детей этого возраста.
Что до той школы, которой является общение с другими людьми, то тут я
нередко сталкивался с одним обычным пороком: вместо того, чтобы стремиться
узнать других, мы хлопочем только о том, как бы выставить напоказ себя, и
наши заботы направлены скорее на то, чтобы не дать залежаться своему товару,
нежели чтобы приобрести для себя новый. Молчаливость и скромность -
качества, в обществе весьма ценные. Ребенка следует приучать к тому, чтобы
он был бережлив и воздержан в расходовании знаний, которые он накопит; чтобы
он не оспаривал глупостей и вздорных выдумок, высказанных в его присутствии,
ибо весьма невежливо и нелюбезно отвергать то, что нам не по вкусу. Пусть он
довольствуется исправлением самого себя и не корит другого за то, что ему
самому не по сердцу; пусть он не восстает также против общепринятых обычаев.
Licet sapere sine pompa, sine invidia. {Можно быть ученым без заносчивости и
чванства [19] (лат.)} Пусть он избегает придавать себе заносчивый и
надменный вид, избегает ребяческого тщеславия, состоящего в желании
выделяться среди других и прослыть умнее других, пусть не стремится прослыть
человеком, который бранит все и вся и пыжится выдумать что-то новое. Подобно
тому как лишь великим поэтам пристало разрешать себе вольности в своем
искусстве, так лишь великим и возвышенным душам дозволено ставить себя выше
обычая. Si quid Socrates et Aristlppus contra morem et consuetudinem
fecerint, idem sibi ne arbitretur licere: magnis enim illi et divinis bonis
hanc licentiam assequebantur. {Если Сократ и Аристипп и делали что-нибудь
вопреки установившимся нравам и обычаям, пусть другие не считают, что и им
дозволено то же; ибо эти двое получили право на эту вольность благодаря
своим великим и божественным достоинствам [20] (лат.).} Следует научить
ребенка вступать в беседу или в спор только в том случае, если он найдет,
что противник достоин подобной борьбы; его нужно научить также не применять
все те возражения, которые могут ему пригодиться, но только сильнейшие из
них. Надо приучить его тщательно выбирать доводы, отдавая предпочтение
наиболее точным, а следовательно, и кратким. Но, прежде всего, пусть научат
его склоняться перед истиной и складывать перед нею оружие, лишь только он
увидит ее, - независимо от того, открылась ли она его противнику или озарила
его самого. Ведь ему не придется подыматься на кафедру, чтобы читать
предписанное заранее. Ничто не обязывает его защищать мнения, с которыми он
не согласен. Он не принадлежит к тем, кто продает за наличные денежки право
признаваться в своих грехах и каяться в них. Neque, ut omnia quae
praescripta et imperata sint, defendat, necessitate ulla cogitur. {И никакая
необходимость не принуждает его защищать все то, что предписано и приказано
[21] (лат.).}
Если его наставником будет человек такого же склада, как я, он
постарается пробудить в нем желание быть верноподданным, беззаветно
преданным и беззаветно храбрым слугой своего государя; но, вместе с тем, он
и охладит пыл своего питомца, если тот проникается к государю привязанностью
иного рода, нежели та, какой требует от нас общественный долг. Не говоря уже
о всевозможных стеснениях, налагаемых на нас этими особыми узами,
высказывания человека, нанятого или подкупленного, либо не так искренни и
свободны, либо могут быть приняты за проявление неразумия или
неблагодарности. Придворный не волен - да и далек от желания - говорить о