Страница:
боялись проявить неловкость при краже, чем мы - наказания за нее). Другой,
кадя благовониями во время заклания жертвы и выронив из кадильницы уголек,
упавший ему за рукав, допустил, чтобы он прожег ему тело до самой кости,
опасаясь нарушить происходившее таинство. В той же Спарте можно было увидеть
множество мальчиков семилетнего возраста, которые, подвергаясь, согласно
принятому в этой стране обычаю, испытанию доблести, не менялись даже в лице,
когда их засекали до смерти. Цицерон видел разделившихся на группы детей,
которые дрались, пуская в ход кулаки, ноги и даже зубы, пока не падали без
сознания, так и не признав себя побежденными. Nunquam naturam mos vinceret:
est enim ea semper invicta; sed nos umbris, deliciis, otio, languore,
desidia animum infecimus; opinionibus maloque more delinitum mollivimus.
{Обычай не мог бы побороть природу - ибо она всегда остается непобежденной,
но мы увлекли душу безмятежной жизнью, роскошью, праздностью,
расслабленностью, ничегонеделанием: и когда она расслабилась, мы без усилия
внушили ей наши мнения и дурные обычаи [27] (лат.).} Кому не известна
история Муция Сцеволы, который, пробравшись в неприятельский лагерь, чтобы
убить вражеского военачальника, и потерпев неудачу, решил все же добиться
своего и освободить родину, прибегнув к весьма необыкновенному средству? С
этой целью он не только признался Порсенне - тому царю, которого собирался
убить, - в своем первоначальном намерении, но еще добавил, что в римском
лагере есть немало его единомышленников, людей такой же закалки, как он,
поклявшихся совершить то же самое. И, чтобы показать, какова же эта закалка,
он, попросив принести жаровню, положил на нее свою руку и смотрел спокойно,
как она пеклась и поджаривалась, до тех пор, пока царь, придя в ужас, не
повелел сам унести жаровню. Ну а тот, который не пожелал прервать чтение
книги, пока его резали? [28] А тот, который не переставал шутить и смеяться
над пытками, которым его подвергали, вследствие чего распалившаяся
жестокость его палачей и все изощренные муки, какие только они в состоянии
были для него придумать, лишь служили к его торжеству [29]? Это был, правда,
философ. Ну так что ж? В таком случае, вот вам гладиатор Цезаря, который
лишь смеялся, когда бередили или растравляли его раны. Quis mediocris
qladiator inqemuit? Quis vultum mutavit unquam? Quis non modo stetit verum
etiam decubuit turpiter? Quis sum decubuisset, ferrum recipere iussus
coellum contraxit? {Кто даже из числа посредственных гладиаторов хоть
когда-нибудь издал стон? Кто когда-нибудь изменился в лице? Кто из них, не
только сражаясь, но и поверженный, обнаруживал трусость? Кто, будучи
повержен и получив приказание принять смертельный удар, втягивал в себя шею?
(лат.).} Добавим сюда женщин. Кто не слышал в Париже об одной особе, которая
велела содрать со своего лица кожу единственно лишь для того, чтобы, когда
на ее месте вырастет новая, цвет ее был более свежим? Встречаются и такие,
которые вырывают себе вполне здоровые и крепкие зубы, чтобы их голос стал
нежнее и мягче или чтобы остальные зубы росли более правильно и красиво.
Сколько могли бы мы привести еще других примеров презрения к боли! На что
только не решаются женщины? Существует ли что-нибудь, чего бы они побоялись,
если есть хоть крошечная надежда, что это пойдет на пользу их красоте?
Vellere queis cura est albos a stirpe capillos,
Et faciem dempta pelle referre novam.
{Есть такие, которые стараются вырвать у себя седые волосы и,
избавившись от морщин, возвратить лицу молодость [81] (лат.).}
Я видел таких, что глотают песок или золу, всячески стараясь испортить
себе желудок, чтобы лицо у них сделалось бледным. А каких только мук не
выносят они, чтобы добиться стройного стана, затягиваясь и шнуруясь, терзая
себе бока жесткими, въедающимися в тело лубками, отчего иной раз даже
умирают!
У многих народов и в наше время существует обычай умышленно наносить
себе раны, чтобы внушить больше доверия к тому, что они о себе рассказывают,
и наш король [32] приводил немало замечательных случаев подобного рода,
которые ему довелось наблюдать в Польше среди окружавших его людей. Не
говоря уже о том, что иные и у нас во Франции, как мне известно, проделывают
над собой то же самое из подражания; я видел незадолго до знаменитых штатов
в Блуа одну девицу, которая, стремясь подтвердить пламенность своих
обещаний, а заодно и свое постоянство, нанесла себе вынутой из прически
шпилькою четыре или пять сильных уколов в руку, прорвавших у нее кожу и
вызвавших сильное кровотечение. Турки в честь своих дам делают у себя
большие надрезы на коже, и, чтобы след от них остался навсегда, прижигают
рану огнем, причем держат его на ней непостижимо долгое время, останавливая
таким способом кровь и, вместе с тем, образуя себе рубцы. Люди, которым
довелось это видеть своими глазами, писали мне об этом, клянясь, что это
правда. Впрочем, можно всегда найти среди них такого, который за десять
асперов [33] сам себе нанесет глубокую рану на руке или ляжке [34].
Мне чрезвычайно приятно, что там, где нам особенно бывают необходимы
свидетели, они тут как тут, ибо христианский мир поставляет их в изобилии.
После примера, явленного нам нашим всеблагим пастырем, нашлось великое
множество людей, которые из благочестия возжелали нести крест свой. Мы
узнаем от заслуживающего доверия свидетеля [35], что король Людовик Святой
носил власяницу до тех пор, пока его не освободил от нее, уже в старости,
его духовник, а также, что всякую пятницу он побуждал его бить себя по
плечам, употребляя для этого пять железных цепочек, которые постоянно возил
с собою в особом ларце. Гильом, наш последний герцог Гиеньский [36], отец
той самой Альеноры, от которой это герцогство перешло к французскому, а
затем к английскому королевским домам, последние десять или двенадцать лет
своей жизни постоянно носил под монашеской одеждой, покаяния ради, панцырь;
Фульк [37], граф Анжуйский, отправился даже в Иерусалим с веревкой на шее
для того, чтобы там, по его приказанию, двое слуг бичевали его перед гробом
господним. А разве не видим мы каждый год, как толпы мужчин и женщин бичуют
себя в страстную пятницу, терзая тело до самых костей? Я видел это не раз и,
признаюсь, без особого удовольствия. Говорят, среди них (они надевают в этих
случаях маски) бывают такие, которые берутся за деньги укреплять таким
способом набожность в других, вызывая в них величайшее презрение к боли, ибо
побуждения благочестия еще сильнее побуждений корыстолюбия.
Квинт Максим похоронил своего сына, бывшего консула, Марк Катон -
своего, избранного на должность претора, а Луций Павел - двух сыновей,
умерших один за другим, - и все они внешне сохраняли спокойствие и не
выказывали никакой скорби. Как-то раз, в дни моей молодости, я сказал в виде
шутки про одного человека, что он увильнул от кары небесной. Дело в том, что
он в один день потерял погибших насильственной смертью троих взрослых
сыновей, что легко можно было истолковать, как удар карающего бича; и что
же, он был недалек от того, чтобы принять это как особую милость! Я сам
потерял двух-трех детей, правда в младенческом возрасте, если и не без
некоторого сожаления, то, во всяком случае, без ропота. А между тем, нет
ничего, что могло бы больше потрясти человека, чем это несчастье. Мне
известны и другие невзгоды, которые обычно считаются людьми достаточным
поводом к огорчению, но они едва ли могли бы задеть меня за живое, если бы
мне пришлось столкнуться с ними; и действительно, когда они все же постигли
меня, я отнесся к ним с полным пренебрежением, хотя тут были вещи, относимые
всеми к самым ужасным, так что я не посмел бы хвалиться этим перед людьми
без краски стыда на лице. Ех quo intelligitur non in natura, sed in opinione
esse aegritudinem. {Из чего явствует, что огорчение существует не само по
себе, но в нашем представлении [38] (лат.).}
Наше представление о вещах - дерзновенная и безмерная сила. Кто
стремился с такою жадностью к безопасности и покою, как Александр Великий и
Цезарь к опасностям и лишениям? Терес, отец Ситалка, имел обыкновение
говорить, что, когда он не на войне, он не видит между собой и своим конюхом
никакого различия [39].
Когда Катон в бытность свою консулом, желая обеспечить себе
безопасность в нескольких городах Испании, запретил их обитателям носить
оружие, многие из них наложили на себя руки; Ferox gens nullam vitam rati
sine armis esse. {Дикое племя, которое не может представить себе жизнь без
оружия [40] (лат.).} А сколько мы знаем таких, кто бежал от утех спокойного
существования у себя дома, в кругу родных и друзей, навстречу ужасам
безлюдных пустынь, кто сам себя обрек нищете, жалкому прозябанию и презрению
света и настолько был удовлетворен этим образом жизни, что полюбил его всей
душой! Кардинал Борромео [41], скончавшийся недавно в Милане, в этом
средоточии роскоши и наслаждений, к которым его могла бы приохотить и
знатность происхождения, и богатство, и самый воздух Италии, и, наконец,
молодость, жил в такой строгости, что одна и та же одежда служила ему и
зимою и летом, и ему было незнакомо другое ложе, кроме охапки соломы; и если
у него оставались свободные от его обязанностей часы, он их проводил в
непрерывных занятиях, стоя на коленях и имея возле своей книги немного воды
и хлеба, составлявших всю его пишу, которую он и съедал, не отрываясь от
чтения. Я знаю рогоносцев, извлекавших выгоду из своей беды и добивавшихся
благодаря ей продвижению, а между тем одно это слово приводит большинство
людей в содрогание. Если зрение и не самое необходимое из наших чувств, оно
все же среди них то, которое доставляет нам наибольшее наслаждение; а из
органов нашего тела, одновременно доставляющих наибольшее наслаждение и
наиболее полезных для человеческого рода, следует назвать, думается мне, те,
которые служат деторождению. А между тем, сколько людей возненавидели их
лютой ненавистью только из-за того, что они дарят нам наслаждение, и
отвергли именно потому, что они особенно важны и ценны. Так же рассуждал и
тот, кто сам лишил себя зрения [42].
Большинство людей, и притом самые здоровые среди них, считают, что
иметь много детей - великое счастье; что до меня и еще некоторых, мы считаем
столь же великим счастьем не иметь их совсем. Когда спросили Фалеса [48],
почему он не женится, от ответил, что не имеет охоты плодить потомство.
Что ценность вещей зависит от мнения, которое мы имеем о них, видно
хотя бы уже из того, что между ними существует много таких, которые мы
рассматриваем не только затем, чтобы оценивать их, но и с тем, чтобы оценить
их для себя.
Мы не принимаем в расчет ни их качества, ни степени их полезности; для
нас важно лишь то, чего нам стоило добыть их, словно это есть самое основное
в их сущности: и ценностью их мы называем не то, что они в состоянии нам
доставить, но то, какой ценой мы себе их достали. Из этого я делаю
заключение, что мы расчетливые хозяева и не позволяем себе лишних издержек.
Если вещь добыта нами с трудом, она стоит в наших глазах столько, сколько
стоит затраченный нами труд. Мнение, составленное нами о вещи, никогда не
допустит, чтобы она имела несоразмерную цену. Алмазу придает достоинство
спрос, добродетели - трудность блюсти ее, благочестию - претерпеваемые
лишения, лекарству - горечь.
Некто, желая сделаться бедняком, выбросил все свои деньги в то самое
море, в котором везде и всюду копошится столько других людей, чтобы уловить
в свои сети богатство [44]. Эпикур [45] говорит, что богатство не облегчает
наших забот, но подменяет одни заботы другими. И действительно, не нужда, но
скорей изобилие порождает в нас жадность. Я хочу поделиться на этот счет
своим опытом.
С тех пор как я вышел из детского возраста, я испытал три рода условий
существования. Первое время, лет до двадцати, я прожил, не имея никаких иных
средств, кроме случайных, без определенного положения и дохода, завися от
чужой воли и помощи. Я тратил деньги беззаботно и весело, тем более что
количество их определяла прихоть судьбы. И все же никогда я не чувствовал
себя лучше. Ни разу не случилось, чтобы кошельки моих друзей оказались для
меня туго завязанными. Главнейшей моей заботой я считал в те времена заботу
о том, чтобы не пропустить срока, который я сам назначил, чтобы
расплатиться. Этот срок, впрочем, они продлевали, может быть, тысячу раз,
видя усилия, которые я прилагал, чтобы вовремя рассчитаться с ними; выходит,
что я платил им со щепетильною и, вместе с тем, несколько плутоватою
честностью. Погашая какой-нибудь долг, я испытываю всякий раз настоящее
наслаждение: с моих плеч сваливается тяжелый груз, и я избавляюсь от
сознания своей зависимости. К тому же, мне доставляет некоторое удовольствие
мысль, что я делаю нечто справедливое и удовлетворяю другого. Сюда, конечно,
не относятся платежи, сопряженные с расчетами и необходимостью торговаться,
так как если нет никого, на кого можно было бы свалить эту обузу, я, к стыду
своему, не вполне добросовестным образом оттягиваю их елико возможно; я
смертельно боюсь всяких препирательств, к которым ни склад моего характера,
ни мой язык никоим образом не приспособлены. Для меня нет ничего более
ненавистного, чем торговаться: это сплошное надувательство и бесстыдство;
после целого часа споров и жульничества обе стороны нарушают раньше данное
ими слово ради каких-нибудь пяти су. Вот почему условия, на которых я
занимал, бывали обычно невыгодными; не решаясь попросить денег при личном
свидании, я обычно прибегал в таких случаях к письменным сношениям, а бумага
- не очень хороший ходатай и часто соблазняет руку на отказ. Я гораздо
охотнее и с более легким сердцем доверял в ту пору ведение моих дел
счастливой звезде, чем доварю их теперь своей предусмотрительности и
здравому смыслу.
Большинство хороших хозяев считает чем-то ужасным жить в такой
неопределенности; но, во-первых, они упускают из виду, что большинство людей
живет именно таким образом. Сколько весьма почтенных людей жертвовало своей
уверенностью в завтрашнем дне и продолжает каждодневно делать то же самое в
надежде на королевское благоволение и на милости фортуны. Цезарь, чтобы
сделаться Цезарем, издержал, помимо своего имущества, еще миллион золотом,
взятый им в долг. А сколько купцов начинают свои торговые операции с продажи
какой-нибудь фермы, которую они посылают, так сказать, в Индию
Tot per impotentia freta.
{Через столько бурных морей [46] (лат.). }
Мы видим, что, несмотря на оскудение благочестия, многие тысячи
монастырей не знают нужды, хотя дневное пропитание живущих в них монахов
зависит исключительно от милостей неба. Во-вторых, эти хорошие хозяева
забывают также о том, что обеспеченность, на которую они хотят опереться,
столь же неустойчива и столь же подвержена разного рода случайностям, как и
сам случай. Имея две тысячи экю годового дохода, я вижу себя столь близким к
нищете, как если бы она уже стучалась ко мне в дверь. Ибо судьбе ничего не
стоит пробить сотню брешей в нашем богатстве, открыв тем самым путь нищете,
и нередко случается, что она не допускает ничего среднего между величайшим
благоденствием и полным крушением:
Fortuna vitrea est; tunc cum splendet frangitur.
{Судьба - стекло: блестя - разбивает [47] (лат.)}
И поскольку она сметает все наши шанцы и бастионы, я считаю, что нужда
столь же часто по разным причинам бывает гостьей как тех, кто обладает
значительным состоянием, так и тех, кто не имеет его; и подчас она менее
тягостна, когда встречается сама по себе, чем когда мы видим ее бок о бок с
богатством. Последнее создается не столько большими доходами, сколько
правильным ведением дел: faber est suae quisque fortunae. {Каждый - кузнец
своей судьбы [48] (лат.).} Озабоченный, вечно нуждающийся и занятый по горло
делами богач кажется мне еще более жалким, чем тот, кто попросту беден: in
divitiis inopes, quod genus egestatis gravissimum est. {Испытывать нужду при
богатстве - род нищеты наиболее тягостный [49](лат.).}
Нужда и отсутствие денежных средств побуждали самых могущественных и
богатых властителей к крайностям всякого рода. Ибо что может быть большею
крайностью, чем превращаться в тиранов и бесчестных насильников,
присваивающих достояние своих подданных?
Второй период моей жизни - это то время, когда у меня завелись свои
деньги. Получив возможность распоряжаться ими по своему усмотрению, я в
короткий срок отложил довольно значительные, сравнительно с моим состоянием,
сбережения, считая, что по-настоящему мы имеем лишь то, чем располагаем
сверх наших обычных издержек и что нельзя полагаться на те доходы, которые
мы только надеемся получить, какими бы верными они нам не казались. "А
вдруг, - говорил я себе, - меня постигнет та или другая случайность?"
Находясь во власти этих пустых и нелепых мыслей, я думал, что поступаю
благоразумно, откладывая излишки, которые должны были выручить меня в случае
затруднений. И тому, кто указывал мне на то, что таким затруднениям нет
числа, я отвечал, не задумываясь, что если это и не избавит меня от всех
трудностей, то предохранит, по крайней мере, от некоторых и притом весьма
многих. Дело не обходилось без мучительных волнений. Я из всего делал тайну.
Я, который позволяю себе рассказывать так откровенно о себе самом, говорил о
своих средствах, многое утаивая, неискренне, следуя примеру тех, кто,
обладая богатством, прибедняется, а будучи бедным, изображает себя богачом,
но никогда не признается по совести, чем он располагает в действительности.
Смешная и постыдная осторожность! Отправлялся ли я в путешествие, мне
постоянно казалось, что у меня недостаточно при себе денег. Но чем больше
денег я брал с собой, тем больше возрастали мои опасения: то я сомневался,
насколько безопасны дороги, то - можно ли доверять честности тех, кому я
поручил мои вещи, за которые, подобно многим другим, я никогда не бывал
спокоен, если только они не были у меня перед глазами. Если же шкатулку с
деньгами я держал при себе, - сколько подозрений, сколько тревожных мыслей
и, что самое худшее, - таких, которыми ни с кем не поделишься! Я был всегда
настороже. В общем, уберечь свои деньги стоит больших трудов, чем добыть их.
Если, бывало, я и не испытывал всего того, о чем здесь рассказываю, то каких
трудов мне стоило удержаться от этого! О своем удобстве я заботился мало или
совсем не заботился. От того, что я получил возможность тратить деньги
свободнее, я не стал расставаться с ними с более легкой душой. Ибо, как
говорил Бион [50], волосатый злится не меньше плешивого, когда его дерут за
волосы. Как только вы приучили себя к мысли, что обладаете той или иной
суммой, и твердо это запомнили, - вы уже больше не властны над ней, и вам
страшно хоть сколько-нибудь из нее израсходовать. Вам все будет казаться,
что перед вами строение, которое разрушится до основания, стоит вам лишь
прикоснуться к нему. Вы решитесь начать расходовать эти деньги только в
случае, если вас схватит за горло нужда. И в былое время я с большею
легкостью закладывал свои пожитки или продавал верховую лошадь, чем теперь
позволял себе прикоснуться к заветному кошельку, который я хранил в потайном
месте. И хуже всего то, что нелегко положить себе в этом предел (ведь всегда
бывает трудно установить границу того, что считаешь благом) и остановиться
на должной черте в своем скопидомстве. Накопленное богатство невольно
стараешься все время увеличить и приумножить, не беря из него чего-либо, а
прибавляя, вплоть до того, что позорно отказываешься от пользования в свое
удовольствие своим же добром, которое хранишь под спудом, без всякого
употребления.
Если так распоряжаться своим богатством, то самыми богатыми людьми
придется назвать тех, кому поручено охранять ворота и стены какого-нибудь
богатого города. Всякий денежный человек, на мой взгляд, - скопидом.
Платон в следующем порядке перечисляет физические и житейские блага
человека: здоровье, красота, сила, богатство. И богатство, говорит он, вовсе
не слепо; напротив, оно весьма прозорливо, когда его освещает благоразумие
[51].
Здесь уместно вспомнить о Дионисии Младшем, который весьма остроумно
подшутил над одним скрягою. Ему сообщили, что один из его сиракузцев закопал
в землю сокровища. Дионисий велел ему доставить их к нему во дворец, что тот
и сделал, утаив, однако, некоторую их часть; а затем, забрав с собой
припрятанную им долю, этот человек переселился в другое место, где, потеряв
вкус к накоплению денег, начал жить на более широкую ногу. Услышав об этом,
Дионисий приказал возвратить ему отнятую у него часть сокровищ, сказав, что,
поскольку человек этот научился, наконец, пользоваться ими как подобает, он
охотно возвращает ему отобранное [58].
И я в течение нескольких лет был таким же. Не знаю, какой добрый гений
вышиб, на мое счастье, весь этот вздор из моей головы, подобно тому как это
случилось и с сиракузцем. Забыть начисто о скопидомстве помогло мне
удовольствие, испытанное во время одного путешествия, сопряженного с
большими издержками. С той поры я перешел уже к третьему по счету образу
жизни - так, по крайней мере, мне представляется, - несомненно более
приятному и упорядоченному. Мои расходы я соразмеряю с доходами; если порою
первые превышают вторые, а порою бывает наоборот, то все же большого
расхождения между ними я не допускаю. Я живу себе потихоньку и доволен тем,
что моего дохода вполне хватает на мои повседневные нужды; что же до нужд
непредвиденных, то тут человеку не хватит и богатств всего мира. Глупостью
было бы ждать, чтобы фортуна сама вооружила нас навсегда для защиты от ее
посягательств. Бороться с нею мы должны своим собственным оружием. Случайное
оружие всегда может изменить в решительную минуту. Если я иной раз и
откладываю деньги, то лишь в предвидении какого-нибудь крупного расхода в
ближайшем времени, не для того чтобы купить себе землю (с которою мне нечего
делать), а чтобы купить удовольствие. Non esse cupidum pecunia est, non esee
emacem vectigal est. {Не быть жадным - уже есть богатство; не быть
расточительным - доход [58](лат.).}
Я не испытываю ни опасений, что мне не хватит моего состояния, ни
желания, чтобы оно у меня увеличилось: Divitiarum fructus est inn copia,
copiam declarat satietas. {Плод богатства - обилие; признак обилия -
довольство [54] (лат.).}Я считаю великим для себя счастьем, что эта перемена
случилась со мною в наиболее склонном к скупости возрасте и что я избавился
от недуга, столь обычного у стариков и притом самого смешного из всех
человеческих сумасбродств.
Фераулес, унаследовав два состояния и обнаружив, что с возрастанием
богатства желание есть, пить, спать или любить жену не возрастает, но
остается таким же, как прежде, и чувствуя, с другой стороны, какое
невыносимое бремя возлагает на него стремление соблюдать бережливость, -
совсем как это было со мной, - решил облагодетельствовать одного юношу,
своего верного друга, который жаждал разбогатеть, и с этою целью подарил ему
не только все то, что уже имел, - а состояние его было огромным, - но и то,
что продолжал получать от щедрот своего повелителя Кира, равно как и свою
долю военной добычи, при условии, что этот молодой человек возьмет на себя
обязательство достойным образом содержать и кормить его, как гостя и друга.
Так они и жили с этой поры в полном согласии, причем оба были в равной мере
довольны переменой в своих обстоятельствах. Вот пример, которому я
последовал бы с величайшей охотою [55].
Я весьма одобряю также поведение одного пожилого прелата, который
полностью освободил себя от забот о своем кошельке, о своих доходах и
тратах, поручая их то одному из своих доверенных слуг, то другому, и провел
долгие годы в таком неведении относительно состояния своих дел, словно он
был во всем этом лицом посторонним. Доверие к добропорядочности другого
является достаточно веским свидетельством собственной, и ему обычно
покровительствует бог. Что касается упомянутого мною прелата, то нигде я не
видел такого порядка, как у него в доме, как нигде больше не видел, чтобы
хозяйство поддерживалось с таким достоинством и такой твердой рукой.
Счастлив тот, кто сумел с такой точностью соразмерять свои нужды, что его
средства оказываются достаточными для удовлетворения их, без каких-либо
хлопот и стараний с его стороны. Счастлив тот, кого забота об управлении
имуществом или о его приумножении не отрывает от других занятий, более
соответствующих складу его характера, более спокойных и приятных ему.
Итак, и довольство и бедность зависят от представления, которое мы
имеем о них; сходным образом и богатство, равно как и слава или здоровье,
прекрасны и привлекательны лишь настолько, насколько таковыми находят их те,
кто пользуется ими. Каждому живется хорошо или плохо в зависимости от того,
что он сам по этому поводу думает. Доволен не тот кого другие мнят
довольным, а тот, кто сам мнит себя таковым. И вообще, истинным и
существенным тут можно считать лишь собственное мнение данного человека.
Судьба не приносит нам ни зла, ни добра, она поставляет лишь сырую
материю того и другого и способное оплодотворить эту материю семя. Наша
душа, более могущественная в этом отношении, чем судьба, использует и
применяет их по своему усмотрению, являясь, таким образом, единственной
причиной и распорядительницей своего счастливого или бедственного состояния.
Внешние обстоятельства принимают тот или иной характер в зависимости от
наших внутренних свойств, подобно тому, как наша одежда согревает нас не
кадя благовониями во время заклания жертвы и выронив из кадильницы уголек,
упавший ему за рукав, допустил, чтобы он прожег ему тело до самой кости,
опасаясь нарушить происходившее таинство. В той же Спарте можно было увидеть
множество мальчиков семилетнего возраста, которые, подвергаясь, согласно
принятому в этой стране обычаю, испытанию доблести, не менялись даже в лице,
когда их засекали до смерти. Цицерон видел разделившихся на группы детей,
которые дрались, пуская в ход кулаки, ноги и даже зубы, пока не падали без
сознания, так и не признав себя побежденными. Nunquam naturam mos vinceret:
est enim ea semper invicta; sed nos umbris, deliciis, otio, languore,
desidia animum infecimus; opinionibus maloque more delinitum mollivimus.
{Обычай не мог бы побороть природу - ибо она всегда остается непобежденной,
но мы увлекли душу безмятежной жизнью, роскошью, праздностью,
расслабленностью, ничегонеделанием: и когда она расслабилась, мы без усилия
внушили ей наши мнения и дурные обычаи [27] (лат.).} Кому не известна
история Муция Сцеволы, который, пробравшись в неприятельский лагерь, чтобы
убить вражеского военачальника, и потерпев неудачу, решил все же добиться
своего и освободить родину, прибегнув к весьма необыкновенному средству? С
этой целью он не только признался Порсенне - тому царю, которого собирался
убить, - в своем первоначальном намерении, но еще добавил, что в римском
лагере есть немало его единомышленников, людей такой же закалки, как он,
поклявшихся совершить то же самое. И, чтобы показать, какова же эта закалка,
он, попросив принести жаровню, положил на нее свою руку и смотрел спокойно,
как она пеклась и поджаривалась, до тех пор, пока царь, придя в ужас, не
повелел сам унести жаровню. Ну а тот, который не пожелал прервать чтение
книги, пока его резали? [28] А тот, который не переставал шутить и смеяться
над пытками, которым его подвергали, вследствие чего распалившаяся
жестокость его палачей и все изощренные муки, какие только они в состоянии
были для него придумать, лишь служили к его торжеству [29]? Это был, правда,
философ. Ну так что ж? В таком случае, вот вам гладиатор Цезаря, который
лишь смеялся, когда бередили или растравляли его раны. Quis mediocris
qladiator inqemuit? Quis vultum mutavit unquam? Quis non modo stetit verum
etiam decubuit turpiter? Quis sum decubuisset, ferrum recipere iussus
coellum contraxit? {Кто даже из числа посредственных гладиаторов хоть
когда-нибудь издал стон? Кто когда-нибудь изменился в лице? Кто из них, не
только сражаясь, но и поверженный, обнаруживал трусость? Кто, будучи
повержен и получив приказание принять смертельный удар, втягивал в себя шею?
(лат.).} Добавим сюда женщин. Кто не слышал в Париже об одной особе, которая
велела содрать со своего лица кожу единственно лишь для того, чтобы, когда
на ее месте вырастет новая, цвет ее был более свежим? Встречаются и такие,
которые вырывают себе вполне здоровые и крепкие зубы, чтобы их голос стал
нежнее и мягче или чтобы остальные зубы росли более правильно и красиво.
Сколько могли бы мы привести еще других примеров презрения к боли! На что
только не решаются женщины? Существует ли что-нибудь, чего бы они побоялись,
если есть хоть крошечная надежда, что это пойдет на пользу их красоте?
Vellere queis cura est albos a stirpe capillos,
Et faciem dempta pelle referre novam.
{Есть такие, которые стараются вырвать у себя седые волосы и,
избавившись от морщин, возвратить лицу молодость [81] (лат.).}
Я видел таких, что глотают песок или золу, всячески стараясь испортить
себе желудок, чтобы лицо у них сделалось бледным. А каких только мук не
выносят они, чтобы добиться стройного стана, затягиваясь и шнуруясь, терзая
себе бока жесткими, въедающимися в тело лубками, отчего иной раз даже
умирают!
У многих народов и в наше время существует обычай умышленно наносить
себе раны, чтобы внушить больше доверия к тому, что они о себе рассказывают,
и наш король [32] приводил немало замечательных случаев подобного рода,
которые ему довелось наблюдать в Польше среди окружавших его людей. Не
говоря уже о том, что иные и у нас во Франции, как мне известно, проделывают
над собой то же самое из подражания; я видел незадолго до знаменитых штатов
в Блуа одну девицу, которая, стремясь подтвердить пламенность своих
обещаний, а заодно и свое постоянство, нанесла себе вынутой из прически
шпилькою четыре или пять сильных уколов в руку, прорвавших у нее кожу и
вызвавших сильное кровотечение. Турки в честь своих дам делают у себя
большие надрезы на коже, и, чтобы след от них остался навсегда, прижигают
рану огнем, причем держат его на ней непостижимо долгое время, останавливая
таким способом кровь и, вместе с тем, образуя себе рубцы. Люди, которым
довелось это видеть своими глазами, писали мне об этом, клянясь, что это
правда. Впрочем, можно всегда найти среди них такого, который за десять
асперов [33] сам себе нанесет глубокую рану на руке или ляжке [34].
Мне чрезвычайно приятно, что там, где нам особенно бывают необходимы
свидетели, они тут как тут, ибо христианский мир поставляет их в изобилии.
После примера, явленного нам нашим всеблагим пастырем, нашлось великое
множество людей, которые из благочестия возжелали нести крест свой. Мы
узнаем от заслуживающего доверия свидетеля [35], что король Людовик Святой
носил власяницу до тех пор, пока его не освободил от нее, уже в старости,
его духовник, а также, что всякую пятницу он побуждал его бить себя по
плечам, употребляя для этого пять железных цепочек, которые постоянно возил
с собою в особом ларце. Гильом, наш последний герцог Гиеньский [36], отец
той самой Альеноры, от которой это герцогство перешло к французскому, а
затем к английскому королевским домам, последние десять или двенадцать лет
своей жизни постоянно носил под монашеской одеждой, покаяния ради, панцырь;
Фульк [37], граф Анжуйский, отправился даже в Иерусалим с веревкой на шее
для того, чтобы там, по его приказанию, двое слуг бичевали его перед гробом
господним. А разве не видим мы каждый год, как толпы мужчин и женщин бичуют
себя в страстную пятницу, терзая тело до самых костей? Я видел это не раз и,
признаюсь, без особого удовольствия. Говорят, среди них (они надевают в этих
случаях маски) бывают такие, которые берутся за деньги укреплять таким
способом набожность в других, вызывая в них величайшее презрение к боли, ибо
побуждения благочестия еще сильнее побуждений корыстолюбия.
Квинт Максим похоронил своего сына, бывшего консула, Марк Катон -
своего, избранного на должность претора, а Луций Павел - двух сыновей,
умерших один за другим, - и все они внешне сохраняли спокойствие и не
выказывали никакой скорби. Как-то раз, в дни моей молодости, я сказал в виде
шутки про одного человека, что он увильнул от кары небесной. Дело в том, что
он в один день потерял погибших насильственной смертью троих взрослых
сыновей, что легко можно было истолковать, как удар карающего бича; и что
же, он был недалек от того, чтобы принять это как особую милость! Я сам
потерял двух-трех детей, правда в младенческом возрасте, если и не без
некоторого сожаления, то, во всяком случае, без ропота. А между тем, нет
ничего, что могло бы больше потрясти человека, чем это несчастье. Мне
известны и другие невзгоды, которые обычно считаются людьми достаточным
поводом к огорчению, но они едва ли могли бы задеть меня за живое, если бы
мне пришлось столкнуться с ними; и действительно, когда они все же постигли
меня, я отнесся к ним с полным пренебрежением, хотя тут были вещи, относимые
всеми к самым ужасным, так что я не посмел бы хвалиться этим перед людьми
без краски стыда на лице. Ех quo intelligitur non in natura, sed in opinione
esse aegritudinem. {Из чего явствует, что огорчение существует не само по
себе, но в нашем представлении [38] (лат.).}
Наше представление о вещах - дерзновенная и безмерная сила. Кто
стремился с такою жадностью к безопасности и покою, как Александр Великий и
Цезарь к опасностям и лишениям? Терес, отец Ситалка, имел обыкновение
говорить, что, когда он не на войне, он не видит между собой и своим конюхом
никакого различия [39].
Когда Катон в бытность свою консулом, желая обеспечить себе
безопасность в нескольких городах Испании, запретил их обитателям носить
оружие, многие из них наложили на себя руки; Ferox gens nullam vitam rati
sine armis esse. {Дикое племя, которое не может представить себе жизнь без
оружия [40] (лат.).} А сколько мы знаем таких, кто бежал от утех спокойного
существования у себя дома, в кругу родных и друзей, навстречу ужасам
безлюдных пустынь, кто сам себя обрек нищете, жалкому прозябанию и презрению
света и настолько был удовлетворен этим образом жизни, что полюбил его всей
душой! Кардинал Борромео [41], скончавшийся недавно в Милане, в этом
средоточии роскоши и наслаждений, к которым его могла бы приохотить и
знатность происхождения, и богатство, и самый воздух Италии, и, наконец,
молодость, жил в такой строгости, что одна и та же одежда служила ему и
зимою и летом, и ему было незнакомо другое ложе, кроме охапки соломы; и если
у него оставались свободные от его обязанностей часы, он их проводил в
непрерывных занятиях, стоя на коленях и имея возле своей книги немного воды
и хлеба, составлявших всю его пишу, которую он и съедал, не отрываясь от
чтения. Я знаю рогоносцев, извлекавших выгоду из своей беды и добивавшихся
благодаря ей продвижению, а между тем одно это слово приводит большинство
людей в содрогание. Если зрение и не самое необходимое из наших чувств, оно
все же среди них то, которое доставляет нам наибольшее наслаждение; а из
органов нашего тела, одновременно доставляющих наибольшее наслаждение и
наиболее полезных для человеческого рода, следует назвать, думается мне, те,
которые служат деторождению. А между тем, сколько людей возненавидели их
лютой ненавистью только из-за того, что они дарят нам наслаждение, и
отвергли именно потому, что они особенно важны и ценны. Так же рассуждал и
тот, кто сам лишил себя зрения [42].
Большинство людей, и притом самые здоровые среди них, считают, что
иметь много детей - великое счастье; что до меня и еще некоторых, мы считаем
столь же великим счастьем не иметь их совсем. Когда спросили Фалеса [48],
почему он не женится, от ответил, что не имеет охоты плодить потомство.
Что ценность вещей зависит от мнения, которое мы имеем о них, видно
хотя бы уже из того, что между ними существует много таких, которые мы
рассматриваем не только затем, чтобы оценивать их, но и с тем, чтобы оценить
их для себя.
Мы не принимаем в расчет ни их качества, ни степени их полезности; для
нас важно лишь то, чего нам стоило добыть их, словно это есть самое основное
в их сущности: и ценностью их мы называем не то, что они в состоянии нам
доставить, но то, какой ценой мы себе их достали. Из этого я делаю
заключение, что мы расчетливые хозяева и не позволяем себе лишних издержек.
Если вещь добыта нами с трудом, она стоит в наших глазах столько, сколько
стоит затраченный нами труд. Мнение, составленное нами о вещи, никогда не
допустит, чтобы она имела несоразмерную цену. Алмазу придает достоинство
спрос, добродетели - трудность блюсти ее, благочестию - претерпеваемые
лишения, лекарству - горечь.
Некто, желая сделаться бедняком, выбросил все свои деньги в то самое
море, в котором везде и всюду копошится столько других людей, чтобы уловить
в свои сети богатство [44]. Эпикур [45] говорит, что богатство не облегчает
наших забот, но подменяет одни заботы другими. И действительно, не нужда, но
скорей изобилие порождает в нас жадность. Я хочу поделиться на этот счет
своим опытом.
С тех пор как я вышел из детского возраста, я испытал три рода условий
существования. Первое время, лет до двадцати, я прожил, не имея никаких иных
средств, кроме случайных, без определенного положения и дохода, завися от
чужой воли и помощи. Я тратил деньги беззаботно и весело, тем более что
количество их определяла прихоть судьбы. И все же никогда я не чувствовал
себя лучше. Ни разу не случилось, чтобы кошельки моих друзей оказались для
меня туго завязанными. Главнейшей моей заботой я считал в те времена заботу
о том, чтобы не пропустить срока, который я сам назначил, чтобы
расплатиться. Этот срок, впрочем, они продлевали, может быть, тысячу раз,
видя усилия, которые я прилагал, чтобы вовремя рассчитаться с ними; выходит,
что я платил им со щепетильною и, вместе с тем, несколько плутоватою
честностью. Погашая какой-нибудь долг, я испытываю всякий раз настоящее
наслаждение: с моих плеч сваливается тяжелый груз, и я избавляюсь от
сознания своей зависимости. К тому же, мне доставляет некоторое удовольствие
мысль, что я делаю нечто справедливое и удовлетворяю другого. Сюда, конечно,
не относятся платежи, сопряженные с расчетами и необходимостью торговаться,
так как если нет никого, на кого можно было бы свалить эту обузу, я, к стыду
своему, не вполне добросовестным образом оттягиваю их елико возможно; я
смертельно боюсь всяких препирательств, к которым ни склад моего характера,
ни мой язык никоим образом не приспособлены. Для меня нет ничего более
ненавистного, чем торговаться: это сплошное надувательство и бесстыдство;
после целого часа споров и жульничества обе стороны нарушают раньше данное
ими слово ради каких-нибудь пяти су. Вот почему условия, на которых я
занимал, бывали обычно невыгодными; не решаясь попросить денег при личном
свидании, я обычно прибегал в таких случаях к письменным сношениям, а бумага
- не очень хороший ходатай и часто соблазняет руку на отказ. Я гораздо
охотнее и с более легким сердцем доверял в ту пору ведение моих дел
счастливой звезде, чем доварю их теперь своей предусмотрительности и
здравому смыслу.
Большинство хороших хозяев считает чем-то ужасным жить в такой
неопределенности; но, во-первых, они упускают из виду, что большинство людей
живет именно таким образом. Сколько весьма почтенных людей жертвовало своей
уверенностью в завтрашнем дне и продолжает каждодневно делать то же самое в
надежде на королевское благоволение и на милости фортуны. Цезарь, чтобы
сделаться Цезарем, издержал, помимо своего имущества, еще миллион золотом,
взятый им в долг. А сколько купцов начинают свои торговые операции с продажи
какой-нибудь фермы, которую они посылают, так сказать, в Индию
Tot per impotentia freta.
{Через столько бурных морей [46] (лат.). }
Мы видим, что, несмотря на оскудение благочестия, многие тысячи
монастырей не знают нужды, хотя дневное пропитание живущих в них монахов
зависит исключительно от милостей неба. Во-вторых, эти хорошие хозяева
забывают также о том, что обеспеченность, на которую они хотят опереться,
столь же неустойчива и столь же подвержена разного рода случайностям, как и
сам случай. Имея две тысячи экю годового дохода, я вижу себя столь близким к
нищете, как если бы она уже стучалась ко мне в дверь. Ибо судьбе ничего не
стоит пробить сотню брешей в нашем богатстве, открыв тем самым путь нищете,
и нередко случается, что она не допускает ничего среднего между величайшим
благоденствием и полным крушением:
Fortuna vitrea est; tunc cum splendet frangitur.
{Судьба - стекло: блестя - разбивает [47] (лат.)}
И поскольку она сметает все наши шанцы и бастионы, я считаю, что нужда
столь же часто по разным причинам бывает гостьей как тех, кто обладает
значительным состоянием, так и тех, кто не имеет его; и подчас она менее
тягостна, когда встречается сама по себе, чем когда мы видим ее бок о бок с
богатством. Последнее создается не столько большими доходами, сколько
правильным ведением дел: faber est suae quisque fortunae. {Каждый - кузнец
своей судьбы [48] (лат.).} Озабоченный, вечно нуждающийся и занятый по горло
делами богач кажется мне еще более жалким, чем тот, кто попросту беден: in
divitiis inopes, quod genus egestatis gravissimum est. {Испытывать нужду при
богатстве - род нищеты наиболее тягостный [49](лат.).}
Нужда и отсутствие денежных средств побуждали самых могущественных и
богатых властителей к крайностям всякого рода. Ибо что может быть большею
крайностью, чем превращаться в тиранов и бесчестных насильников,
присваивающих достояние своих подданных?
Второй период моей жизни - это то время, когда у меня завелись свои
деньги. Получив возможность распоряжаться ими по своему усмотрению, я в
короткий срок отложил довольно значительные, сравнительно с моим состоянием,
сбережения, считая, что по-настоящему мы имеем лишь то, чем располагаем
сверх наших обычных издержек и что нельзя полагаться на те доходы, которые
мы только надеемся получить, какими бы верными они нам не казались. "А
вдруг, - говорил я себе, - меня постигнет та или другая случайность?"
Находясь во власти этих пустых и нелепых мыслей, я думал, что поступаю
благоразумно, откладывая излишки, которые должны были выручить меня в случае
затруднений. И тому, кто указывал мне на то, что таким затруднениям нет
числа, я отвечал, не задумываясь, что если это и не избавит меня от всех
трудностей, то предохранит, по крайней мере, от некоторых и притом весьма
многих. Дело не обходилось без мучительных волнений. Я из всего делал тайну.
Я, который позволяю себе рассказывать так откровенно о себе самом, говорил о
своих средствах, многое утаивая, неискренне, следуя примеру тех, кто,
обладая богатством, прибедняется, а будучи бедным, изображает себя богачом,
но никогда не признается по совести, чем он располагает в действительности.
Смешная и постыдная осторожность! Отправлялся ли я в путешествие, мне
постоянно казалось, что у меня недостаточно при себе денег. Но чем больше
денег я брал с собой, тем больше возрастали мои опасения: то я сомневался,
насколько безопасны дороги, то - можно ли доверять честности тех, кому я
поручил мои вещи, за которые, подобно многим другим, я никогда не бывал
спокоен, если только они не были у меня перед глазами. Если же шкатулку с
деньгами я держал при себе, - сколько подозрений, сколько тревожных мыслей
и, что самое худшее, - таких, которыми ни с кем не поделишься! Я был всегда
настороже. В общем, уберечь свои деньги стоит больших трудов, чем добыть их.
Если, бывало, я и не испытывал всего того, о чем здесь рассказываю, то каких
трудов мне стоило удержаться от этого! О своем удобстве я заботился мало или
совсем не заботился. От того, что я получил возможность тратить деньги
свободнее, я не стал расставаться с ними с более легкой душой. Ибо, как
говорил Бион [50], волосатый злится не меньше плешивого, когда его дерут за
волосы. Как только вы приучили себя к мысли, что обладаете той или иной
суммой, и твердо это запомнили, - вы уже больше не властны над ней, и вам
страшно хоть сколько-нибудь из нее израсходовать. Вам все будет казаться,
что перед вами строение, которое разрушится до основания, стоит вам лишь
прикоснуться к нему. Вы решитесь начать расходовать эти деньги только в
случае, если вас схватит за горло нужда. И в былое время я с большею
легкостью закладывал свои пожитки или продавал верховую лошадь, чем теперь
позволял себе прикоснуться к заветному кошельку, который я хранил в потайном
месте. И хуже всего то, что нелегко положить себе в этом предел (ведь всегда
бывает трудно установить границу того, что считаешь благом) и остановиться
на должной черте в своем скопидомстве. Накопленное богатство невольно
стараешься все время увеличить и приумножить, не беря из него чего-либо, а
прибавляя, вплоть до того, что позорно отказываешься от пользования в свое
удовольствие своим же добром, которое хранишь под спудом, без всякого
употребления.
Если так распоряжаться своим богатством, то самыми богатыми людьми
придется назвать тех, кому поручено охранять ворота и стены какого-нибудь
богатого города. Всякий денежный человек, на мой взгляд, - скопидом.
Платон в следующем порядке перечисляет физические и житейские блага
человека: здоровье, красота, сила, богатство. И богатство, говорит он, вовсе
не слепо; напротив, оно весьма прозорливо, когда его освещает благоразумие
[51].
Здесь уместно вспомнить о Дионисии Младшем, который весьма остроумно
подшутил над одним скрягою. Ему сообщили, что один из его сиракузцев закопал
в землю сокровища. Дионисий велел ему доставить их к нему во дворец, что тот
и сделал, утаив, однако, некоторую их часть; а затем, забрав с собой
припрятанную им долю, этот человек переселился в другое место, где, потеряв
вкус к накоплению денег, начал жить на более широкую ногу. Услышав об этом,
Дионисий приказал возвратить ему отнятую у него часть сокровищ, сказав, что,
поскольку человек этот научился, наконец, пользоваться ими как подобает, он
охотно возвращает ему отобранное [58].
И я в течение нескольких лет был таким же. Не знаю, какой добрый гений
вышиб, на мое счастье, весь этот вздор из моей головы, подобно тому как это
случилось и с сиракузцем. Забыть начисто о скопидомстве помогло мне
удовольствие, испытанное во время одного путешествия, сопряженного с
большими издержками. С той поры я перешел уже к третьему по счету образу
жизни - так, по крайней мере, мне представляется, - несомненно более
приятному и упорядоченному. Мои расходы я соразмеряю с доходами; если порою
первые превышают вторые, а порою бывает наоборот, то все же большого
расхождения между ними я не допускаю. Я живу себе потихоньку и доволен тем,
что моего дохода вполне хватает на мои повседневные нужды; что же до нужд
непредвиденных, то тут человеку не хватит и богатств всего мира. Глупостью
было бы ждать, чтобы фортуна сама вооружила нас навсегда для защиты от ее
посягательств. Бороться с нею мы должны своим собственным оружием. Случайное
оружие всегда может изменить в решительную минуту. Если я иной раз и
откладываю деньги, то лишь в предвидении какого-нибудь крупного расхода в
ближайшем времени, не для того чтобы купить себе землю (с которою мне нечего
делать), а чтобы купить удовольствие. Non esse cupidum pecunia est, non esee
emacem vectigal est. {Не быть жадным - уже есть богатство; не быть
расточительным - доход [58](лат.).}
Я не испытываю ни опасений, что мне не хватит моего состояния, ни
желания, чтобы оно у меня увеличилось: Divitiarum fructus est inn copia,
copiam declarat satietas. {Плод богатства - обилие; признак обилия -
довольство [54] (лат.).}Я считаю великим для себя счастьем, что эта перемена
случилась со мною в наиболее склонном к скупости возрасте и что я избавился
от недуга, столь обычного у стариков и притом самого смешного из всех
человеческих сумасбродств.
Фераулес, унаследовав два состояния и обнаружив, что с возрастанием
богатства желание есть, пить, спать или любить жену не возрастает, но
остается таким же, как прежде, и чувствуя, с другой стороны, какое
невыносимое бремя возлагает на него стремление соблюдать бережливость, -
совсем как это было со мной, - решил облагодетельствовать одного юношу,
своего верного друга, который жаждал разбогатеть, и с этою целью подарил ему
не только все то, что уже имел, - а состояние его было огромным, - но и то,
что продолжал получать от щедрот своего повелителя Кира, равно как и свою
долю военной добычи, при условии, что этот молодой человек возьмет на себя
обязательство достойным образом содержать и кормить его, как гостя и друга.
Так они и жили с этой поры в полном согласии, причем оба были в равной мере
довольны переменой в своих обстоятельствах. Вот пример, которому я
последовал бы с величайшей охотою [55].
Я весьма одобряю также поведение одного пожилого прелата, который
полностью освободил себя от забот о своем кошельке, о своих доходах и
тратах, поручая их то одному из своих доверенных слуг, то другому, и провел
долгие годы в таком неведении относительно состояния своих дел, словно он
был во всем этом лицом посторонним. Доверие к добропорядочности другого
является достаточно веским свидетельством собственной, и ему обычно
покровительствует бог. Что касается упомянутого мною прелата, то нигде я не
видел такого порядка, как у него в доме, как нигде больше не видел, чтобы
хозяйство поддерживалось с таким достоинством и такой твердой рукой.
Счастлив тот, кто сумел с такой точностью соразмерять свои нужды, что его
средства оказываются достаточными для удовлетворения их, без каких-либо
хлопот и стараний с его стороны. Счастлив тот, кого забота об управлении
имуществом или о его приумножении не отрывает от других занятий, более
соответствующих складу его характера, более спокойных и приятных ему.
Итак, и довольство и бедность зависят от представления, которое мы
имеем о них; сходным образом и богатство, равно как и слава или здоровье,
прекрасны и привлекательны лишь настолько, насколько таковыми находят их те,
кто пользуется ими. Каждому живется хорошо или плохо в зависимости от того,
что он сам по этому поводу думает. Доволен не тот кого другие мнят
довольным, а тот, кто сам мнит себя таковым. И вообще, истинным и
существенным тут можно считать лишь собственное мнение данного человека.
Судьба не приносит нам ни зла, ни добра, она поставляет лишь сырую
материю того и другого и способное оплодотворить эту материю семя. Наша
душа, более могущественная в этом отношении, чем судьба, использует и
применяет их по своему усмотрению, являясь, таким образом, единственной
причиной и распорядительницей своего счастливого или бедственного состояния.
Внешние обстоятельства принимают тот или иной характер в зависимости от
наших внутренних свойств, подобно тому, как наша одежда согревает нас не