Страница:
мальчику и почему они сами не изберут кого-нибудь из своей среды, кто
начальствовал бы над ними; во-вторых, - у них есть та особенность в языке,
что они называют людей "половинками" друг друга, - они заметили, что между
нами есть люди, обладающие в изобилии всем тем, чем только можно пожелать, в
то время как их "половинки", истощенные голодом и нуждой, выпрашивают
милостыню у их дверей; и они находили странным, как это столь нуждающиеся
"половинки" могут терпеть такую несправедливость, - почему они не хватают
тех других за горло и не поджигают их дома.
С одним из этих туземцев я очень долго беседовал, но мой толмач так
плохо переводил мои слова, и ему, по причине его тупости, так трудно было
улавливать мои мысли, что я не извлек никакого удовольствия из этого
разговора. На мой вопрос: какие преимущества доставляет ему высокое
положение среди соплеменников (ибо это был вождь и наши матросы называли его
королем), он ответил: "Идти впереди всех на войну". Когда я просил, сколько
же людей ведет он за собой, он жестом отмерил некоторое пространство, желая
показать, что их столько, сколько может здесь поместиться; получалось
примерно четыре или пять тысяч человек. Наконец, на вопрос, не прекращается
ли его власть вместе с войной, он ответил, что сохраняет ее и в мирное время
и что заключается она в том, что, когда он посещает подчиненные ему деревни,
жители их прокладывают для него сквозь чащу лесов тропинки, по которым он
может пройти с полным удобством.
Все это не так уже плохо. Но помилуйте, они не носят штанов!
Глава XXXII
ОСМОТРИТЕЛЬНОСТЬЮ
Истинным раздольем и лучшим поприщем для обмана является область
неизвестного. Уже сама необычайность рассказываемого внушает веру в него, и,
кроме того, эти рассказы, не подчиняясь обычным законам нашей логики, лишают
нас возможности что-либо им противопоставить. По этой причине, замечает
Платон, гораздо легче угодить слушателям, говоря о природе богов, чем о
природе людей; ибо невежество слушателей дает полнейший простор и
неограниченную свободу для описания таинственного [1].
Поэтому люди ни во что не верят столь твердо, как в то, о чем они
меньше всего знают, и никто не разглагольствует с такой самоуверенностью,
как сочинители всяких басен - например алхимики, астрологи, предсказатели,
хироманты, врачи, id genus omne {И все люди подобного рода [2] (лат.)}. Я
охотно прибавил бы к их числу, если б осмелился, еще целую кучу народа, а
именно присяжных толкователей и угадчиков намерений божьих, которые считают
своей обязанностью отыскивать причины всего, что случается, усматривать в
тайнах воли господней непостижимые побуждения господних деяний; и хотя
разнообразие и постоянная несогласованность происходящих событий и
заставляют их метаться из стороны в сторону и из одной крайности в другую,
они все же не бросают своей игры и той же самой кистью размалевывают все без
разбора то в белый, то в черный цвет.
У одного индейского племени есть похвальный обычай: когда им не повезет
в какой-нибудь стычке или в сражении, они всей общиной просят за это у
солнца, своего бога, прощения, словно они совершили неправедное деяние; ибо
свою удачу и неудачу они приписывают божественному разуму, ставя по
сравнению с ним ни во что свои домыслы и суждения.
Для христианина достаточно верить, что все исходит от бога, принимать
все с благодарностью и признанием его неисповедимой божественной мудрости,
считать благом все выпавшее на его долю, в каком бы обличий оно ни было ему
ниспослано. Но я никоим образом не могу примириться с тем, что вижу повсюду,
а именно, со стремлением утвердить и подкрепить нашу религию ссылками на
успех и процветание наших дел. Наша вера располагает достаточным количеством
иных оснований, не нуждаясь в подобного рода ссылках на события; ведь
существует опасность, что народ, привыкнув к этим, столь соблазнительным и
пришедшимся ему по вкусу доводам, когда вдруг случится что-нибудь
противоположное и ему неприятное, может поколебаться в своей вере. И вот вам
пример из происходящих ныне у нас религиозных войн. Победители в битве при
Ларошлабейле необычайно ликовали по поводу своей удачи и видели в ней
доказательство правоты своего дела. Когда же им довелось испытать поражения
при Монконтуре и при Жарнаке [3], им, чтобы как-нибудь объяснить свои
неудачи, пришлось вспомнить и об отеческих розгах и об отеческих наказаниях.
И если бы народ не был всецело у них в руках, он бы сразу почуял, что это то
же самое, что за помол одного мешка брать плату дважды или, дуя себе на
пальцы, одновременно студить и согревать их. Было бы много лучше сказать ему
чистую правду. Несколько месяцев тому назад под командованием Дон Хуана
Австрийского была одержана блестящая морская победа над турками [4]; но
господу богу не раз бывало угодно допускать также и победы турок над
христианами. Короче говоря, трудно взвешивать на наших весах дела божий,
чтобы они не терпели при этом ущерба. И кто пожелал бы придать особый смысл
тому, что Арий и близкий к нему по образу мыслей папа Лев, важнейшие главари
ереси ариан5, умерли хотя и в разное время, но столь сходной и странной
смертью (оба они, покинув из-за резей в желудке диспут, внезапно скончались
в отхожем месте), и, сверх того, особо подчеркнуть обстоятельства и самое
место, где совершилось это божественное возмездие, - тому я мог бы указать в
придачу и на Гелиогабала, который был убит также в нужнике6. Но помилуйте! И
святого Иринея [7] постигла та же самая участь. Господь бог, желая показать
нам, что благо, на которое может надеяться добрый, и зло, которого должен
страшиться злой, не имеют ничего общего с удачами и неудачами мира сего,
располагает ими и распределяет их согласно своим тайным предначертаниям,
отнимая тем самым у нас возможность пускаться на этот счет в нелепейшие
рассуждения. И в дураках остаются те, кто пытается разобраться в этих вещах,
опираясь на свой человеческий разум. За каждым удачным ударом у них следует,
по меньшей мере, два промаха. Это хорошо показал св. Августин на примере
своих противников. Этот спор решается скорее оружием, чем оружием разума.
Нужно довольствоваться тем светом, который солнцу угодно изливать на нас
своими лучами; кто же поднимет взор, чтобы впитать в себя немного больше
света, пусть не сетует, если в наказание за свою дерзость он лишится зрения.
Quis hominum potest scire consilium dei? aut quis poterit cogitare quid
velit dominus? {Ибо какой человек в состоянии познать совет божий? Или кто
может уразуметь, что угодно господу? [8] (лат.)}.
Глава XXXIII
Я убедился в том, что мнения древних, в большинстве случаев, сходятся в
следующем: когда в жизни человека больше зла, нежели блага, значит настал
час ему умереть; и еще: сохранять нашу жизнь для мук и терзаний - значит
нарушать самые законы природы; о чем и говорят приводимые ниже древние
изречения:
H zhn alpwz, h uanein eudaimonwz.
Kalon to unhskein oiz ubrin to xhn ferei
Kreisson to mh mh xhn estin xhn auliwz
{Либо жизнь без печалей, либо счастливая смерть. Хорошо умереть, кому
жизнь приносит бесчестье. Лучше нежить, чем жить в горести [1] (греч.)}
Но доводить презрение к смерти до такой степени, чтобы использовать ее
в качестве средства избавиться от почестей, богатства, высокого положения и
других преимуществ и благ, которые мы называем счастьем, возлагать на наш
разум еще и это новое бремя, как будто ему и без того не пришлось достаточно
потрудиться, чтобы убедить нас отказаться от них, - ни таких советов, ни
упоминания о действительных случаях подобного рода я не встречал, пока мне
случайно не попал в руки следующий отрывок из Сенеки. Обращаясь к Луцилию,
человеку весьма могущественному и имевшему большое влияние на императора, с
советом сменить свою роскошную и исполненную наслаждений жизнь и суетность
света на тихое и уединенное существование, заполненное философскими
размышлениями, и, зная о том, что Луцилий ссылается на связанные с этим
некоторые трудности, Сенека говорит: "Я держусь того мнения" что тебе
надлежит либо отказаться от этого образа жизни, либо от жизни вообще; я
советую, однако, избрать менее трудный путь и скорее развязать, нежели
разрубить тот узел, который ты так неудачно завязал, при условии,
разумеется, что, если развязать его не удастся, ты все же его разрубишь. Нет
человека, каким бы трусом он ни был, который не предпочел бы упасть один
единственный раз, но уже навсегда, чем постоянно колебаться из стороны в
сторону"2. Я склонен был думать, что такой совет подходит лишь к суровому
учению стоиков; однако, удивительное дело, он оказался позаимствованным у
Эпикура, который по этому поводу писал Идоменею весьма сходные вещи.
Нечто подобное, как мне кажется, подметил я и между людьми нашего
исповедания, правда, смягченное до некоторой степени христианством. Святой
Иларий, епископ города Пуатье3, этот знаменитый враг арианской ереси,
находясь в Сирии, был извещен о том, что его единственная дочь Абра, которую
он оставил дома вместе с ее матерью, окружена толпой поклонников, людей в
тех краях весьма видных, домогающихся сочетаться с ней браком, так как была
она девицей весьма хорошо воспитанной, красивой, богатой и в цвете лет. Он
написал ей (как нам это известно), чтобы она отвратилась от всех соблазнов и
наслаждении, которые ей предлагают; он добавлял, что во время своего
путешествия подыскал ей супруга несравненно более высокого и достойного,
обладающего неизмеримо большею властью и величием, который одарит ее
бесценнейшими нарядами и украшениями. Его намерение состояло в том, чтобы
искоренить в ней влечение и привычку к мирским удовольствиям и полностью
обратить ее к богу. Но так как ему казалось, что простейшим и самым верным
средством для этого была бы смерть его дочери, он неустанно обращался к богу
с просьбами и мольбами, чтобы он призвал ее к себе из этого мира; так оно и
случилось, ибо вскоре после возвращения Илария его дочь скончалась, чему он
был несказанно рад. Этот Иларий, пожалуй, превзошел своим рвением остальных,
ибо прибегнул к подобному средству сразу же, тогда как другие прибегают к
нему, когда уже нет иного исхода, а также потому, что он это сделал по
отношению к единственной своей дочери. Однако мне хочется досказать эту
историю до конца, хотя конец ее и не касается непосредственно предмета моего
рассуждения. Жена святого Илария, узнав от него, что смерть их дочери была
вызвана им намеренно и сознательно, а также, насколько она стала счастливее,
покинув наш мир, вместо того, чтобы и дальше томиться в нем, прониклась
столь пылким влечением к вечному блаженству на небе, что, осаждая своего
супруга непрестанными просьбами, умолила его сделать то же самое и для нее.
И господь, вняв мольбам их обоих, немного времени спустя призвал к себе и
ее, и смерть эту оба они встретили с величайшей радостью.
Глава XXXIV
СУДЬБА НЕРЕДКО ПОСТУПАЕТ РАЗУМНО [1]
Непостоянство и шаткость судьбы приводят к тому, что ей приходится
представать перед нами в самых разнообразных обличиях. Свершалось ли
когда-нибудь правосудие с такой стремительностью, как в следующем случае?
Герцог Валантинуа [2], решив отравить Адриана, кардинала Корнето, у которого
в Ватикане собирались отужинать он сам и его отец, папа Александр VI,
отправил заранее в его покои бутылку отравленного вина, наказав кравчему
хорошенько беречь ее. Папа, прибыв туда раньше сына, попросил пить, и
кравчий, думая, что вино было поручено его особому попечению только из-за
своего отменного качества, предложил его папе. В этот момент появляется, к
началу пира, и герцог; полагая, что к его бутылке не прикасались, он пьет то
же самое вино. И вот, отца постигла внезапная смерть, а сын, долгое время
тяжело проболев, выжил, чтобы претерпеть еще худшую участь.
Иногда кажется, что судьба дожидается определенного часа, чтобы сыграть
с нами шутку. Господин д'Эстре, в то время знаменосец в полку господина
Вандома, и господин де Лик, заместитель начальника отряда герцога д'Аско,
ухаживали одновременно, хотя и принадлежали к враждующим сторонам (как это
бывает с соседями, которых разделяет граница), за сестрою господина де
Фукероля, отдавшей, в конце концов, предпочтение второму из них. Но в день
свадьбы и, что еще хуже, прежде, чем разделить с новобрачной ложе, молодой
супруг пожелал преломить копье в честь своей супруги и с этой целью засел в
засаде близ Сент-Омера, где господин д'Эстре, оказавшись сильнее, захватил
его в плен; и в довершение торжества д'Эстре случилось так, что молодая
дама,
Coniugis ante coacta novi dimittere collum,
Quam veniens una atque altera rursus hiems
Noctibua in longis avidum saturasset amorem,
{Принужденная выпустить из объятий молодого супруга раньше, чем долгие
ночи одной или двух зим могли бы насытить алчность их любви [3] (лат.)}
обратилась к нему с просьбой оказать ей любезность и отпустить
пленника, что он и сделал, ибо французский дворянин никогда и ни в чем не
отказывает даме.
Не кажется ли порой, что судьба - остроумная выдумщица? Константин, сын
Елены, основал Константинопольскую империю, и много столетий спустя
Константином, сыном Елены, завершилось ее многовековое существование [4].
Иногда ей угодно бывает передразнивать совершаемые богом чудеса.
Передают, будто бы, когда король Хлодвиг осаждал Ангулем, стены его сами
собой пали пред ним; кроме того, и Буше [5] также сообщает, позаимствовав
этот рассказ у какого-то автора, что король Роберт осадил некий город, а
затем отлучился из войска, чтобы, выполняя обет, отправиться в Орлеан
отпраздновать день святого Агнана; во когда он присутствовал на
торжественном богослужении, то в какой-то момент мессы стены осажденного
города без всякого усилия со стороны осаждающих сами собой развалились.
Нечто совсем иное произошло во время наших войн за Миланское герцогство.
Полководец Риенциг сражаясь на нашей стороне осадил город Эронну и заложил
мину под изрядный кусок крепостной стены. Когда пришел срок, часть стены
целиком взлетела кверху, а затем - подобно пущенной прямо в небо и упавшей
обратно стреле - опустилась так же целиком на свое прежнее место, так что
осажденные ничего от этого не потеряли.
Иногда судьба занимается и врачеванием: Ясон Ферский [6] страдал
нарывом в груди, и врачи от него отступились, считая, что он безнадежен.
Страстно желая избавиться от страданий, хотя бы ценой смерти, он очертя
голову бросился во время сражения в самую гущу врагов и был равен, но так
удачно, что нарыв его прорвался и он выздоровел.
Не превзошла ли судьба художника Протогена в его искусстве? Нарисовав в
совершенстве усталую и измученную собаку, он был вполне удовлетворен своей
работой, однако за одним исключением: ему никак не удавалось изобразить, как
ему хотелось, слюну и пену у ее рта. Раздосадованный этим, он схватил губку,
пропитанную разными красками, и запустил ею в картину, чтобы стереть все
нарисованное; судьба, однако, весьма кстати направила удар прямо в морду
собаки и выполнила таким путем то, что было не под силу искусству.
Не руководит ли порой судьба нашими замыслами и не исправляет ли она
их? Изабелла, королева английская, переправляясь с войском из Зеландии в
свое королевство, чтобы оказать помощь сыну в борьбе против мужа, погибла
бы, если бы прибыла в ту самую гавань, куда направлялась, ибо именно там-то
ее и поджидали враги; но судьба, наперекор ее воле, отбросила ее корабли в
другое место, где она благополучно высадилась [7]. И не имел ли оснований
тот древний, который, швырнув камень в собаку, попал в мачеху и убил ее,
произнести следующий стих:
Tautomaton hmvn kalliw bouleuetai
то есть: судьба лучше нас знает, что надо делать [8].
Икет [9] подговорил двух воинов, чтобы они убили Тимолеона, жившего в
то время в Адране, в Сицилии. Они договорились, что сделают это, как только
он приступит к жертвоприношению, и, замешавшись в толпу, уже перемигнулись
между собой в знак того, что настало время выполнить их намерение. Но в это
мгновение возле них появился третий воин, который хватил одного из них мечом
по голове так, что тот упал замертво; свершив это, он пустился бежать.
Товарищ убитого, считая, что все открылось и он погиб, бросился к алтарю и,
моля о пощаде, обещал признаться во всем. Но в то время, как он рассказывал
о заговоре, удалось схватить третьего воина, и в страшной давке, осыпая
ударами, его потащили как убийцу к Тимолеону и наиболее видным лицам,
присутствовавшим на торжестве. Схваченный, моля о помиловании, заявил, что
он совершил акт правосудия, умертвив убийцу своего отца; и свидетели,
которых ему весьма кстати послал его счастливый жребий, подтвердили, что,
действительно, в городе леонтинцев его отец был убит тем, кому он сейчас
отомстил. Ему тут же было пожаловано десять аттических мин, ибо на его долю
выпало счастье, мстя за смерть отца, избавить от смерти отца сицилийцев.
Судьба, как мы видим, в этом случае превзошла хитроумием хитроумие наших
расчетов.
И еще один, последний пример. Не проявилось ли в том, о чем я хочу
рассказать, особая доброта, милость и человеколюбие судьбы? Игнации, отец и
сын, внесенные римскими триумвирами в проскрипционные списки, приняли
благородное решение отдать свою жизнь один другому, обманув тем самым
жестокость тиранов; и вот, обнажив мечи, они ринулись один на другого.
Судьбе было угодно направить острия мечей таким образом, что и сын и отец
были поражены насмерть; и та же судьба, воздавая дань почтения столь
поразительной и прекрасной любви, позволила им сохранить достаточно сил,
чтобы каждый из них, вырвав свой меч из тела другого, мог сжать своего
близкого окровавленной и вооруженной рукой в столь цепком объятии, что
палачам, отрубившим обе головы сразу, пришлось оставить тела в этом
благородном сплетении, так, что рана одного приникла к ране другого, и они
любовно впивали в себя остатки крови и жизни друг друга.
Глава XXXV
Мой покойный отец, человек, руководствовавшийся всю свою жизнь опытом и
природной сметкой, при этом обладавший ясным умом, говорил мне когда-то, что
ему очень хотелось бы, чтобы во всех городах было известное место, куда
сходились бы все имеющие в чем-либо нужду и где бы они могли сообщить о ней,
чтобы приставленный к этому делу чиновник записал их пожелания, например:
"Хочу продать жемчуг, хочу купить жемчуг"; "такой-то ищет спутника для
поездки в Париж", "такой-то - слугу, умеющего делать то-то и то-то";
"такой-то - учителя"; "такому-то нужен подмастерье"; одним словом, одному -
одно, другому - другое, кому что нужно. И мне кажется, что подобная мера
должна была бы в немалой степени облегчить общественные сношения, ибо всегда
и везде имеются люди, обстоятельства которых складываются таким образом, что
они ощущают нужду друг в друге, но, так и не отыскав один другого,
испытывают крайние неудобства.
Мне известно, что, к величайшему стыду нашего века, у нас на глазах
умерли с голоду два человека выдающихся знаний: Лилио Грегорио Джиральди в
Италии и Себастиан Касталион в Германии [1]; полагаю, что нашлось бы немало
людей, которые пригласили бы их к себе на весьма хороших условиях или, во
всяком случае, оказали бы помощь, где бы они не жили, если бы знали об их
бедственном положении. Мир не настолько еще испорчен, чтобы не нашлось
человека - и я знаю такого, - который не пожелал бы от всего сердца
расходовать унаследованные им от родителей средства, пока судьбе будет
угодно, чтобы он ими располагал, на избавление от нищеты людей редкостных и
выдающихся в какой-либо имеющей значение области, ибо нередко судьба
преследует их по пятам и доводит до крайности. Этот человек создал бы им, по
меньшей мере, такие условия, что если бы среди них и нашелся кто-нибудь, кто
не был бы ими доволен, то это могло бы случиться лишь по причине его
собственного неразумия.
И в делах хозяйственных мой отец установил порядки, которые я считаю
похвальными, но которые, увы, я не в силах поддерживать. Ведь кроме записей,
относящихся к ведению различных хозяйственных дел, куда заносились счета
помельче, платежи, сделки, не требующие скрепления рукой нотариуса, - ибо
регистрация таковых возлагается на правительственного сборщика податей, - он
поручил тому из своих доверенных слуг, которого использовал как писца, вести
также дневник, в котором полагалось отмечать все достойные внимания
происшествия, а также день за днем решительно все события, относящиеся к
истории нашего дома. И теперь, когда время начинает изглаживать в памяти
живые воспоминания, заглянуть в эту летопись чрезвычайно приятно и столь же
полезно, ибо она нередко разрешает наши сомнения: когда именно было задумано
такое-то дело? Когда оно было закончено? Как оно шло? Как завершилось? Тут
же мы можем прочесть о наших путешествиях, наших отлучках, браках, смертях,
о получении счастливых или печальных известий, о смене важнейших из наших
слуг и тому подобных вещах. Это - старинный обычай, и я думаю, что неплохо
было бы каждому освежить его у своего камелька. А я себя считаю глупцом, что
не придерживался его.
Глава XXXVI
За что бы я ни брался, мне приходится преодолевать преграды, созданные
обычаем, - настолько опутал он каждый наш шаг. В эту прохладную пору года я
думал как-то о том, является ли для недавно открытых народов привычка ходить
совершенно нагими следствием высокой температуры воздуха, как мы утверждаем
это относительно индейцев и мавров, или же она первоначально была
свойственна всем людям. Но поскольку все, что живет под небом, как говорит
Писание, подвластно одинаковым законам [1], люди мыслящие, сталкиваясь с
вопросами подобного рода, где нужно проводить различие между законами
естественными и надуманными, имеют обыкновение обращаться к общему
миропорядку, в котором не может быть никакой фальши. Итак, раз все сущее
вооружено, так сказать, иголкой и ниткой, чтобы поддерживать свое бытие,
право же, трудно поверить, что только одни мы созданы столь немощными и
убогими, что не в состоянии поддержать себя без сторонней помощи. Я полагаю
поэтому, что, подобно тому как любое растение, дерево, животное, да и вообще
все, что живет, самой природой обеспечено покровами; достаточными, чтобы
защитить себя от суровой непогоды:
Proptereaque fere res omnes aut corio sunt
Aut seta, aut conchis, aut callo, aut cortice tectae,
{Вот почему почти все живое покрыто либо кожей, либо шерстью, либо
раковинами, либо наростами, либо корой [2] (лат.)}
точно так же было когда-то и с нами; но подобно тем, кто заменяет
дневной свет искусственным, и мы заменили естественные средства
заимствованными. И нетрудно убедиться, что этот обычай делает для нас
невозможным то, что в действительности вовсе не является таковым. В самом
деле, народы, не имеющие никакого понятия об одежде, обитают примерно в том
же климате, что и мы; а, кроме того, наиболее чувствительные части нашего
тела остаются открытыми, например глаза, рот, нос, уши, а у наших крестьян,
- как, впрочем, и наших предков, - сверх того, еще грудь и живот. И если бы
нам от рождения было предопределено носить штаны или юбки, то можно не
сомневаться, что природа снабдила бы те части нашего тела, которые она
оставила уязвимыми для суровостей погоды, более толстой кожей, как она это
сделала на концах пальцев и на ступнях ног.
Почему же трудно поверить этому? Между моим способом одеваться и тем,
как одет в наших краях крестьянин, я нахожу различие большее, чем между его
одеждою и одеждою человека, прикрытого своею кожей.
А сколько людей, особенно в Турции, ходят нагими из благочестия!
Некто, увидев в разгаре зимы одного из наших нищих, который, не имея на
себе ничего, кроме рубашки, чувствовал себя все же не хуже, чем тот, кто
закутан по самые уши в куний мех, спросил его, как он может терпеть такой
холод. "Ну, а вы, сударь, - ответил тот, - ведь и у вас тоже лицо ничем не
прикрыто. Вот так и я - весь словно лицо". Итальянцы рассказывают о шуте,
если не ошибаюсь, герцога Флорентийского, который на вопрос своего
господина, как он может, столь плохо одетый, переносить холод, когда он,
герцог, так от него страдает, ответил: "Последуйте моему совету, наденьте на
себя все, что только у вас найдется, как это сделал я, и вы не больше моего
будете страдать от мороза". Царя Масиниссу до глубокой старости нельзя было
убедить покрывать голову ни в мороз, ни в бурю, ни в дождь [3]. То же
передают и об императоре Севере [4].
Геродот рассказывает, что во время войн египтян с персами и им и
другими было замечено, что головы убитых египтян гораздо крепче, чем головы
персов, потому что первые бреют их и оставляют непокрытыми с детских лет,
тогда как у вторых они постоянно покрыты в юные годы колпаками, а позднее -
начальствовал бы над ними; во-вторых, - у них есть та особенность в языке,
что они называют людей "половинками" друг друга, - они заметили, что между
нами есть люди, обладающие в изобилии всем тем, чем только можно пожелать, в
то время как их "половинки", истощенные голодом и нуждой, выпрашивают
милостыню у их дверей; и они находили странным, как это столь нуждающиеся
"половинки" могут терпеть такую несправедливость, - почему они не хватают
тех других за горло и не поджигают их дома.
С одним из этих туземцев я очень долго беседовал, но мой толмач так
плохо переводил мои слова, и ему, по причине его тупости, так трудно было
улавливать мои мысли, что я не извлек никакого удовольствия из этого
разговора. На мой вопрос: какие преимущества доставляет ему высокое
положение среди соплеменников (ибо это был вождь и наши матросы называли его
королем), он ответил: "Идти впереди всех на войну". Когда я просил, сколько
же людей ведет он за собой, он жестом отмерил некоторое пространство, желая
показать, что их столько, сколько может здесь поместиться; получалось
примерно четыре или пять тысяч человек. Наконец, на вопрос, не прекращается
ли его власть вместе с войной, он ответил, что сохраняет ее и в мирное время
и что заключается она в том, что, когда он посещает подчиненные ему деревни,
жители их прокладывают для него сквозь чащу лесов тропинки, по которым он
может пройти с полным удобством.
Все это не так уже плохо. Но помилуйте, они не носят штанов!
Глава XXXII
ОСМОТРИТЕЛЬНОСТЬЮ
Истинным раздольем и лучшим поприщем для обмана является область
неизвестного. Уже сама необычайность рассказываемого внушает веру в него, и,
кроме того, эти рассказы, не подчиняясь обычным законам нашей логики, лишают
нас возможности что-либо им противопоставить. По этой причине, замечает
Платон, гораздо легче угодить слушателям, говоря о природе богов, чем о
природе людей; ибо невежество слушателей дает полнейший простор и
неограниченную свободу для описания таинственного [1].
Поэтому люди ни во что не верят столь твердо, как в то, о чем они
меньше всего знают, и никто не разглагольствует с такой самоуверенностью,
как сочинители всяких басен - например алхимики, астрологи, предсказатели,
хироманты, врачи, id genus omne {И все люди подобного рода [2] (лат.)}. Я
охотно прибавил бы к их числу, если б осмелился, еще целую кучу народа, а
именно присяжных толкователей и угадчиков намерений божьих, которые считают
своей обязанностью отыскивать причины всего, что случается, усматривать в
тайнах воли господней непостижимые побуждения господних деяний; и хотя
разнообразие и постоянная несогласованность происходящих событий и
заставляют их метаться из стороны в сторону и из одной крайности в другую,
они все же не бросают своей игры и той же самой кистью размалевывают все без
разбора то в белый, то в черный цвет.
У одного индейского племени есть похвальный обычай: когда им не повезет
в какой-нибудь стычке или в сражении, они всей общиной просят за это у
солнца, своего бога, прощения, словно они совершили неправедное деяние; ибо
свою удачу и неудачу они приписывают божественному разуму, ставя по
сравнению с ним ни во что свои домыслы и суждения.
Для христианина достаточно верить, что все исходит от бога, принимать
все с благодарностью и признанием его неисповедимой божественной мудрости,
считать благом все выпавшее на его долю, в каком бы обличий оно ни было ему
ниспослано. Но я никоим образом не могу примириться с тем, что вижу повсюду,
а именно, со стремлением утвердить и подкрепить нашу религию ссылками на
успех и процветание наших дел. Наша вера располагает достаточным количеством
иных оснований, не нуждаясь в подобного рода ссылках на события; ведь
существует опасность, что народ, привыкнув к этим, столь соблазнительным и
пришедшимся ему по вкусу доводам, когда вдруг случится что-нибудь
противоположное и ему неприятное, может поколебаться в своей вере. И вот вам
пример из происходящих ныне у нас религиозных войн. Победители в битве при
Ларошлабейле необычайно ликовали по поводу своей удачи и видели в ней
доказательство правоты своего дела. Когда же им довелось испытать поражения
при Монконтуре и при Жарнаке [3], им, чтобы как-нибудь объяснить свои
неудачи, пришлось вспомнить и об отеческих розгах и об отеческих наказаниях.
И если бы народ не был всецело у них в руках, он бы сразу почуял, что это то
же самое, что за помол одного мешка брать плату дважды или, дуя себе на
пальцы, одновременно студить и согревать их. Было бы много лучше сказать ему
чистую правду. Несколько месяцев тому назад под командованием Дон Хуана
Австрийского была одержана блестящая морская победа над турками [4]; но
господу богу не раз бывало угодно допускать также и победы турок над
христианами. Короче говоря, трудно взвешивать на наших весах дела божий,
чтобы они не терпели при этом ущерба. И кто пожелал бы придать особый смысл
тому, что Арий и близкий к нему по образу мыслей папа Лев, важнейшие главари
ереси ариан5, умерли хотя и в разное время, но столь сходной и странной
смертью (оба они, покинув из-за резей в желудке диспут, внезапно скончались
в отхожем месте), и, сверх того, особо подчеркнуть обстоятельства и самое
место, где совершилось это божественное возмездие, - тому я мог бы указать в
придачу и на Гелиогабала, который был убит также в нужнике6. Но помилуйте! И
святого Иринея [7] постигла та же самая участь. Господь бог, желая показать
нам, что благо, на которое может надеяться добрый, и зло, которого должен
страшиться злой, не имеют ничего общего с удачами и неудачами мира сего,
располагает ими и распределяет их согласно своим тайным предначертаниям,
отнимая тем самым у нас возможность пускаться на этот счет в нелепейшие
рассуждения. И в дураках остаются те, кто пытается разобраться в этих вещах,
опираясь на свой человеческий разум. За каждым удачным ударом у них следует,
по меньшей мере, два промаха. Это хорошо показал св. Августин на примере
своих противников. Этот спор решается скорее оружием, чем оружием разума.
Нужно довольствоваться тем светом, который солнцу угодно изливать на нас
своими лучами; кто же поднимет взор, чтобы впитать в себя немного больше
света, пусть не сетует, если в наказание за свою дерзость он лишится зрения.
Quis hominum potest scire consilium dei? aut quis poterit cogitare quid
velit dominus? {Ибо какой человек в состоянии познать совет божий? Или кто
может уразуметь, что угодно господу? [8] (лат.)}.
Глава XXXIII
Я убедился в том, что мнения древних, в большинстве случаев, сходятся в
следующем: когда в жизни человека больше зла, нежели блага, значит настал
час ему умереть; и еще: сохранять нашу жизнь для мук и терзаний - значит
нарушать самые законы природы; о чем и говорят приводимые ниже древние
изречения:
H zhn alpwz, h uanein eudaimonwz.
Kalon to unhskein oiz ubrin to xhn ferei
Kreisson to mh mh xhn estin xhn auliwz
{Либо жизнь без печалей, либо счастливая смерть. Хорошо умереть, кому
жизнь приносит бесчестье. Лучше нежить, чем жить в горести [1] (греч.)}
Но доводить презрение к смерти до такой степени, чтобы использовать ее
в качестве средства избавиться от почестей, богатства, высокого положения и
других преимуществ и благ, которые мы называем счастьем, возлагать на наш
разум еще и это новое бремя, как будто ему и без того не пришлось достаточно
потрудиться, чтобы убедить нас отказаться от них, - ни таких советов, ни
упоминания о действительных случаях подобного рода я не встречал, пока мне
случайно не попал в руки следующий отрывок из Сенеки. Обращаясь к Луцилию,
человеку весьма могущественному и имевшему большое влияние на императора, с
советом сменить свою роскошную и исполненную наслаждений жизнь и суетность
света на тихое и уединенное существование, заполненное философскими
размышлениями, и, зная о том, что Луцилий ссылается на связанные с этим
некоторые трудности, Сенека говорит: "Я держусь того мнения" что тебе
надлежит либо отказаться от этого образа жизни, либо от жизни вообще; я
советую, однако, избрать менее трудный путь и скорее развязать, нежели
разрубить тот узел, который ты так неудачно завязал, при условии,
разумеется, что, если развязать его не удастся, ты все же его разрубишь. Нет
человека, каким бы трусом он ни был, который не предпочел бы упасть один
единственный раз, но уже навсегда, чем постоянно колебаться из стороны в
сторону"2. Я склонен был думать, что такой совет подходит лишь к суровому
учению стоиков; однако, удивительное дело, он оказался позаимствованным у
Эпикура, который по этому поводу писал Идоменею весьма сходные вещи.
Нечто подобное, как мне кажется, подметил я и между людьми нашего
исповедания, правда, смягченное до некоторой степени христианством. Святой
Иларий, епископ города Пуатье3, этот знаменитый враг арианской ереси,
находясь в Сирии, был извещен о том, что его единственная дочь Абра, которую
он оставил дома вместе с ее матерью, окружена толпой поклонников, людей в
тех краях весьма видных, домогающихся сочетаться с ней браком, так как была
она девицей весьма хорошо воспитанной, красивой, богатой и в цвете лет. Он
написал ей (как нам это известно), чтобы она отвратилась от всех соблазнов и
наслаждении, которые ей предлагают; он добавлял, что во время своего
путешествия подыскал ей супруга несравненно более высокого и достойного,
обладающего неизмеримо большею властью и величием, который одарит ее
бесценнейшими нарядами и украшениями. Его намерение состояло в том, чтобы
искоренить в ней влечение и привычку к мирским удовольствиям и полностью
обратить ее к богу. Но так как ему казалось, что простейшим и самым верным
средством для этого была бы смерть его дочери, он неустанно обращался к богу
с просьбами и мольбами, чтобы он призвал ее к себе из этого мира; так оно и
случилось, ибо вскоре после возвращения Илария его дочь скончалась, чему он
был несказанно рад. Этот Иларий, пожалуй, превзошел своим рвением остальных,
ибо прибегнул к подобному средству сразу же, тогда как другие прибегают к
нему, когда уже нет иного исхода, а также потому, что он это сделал по
отношению к единственной своей дочери. Однако мне хочется досказать эту
историю до конца, хотя конец ее и не касается непосредственно предмета моего
рассуждения. Жена святого Илария, узнав от него, что смерть их дочери была
вызвана им намеренно и сознательно, а также, насколько она стала счастливее,
покинув наш мир, вместо того, чтобы и дальше томиться в нем, прониклась
столь пылким влечением к вечному блаженству на небе, что, осаждая своего
супруга непрестанными просьбами, умолила его сделать то же самое и для нее.
И господь, вняв мольбам их обоих, немного времени спустя призвал к себе и
ее, и смерть эту оба они встретили с величайшей радостью.
Глава XXXIV
СУДЬБА НЕРЕДКО ПОСТУПАЕТ РАЗУМНО [1]
Непостоянство и шаткость судьбы приводят к тому, что ей приходится
представать перед нами в самых разнообразных обличиях. Свершалось ли
когда-нибудь правосудие с такой стремительностью, как в следующем случае?
Герцог Валантинуа [2], решив отравить Адриана, кардинала Корнето, у которого
в Ватикане собирались отужинать он сам и его отец, папа Александр VI,
отправил заранее в его покои бутылку отравленного вина, наказав кравчему
хорошенько беречь ее. Папа, прибыв туда раньше сына, попросил пить, и
кравчий, думая, что вино было поручено его особому попечению только из-за
своего отменного качества, предложил его папе. В этот момент появляется, к
началу пира, и герцог; полагая, что к его бутылке не прикасались, он пьет то
же самое вино. И вот, отца постигла внезапная смерть, а сын, долгое время
тяжело проболев, выжил, чтобы претерпеть еще худшую участь.
Иногда кажется, что судьба дожидается определенного часа, чтобы сыграть
с нами шутку. Господин д'Эстре, в то время знаменосец в полку господина
Вандома, и господин де Лик, заместитель начальника отряда герцога д'Аско,
ухаживали одновременно, хотя и принадлежали к враждующим сторонам (как это
бывает с соседями, которых разделяет граница), за сестрою господина де
Фукероля, отдавшей, в конце концов, предпочтение второму из них. Но в день
свадьбы и, что еще хуже, прежде, чем разделить с новобрачной ложе, молодой
супруг пожелал преломить копье в честь своей супруги и с этой целью засел в
засаде близ Сент-Омера, где господин д'Эстре, оказавшись сильнее, захватил
его в плен; и в довершение торжества д'Эстре случилось так, что молодая
дама,
Coniugis ante coacta novi dimittere collum,
Quam veniens una atque altera rursus hiems
Noctibua in longis avidum saturasset amorem,
{Принужденная выпустить из объятий молодого супруга раньше, чем долгие
ночи одной или двух зим могли бы насытить алчность их любви [3] (лат.)}
обратилась к нему с просьбой оказать ей любезность и отпустить
пленника, что он и сделал, ибо французский дворянин никогда и ни в чем не
отказывает даме.
Не кажется ли порой, что судьба - остроумная выдумщица? Константин, сын
Елены, основал Константинопольскую империю, и много столетий спустя
Константином, сыном Елены, завершилось ее многовековое существование [4].
Иногда ей угодно бывает передразнивать совершаемые богом чудеса.
Передают, будто бы, когда король Хлодвиг осаждал Ангулем, стены его сами
собой пали пред ним; кроме того, и Буше [5] также сообщает, позаимствовав
этот рассказ у какого-то автора, что король Роберт осадил некий город, а
затем отлучился из войска, чтобы, выполняя обет, отправиться в Орлеан
отпраздновать день святого Агнана; во когда он присутствовал на
торжественном богослужении, то в какой-то момент мессы стены осажденного
города без всякого усилия со стороны осаждающих сами собой развалились.
Нечто совсем иное произошло во время наших войн за Миланское герцогство.
Полководец Риенциг сражаясь на нашей стороне осадил город Эронну и заложил
мину под изрядный кусок крепостной стены. Когда пришел срок, часть стены
целиком взлетела кверху, а затем - подобно пущенной прямо в небо и упавшей
обратно стреле - опустилась так же целиком на свое прежнее место, так что
осажденные ничего от этого не потеряли.
Иногда судьба занимается и врачеванием: Ясон Ферский [6] страдал
нарывом в груди, и врачи от него отступились, считая, что он безнадежен.
Страстно желая избавиться от страданий, хотя бы ценой смерти, он очертя
голову бросился во время сражения в самую гущу врагов и был равен, но так
удачно, что нарыв его прорвался и он выздоровел.
Не превзошла ли судьба художника Протогена в его искусстве? Нарисовав в
совершенстве усталую и измученную собаку, он был вполне удовлетворен своей
работой, однако за одним исключением: ему никак не удавалось изобразить, как
ему хотелось, слюну и пену у ее рта. Раздосадованный этим, он схватил губку,
пропитанную разными красками, и запустил ею в картину, чтобы стереть все
нарисованное; судьба, однако, весьма кстати направила удар прямо в морду
собаки и выполнила таким путем то, что было не под силу искусству.
Не руководит ли порой судьба нашими замыслами и не исправляет ли она
их? Изабелла, королева английская, переправляясь с войском из Зеландии в
свое королевство, чтобы оказать помощь сыну в борьбе против мужа, погибла
бы, если бы прибыла в ту самую гавань, куда направлялась, ибо именно там-то
ее и поджидали враги; но судьба, наперекор ее воле, отбросила ее корабли в
другое место, где она благополучно высадилась [7]. И не имел ли оснований
тот древний, который, швырнув камень в собаку, попал в мачеху и убил ее,
произнести следующий стих:
Tautomaton hmvn kalliw bouleuetai
то есть: судьба лучше нас знает, что надо делать [8].
Икет [9] подговорил двух воинов, чтобы они убили Тимолеона, жившего в
то время в Адране, в Сицилии. Они договорились, что сделают это, как только
он приступит к жертвоприношению, и, замешавшись в толпу, уже перемигнулись
между собой в знак того, что настало время выполнить их намерение. Но в это
мгновение возле них появился третий воин, который хватил одного из них мечом
по голове так, что тот упал замертво; свершив это, он пустился бежать.
Товарищ убитого, считая, что все открылось и он погиб, бросился к алтарю и,
моля о пощаде, обещал признаться во всем. Но в то время, как он рассказывал
о заговоре, удалось схватить третьего воина, и в страшной давке, осыпая
ударами, его потащили как убийцу к Тимолеону и наиболее видным лицам,
присутствовавшим на торжестве. Схваченный, моля о помиловании, заявил, что
он совершил акт правосудия, умертвив убийцу своего отца; и свидетели,
которых ему весьма кстати послал его счастливый жребий, подтвердили, что,
действительно, в городе леонтинцев его отец был убит тем, кому он сейчас
отомстил. Ему тут же было пожаловано десять аттических мин, ибо на его долю
выпало счастье, мстя за смерть отца, избавить от смерти отца сицилийцев.
Судьба, как мы видим, в этом случае превзошла хитроумием хитроумие наших
расчетов.
И еще один, последний пример. Не проявилось ли в том, о чем я хочу
рассказать, особая доброта, милость и человеколюбие судьбы? Игнации, отец и
сын, внесенные римскими триумвирами в проскрипционные списки, приняли
благородное решение отдать свою жизнь один другому, обманув тем самым
жестокость тиранов; и вот, обнажив мечи, они ринулись один на другого.
Судьбе было угодно направить острия мечей таким образом, что и сын и отец
были поражены насмерть; и та же судьба, воздавая дань почтения столь
поразительной и прекрасной любви, позволила им сохранить достаточно сил,
чтобы каждый из них, вырвав свой меч из тела другого, мог сжать своего
близкого окровавленной и вооруженной рукой в столь цепком объятии, что
палачам, отрубившим обе головы сразу, пришлось оставить тела в этом
благородном сплетении, так, что рана одного приникла к ране другого, и они
любовно впивали в себя остатки крови и жизни друг друга.
Глава XXXV
Мой покойный отец, человек, руководствовавшийся всю свою жизнь опытом и
природной сметкой, при этом обладавший ясным умом, говорил мне когда-то, что
ему очень хотелось бы, чтобы во всех городах было известное место, куда
сходились бы все имеющие в чем-либо нужду и где бы они могли сообщить о ней,
чтобы приставленный к этому делу чиновник записал их пожелания, например:
"Хочу продать жемчуг, хочу купить жемчуг"; "такой-то ищет спутника для
поездки в Париж", "такой-то - слугу, умеющего делать то-то и то-то";
"такой-то - учителя"; "такому-то нужен подмастерье"; одним словом, одному -
одно, другому - другое, кому что нужно. И мне кажется, что подобная мера
должна была бы в немалой степени облегчить общественные сношения, ибо всегда
и везде имеются люди, обстоятельства которых складываются таким образом, что
они ощущают нужду друг в друге, но, так и не отыскав один другого,
испытывают крайние неудобства.
Мне известно, что, к величайшему стыду нашего века, у нас на глазах
умерли с голоду два человека выдающихся знаний: Лилио Грегорио Джиральди в
Италии и Себастиан Касталион в Германии [1]; полагаю, что нашлось бы немало
людей, которые пригласили бы их к себе на весьма хороших условиях или, во
всяком случае, оказали бы помощь, где бы они не жили, если бы знали об их
бедственном положении. Мир не настолько еще испорчен, чтобы не нашлось
человека - и я знаю такого, - который не пожелал бы от всего сердца
расходовать унаследованные им от родителей средства, пока судьбе будет
угодно, чтобы он ими располагал, на избавление от нищеты людей редкостных и
выдающихся в какой-либо имеющей значение области, ибо нередко судьба
преследует их по пятам и доводит до крайности. Этот человек создал бы им, по
меньшей мере, такие условия, что если бы среди них и нашелся кто-нибудь, кто
не был бы ими доволен, то это могло бы случиться лишь по причине его
собственного неразумия.
И в делах хозяйственных мой отец установил порядки, которые я считаю
похвальными, но которые, увы, я не в силах поддерживать. Ведь кроме записей,
относящихся к ведению различных хозяйственных дел, куда заносились счета
помельче, платежи, сделки, не требующие скрепления рукой нотариуса, - ибо
регистрация таковых возлагается на правительственного сборщика податей, - он
поручил тому из своих доверенных слуг, которого использовал как писца, вести
также дневник, в котором полагалось отмечать все достойные внимания
происшествия, а также день за днем решительно все события, относящиеся к
истории нашего дома. И теперь, когда время начинает изглаживать в памяти
живые воспоминания, заглянуть в эту летопись чрезвычайно приятно и столь же
полезно, ибо она нередко разрешает наши сомнения: когда именно было задумано
такое-то дело? Когда оно было закончено? Как оно шло? Как завершилось? Тут
же мы можем прочесть о наших путешествиях, наших отлучках, браках, смертях,
о получении счастливых или печальных известий, о смене важнейших из наших
слуг и тому подобных вещах. Это - старинный обычай, и я думаю, что неплохо
было бы каждому освежить его у своего камелька. А я себя считаю глупцом, что
не придерживался его.
Глава XXXVI
За что бы я ни брался, мне приходится преодолевать преграды, созданные
обычаем, - настолько опутал он каждый наш шаг. В эту прохладную пору года я
думал как-то о том, является ли для недавно открытых народов привычка ходить
совершенно нагими следствием высокой температуры воздуха, как мы утверждаем
это относительно индейцев и мавров, или же она первоначально была
свойственна всем людям. Но поскольку все, что живет под небом, как говорит
Писание, подвластно одинаковым законам [1], люди мыслящие, сталкиваясь с
вопросами подобного рода, где нужно проводить различие между законами
естественными и надуманными, имеют обыкновение обращаться к общему
миропорядку, в котором не может быть никакой фальши. Итак, раз все сущее
вооружено, так сказать, иголкой и ниткой, чтобы поддерживать свое бытие,
право же, трудно поверить, что только одни мы созданы столь немощными и
убогими, что не в состоянии поддержать себя без сторонней помощи. Я полагаю
поэтому, что, подобно тому как любое растение, дерево, животное, да и вообще
все, что живет, самой природой обеспечено покровами; достаточными, чтобы
защитить себя от суровой непогоды:
Proptereaque fere res omnes aut corio sunt
Aut seta, aut conchis, aut callo, aut cortice tectae,
{Вот почему почти все живое покрыто либо кожей, либо шерстью, либо
раковинами, либо наростами, либо корой [2] (лат.)}
точно так же было когда-то и с нами; но подобно тем, кто заменяет
дневной свет искусственным, и мы заменили естественные средства
заимствованными. И нетрудно убедиться, что этот обычай делает для нас
невозможным то, что в действительности вовсе не является таковым. В самом
деле, народы, не имеющие никакого понятия об одежде, обитают примерно в том
же климате, что и мы; а, кроме того, наиболее чувствительные части нашего
тела остаются открытыми, например глаза, рот, нос, уши, а у наших крестьян,
- как, впрочем, и наших предков, - сверх того, еще грудь и живот. И если бы
нам от рождения было предопределено носить штаны или юбки, то можно не
сомневаться, что природа снабдила бы те части нашего тела, которые она
оставила уязвимыми для суровостей погоды, более толстой кожей, как она это
сделала на концах пальцев и на ступнях ног.
Почему же трудно поверить этому? Между моим способом одеваться и тем,
как одет в наших краях крестьянин, я нахожу различие большее, чем между его
одеждою и одеждою человека, прикрытого своею кожей.
А сколько людей, особенно в Турции, ходят нагими из благочестия!
Некто, увидев в разгаре зимы одного из наших нищих, который, не имея на
себе ничего, кроме рубашки, чувствовал себя все же не хуже, чем тот, кто
закутан по самые уши в куний мех, спросил его, как он может терпеть такой
холод. "Ну, а вы, сударь, - ответил тот, - ведь и у вас тоже лицо ничем не
прикрыто. Вот так и я - весь словно лицо". Итальянцы рассказывают о шуте,
если не ошибаюсь, герцога Флорентийского, который на вопрос своего
господина, как он может, столь плохо одетый, переносить холод, когда он,
герцог, так от него страдает, ответил: "Последуйте моему совету, наденьте на
себя все, что только у вас найдется, как это сделал я, и вы не больше моего
будете страдать от мороза". Царя Масиниссу до глубокой старости нельзя было
убедить покрывать голову ни в мороз, ни в бурю, ни в дождь [3]. То же
передают и об императоре Севере [4].
Геродот рассказывает, что во время войн египтян с персами и им и
другими было замечено, что головы убитых египтян гораздо крепче, чем головы
персов, потому что первые бреют их и оставляют непокрытыми с детских лет,
тогда как у вторых они постоянно покрыты в юные годы колпаками, а позднее -