Страница:
соприкосновении с дикостью и варварством. Французское благоразумие издавна
вошло в поговорку, в качестве такого, однако, которое, хотя и сказывается
весьма рано, но зато и держится недолго. И впрямь, трудно сыскать что-нибудь
столь же прелестное, как маленькие дети во Франции; но, как правило, они
обманывают наши надежды и, став взрослым, не обнаруживают в себе ничего
выдающегося. Я слышал от людей рассудительных, что коллежи, куда их посылали
учиться, - их у нас теперь великое множество, - и являются причиной такого
их отупения.
Что касается нашего воспитанника, то для него все часы хороши и всякое
место пригодно для занятий, будет ли то классная комната, сад, стол или
постель, одиночество или компания, утро иль вечер, ибо философия, которая,
образуя суждения и нравы людей, является главным предметом его изучения,
имеет привилегию примешиваться решительно ко всему. И cократ-оратор {Прим.
OCR. орфография первоисточника}, когда его попросили однажды во время пира
произнести речь о своем искусстве, ответил - и всякий признает, что он был
прав, - такими словами: "Для того, что я умею, сейчас не время; сейчас время
для того, чего я не умею". Ибо, и в самом деле, произносить речи или
пускаться в словесные ухищрения перед обществом, собравшимся, чтобы
повеселиться и попировать, значило бы соединить вместе вещи несоединимые. То
же самое можно было бы сказать н о всех прочих науках. Но когда речь заходит
о философии и именно о том ее разделе, где рассматривается человек, а также
в чем его долг и обязанности, то, согласно мнению всех мудрецов, дело здесь
обстоит совсем по-иному, и от нее не подобает отказываться ни на пиру, ни на
игрищах - так сладостна беседа о ней. И мы видим, как, явившись по
приглашению Платона на его пир [45], она изящно и сообразно месту и времени
развлекает присутствующих, хотя и пускается в самые назидательные и
возвышенные рассуждения:
Aeque pauperibus prodest, locupletibus aeque;
Et neglecta, aeque puerie aenibtuque nocebit.
{Она полезна как бедняку, так и богачу; пренебрегая ею, и юноша, и
старец причинят себе вред [46] (лат.).}
Таким образом, наш воспитанник, без сомнения, будет прибывать в
праздности меньше других. Но подобно тому, как шаги, которые мы делаем,
прогуливаясь по галерее, будь их хоть в три раза больше, не утомляют нас в
такой мере, как те, что затрачены на преодоление какой-нибудь определенной
дороги, так и урок, проходя как бы случайно, без обязательного места и
времени, в сочетании со всеми другими нашими действиями, будет протекать
совсем незаметно. Даже игры и упражнения - и они станут неотъемлемой и
довольно значительной частью обучения: я имею в виду бег, борьбу, музыку,
танцы, охоту, верховую езду, фехтование. Я хочу, чтобы благовоспитанность,
светскость, внешность ученика совершенствовались вместе с его душою. Ведь
воспитывают не одну душу и не одно тело, но всего человека; нельзя
расчленять его надвое. И, как говорит Платон, нельзя воспитывать то и другое
порознь; напротив, нужно управлять ими, не делая между ними различия, так,
как если бы это была пара впряженных в одно дышло коней [47]. И, слушая
Платона, не кажется ли нам, что он уделяет и больше времени и больше
старания телесным упражнениям, считая, что душа упражняется вместе с телом,
а не наоборот?
Вообще же обучение должно основываться на соединении строгости с
мягкостью, а не так, как это делается обычно, когда, вместо того, чтобы
приохотить детей к науке, им преподносят ее как сплошной ужас и жестокость.
Откажитесь от насилия и принуждения; нет ничего, по моему мнению, что так бы
уродовало и извращало натуру с хорошими задатками. Если вы хотите, чтобы
ребенок боялся стыда и наказания, не приучайте его к этим вещам. Приучайте
его к поту и холоду, к ветру и жгучему солнцу, ко всем опасностям, которые
ему надлежит презирать; отвадьте его от изнеженности и разборчивости; пусть
он относится с безразличием к тому, во что он одет, на какой постели спит,
что ест и что пьет: пусть он привыкнет решительно ко всему. Пусть не будет
он маменькиным сынком, похожим на изнеженную девицу, но пусть будет сильным
и крепким юношей. В юности, в зрелые годы, в старости - я всегда рассуждал и
смотрел на дело именно так. И, наряду со многими другими вещами, порядки,
заведенные в большинстве наших коллежей, никогда не нравились мне. Быть
может, вред, приносимый ими, был бы значительно меньше, будь воспитатели
хоть немножечко снисходительней. Но ведь это настоящие тюрьмы для
заключенной в них молодежи. Там развивают в ней развращенность, наказывая за
нее прежде, чем она действительно проявилась. Зайдите в такой коллеж во
время занятий: вы не услышите ничего, кроме криков - криков школьников,
подвергаемых порке, и криков учителей, ошалевших от гнева. Можно ли таким
способом пробудить в детях охоту к занятиям, можно ли с такой страшной
рожей, с плеткой в руках руководить этими пугливыми и нежными душами? Ложный
и губительный способ! Добавим правильное замечание, сделанное на этот счет
Квинтилианом: столь безграничная власть учителя чревата опаснейшими
последствиями, особенно если учесть характер принятых у нас наказаний [48].
Настолько пристойнее было бы усыпать полы классных комнат цветами и листьями
вместо окровавленных ивовых прутьев! Я велел бы там расписать стены
изображениями Радости, Веселья, Флоры, Граций, как это сделал у себя в школе
философ Спевсипп [49]. Где для детей польза, там же должно быть для них и
удовольствие. Когда кормишь ребенка, полезные для него кушанья надо
подсахаривать, а к вредным примешивать желчь.
Поразительно, сколько внимания уделяет в своих "Законах" Платон
увеселениям и развлечениям молодежи в своем государстве; как подробно
говорит он об их состязаниях в беге, играх, песнях, прыжках и плясках,
руководство которыми и покровительство коим, по его словам, в древности было
вверено самим божествам - Аполлону, музам, Минерве. Мы найдем у него тысячу
предписаний касательно его гимнасий; книжные знаки его, однако, весьма мало
интересуют, и он, мне кажется, советует заниматься поэзией только потому,
что она связана с музыкой.
Нужно избегать всего странного и необычного в наших нравах и поведении,
поскольку это мешает нам общаться с людьми и поскольку это вообще -
уродство. Кто не удивился бы необычным свойствам кравчего Александра,
Демофона, который обливался потом в тени и трясся от озноба на солнце? Мне
случалось видеть людей, которым был страшнее запах яблок, чем выстрелы из
аркебуз, и таких, которые до смерти боялись мышей, и таких, которых начинало
мутить, когда они видели сливки, и таких, которые не могли смотреть, когда
при них взбивали перину, подобно тому как Германии [50] не выносил ни вида
петухов, ни их пения. Возможно, что это происходит от какого-нибудь тайного
свойства натуры: но, по-моему, все это можно побороть, если вовремя взяться
за дело. Я был воспитан так, что мой вкус, хоть и не без труда,
приспособился ко всему, что подается к столу, за исключением пива. Пока тело
еще гибко, его нужно упражнять всеми способами и на все лады. И если воля и
вкусы нашего юноши окажутся податливыми, нужно смело приучать его к образу
жизни любого круга людей и любого народа, даже, при случае, к беспутству и
излишествам, если это окажется нужным. Пусть он приспосабливается к обычаям
своего времени. Он должен уметь делать все без исключения, но любить делать
должен только хорошее. Сами философы не одобряют поведения Каллисфена,
утратившего благосклонность великого Александра из-за того, что он отказался
пить так же много, как тот. Пусть юноша хохочет, пусть шалит, пусть
беспутничает вместе со своим государем. Я хотел бы, чтобы даже в разгуле он
превосходил выносливостью и крепостью своих сотоварищей. И пусть он никому
не причиняет вреда не по недостатку возможностей и умения, а лишь по
недостатку злой воли. Multum interest utrum peccare aliquis nolit aut
nesciat. {Большая разница между нежеланием и неспособностью совершить
проступок [51] (лат.).} Как-то раз, находясь в веселой компании, я обратился
к одному вельможе, который, пребывая во Франции, никогда не отличался
беспорядочным образом жизни, с вопросом, сколько раз в жизни ему пришлось
напиться, находясь на королевской службе в Германии. Задавая этот вопрос, я
имел в виду выразить ему свое уважение, и он так этот и принял. Он ответил,
что это случилось с ним трижды, и тут же рассказал, при каких
обстоятельствах это произошло. Я знаю лиц, которые, не обладая способностями
подобного рода, попадали в весьма тяжелое положение, ведя дела с этой
нацией. Не раз восхищался я удивительной натурой Алкивиада [62], который с
такой легкостью умел приспособляться, без всякого ущерба для своего
здоровья, к самым различным условиям, то превосходя роскошью и великолепием
самих персов, то воздержанностью и строгостью нравов - лакедемонян, то
поражая всех своих целомудрием, когда был в Спарте, то сладострастием, когда
находился в Ионии.
Omnia Aristippum decuit color, et status, et res.
{Аристипп легко приспосабливался к любому обороту и состоянию дел
[53](лат.)}
Таким хотел бы я воспитывать и моего питомца,
quem duplici panno patientia velat
Mirabor, vitae vla si conversa decebit,
Personamque feret non inconcinnus utramque.
{Чтобы терпение укрывало его двойным плащом, и я был бы очень доволен,
если бы он научился приспосабливаться к изменившимся обстоятельствам и легко
выполнял бы и ту, и другую роль [54] (лат.).}
Вот мои наставления. И больше пользы извлечет из них не тот, кто их
заучит, а тот, кто применит их на деле. Если вы это видите, вы это и
слышите; если вы это слышите, вы это и видите.
Да не допустит бог, говорит кто-то у Платона, чтобы занятия философией
состояли лишь в усвоении разнообразных знаний и погружении в науку! Hanc
amplissimam omnium artium bene vivendi disciplinam vita magis quam litteris
persecuti sunt. {Скорее из жизни, нежели из книг усвоили они эту науку
правильно жить, высшую из всех [55](лат.).}
Леон, властитель Флиунта, спросил как-то Гераклида Понтийского, какой
наукой или каким искусством он занимается. "Я не знаю ни наук, ни искусства,
- ответил тот, - я - философ" [56].
Диогена упрекали в том, что, будучи невежественным в науках, он
решается браться за философию. "Я берусь за нее, - сказал он в ответ, - с
тем большими основаниями". Гегесий [57] попросил его прочитать ему какую-то
книгу. "Ты смешишь меня! - отвечал Диоген. - Ведь ты предпочитаешь настоящие
фиги нарисованным, - так почему же тебе больше нравятся не действительные
деяния, а рассказы о них?"
Пусть наш юноша научится не столько отвечать уроки, сколько претворять
их в жизнь. Пусть он повторяет их в своих действиях. И тогда будет видно,
лежит ли благоразумие в основе его начинаний, проявляет ли он справедливость
и доброту в своем поведении, ум и изящество в речах, стойкость в болезнях,
скромность в забавах, умеренность в наслаждениях, неприхотливость в питье и
пище, - будет ли то мясо или же рыба, вино или вода, - умеет ли соблюдать
порядок в своих домашних делах: Qui disciplinam suam, non ostentationem
scientiae, sed legem vitae putet, quique obtemperet ipse sibi, et decretis
pareat. {Надо, чтобы он видел в своей науке не похвальбу своей
осведомленностью, но закон своей жизни, и чтобы он умел подчиняться себе
самому и повиноваться своим решениям [58](лат.).}
Подлинным зеркалом нашего образа мыслей является наша жизнь.
Зевксидам ответил человеку, спросившему его, почему лакедемоняне не
излагают письменно своих предписаний относительно доблести и не дают их в
таком виде читать молодежи: "Потому, что они хотят приучить ее к делам, а не
к словам" [59]. Сравните их юношу пятнадцати или шестнадцати лет с одним из
наших латинистов-школьников, который затратил столько же времени только на
то, чтобы научиться как следует говорить. Свет слишком болтлив; я не
встречал еще человека, который говорил бы не больше, а меньше, чем
полагается; во всяком случае, половина нашей жизни уходит на разговоры.
Четыре или пять лет нас учат правильно понимать слова и строить из них
фразы; еще столько же - объединять фразы в небольшие рассуждения из четырех
или даже пяти частей; и последние пять, если они не больше - уменью ловко
сочетать и переплетать эти рассуждения между собой. Оставим это занятие тем,
кто сделал его свои ремеслом.
Направляясь как-то в Орлеан, я встретил на равнине около Клери двух
школьных учителей, шедших в Бордо на расстоянии примерно пятидесяти шагов
один позади другого. Еще дальше, за ними, я увидел военный отряд во главе с
офицером, которым оказался не кто иной, как граф де Ларошфуко, ныне
покойный. Один из сопровождавших меня людей спросил первого из учителей, кто
этот дворянин. Тот, не заметив шедших подальше солдат и думая, что с ним
говорят о его товарище, презабавно ответил: "Он вовсе не дворянин; это -
грамматик, а что до меня, то я - логик". Но поскольку мы стараемся воспитать
не логика или грамматика, а дворянина, предоставим им располагать свои
временем столь нелепо, как им будет угодно; а нас ждут другие дела. Итак,
лишь бы наш питомец научился как следует делам; слова же придут сами собой,
- а если не захотят прийти, то он притащит их силой. Мне приходилось
слышать, как некоторые уверяют, будто их голова полна всяких прекрасных
мыслей, да только выразить их они не умеют: во всем, мол, виновато
отсутствие у них красноречия. Но это - пустые отговорки! На мой взгляд, дело
обстоит так. В головах у этих людей носятся какие-то бесформенные образы и
обрывки мыслей, которые они не в состоянии привести в порядок и уяснить
себе, а стало быть, и передать другим: они еще не научились понимать самих
себя. И хотя они лепечут что-то как будто бы уже готовое родиться, вы ясно
видите, что это скорей похоже на зачатие, чем на роды, и что они только
подбираются издали к смутно мелькающей перед ними мысли. Я полагаю, - и в
этом я могу опереться на Сократа, - что тот, у кого в голове сложилось о
чем-либо живое и ясное представление, сумеет передать его на любом, хотя бы
на тарабарском наречии, а если он немой, то с помощью мимики:
Verbaque praevisam rem non invita sequentur.
{Когда суть дела обдумана заранее, слова приходят сами собой
[60](лат.).}
Как выразился - хотя и прозой, но весьма поэтически - Сенека: cum res
animum occupavere verba ambiunt. {Когда суть дела заполняет душу, слова
сопутствуют ей [61](лат.).} Или, как говорил другой древний автор: Ipsae res
verba rapiunt. { Сам предмет подсказывает слова [62](лат.).} Не беда, если
мой питомец никогда не слышал о творительном падеже, о сослагательном
падеже, и о существительном и вообще из грамматики знает не больше, чем его
лакей или уличная торговка селедками. Да ведь этот самый лакей и эта
торговка, лишь дай им волю, наговорят с три короба и сделают при этом не
больше ошибок против правил своего родного языка, чем первейший магистр наук
во Франции. Пусть наш ученик не знает риторики, пусть не умеет в предисловии
снискать благоволение доверчивого читателя, но ему и не нужно знать всех
этих вещей. Ведь, говоря по правде, все эти роскошные украшения легко
затмеваются светом, излучаемым простой и бесхитростной истиной. Эти
завитушки могут увлечь только невежд, неспособных вкусить от чего-либо более
основательного и жесткого, как это отчетливо показано Апром у Тацита [63].
Послы самосцев явились к Клеомену, царю Спарты, приготовив прекрасную и
пространную речь, которою хотели склонить его к войне с тираном Поликратом.
Дав им возможность высказаться, Клеомен ответил: "Что касается зачина и
вступления вашей речи, то я их забыл, равно как и середину ее, ну а что
касается заключения, то я несогласен". Вот, как мне представляется,
прекрасный ответ, оставивший этих говорунов с носом.
А что вы скажете о следующем примере? Афинянам надлежало сделать выбор
между двумя строителями, предлагавшими свои услуги для возведения какого-то
крупного здания. Один, более хитроумный, выступил с великолепной, заранее
обдуманной речью о том, каким следует быть этому строению, и почти склонил
народ на свою сторону. Другой же ограничился следующими словами: "Мужи
афинские, что он сказал, то я сделаю".
Многие восхищались красноречием Цицерона в пору его расцвета; но Катон
лишь подсмеивался над ним: "У нас, - говорил он, - презабавный консул". В
конце ли, в начале ли речи, полезное изречение или меткое словцо всегда
уместно. И если оно не подходит ни к тому, что ему предшествует, ни к тому,
что за ним следует, оно все же хорошо само по себе. Я не принадлежу к числу
тех, кто считает, что раз в стихотворении безупречен размер, то значит и все
оно безупречно; по-моему, если поэт где-нибудь вместо краткого слога
поставит долгий, беда не велика, лишь бы стихотворение звучало приятно, лишь
бы оно обладало глубоким смыслом и содержанием - и я скажу, что перед нами
хороший поэт, хоть и плохой стихотворец:
Emunctae naris, durus componere versus.
{Человек тонкого вкуса, стихи он складывал грубо [64](лат.).}
Удалите, говорил Гораций, из его стихотворения чередование долгих и
кратких слогов, удалите из него размеры, -
Tempora certa modosque, et quod prius ordine verbum est,
Posterius facias, praeponens ultima primis,
Invenias etiam disiecti membra poetae,
{Перепутай долгие и краткие слоги, разрушь ритм, измени порядок слов,
поставь первое слово на место последнего и последнее на место первого... ты
обнаружишь остаток даже растерзанного поэта [85] (лат.).}
оно не станет от этого хуже; даже отдельные части его будут прекрасны.
Вот что ответил Менандр [66] бранившим его за то, что он еще не притронулся
к обещанной им комедии, хотя назначенный для ее окончания срок уже истекал:
"Она полностью сочинена и готова; остается только изложить это в стихах".
Разработав в уме план комедии и расставив все по своим местам, он считал
остальное безделицей. С той поры как Ронсар и Дю Белле создали славу нашей
французской поэзии, нет больше стихоплетов, сколь бы бездарными они ни были,
которые не пучились бы словами, не нанизывали бы слогов, подражая им: Plus
sonat quam valet. {Больше звону, чем смысла [67].(лат.).} Никогда еще не
было у нас столько поэтов, пишущих на родном языке. Но хотя им и было легко
усвоить ритмы двух названных поэтов, они все же не доросли до того, чтобы
подражать роскошным описаниям первого и нежным фантазиям второго.
Но как же должен поступить наш питомец, если его начнут донимать
софистическими тонкостями вроде следующего силлогизма: ветчина возбуждает
желание пить, а питье утоляет жажду, стало быть, ветчина утоляет жажду?
Пусть он посмеется над этим. Гораздо разумнее смеяться над подобными
глупостями, чем пускаться в обсуждение их. Пусть он позаимствует у Аристиппа
его остроумное замечание: "К чему мне распутывать это хитросплетение, если,
даже будучи запутанным, оно изрядно смущает меня?" Некто решил выступить
против Клеанфа во всеоружии диалектических ухищрений. На это Хрисипп сказал:
"Забавляй этими фокусами детей и не отвлекай подобной чепухой серьезные
мысли взрослого человека".
Если эти софистические нелепости, эти contorta et aculeata sophismata
{Запутанные и изощренные софизмы [68](лат.).} способны внушить ученику
ложные понятия, то это и в самом деле опасно; но если они не оказывают на
него никакого влияния и не вызывают в нем ничего, кроме смеха, я не вижу
никаких оснований к тому, чтобы он уклонялся от них. Существуют такие
глупцы, которые готовы свернуть с пути и сделать крюк в добрую четверть лье
в погоне за острым словцом: aut qui non verba rebus aptant, sed res
extrinsecus arcessunt, quibus verba conveniant. {...или такие, что не слова
соразмеряют с предметом, но выискивают предметы, к которым могли бы подойти
эти слова [69](лат.).} А вот с чем встречаемся у другого писателя: sunt qui
alicuius verbi decore placentis vocentur ad id quod non proposuerant
scribere. {Бывают и такие, которые, увлекшись каким-нибудь излюбленным
словом, обращаются к тому, о чем не предполагали писать [70](лат.).} Я
охотнее изменю какое-нибудь хорошее изречение, чтобы вставить его в мои
собственные писания, чем оборву нить моих мыслей, чтобы найти ему подходящее
место. По-моему, это словам надлежит подчиняться и идти следом за мыслями, а
не наоборот, и там, где бессилен французский, пусть его заменит гасконский.
Я хочу, чтобы вещи преобладали, чтобы они заполняли собой воображение
слушателя, не оставляя в нем никакого воспоминания о словах. Речь, которую я
люблю, - это бесхитростная, простая речь, такая же на бумаге, как на устах;
речь сочная и острая, краткая и сжатая, не столько тонкая и приглаженная,
сколько мощная и суровая:
Наес demum sapiet dictio, quae feriet;
{Ведь в конце концов, нравится только такая речь, которая потрясает
[71] (лат.)}
скорее трудная, чем скучная; свободная от всякой напыщенности,
непринужденная, нескладная, смелая; каждый кусок ее должен выполнять свое
дело; она не должна быть ни речью педанта, ни речью монаха, ни речью сутяги,
но, скорее, солдатскою речью, как называет Светоний речь Цезаря [72], хотя,
говоря по правде, мне не совсем понятно, почему он ее так называет.
Я охотно подражал в свое время той небрежности, с какой, как мы видим,
наша молодежь носит одежду: плащ, свисающий на завязках, капюшон на плече,
кое-как натянутые чулки - все это призвано выразить гордое презрение к этим
иноземным нарядам, а также пренебрежение ко всякому лоску. Но я нахожу, что
еще более уместным было бы то же самое в отношении нашей речи. Всякое
жеманство, особенно при нашей французской живости и непринужденности, совсем
не к лицу придворному, а в самодержавном государстве любой дворянин должен
вести себя как придворный. Поэтому мы поступаем, по-моему, правильно, слегка
подчеркивая в себе простодушие и небрежность.
Я ненавижу ткань, испещренную узелками и швами, подобно тому как и
красивое лицо не должно быть таким, чтобы можно было пересчитать все его
кости и вены. Quae veritati operam dat oratio, incomposita sit et simplex.
{Речь, пекущаяся об истине, должна быть простой и безыскусной [73](лат.).}
Quis accurate loquitur, nisi qui vult putide loqui? {Кто же оттачивает свои
слова, если не тот, кто ставит своей задачей говорить вычурно? [74](лат.).}
Красноречие, отвлекая наше внимание на себя, наносит ущерб самой сути
вещей.
Желание отличаться от всех остальных не принятым и необыкновенным
покроем одежды говорит о мелочности души; то же и в языке: напряженные
поиски новых выражений и малоизвестных слов порождаются ребяческим
тщеславием педантов. Почему я не могу пользоваться той же речью, какою
пользуются на парижском рынке? Аристофан Грамматик [75], ничего в этом не
смысля, порицал в Эпикуре простоту его речи и цель, которую тот ставил перед
собой как оратор и которая состояла исключительно в ясности языка.
Подражание чужой речи в силу его доступности - вещь, которой постоянно
занимается целый народ; но подражать в мышлении и в воображении - это дается
не так уж легко. Большинство читателей, находя облачение одинаковым, глубоко
заблуждаются, полагая, что под ним скрыты и одинаковые тела.
Силу и сухожилия нельзя позаимствовать; заимствуются только уборы и
плащ. Большинство тех, кто посещает меня, говорит так же, как написаны эти
"Опыты"; но я, право, не знаю, думают ли они так же или как-нибудь по-иному.
Афиняне, говорит Платон [76] заботятся преимущественно о богатстве и
изяществе своей речи, лакедемоняне - о ее краткости, а жители Крита
проявляют больше заботы об изобилии мыслей, нежели о самом языке: они-то
поступают правильнее всего. Зенон говорил, что у него было два рода
учеников: один, как он именует их, filologoi, алчущие познания самих вещей,
- и они были его любимцами; другие - logofiloi, которые заботились только о
языке [77]. Этим нисколько не отрицается, что умение красно говорить -
превосходная и весьма полезная вещь; но все же она совсем не так хороша, как
принято считать, и мне досадно, что вся наша жизнь наполнена стремлением к
ней. Что до меня, то я прежде всего хотел бы знать надлежащим образом свой
родной язык, а затем язык соседних народов, с которыми я чаще всего общаюсь.
Овладение же языками греческим и латинским - дело, несомненно, прекрасное и
важное, но оно покупается слишком дорогою ценой. Я расскажу здесь о способе
приобрести эти знания много дешевле обычного - способе, который был испытан
на мне самом. Его сможет применить всякий, кто пожелает.
Покойный отец мой, наведя тщательнейшим образом справки у людей ученых
и сведущих, как лучше всего изучать древние языки, был предупрежден ими об
обычно возникающих здесь помехах; ему оказали, что единственная причина,
почему мы не в состоянии достичь величия и мудрости древних греков и римлян,
- продолжительность изучения их языков, тогда как им самим это не стоило ни
малейших усилий. Я, впрочем, не думаю чтобы это была действительно
единственная причина. Так или иначе, но мой отец нашел выход в том, что
прямо из рук кормилицы и прежде, чем мой язык научился первому лепету, отдал
меня на попечение одному немцу [78], который много лет спустя скончался во
Франции, будучи знаменитым врачом. Мой учитель совершенно не знал нашего
языка, но прекрасно владел латынью. Приехав по приглашению моего отца,
предложившего ему превосходные условия, исключительно ради моего обучения,
он неотлучно находился при мне. Чтобы облегчить его труд, ему было дано еще
двое помощников, не столь ученых, как он, которые были приставлены ко мне
дядьками. Все они в разговоре со мною пользовались только латынью. Что до
всех остальных, то тут соблюдалось нерушимое правило, согласно которому ни
отец, ни мать, ни лакей или горничная не обращались ко мне с иными словами,
вошло в поговорку, в качестве такого, однако, которое, хотя и сказывается
весьма рано, но зато и держится недолго. И впрямь, трудно сыскать что-нибудь
столь же прелестное, как маленькие дети во Франции; но, как правило, они
обманывают наши надежды и, став взрослым, не обнаруживают в себе ничего
выдающегося. Я слышал от людей рассудительных, что коллежи, куда их посылали
учиться, - их у нас теперь великое множество, - и являются причиной такого
их отупения.
Что касается нашего воспитанника, то для него все часы хороши и всякое
место пригодно для занятий, будет ли то классная комната, сад, стол или
постель, одиночество или компания, утро иль вечер, ибо философия, которая,
образуя суждения и нравы людей, является главным предметом его изучения,
имеет привилегию примешиваться решительно ко всему. И cократ-оратор {Прим.
OCR. орфография первоисточника}, когда его попросили однажды во время пира
произнести речь о своем искусстве, ответил - и всякий признает, что он был
прав, - такими словами: "Для того, что я умею, сейчас не время; сейчас время
для того, чего я не умею". Ибо, и в самом деле, произносить речи или
пускаться в словесные ухищрения перед обществом, собравшимся, чтобы
повеселиться и попировать, значило бы соединить вместе вещи несоединимые. То
же самое можно было бы сказать н о всех прочих науках. Но когда речь заходит
о философии и именно о том ее разделе, где рассматривается человек, а также
в чем его долг и обязанности, то, согласно мнению всех мудрецов, дело здесь
обстоит совсем по-иному, и от нее не подобает отказываться ни на пиру, ни на
игрищах - так сладостна беседа о ней. И мы видим, как, явившись по
приглашению Платона на его пир [45], она изящно и сообразно месту и времени
развлекает присутствующих, хотя и пускается в самые назидательные и
возвышенные рассуждения:
Aeque pauperibus prodest, locupletibus aeque;
Et neglecta, aeque puerie aenibtuque nocebit.
{Она полезна как бедняку, так и богачу; пренебрегая ею, и юноша, и
старец причинят себе вред [46] (лат.).}
Таким образом, наш воспитанник, без сомнения, будет прибывать в
праздности меньше других. Но подобно тому, как шаги, которые мы делаем,
прогуливаясь по галерее, будь их хоть в три раза больше, не утомляют нас в
такой мере, как те, что затрачены на преодоление какой-нибудь определенной
дороги, так и урок, проходя как бы случайно, без обязательного места и
времени, в сочетании со всеми другими нашими действиями, будет протекать
совсем незаметно. Даже игры и упражнения - и они станут неотъемлемой и
довольно значительной частью обучения: я имею в виду бег, борьбу, музыку,
танцы, охоту, верховую езду, фехтование. Я хочу, чтобы благовоспитанность,
светскость, внешность ученика совершенствовались вместе с его душою. Ведь
воспитывают не одну душу и не одно тело, но всего человека; нельзя
расчленять его надвое. И, как говорит Платон, нельзя воспитывать то и другое
порознь; напротив, нужно управлять ими, не делая между ними различия, так,
как если бы это была пара впряженных в одно дышло коней [47]. И, слушая
Платона, не кажется ли нам, что он уделяет и больше времени и больше
старания телесным упражнениям, считая, что душа упражняется вместе с телом,
а не наоборот?
Вообще же обучение должно основываться на соединении строгости с
мягкостью, а не так, как это делается обычно, когда, вместо того, чтобы
приохотить детей к науке, им преподносят ее как сплошной ужас и жестокость.
Откажитесь от насилия и принуждения; нет ничего, по моему мнению, что так бы
уродовало и извращало натуру с хорошими задатками. Если вы хотите, чтобы
ребенок боялся стыда и наказания, не приучайте его к этим вещам. Приучайте
его к поту и холоду, к ветру и жгучему солнцу, ко всем опасностям, которые
ему надлежит презирать; отвадьте его от изнеженности и разборчивости; пусть
он относится с безразличием к тому, во что он одет, на какой постели спит,
что ест и что пьет: пусть он привыкнет решительно ко всему. Пусть не будет
он маменькиным сынком, похожим на изнеженную девицу, но пусть будет сильным
и крепким юношей. В юности, в зрелые годы, в старости - я всегда рассуждал и
смотрел на дело именно так. И, наряду со многими другими вещами, порядки,
заведенные в большинстве наших коллежей, никогда не нравились мне. Быть
может, вред, приносимый ими, был бы значительно меньше, будь воспитатели
хоть немножечко снисходительней. Но ведь это настоящие тюрьмы для
заключенной в них молодежи. Там развивают в ней развращенность, наказывая за
нее прежде, чем она действительно проявилась. Зайдите в такой коллеж во
время занятий: вы не услышите ничего, кроме криков - криков школьников,
подвергаемых порке, и криков учителей, ошалевших от гнева. Можно ли таким
способом пробудить в детях охоту к занятиям, можно ли с такой страшной
рожей, с плеткой в руках руководить этими пугливыми и нежными душами? Ложный
и губительный способ! Добавим правильное замечание, сделанное на этот счет
Квинтилианом: столь безграничная власть учителя чревата опаснейшими
последствиями, особенно если учесть характер принятых у нас наказаний [48].
Настолько пристойнее было бы усыпать полы классных комнат цветами и листьями
вместо окровавленных ивовых прутьев! Я велел бы там расписать стены
изображениями Радости, Веселья, Флоры, Граций, как это сделал у себя в школе
философ Спевсипп [49]. Где для детей польза, там же должно быть для них и
удовольствие. Когда кормишь ребенка, полезные для него кушанья надо
подсахаривать, а к вредным примешивать желчь.
Поразительно, сколько внимания уделяет в своих "Законах" Платон
увеселениям и развлечениям молодежи в своем государстве; как подробно
говорит он об их состязаниях в беге, играх, песнях, прыжках и плясках,
руководство которыми и покровительство коим, по его словам, в древности было
вверено самим божествам - Аполлону, музам, Минерве. Мы найдем у него тысячу
предписаний касательно его гимнасий; книжные знаки его, однако, весьма мало
интересуют, и он, мне кажется, советует заниматься поэзией только потому,
что она связана с музыкой.
Нужно избегать всего странного и необычного в наших нравах и поведении,
поскольку это мешает нам общаться с людьми и поскольку это вообще -
уродство. Кто не удивился бы необычным свойствам кравчего Александра,
Демофона, который обливался потом в тени и трясся от озноба на солнце? Мне
случалось видеть людей, которым был страшнее запах яблок, чем выстрелы из
аркебуз, и таких, которые до смерти боялись мышей, и таких, которых начинало
мутить, когда они видели сливки, и таких, которые не могли смотреть, когда
при них взбивали перину, подобно тому как Германии [50] не выносил ни вида
петухов, ни их пения. Возможно, что это происходит от какого-нибудь тайного
свойства натуры: но, по-моему, все это можно побороть, если вовремя взяться
за дело. Я был воспитан так, что мой вкус, хоть и не без труда,
приспособился ко всему, что подается к столу, за исключением пива. Пока тело
еще гибко, его нужно упражнять всеми способами и на все лады. И если воля и
вкусы нашего юноши окажутся податливыми, нужно смело приучать его к образу
жизни любого круга людей и любого народа, даже, при случае, к беспутству и
излишествам, если это окажется нужным. Пусть он приспосабливается к обычаям
своего времени. Он должен уметь делать все без исключения, но любить делать
должен только хорошее. Сами философы не одобряют поведения Каллисфена,
утратившего благосклонность великого Александра из-за того, что он отказался
пить так же много, как тот. Пусть юноша хохочет, пусть шалит, пусть
беспутничает вместе со своим государем. Я хотел бы, чтобы даже в разгуле он
превосходил выносливостью и крепостью своих сотоварищей. И пусть он никому
не причиняет вреда не по недостатку возможностей и умения, а лишь по
недостатку злой воли. Multum interest utrum peccare aliquis nolit aut
nesciat. {Большая разница между нежеланием и неспособностью совершить
проступок [51] (лат.).} Как-то раз, находясь в веселой компании, я обратился
к одному вельможе, который, пребывая во Франции, никогда не отличался
беспорядочным образом жизни, с вопросом, сколько раз в жизни ему пришлось
напиться, находясь на королевской службе в Германии. Задавая этот вопрос, я
имел в виду выразить ему свое уважение, и он так этот и принял. Он ответил,
что это случилось с ним трижды, и тут же рассказал, при каких
обстоятельствах это произошло. Я знаю лиц, которые, не обладая способностями
подобного рода, попадали в весьма тяжелое положение, ведя дела с этой
нацией. Не раз восхищался я удивительной натурой Алкивиада [62], который с
такой легкостью умел приспособляться, без всякого ущерба для своего
здоровья, к самым различным условиям, то превосходя роскошью и великолепием
самих персов, то воздержанностью и строгостью нравов - лакедемонян, то
поражая всех своих целомудрием, когда был в Спарте, то сладострастием, когда
находился в Ионии.
Omnia Aristippum decuit color, et status, et res.
{Аристипп легко приспосабливался к любому обороту и состоянию дел
[53](лат.)}
Таким хотел бы я воспитывать и моего питомца,
quem duplici panno patientia velat
Mirabor, vitae vla si conversa decebit,
Personamque feret non inconcinnus utramque.
{Чтобы терпение укрывало его двойным плащом, и я был бы очень доволен,
если бы он научился приспосабливаться к изменившимся обстоятельствам и легко
выполнял бы и ту, и другую роль [54] (лат.).}
Вот мои наставления. И больше пользы извлечет из них не тот, кто их
заучит, а тот, кто применит их на деле. Если вы это видите, вы это и
слышите; если вы это слышите, вы это и видите.
Да не допустит бог, говорит кто-то у Платона, чтобы занятия философией
состояли лишь в усвоении разнообразных знаний и погружении в науку! Hanc
amplissimam omnium artium bene vivendi disciplinam vita magis quam litteris
persecuti sunt. {Скорее из жизни, нежели из книг усвоили они эту науку
правильно жить, высшую из всех [55](лат.).}
Леон, властитель Флиунта, спросил как-то Гераклида Понтийского, какой
наукой или каким искусством он занимается. "Я не знаю ни наук, ни искусства,
- ответил тот, - я - философ" [56].
Диогена упрекали в том, что, будучи невежественным в науках, он
решается браться за философию. "Я берусь за нее, - сказал он в ответ, - с
тем большими основаниями". Гегесий [57] попросил его прочитать ему какую-то
книгу. "Ты смешишь меня! - отвечал Диоген. - Ведь ты предпочитаешь настоящие
фиги нарисованным, - так почему же тебе больше нравятся не действительные
деяния, а рассказы о них?"
Пусть наш юноша научится не столько отвечать уроки, сколько претворять
их в жизнь. Пусть он повторяет их в своих действиях. И тогда будет видно,
лежит ли благоразумие в основе его начинаний, проявляет ли он справедливость
и доброту в своем поведении, ум и изящество в речах, стойкость в болезнях,
скромность в забавах, умеренность в наслаждениях, неприхотливость в питье и
пище, - будет ли то мясо или же рыба, вино или вода, - умеет ли соблюдать
порядок в своих домашних делах: Qui disciplinam suam, non ostentationem
scientiae, sed legem vitae putet, quique obtemperet ipse sibi, et decretis
pareat. {Надо, чтобы он видел в своей науке не похвальбу своей
осведомленностью, но закон своей жизни, и чтобы он умел подчиняться себе
самому и повиноваться своим решениям [58](лат.).}
Подлинным зеркалом нашего образа мыслей является наша жизнь.
Зевксидам ответил человеку, спросившему его, почему лакедемоняне не
излагают письменно своих предписаний относительно доблести и не дают их в
таком виде читать молодежи: "Потому, что они хотят приучить ее к делам, а не
к словам" [59]. Сравните их юношу пятнадцати или шестнадцати лет с одним из
наших латинистов-школьников, который затратил столько же времени только на
то, чтобы научиться как следует говорить. Свет слишком болтлив; я не
встречал еще человека, который говорил бы не больше, а меньше, чем
полагается; во всяком случае, половина нашей жизни уходит на разговоры.
Четыре или пять лет нас учат правильно понимать слова и строить из них
фразы; еще столько же - объединять фразы в небольшие рассуждения из четырех
или даже пяти частей; и последние пять, если они не больше - уменью ловко
сочетать и переплетать эти рассуждения между собой. Оставим это занятие тем,
кто сделал его свои ремеслом.
Направляясь как-то в Орлеан, я встретил на равнине около Клери двух
школьных учителей, шедших в Бордо на расстоянии примерно пятидесяти шагов
один позади другого. Еще дальше, за ними, я увидел военный отряд во главе с
офицером, которым оказался не кто иной, как граф де Ларошфуко, ныне
покойный. Один из сопровождавших меня людей спросил первого из учителей, кто
этот дворянин. Тот, не заметив шедших подальше солдат и думая, что с ним
говорят о его товарище, презабавно ответил: "Он вовсе не дворянин; это -
грамматик, а что до меня, то я - логик". Но поскольку мы стараемся воспитать
не логика или грамматика, а дворянина, предоставим им располагать свои
временем столь нелепо, как им будет угодно; а нас ждут другие дела. Итак,
лишь бы наш питомец научился как следует делам; слова же придут сами собой,
- а если не захотят прийти, то он притащит их силой. Мне приходилось
слышать, как некоторые уверяют, будто их голова полна всяких прекрасных
мыслей, да только выразить их они не умеют: во всем, мол, виновато
отсутствие у них красноречия. Но это - пустые отговорки! На мой взгляд, дело
обстоит так. В головах у этих людей носятся какие-то бесформенные образы и
обрывки мыслей, которые они не в состоянии привести в порядок и уяснить
себе, а стало быть, и передать другим: они еще не научились понимать самих
себя. И хотя они лепечут что-то как будто бы уже готовое родиться, вы ясно
видите, что это скорей похоже на зачатие, чем на роды, и что они только
подбираются издали к смутно мелькающей перед ними мысли. Я полагаю, - и в
этом я могу опереться на Сократа, - что тот, у кого в голове сложилось о
чем-либо живое и ясное представление, сумеет передать его на любом, хотя бы
на тарабарском наречии, а если он немой, то с помощью мимики:
Verbaque praevisam rem non invita sequentur.
{Когда суть дела обдумана заранее, слова приходят сами собой
[60](лат.).}
Как выразился - хотя и прозой, но весьма поэтически - Сенека: cum res
animum occupavere verba ambiunt. {Когда суть дела заполняет душу, слова
сопутствуют ей [61](лат.).} Или, как говорил другой древний автор: Ipsae res
verba rapiunt. { Сам предмет подсказывает слова [62](лат.).} Не беда, если
мой питомец никогда не слышал о творительном падеже, о сослагательном
падеже, и о существительном и вообще из грамматики знает не больше, чем его
лакей или уличная торговка селедками. Да ведь этот самый лакей и эта
торговка, лишь дай им волю, наговорят с три короба и сделают при этом не
больше ошибок против правил своего родного языка, чем первейший магистр наук
во Франции. Пусть наш ученик не знает риторики, пусть не умеет в предисловии
снискать благоволение доверчивого читателя, но ему и не нужно знать всех
этих вещей. Ведь, говоря по правде, все эти роскошные украшения легко
затмеваются светом, излучаемым простой и бесхитростной истиной. Эти
завитушки могут увлечь только невежд, неспособных вкусить от чего-либо более
основательного и жесткого, как это отчетливо показано Апром у Тацита [63].
Послы самосцев явились к Клеомену, царю Спарты, приготовив прекрасную и
пространную речь, которою хотели склонить его к войне с тираном Поликратом.
Дав им возможность высказаться, Клеомен ответил: "Что касается зачина и
вступления вашей речи, то я их забыл, равно как и середину ее, ну а что
касается заключения, то я несогласен". Вот, как мне представляется,
прекрасный ответ, оставивший этих говорунов с носом.
А что вы скажете о следующем примере? Афинянам надлежало сделать выбор
между двумя строителями, предлагавшими свои услуги для возведения какого-то
крупного здания. Один, более хитроумный, выступил с великолепной, заранее
обдуманной речью о том, каким следует быть этому строению, и почти склонил
народ на свою сторону. Другой же ограничился следующими словами: "Мужи
афинские, что он сказал, то я сделаю".
Многие восхищались красноречием Цицерона в пору его расцвета; но Катон
лишь подсмеивался над ним: "У нас, - говорил он, - презабавный консул". В
конце ли, в начале ли речи, полезное изречение или меткое словцо всегда
уместно. И если оно не подходит ни к тому, что ему предшествует, ни к тому,
что за ним следует, оно все же хорошо само по себе. Я не принадлежу к числу
тех, кто считает, что раз в стихотворении безупречен размер, то значит и все
оно безупречно; по-моему, если поэт где-нибудь вместо краткого слога
поставит долгий, беда не велика, лишь бы стихотворение звучало приятно, лишь
бы оно обладало глубоким смыслом и содержанием - и я скажу, что перед нами
хороший поэт, хоть и плохой стихотворец:
Emunctae naris, durus componere versus.
{Человек тонкого вкуса, стихи он складывал грубо [64](лат.).}
Удалите, говорил Гораций, из его стихотворения чередование долгих и
кратких слогов, удалите из него размеры, -
Tempora certa modosque, et quod prius ordine verbum est,
Posterius facias, praeponens ultima primis,
Invenias etiam disiecti membra poetae,
{Перепутай долгие и краткие слоги, разрушь ритм, измени порядок слов,
поставь первое слово на место последнего и последнее на место первого... ты
обнаружишь остаток даже растерзанного поэта [85] (лат.).}
оно не станет от этого хуже; даже отдельные части его будут прекрасны.
Вот что ответил Менандр [66] бранившим его за то, что он еще не притронулся
к обещанной им комедии, хотя назначенный для ее окончания срок уже истекал:
"Она полностью сочинена и готова; остается только изложить это в стихах".
Разработав в уме план комедии и расставив все по своим местам, он считал
остальное безделицей. С той поры как Ронсар и Дю Белле создали славу нашей
французской поэзии, нет больше стихоплетов, сколь бы бездарными они ни были,
которые не пучились бы словами, не нанизывали бы слогов, подражая им: Plus
sonat quam valet. {Больше звону, чем смысла [67].(лат.).} Никогда еще не
было у нас столько поэтов, пишущих на родном языке. Но хотя им и было легко
усвоить ритмы двух названных поэтов, они все же не доросли до того, чтобы
подражать роскошным описаниям первого и нежным фантазиям второго.
Но как же должен поступить наш питомец, если его начнут донимать
софистическими тонкостями вроде следующего силлогизма: ветчина возбуждает
желание пить, а питье утоляет жажду, стало быть, ветчина утоляет жажду?
Пусть он посмеется над этим. Гораздо разумнее смеяться над подобными
глупостями, чем пускаться в обсуждение их. Пусть он позаимствует у Аристиппа
его остроумное замечание: "К чему мне распутывать это хитросплетение, если,
даже будучи запутанным, оно изрядно смущает меня?" Некто решил выступить
против Клеанфа во всеоружии диалектических ухищрений. На это Хрисипп сказал:
"Забавляй этими фокусами детей и не отвлекай подобной чепухой серьезные
мысли взрослого человека".
Если эти софистические нелепости, эти contorta et aculeata sophismata
{Запутанные и изощренные софизмы [68](лат.).} способны внушить ученику
ложные понятия, то это и в самом деле опасно; но если они не оказывают на
него никакого влияния и не вызывают в нем ничего, кроме смеха, я не вижу
никаких оснований к тому, чтобы он уклонялся от них. Существуют такие
глупцы, которые готовы свернуть с пути и сделать крюк в добрую четверть лье
в погоне за острым словцом: aut qui non verba rebus aptant, sed res
extrinsecus arcessunt, quibus verba conveniant. {...или такие, что не слова
соразмеряют с предметом, но выискивают предметы, к которым могли бы подойти
эти слова [69](лат.).} А вот с чем встречаемся у другого писателя: sunt qui
alicuius verbi decore placentis vocentur ad id quod non proposuerant
scribere. {Бывают и такие, которые, увлекшись каким-нибудь излюбленным
словом, обращаются к тому, о чем не предполагали писать [70](лат.).} Я
охотнее изменю какое-нибудь хорошее изречение, чтобы вставить его в мои
собственные писания, чем оборву нить моих мыслей, чтобы найти ему подходящее
место. По-моему, это словам надлежит подчиняться и идти следом за мыслями, а
не наоборот, и там, где бессилен французский, пусть его заменит гасконский.
Я хочу, чтобы вещи преобладали, чтобы они заполняли собой воображение
слушателя, не оставляя в нем никакого воспоминания о словах. Речь, которую я
люблю, - это бесхитростная, простая речь, такая же на бумаге, как на устах;
речь сочная и острая, краткая и сжатая, не столько тонкая и приглаженная,
сколько мощная и суровая:
Наес demum sapiet dictio, quae feriet;
{Ведь в конце концов, нравится только такая речь, которая потрясает
[71] (лат.)}
скорее трудная, чем скучная; свободная от всякой напыщенности,
непринужденная, нескладная, смелая; каждый кусок ее должен выполнять свое
дело; она не должна быть ни речью педанта, ни речью монаха, ни речью сутяги,
но, скорее, солдатскою речью, как называет Светоний речь Цезаря [72], хотя,
говоря по правде, мне не совсем понятно, почему он ее так называет.
Я охотно подражал в свое время той небрежности, с какой, как мы видим,
наша молодежь носит одежду: плащ, свисающий на завязках, капюшон на плече,
кое-как натянутые чулки - все это призвано выразить гордое презрение к этим
иноземным нарядам, а также пренебрежение ко всякому лоску. Но я нахожу, что
еще более уместным было бы то же самое в отношении нашей речи. Всякое
жеманство, особенно при нашей французской живости и непринужденности, совсем
не к лицу придворному, а в самодержавном государстве любой дворянин должен
вести себя как придворный. Поэтому мы поступаем, по-моему, правильно, слегка
подчеркивая в себе простодушие и небрежность.
Я ненавижу ткань, испещренную узелками и швами, подобно тому как и
красивое лицо не должно быть таким, чтобы можно было пересчитать все его
кости и вены. Quae veritati operam dat oratio, incomposita sit et simplex.
{Речь, пекущаяся об истине, должна быть простой и безыскусной [73](лат.).}
Quis accurate loquitur, nisi qui vult putide loqui? {Кто же оттачивает свои
слова, если не тот, кто ставит своей задачей говорить вычурно? [74](лат.).}
Красноречие, отвлекая наше внимание на себя, наносит ущерб самой сути
вещей.
Желание отличаться от всех остальных не принятым и необыкновенным
покроем одежды говорит о мелочности души; то же и в языке: напряженные
поиски новых выражений и малоизвестных слов порождаются ребяческим
тщеславием педантов. Почему я не могу пользоваться той же речью, какою
пользуются на парижском рынке? Аристофан Грамматик [75], ничего в этом не
смысля, порицал в Эпикуре простоту его речи и цель, которую тот ставил перед
собой как оратор и которая состояла исключительно в ясности языка.
Подражание чужой речи в силу его доступности - вещь, которой постоянно
занимается целый народ; но подражать в мышлении и в воображении - это дается
не так уж легко. Большинство читателей, находя облачение одинаковым, глубоко
заблуждаются, полагая, что под ним скрыты и одинаковые тела.
Силу и сухожилия нельзя позаимствовать; заимствуются только уборы и
плащ. Большинство тех, кто посещает меня, говорит так же, как написаны эти
"Опыты"; но я, право, не знаю, думают ли они так же или как-нибудь по-иному.
Афиняне, говорит Платон [76] заботятся преимущественно о богатстве и
изяществе своей речи, лакедемоняне - о ее краткости, а жители Крита
проявляют больше заботы об изобилии мыслей, нежели о самом языке: они-то
поступают правильнее всего. Зенон говорил, что у него было два рода
учеников: один, как он именует их, filologoi, алчущие познания самих вещей,
- и они были его любимцами; другие - logofiloi, которые заботились только о
языке [77]. Этим нисколько не отрицается, что умение красно говорить -
превосходная и весьма полезная вещь; но все же она совсем не так хороша, как
принято считать, и мне досадно, что вся наша жизнь наполнена стремлением к
ней. Что до меня, то я прежде всего хотел бы знать надлежащим образом свой
родной язык, а затем язык соседних народов, с которыми я чаще всего общаюсь.
Овладение же языками греческим и латинским - дело, несомненно, прекрасное и
важное, но оно покупается слишком дорогою ценой. Я расскажу здесь о способе
приобрести эти знания много дешевле обычного - способе, который был испытан
на мне самом. Его сможет применить всякий, кто пожелает.
Покойный отец мой, наведя тщательнейшим образом справки у людей ученых
и сведущих, как лучше всего изучать древние языки, был предупрежден ими об
обычно возникающих здесь помехах; ему оказали, что единственная причина,
почему мы не в состоянии достичь величия и мудрости древних греков и римлян,
- продолжительность изучения их языков, тогда как им самим это не стоило ни
малейших усилий. Я, впрочем, не думаю чтобы это была действительно
единственная причина. Так или иначе, но мой отец нашел выход в том, что
прямо из рук кормилицы и прежде, чем мой язык научился первому лепету, отдал
меня на попечение одному немцу [78], который много лет спустя скончался во
Франции, будучи знаменитым врачом. Мой учитель совершенно не знал нашего
языка, но прекрасно владел латынью. Приехав по приглашению моего отца,
предложившего ему превосходные условия, исключительно ради моего обучения,
он неотлучно находился при мне. Чтобы облегчить его труд, ему было дано еще
двое помощников, не столь ученых, как он, которые были приставлены ко мне
дядьками. Все они в разговоре со мною пользовались только латынью. Что до
всех остальных, то тут соблюдалось нерушимое правило, согласно которому ни
отец, ни мать, ни лакей или горничная не обращались ко мне с иными словами,