Страница:
жить [8] (лат).}
Таким образом, у нас есть все основания прислушиваться к благому совету
Солона. Но поскольку этот философ полагал, что милости или удары судьбы еще
не составляют счастья или несчастья, а высокое положение или могущество
считал маловажными случайностями, я нахожу, что он смотрел глубже и хотел
своими словами сказать, что не следует считать человека счастливым, -
разумея под счастьем спокойствие и удовлетворенность благородного духа, а
также твердость и уверенность умеющей управлять собою души, - пока нам не
доведется увидеть, как он разыграл последний и, несомненно, наиболее трудный
акт той пьесы, которая выпала на его долю. Во всем прочем возможна личина.
Наши превосходные философские рассуждения сплошь и рядом не более, как
заученный урок, и всякие житейские неприятности очень часто, не задевая нас
за живое, оставляют нам возможность сохранять на лице полнейшее спокойствие.
Но в этой последней схватке между смертью и нами нет больше места
притворству; приходится говорить начистоту и показать, наконец, без утайки,
что у тебя за душой:
Nam verae voces tum demum pectore ab imo
Eliciuntur, et eripitur persona, manet res.
{Ибо только тогда, наконец, из глубины души вырываются искренние слова,
срывается личина и остается сущность [9](лат).}
Вот почему это последнее испытание - окончательная проверка и пробный
камень всего того, что совершено нами в жизни. Этот день - верховный день,
судья всех остальных наших дней. Этот день, говорит один древний автор [10],
судит все мои прошлые годы. Смерти предоставляю я оценить плоды моей
деятельности, и тогда станет ясно, исходили ли мои речи только из уст или
также из сердца.
Я знаю иных, которые своей смертью обеспечили добрую или, напротив,
дурную cлаву вcей своей прожитой жизни. Сципион, тесть Помпея, заставил
своей смертью замолкнуть дурное мнение, существовавшее о нем прежде [11].
Эпаминонд, когда кто-то спросил его, кого же он ставит выше - Хабрия,
Ификрата или себя, ответил: "Чтобы решить этот вопрос, надлежало бы
посмотреть, как будет умирать каждый из нас"12. И действительно, очень
многое отнял бы у него тот, кто стал бы судить о нем, не приняв в расчет
величия и благородства его кончины. Неисповедима воля господня! В мои
времена три самых отвратительных человека, каких я когда-либо знал, ведших
самый мерзкий образ жизни, три законченных негодяя умерли как подобает
порядочным людям и во всех отношениях, можно сказать, безупречно.
Бывают смерти доблестные и удачные. Так, например, я знавал одного
человека, нить поразительных успехов которого была оборвана смертью в
момент, когда он достиг наивысшей точки своего жизненного пути; конец его
был столь величав, что, на мой взгляд, его честолюбивые и смелые замыслы не
заключали в себе столько возвышенного, сколько это крушение их. Он пришел,
не сделав ни шагу, к тому, чего добивался, и притом это свершилось более
величественно и с большей славой, чем на это могли бы притязать его желания
и надежды. Своей гибелью он приобрел больше могущества и более громкое имя,
чем мечтал об этом при жизни [13].
Оценивая жизнь других, я неизменного учитываю, каков был конец ее, и на
этот счет главнейшее из моих упований состоит в том, чтобы моя собственная
жизнь закончилась достаточно хорошо, то есть спокойно и неприметно.
Глава XX
Цицерон говорит, что философствовать - это не что иное, как
приуготовлять себя к смерти [1]. И это тем более верно, ибо исследование и
размышление влекут нашу душу за пределы нашего бренного "я", отрывают ее от
тела, а это и есть некое предвосхищение и подобие смерти; короче говоря, вся
мудрость и все рассуждения в нашем мире сводятся, в конечном итоге, к тому,
чтобы научить нас не бояться смерти. И в самом деле, либо наш разум смеется
над нами, либо, если это не так, он должен стремиться только к
одной-единственной цели, а именно, обеспечить нам удовлетворение наших
желаний, и вся его деятельность должна быть направлена лишь на то, чтобы
доставить нам возможность творить добро и жить в свое удовольствие, как
сказано в Священном писании [2]. Все в этом мире твердо убеждены, что наша
конечная цель - удовольствие, и спор идет лишь о том, каким образом
достигнуть его; противоположное мнение было бы тотчас отвергнуто, ибо кто
стал бы слушать человека, утверждающего, что цель наших усилий - наши
бедствия и страдания?
Разногласия между философскими школами в этом случае - чисто словесные.
Tranacurramus sollertissimas nugas. Здесь больше упрямства и препирательства
по мелочам, чем подобало бы людям такого возвышенного призвания. Впрочем,
кого бы ни взялся изображать человек, он всегда играет вместе с тем и себя
самого. Что бы ни говорили, но даже в самой добродетели конечная цель -
наслаждение. Мне нравится дразнить этим словом слух тех, кому оно очень не
по душе. И когда оно действительно обозначает высшую степень удовольствия и
полнейшую удовлетворенность, подобное наслаждение в большей мере зависит от
добродетели, чем от чего-либо иного. Становясь более живым, острым, сильным
и мужественным, такое наслаждение делается от этого лишь более сладостным. И
нам следовало бы скорее обозначать его более мягким, более милым и
естественным словом "удовольствие", нежели словом "вожделение", как его
часто именуют. Что до этого более низменного наслаждения, то если оно вообще
заслуживает этого прекрасного названия, то разве что в порядке
соперничества, а не по праву. Я нахожу, что этот вид наслаждения еще более,
чем добродетель, сопряжен с неприятностями и лишениями всякого рода. Мало
того, что оно мимолетно, зыбко и преходяще, ему также присущи и свои бдения,
и свои посты, и свои тяготы, и пот, и кровь; сверх того, с ним сопряжены
особые, крайне мучительные и самые разнообразные страдания, а затем -
пресыщение, до такой степени тягостное, что его можно приравнять к
наказанию. Мы глубоко заблуждаемся, считая, что эти трудности и помехи
обостряют также наслаждение и придают ему особую пряность, подобно тому как
это происходит в природе, где противоположности, сталкиваясь, вливают друг в
друга новую жизнь; но в не меньшее заблуждение мы впадаем, когда, переходя к
добродетели, говорим, что сопряженные с нею трудности и невзгоды превращают
ее в бремя для нас, делают чем-то бесконечно суровым и недоступным, ибо тут
гораздо больше, чем в сравнении с вышеназванным наслаждением, они
облагораживают, обостряют и усиливают божественное и совершенное
удовольствие, которое добродетель дарует нам. Поистине недостоин общения с
добродетелью тот, кто кладет на чаши весов жертвы, которых она от нас
требует, и приносимые ею плоды, сравнивая их вес; такой человек не
представляет себе ни благодеяний добродетели, ни всей ее прелести. Если кто
утверждает, что достижение добродетели - дело мучительное и трудное и что
лишь обладание ею приятно, это все равно как если бы он говорил, что она
всегда неприятна. Разве есть у человека такие средства, с помощью которых
кто-нибудь хоть однажды достиг полного обладания ею? Наиболее совершенные
среди нас почитали себя счастливыми и тогда, когда им выпадала возможность
добиваться ее, хоть немного приблизиться к ней, без надежды обладать
когда-нибудь ею. Но говорящие так ошибаются: ведь погоня за всеми известными
нам удовольствиями сама по себе вызывает в нас приятное чувство. Само
стремление порождает в нас желанный образ, а ведь в нем содержится добрая
доля того, к чему должны привести наши действия, и представление о вещи
едино с ее образом по своей сущности. Блаженство и счастье, которыми
светится добродетель, заливают ярким сиянием все имеющее к ней отношение,
начиная с преддверия и кончая последним ее пределом. И одно из главнейших
благодеяний ее - презрение к смерти; оно придает нашей жизни спокойствие и
безмятежность, оно позволяет вкушать ее чистые и мирные радости; когда же
этого нет - отравлены и все прочие наслаждения.
Вот почему все философские учения встречаются и сходятся в этой точке.
И хотя они в один голос предписывают нам презирать страдания, нищету и
другие невзгоды, которым подвержена жизнь человека, все же не это должно
быть первейшей нашей заботою, как потому, что эти невзгоды не столь уже
неизбежны (большая часть людей проживает жизнь, не испытав нищеты, а
некоторые - даже не зная, что такое физическое страдание и болезни, каков,
например, музыкант Ксенофил, умерший в возрасте ста шести лет и
пользовавшийся до самой смерти прекрасным здоровьем4), так и потому, что, на
худой конец, когда мы того пожелаем, можно прибегнуть к помощи смерти,
которая положит предел нашему земному существованию и прекратит наши
мытарства. Но что касается смерти, то она неизбежна:
Omnes eodem cogimur, omnium Versatur gurna, serius oclua Sors exitura
et nos in aeternum
Exitium impositura cymbae.
{Все мы влекомы к одному и тому же; для всех встряхивается урна, позже
ли, раньше ли - выпадет жребий и нас для вечной погибели обречет ладье
[Харона] [5] (лат).}
Из чего следует, что если она внушает нам страх, то это является вечным
источником наших мучений, облегчить которые невозможно. Она подкрадывается к
нам отовсюду. Мы можем, сколько угодно, оборачиваться во все стороны, как мы
делаем это в подозрительных местах: quae quasi saxum Tantalo semper
impendet. {Она всегда угрожает, словно скала Тантала [8] (лат).} Наши
парламенты нередко отсылают преступников для исполнения над ними смертного
приговора в то самое место, где совершено преступление. Заходите с ними по
дороге в роскошнейшие дома, угощайте их там изысканнейшими явствами и
напитками,
non Siculae dares Dulcem elaborabunt saporem,
Non avium cytharaeque cantus Somnum reducent;
{... ни сицилийские яства не будут услаждать его, ни пение птиц и игра
на кифаре не возвратят ему сна [7] (лат).}
думаете ли вы, что они смогут испытать от этого удовольствие и что
конечная цель их путешествия, которая у них всегда перед глазами, не отобьет
у них вкуса ко всей этой роскоши, и та не поблекнет для них?
Audit iter, numeratque dies, spatioque viarum
Metitur vitara, torquetur peste futura.
{Он тревожится о пути, считает дни, отмеряет жизнь дальностью дорог и
мучим мыслями о грядущих бедствиях [8] (лат).}
Конечная точка нашего жизненного пути - это смерть, предел наших
стремлений, и если она вселяет в нас ужас, то можно ли сделать хотя бы
один-единственный шаг, не дрожа при этом, как в лихорадке? Лекарство,
применяемое невежественными людьми - вовсе не думать о ней. Но какая
животная тупость нужна для того, чтобы обладать такой слепотой! Таким только
и взнуздывать осла с хвоста.
Qui capite ipse suo instituit vestigia retro, -
{Он задумал идти, вывернув голову назад [8] (лат).}
и нет ничего удивительного, что подобные люди нередко попадаются в
западню. Они страшатся назвать смерть по имени, и большинство из них при
произнесении кем-нибудь этого слова крестится так же, как при упоминании
дьявола. И так как в завещании необходимо упомянуть смерть, то не ждите,
чтобы они подумали о его составлении прежде, чем врач произнесет над ними
свой последний приговор; и одному богу известно, в каком состоянии находятся
их умственные способности, когда, терзаемые смертными муками и страхом, они
принимаются, наконец, стряпать его.
Так как слог, обозначавший на языке римлян "смерть" [10], слишком резал
их слух, и в его звучании им слышалось нечто зловещее, они научились либо
избегать его вовсе, либо заменять перифразами. Вместо того, чтобы сказать
"он умер", они говорили "он перестал жить" или "он отжил свое". Поскольку
здесь упоминается жизнь, хотя бы и завершившаяся, это приносило им известное
утешение. Мы заимствовали отсюда наше: "покойный господин имя рек". При
случае, как говорится, слово дороже денег. Я родился между одиннадцатью
часами и полночью, в последний день февраля тысяча пятьсот тридцать третьего
года по нашему нынешнему летоисчислению, то есть, считая началом года январь
[11]. Две недели тому назад закончился тридцать девятый год моей жизни, и
мне следует прожить, по крайней мере, еще столько же. Было бы
безрассудством, однако, воздерживаться от мыслей о такой далекой, казалось
бы, вещи. В самом деле, и стар и млад одинаково сходят в могилу. Всякий не
иначе уходит из жизни, как если бы он только что вступил в нее. Добавьте
сюда, что нет столь дряхлого старца, который, памятуя о Мафусаиле [12], не
рассчитывал бы прожить еще годиков двадцать. Но, жалкий глупец, - ибо что же
иное ты собой представляешь! - кто установил срок твоей жизни? Ты
основываешься на болтовне врачей. Присмотрись лучше к тому, что окружает
тебя, обратись к своему личному опыту. Если исходить из естественного хода
вещей, то ты уже долгое время живешь благодаря особому благоволению неба. Ты
превысил обычный срок человеческой жизни. И дабы ты мог убедиться в этом,
подсчитай, сколько твоих знакомых умерло ранее твоего возраста, и ты
увидишь, что таких много больше, чем тех, кто дожил да твоих лет. Составь,
кроме того, список украсивших свою жизнь славою, и я побьюсь об заклад, что
в нем окажется значительно больше умерших до тридцатипятилетнего возраста,
чем перешедших этот порог. Разум и благочестие предписывают нам считать
образцом человеческой жизни жизнь Христа; но она кончилась для него, когда
ему было тридцать три года. Величайший среди людей, на этот раз просто
человек - я имею в виду Александра - умер в таком же возрасте.
И каких только уловок нет в распоряжении смерти, чтобы захватить нас
врасплох!
Quid quisque vitet, nunquam homini satis
Cautum est in horas.
{Человек не состоянии предусмотреть, чего ему должно избегать в то или
иное мгновение [13] (лат).}
Я не стану говорить о лихорадках и воспалении легких. Но кто мог бы
подумать, что герцог Бретонский будет раздавлен в толпе, как это случилось
при въезде папы Климента, моего соседа [14], в Лион? Не видали ли мы, как
один из королей наших был убит, принимая участие в общей забаве? [15] И
разве один из предков его не скончался, раненный вепрем? [16] Эсхил,
которому было предсказано, что он погибнет раздавленный рухнувшей кровлей,
мог сколько угодно принимать меры предосторожности; все они оказались
бесполезными, ибо его поразил насмерть панцирь черепахи, выскользнувшей из
когтей уносившего ее орла. Такой-то умер, подавившись виноградной косточкой
[17]; такой-то император погиб от царапины, которую причинил себе гребнем;
Эмилий Лепид - споткнувшись о порог своей собственной комнаты, а Авфидий -
ушибленный дверью, ведущей в зал заседаний совета. В объятиях женщин
скончали свои дни: претор Корнелий Галл, Тигеллин, начальник городской
стражи в Риме, Лодовико, сын Гвидо Гонзаго, маркиза Мантуанского, а также -
и эти примеры будут еще более горестными - Спевсипп, философ школы Платона,
и один из пап. Бедняга Бебий, судья, предоставив недельный срок одной из
тяжущихся сторон, тут же испустил дух, ибо срок, предоставленный ему, самому
истек. Скоропостижно скончался и Гай Юлий, врач; в тот момент, когда он
смазывал глаза одному из больных, смерть смежила ему его собственные. Да и
среди моих родных бывали тому примеры: мой брат, капитан Сен-Мартен,
двадцатитрехлетний молодой человек, уже успевший, однако, проявить свои
незаурядные способности, как-то во время игры был сильно ушиблен мячом,
причем удар, пришедшийся немного выше правого уха, не причинил раны и не
оставил после себя даже кровоподтека. Получив удар, брат мой не прилег и
даже не присел, но через пять или шесть часов скончался от апоплексии,
причиненной этим ушибом. Наблюдая столь частые и столь обыденные примеры
этого рода, можем ли мы отделаться от мысли о смерти и не испытывать всегда
и всюду ощущения, будто она уже держит нас за ворот.
Но не все ли равно, скажете вы, каким образом это с нами произойдет?
Лишь бы не мучиться! Я держусь такого же мнения, и какой бы мне ни
представился способ укрыться от сыплющихся ударов, будь то даже под шкурой
теленка, я не таков, чтобы отказаться от этого. Меня устраивает решительно
все, лишь бы мне было покойно. И я изберу для себя наилучшую долю из всех,
какие мне будут предоставлены, сколь бы она ни была, на ваш взгляд, мало
почетной и скромной:
praetulerim delirus inersque videri
Dumea delectent mala me, vel denique fallant,
Quam sapere et ringi
{...я предпочел бы казаться слабоумным и бездарным, лишь бы мои
недостатки развлекали меня или, по крайней мере, обманывали, чем их
сознавать и терзаться от этого [18] (лат).}
Но было бы настоящим безумием питать надежды, что таким путем можно
перейти в иной мир. Люди снуют взад и вперед, топчутся на одном месте,
пляшут, а смерти нет и в помине. Все хорошо, все как нельзя лучше. Но если
она нагрянет, - к ним ли самим или к их женам, детям, друзьям, захватив их
врасплох, беззащитными, - какие мучения, какие вопли, какая ярость и какое
отчаянье сразу овладевают ими! Видели ли вы кого-нибудь таким же
подавленным, настолько же изменившимся, настолько смятенным? Следовало бы
поразмыслить об этих вещах заранее. А такая животная беззаботность, - если
только она возможна у сколько-нибудь мыслящего человека (по-моему, она
совершенно невозможна) - заставляет нас слишком дорогою ценой покупать ее
блага. Если бы смерть была подобна врагу, от которого можно убежать, я
посоветовал бы воспользоваться этим оружием трусов. Но так как от нее
ускользнуть невозможно, ибо она одинаково настигает беглеца, будь он плут
или честный человек,
Nempe et fugasem persequitur virum,
Nec parcit imbellis iuventae
Poplitibus, timidoque tergo,
{Ведь она преследует и беглеца-мужа и не щадит ни поджилок, ни робкой
спины трусливого юноши [19] (лат).}
и так как даже наилучшая броня от нее не обережет,
Ille licet ferro cautus se condat et aere,
Mors tamen inclusum protrahet inde caput,
{Пусть он предусмотрительно покрыл покрыл себя железом и медью, смерть
все же извлечет из доспехов его защищенную голову [20] (лат).}
давайте научимся встречать ее грудью и вступать с нею в единоборство.
И, чтобы отнять у нее главный козырь, изберем путь, прямо противоположный
обычному. Лишим ее загадочности, присмотримся к ней, приучимся к ней,
размышляя о ней чаще, нежели о чем-либо другом. Будемте всюду и всегда
вызывать в себе ее образ и притом во всех возможных ее обличиях. Если под
нами споткнется конь, если с крыши упадет черепица, если мы наколемся о
булавку, будем повторять себе всякий раз: "А что, если это и есть сама
смерть?" Благодаря этому мы окрепнем, сделаемся более стойкими. Посреди
празднества, в разгар веселья пусть неизменно звучит в наших ушах все тот же
припев, напоминающий о нашем уделе; не будем позволять удовольствиям
захватывать нас настолько, чтобы время от времени у нас не мелькала мысль:
как наша веселость непрочна, будучи постоянно мишенью для смерти, и каким
только нежданным ударам ни подвержена наша жизнь! Так поступали египтяне, у
которых был обычай вносить в торжественную залу, наряду с самыми лучшими
яствами и напитками, мумию какого-нибудь покойника, чтобы она служила
напоминанием для пирующих.
Omnem crede dlem tibi diluxiase supremum.
Grata auperveniet, quae non sperabittir hora.
{Считай всякий день, что тебе выпал, последним, и будет милым тот час,
на который ты не надеялся [21] (лат).}
Неизвестно, где поджидает нас смерть; так будем же ожидать ее всюду.
Размышлять о смерти - значит размышлять о свободе. Кто научился умирать, тот
разучился быть рабом. Готовность умереть избавляет нас от всякого подчинения
и принуждения. И нет в жизни зла для того, кто постиг, что потерять жизнь -
не зло. Когда к Павлу Эмилию явился посланец от несчастного царя
македонского, его пленника, передавший просьбу последнего не принуждать его
идти за триумфальною колесницей, тот ответил: "Пусть обратится с этой
просьбой к себе самому".
По правде сказать, в любом деле одним уменьем и стараньем, если не дано
еще кое-что от природы, многого не возьмешь. Я по натуре своей не
меланхолик, но склонен к мечтательности. И ничто никогда не занимало моего
воображения в большей мере, чем образы смерти. Даже в наиболее
легкомысленную пору моей жизни -
Iucundum cum aetas florida ver ageret,
{Когда мой цветущий возраст переживал свою веселую весну [22] (лат).}
когда я жил среди женщин и забав, иной, бывало, думал, что я терзаюсь
муками ревности или разбитой надеждой, тогда как в действительности мои
мысли были поглощены каким-нибудь знакомым, умершим на днях от горячки,
которую он подхватил, возвращаясь с такого же празднества, с душой, полною
неги, любви и еще не остывшего возбуждения, совсем как это бывает со мною, и
в ушах у меня неотвязно звучало: Jam fuerit, nec post unquam revocare
licebit. {Он отживет cвое, и никогда уже нельзя будет призвать его назад
[23] (лат).}
Эти раздумья не избороздили мне морщинами лба больше, чем все
остальные. Впрочем, не бывает, конечно, чтобы подобные образы при первом
своем появлении не причиняли нам боли. Но возвращаясь к ним все снова и
снова, можно в конце концов, освоиться с ними. В противном случае - так было
бы, по крайней мере, со мной - я жил бы в непрестанном страхе волнений, ибо
никто никогда не доверял своей жизни меньше моего, никто меньше моего не
рассчитывал на ее длительность. И превосходное здоровье, которым я
наслаждаюсь посейчас и которое нарушалось весьма редко, нисколько не может
укрепить моих надежд на этот счет, ни болезни - ничего в них убавить. Меня
постоянно преследует ощущение, будто я все время ускользаю от смерти. И я
без конца нашептываю себе: "Что возможно в любой день, то возможно также
сегодня". И впрямь, опасности и случайности почти или - правильнее сказать -
нисколько не приближают нас к вашей последней черте; и если мы представим
себе, что, кроме такого-то несчастья, которое угрожает нам, по-видимому,
всех больше, над нашей головой нависли миллионы других, мы поймем, что
смерть действительно всегда рядом с нами, - и тогда, когда мы веселы, и
когда горим в лихорадке, и когда мы на море, и когда у себя дома, и когда в
сражении, и когда отдыхаем. Nemo altero fragilior est: nemo in crastinum sui
certior. {Всякий человек столь же хрупок, как все прочие; всякий одинаково
не уверен в завтрашнем дне [24] (лат).} Мне всегда кажется, что до прихода
смерти я так и не успею закончить то дело, которое должен выполнить, хотя бы
для его завершения требовалось не более часа. Один мой знакомый, перебирая
как-то мои бумаги, нашел среди них заметку по поводу некоей вещи, которую,
согласно моему желанию, надлежало сделать после моей кончины. Я рассказал
ему, как обстояло дело: находясь на расстоянии какого-нибудь лье от дома,
вполне здоровый и бодрый, я поторопился записать свою волю, так как не был
уверен, что успею добраться к себе. Вынашивая в себе мысли такого рода и
вбивая их себе в голову, я всегда подготовлен к тому, что это может
случиться со мной в любое мгновенье. И как бы внезапно ни пришла ко мне
смерть, в ее приходе не будет для меня ничего нового.
Нужно, чтобы сапоги были всегда на тебе, нужно, насколько это зависит
от нас, быть постоянно готовыми к походу, и в особенности остерегаться, как
бы в час выступления мы не оказались во власти других забот, кроме о себе.
Quid brevi fortea iaeulamur aevo Multa?
{К чему нам в быстротечной жизни дерзко домогаться столь многого? [25]
(лат).}
Ведь забот у нас и без того предостаточно. Один сетует не столько даже
на самую смерть, сколько на то, что она помешает ему закончить с блестящим
успехом начатое дело; другой - что приходится переселяться на тот свет, не
спев устроить замужество дочери или проследить за образованием детей; этот
оплакивает разлуку с женой, тот - с сыном, так как в них была отрада всей
его жизни.
Что до меня, то я, благодарение богу, готов убраться отсюда, когда ему
будет угодно, не печалуясь ни о чем, кроме самой жизни, если уход из нее
будет для меня тягостен. Я свободен от всяких пут; я наполовину уже
распрощался со всеми, кроме себя самого. Никогда еще не было человека,
который был бы так основательно подготовлен к тому, чтобы уйти из этого
мира, человека, который отрешился бы от него так окончательно, как, надеюсь,
это удалось сделать мне.
Miser, о miser, aiunt, omnla ademit
Una dies infesta mihi tot praemia vitae.
{О я несчастный, о жалкий! - восклицают они. - Один горестный день
отнял у меня все дары жизни [28] (лат).}
А вот слова, подходящие для любителя строиться:
Manent opera interrupta, minaeque
Murorum ingentes.
{Работы остаются незавершенными, и не закончены высокие зубцы стен
[27](лат).}
Не стоит, однако, в чем бы то ни было загадывать так далеко вперед или,
во всяком случае, проникаться столь великою скорбью из-за того, что тебе не
удастся увидеть завершение начатого тобой. Мы рождаемся для деятельности:
Cum moriar, medium solvar et inter opus.
{Я хочу, чтобы смерть застигла меня посреди трудов [28] (лат).}
Я хочу, чтобы люди действовали, чтобы они как можно лучше выполняли
налагаемые на них жизнью обязанности, чтобы смерть застигла меня за посадкой
капусты, но я желаю сохранить полное равнодушие и к ней, и, тем более, к
моему не до конца возделанному огороду. Мне довелось видеть одно умирающего,
который уже перед самой кончиной не переставал выражать сожаление, что злая
судьба оборвала нить составляемой им истории на пятнадцатом или шестнадцатом
из наших королей.
Illud in his rebus nec addunt, noc tibi earum
Iam desiderium rerum super insidet una.
{Но вот чего они не добавляют: зато нет у тебя больше и стремления ко
всему тому после смерти [29] (лат).}
Нужно избавиться от этих малодушных и гибельных настроений. И подобно
тому, как наши кладбища расположены возле церквей или в наиболее посещаемых
Таким образом, у нас есть все основания прислушиваться к благому совету
Солона. Но поскольку этот философ полагал, что милости или удары судьбы еще
не составляют счастья или несчастья, а высокое положение или могущество
считал маловажными случайностями, я нахожу, что он смотрел глубже и хотел
своими словами сказать, что не следует считать человека счастливым, -
разумея под счастьем спокойствие и удовлетворенность благородного духа, а
также твердость и уверенность умеющей управлять собою души, - пока нам не
доведется увидеть, как он разыграл последний и, несомненно, наиболее трудный
акт той пьесы, которая выпала на его долю. Во всем прочем возможна личина.
Наши превосходные философские рассуждения сплошь и рядом не более, как
заученный урок, и всякие житейские неприятности очень часто, не задевая нас
за живое, оставляют нам возможность сохранять на лице полнейшее спокойствие.
Но в этой последней схватке между смертью и нами нет больше места
притворству; приходится говорить начистоту и показать, наконец, без утайки,
что у тебя за душой:
Nam verae voces tum demum pectore ab imo
Eliciuntur, et eripitur persona, manet res.
{Ибо только тогда, наконец, из глубины души вырываются искренние слова,
срывается личина и остается сущность [9](лат).}
Вот почему это последнее испытание - окончательная проверка и пробный
камень всего того, что совершено нами в жизни. Этот день - верховный день,
судья всех остальных наших дней. Этот день, говорит один древний автор [10],
судит все мои прошлые годы. Смерти предоставляю я оценить плоды моей
деятельности, и тогда станет ясно, исходили ли мои речи только из уст или
также из сердца.
Я знаю иных, которые своей смертью обеспечили добрую или, напротив,
дурную cлаву вcей своей прожитой жизни. Сципион, тесть Помпея, заставил
своей смертью замолкнуть дурное мнение, существовавшее о нем прежде [11].
Эпаминонд, когда кто-то спросил его, кого же он ставит выше - Хабрия,
Ификрата или себя, ответил: "Чтобы решить этот вопрос, надлежало бы
посмотреть, как будет умирать каждый из нас"12. И действительно, очень
многое отнял бы у него тот, кто стал бы судить о нем, не приняв в расчет
величия и благородства его кончины. Неисповедима воля господня! В мои
времена три самых отвратительных человека, каких я когда-либо знал, ведших
самый мерзкий образ жизни, три законченных негодяя умерли как подобает
порядочным людям и во всех отношениях, можно сказать, безупречно.
Бывают смерти доблестные и удачные. Так, например, я знавал одного
человека, нить поразительных успехов которого была оборвана смертью в
момент, когда он достиг наивысшей точки своего жизненного пути; конец его
был столь величав, что, на мой взгляд, его честолюбивые и смелые замыслы не
заключали в себе столько возвышенного, сколько это крушение их. Он пришел,
не сделав ни шагу, к тому, чего добивался, и притом это свершилось более
величественно и с большей славой, чем на это могли бы притязать его желания
и надежды. Своей гибелью он приобрел больше могущества и более громкое имя,
чем мечтал об этом при жизни [13].
Оценивая жизнь других, я неизменного учитываю, каков был конец ее, и на
этот счет главнейшее из моих упований состоит в том, чтобы моя собственная
жизнь закончилась достаточно хорошо, то есть спокойно и неприметно.
Глава XX
Цицерон говорит, что философствовать - это не что иное, как
приуготовлять себя к смерти [1]. И это тем более верно, ибо исследование и
размышление влекут нашу душу за пределы нашего бренного "я", отрывают ее от
тела, а это и есть некое предвосхищение и подобие смерти; короче говоря, вся
мудрость и все рассуждения в нашем мире сводятся, в конечном итоге, к тому,
чтобы научить нас не бояться смерти. И в самом деле, либо наш разум смеется
над нами, либо, если это не так, он должен стремиться только к
одной-единственной цели, а именно, обеспечить нам удовлетворение наших
желаний, и вся его деятельность должна быть направлена лишь на то, чтобы
доставить нам возможность творить добро и жить в свое удовольствие, как
сказано в Священном писании [2]. Все в этом мире твердо убеждены, что наша
конечная цель - удовольствие, и спор идет лишь о том, каким образом
достигнуть его; противоположное мнение было бы тотчас отвергнуто, ибо кто
стал бы слушать человека, утверждающего, что цель наших усилий - наши
бедствия и страдания?
Разногласия между философскими школами в этом случае - чисто словесные.
Tranacurramus sollertissimas nugas. Здесь больше упрямства и препирательства
по мелочам, чем подобало бы людям такого возвышенного призвания. Впрочем,
кого бы ни взялся изображать человек, он всегда играет вместе с тем и себя
самого. Что бы ни говорили, но даже в самой добродетели конечная цель -
наслаждение. Мне нравится дразнить этим словом слух тех, кому оно очень не
по душе. И когда оно действительно обозначает высшую степень удовольствия и
полнейшую удовлетворенность, подобное наслаждение в большей мере зависит от
добродетели, чем от чего-либо иного. Становясь более живым, острым, сильным
и мужественным, такое наслаждение делается от этого лишь более сладостным. И
нам следовало бы скорее обозначать его более мягким, более милым и
естественным словом "удовольствие", нежели словом "вожделение", как его
часто именуют. Что до этого более низменного наслаждения, то если оно вообще
заслуживает этого прекрасного названия, то разве что в порядке
соперничества, а не по праву. Я нахожу, что этот вид наслаждения еще более,
чем добродетель, сопряжен с неприятностями и лишениями всякого рода. Мало
того, что оно мимолетно, зыбко и преходяще, ему также присущи и свои бдения,
и свои посты, и свои тяготы, и пот, и кровь; сверх того, с ним сопряжены
особые, крайне мучительные и самые разнообразные страдания, а затем -
пресыщение, до такой степени тягостное, что его можно приравнять к
наказанию. Мы глубоко заблуждаемся, считая, что эти трудности и помехи
обостряют также наслаждение и придают ему особую пряность, подобно тому как
это происходит в природе, где противоположности, сталкиваясь, вливают друг в
друга новую жизнь; но в не меньшее заблуждение мы впадаем, когда, переходя к
добродетели, говорим, что сопряженные с нею трудности и невзгоды превращают
ее в бремя для нас, делают чем-то бесконечно суровым и недоступным, ибо тут
гораздо больше, чем в сравнении с вышеназванным наслаждением, они
облагораживают, обостряют и усиливают божественное и совершенное
удовольствие, которое добродетель дарует нам. Поистине недостоин общения с
добродетелью тот, кто кладет на чаши весов жертвы, которых она от нас
требует, и приносимые ею плоды, сравнивая их вес; такой человек не
представляет себе ни благодеяний добродетели, ни всей ее прелести. Если кто
утверждает, что достижение добродетели - дело мучительное и трудное и что
лишь обладание ею приятно, это все равно как если бы он говорил, что она
всегда неприятна. Разве есть у человека такие средства, с помощью которых
кто-нибудь хоть однажды достиг полного обладания ею? Наиболее совершенные
среди нас почитали себя счастливыми и тогда, когда им выпадала возможность
добиваться ее, хоть немного приблизиться к ней, без надежды обладать
когда-нибудь ею. Но говорящие так ошибаются: ведь погоня за всеми известными
нам удовольствиями сама по себе вызывает в нас приятное чувство. Само
стремление порождает в нас желанный образ, а ведь в нем содержится добрая
доля того, к чему должны привести наши действия, и представление о вещи
едино с ее образом по своей сущности. Блаженство и счастье, которыми
светится добродетель, заливают ярким сиянием все имеющее к ней отношение,
начиная с преддверия и кончая последним ее пределом. И одно из главнейших
благодеяний ее - презрение к смерти; оно придает нашей жизни спокойствие и
безмятежность, оно позволяет вкушать ее чистые и мирные радости; когда же
этого нет - отравлены и все прочие наслаждения.
Вот почему все философские учения встречаются и сходятся в этой точке.
И хотя они в один голос предписывают нам презирать страдания, нищету и
другие невзгоды, которым подвержена жизнь человека, все же не это должно
быть первейшей нашей заботою, как потому, что эти невзгоды не столь уже
неизбежны (большая часть людей проживает жизнь, не испытав нищеты, а
некоторые - даже не зная, что такое физическое страдание и болезни, каков,
например, музыкант Ксенофил, умерший в возрасте ста шести лет и
пользовавшийся до самой смерти прекрасным здоровьем4), так и потому, что, на
худой конец, когда мы того пожелаем, можно прибегнуть к помощи смерти,
которая положит предел нашему земному существованию и прекратит наши
мытарства. Но что касается смерти, то она неизбежна:
Omnes eodem cogimur, omnium Versatur gurna, serius oclua Sors exitura
et nos in aeternum
Exitium impositura cymbae.
{Все мы влекомы к одному и тому же; для всех встряхивается урна, позже
ли, раньше ли - выпадет жребий и нас для вечной погибели обречет ладье
[Харона] [5] (лат).}
Из чего следует, что если она внушает нам страх, то это является вечным
источником наших мучений, облегчить которые невозможно. Она подкрадывается к
нам отовсюду. Мы можем, сколько угодно, оборачиваться во все стороны, как мы
делаем это в подозрительных местах: quae quasi saxum Tantalo semper
impendet. {Она всегда угрожает, словно скала Тантала [8] (лат).} Наши
парламенты нередко отсылают преступников для исполнения над ними смертного
приговора в то самое место, где совершено преступление. Заходите с ними по
дороге в роскошнейшие дома, угощайте их там изысканнейшими явствами и
напитками,
non Siculae dares Dulcem elaborabunt saporem,
Non avium cytharaeque cantus Somnum reducent;
{... ни сицилийские яства не будут услаждать его, ни пение птиц и игра
на кифаре не возвратят ему сна [7] (лат).}
думаете ли вы, что они смогут испытать от этого удовольствие и что
конечная цель их путешествия, которая у них всегда перед глазами, не отобьет
у них вкуса ко всей этой роскоши, и та не поблекнет для них?
Audit iter, numeratque dies, spatioque viarum
Metitur vitara, torquetur peste futura.
{Он тревожится о пути, считает дни, отмеряет жизнь дальностью дорог и
мучим мыслями о грядущих бедствиях [8] (лат).}
Конечная точка нашего жизненного пути - это смерть, предел наших
стремлений, и если она вселяет в нас ужас, то можно ли сделать хотя бы
один-единственный шаг, не дрожа при этом, как в лихорадке? Лекарство,
применяемое невежественными людьми - вовсе не думать о ней. Но какая
животная тупость нужна для того, чтобы обладать такой слепотой! Таким только
и взнуздывать осла с хвоста.
Qui capite ipse suo instituit vestigia retro, -
{Он задумал идти, вывернув голову назад [8] (лат).}
и нет ничего удивительного, что подобные люди нередко попадаются в
западню. Они страшатся назвать смерть по имени, и большинство из них при
произнесении кем-нибудь этого слова крестится так же, как при упоминании
дьявола. И так как в завещании необходимо упомянуть смерть, то не ждите,
чтобы они подумали о его составлении прежде, чем врач произнесет над ними
свой последний приговор; и одному богу известно, в каком состоянии находятся
их умственные способности, когда, терзаемые смертными муками и страхом, они
принимаются, наконец, стряпать его.
Так как слог, обозначавший на языке римлян "смерть" [10], слишком резал
их слух, и в его звучании им слышалось нечто зловещее, они научились либо
избегать его вовсе, либо заменять перифразами. Вместо того, чтобы сказать
"он умер", они говорили "он перестал жить" или "он отжил свое". Поскольку
здесь упоминается жизнь, хотя бы и завершившаяся, это приносило им известное
утешение. Мы заимствовали отсюда наше: "покойный господин имя рек". При
случае, как говорится, слово дороже денег. Я родился между одиннадцатью
часами и полночью, в последний день февраля тысяча пятьсот тридцать третьего
года по нашему нынешнему летоисчислению, то есть, считая началом года январь
[11]. Две недели тому назад закончился тридцать девятый год моей жизни, и
мне следует прожить, по крайней мере, еще столько же. Было бы
безрассудством, однако, воздерживаться от мыслей о такой далекой, казалось
бы, вещи. В самом деле, и стар и млад одинаково сходят в могилу. Всякий не
иначе уходит из жизни, как если бы он только что вступил в нее. Добавьте
сюда, что нет столь дряхлого старца, который, памятуя о Мафусаиле [12], не
рассчитывал бы прожить еще годиков двадцать. Но, жалкий глупец, - ибо что же
иное ты собой представляешь! - кто установил срок твоей жизни? Ты
основываешься на болтовне врачей. Присмотрись лучше к тому, что окружает
тебя, обратись к своему личному опыту. Если исходить из естественного хода
вещей, то ты уже долгое время живешь благодаря особому благоволению неба. Ты
превысил обычный срок человеческой жизни. И дабы ты мог убедиться в этом,
подсчитай, сколько твоих знакомых умерло ранее твоего возраста, и ты
увидишь, что таких много больше, чем тех, кто дожил да твоих лет. Составь,
кроме того, список украсивших свою жизнь славою, и я побьюсь об заклад, что
в нем окажется значительно больше умерших до тридцатипятилетнего возраста,
чем перешедших этот порог. Разум и благочестие предписывают нам считать
образцом человеческой жизни жизнь Христа; но она кончилась для него, когда
ему было тридцать три года. Величайший среди людей, на этот раз просто
человек - я имею в виду Александра - умер в таком же возрасте.
И каких только уловок нет в распоряжении смерти, чтобы захватить нас
врасплох!
Quid quisque vitet, nunquam homini satis
Cautum est in horas.
{Человек не состоянии предусмотреть, чего ему должно избегать в то или
иное мгновение [13] (лат).}
Я не стану говорить о лихорадках и воспалении легких. Но кто мог бы
подумать, что герцог Бретонский будет раздавлен в толпе, как это случилось
при въезде папы Климента, моего соседа [14], в Лион? Не видали ли мы, как
один из королей наших был убит, принимая участие в общей забаве? [15] И
разве один из предков его не скончался, раненный вепрем? [16] Эсхил,
которому было предсказано, что он погибнет раздавленный рухнувшей кровлей,
мог сколько угодно принимать меры предосторожности; все они оказались
бесполезными, ибо его поразил насмерть панцирь черепахи, выскользнувшей из
когтей уносившего ее орла. Такой-то умер, подавившись виноградной косточкой
[17]; такой-то император погиб от царапины, которую причинил себе гребнем;
Эмилий Лепид - споткнувшись о порог своей собственной комнаты, а Авфидий -
ушибленный дверью, ведущей в зал заседаний совета. В объятиях женщин
скончали свои дни: претор Корнелий Галл, Тигеллин, начальник городской
стражи в Риме, Лодовико, сын Гвидо Гонзаго, маркиза Мантуанского, а также -
и эти примеры будут еще более горестными - Спевсипп, философ школы Платона,
и один из пап. Бедняга Бебий, судья, предоставив недельный срок одной из
тяжущихся сторон, тут же испустил дух, ибо срок, предоставленный ему, самому
истек. Скоропостижно скончался и Гай Юлий, врач; в тот момент, когда он
смазывал глаза одному из больных, смерть смежила ему его собственные. Да и
среди моих родных бывали тому примеры: мой брат, капитан Сен-Мартен,
двадцатитрехлетний молодой человек, уже успевший, однако, проявить свои
незаурядные способности, как-то во время игры был сильно ушиблен мячом,
причем удар, пришедшийся немного выше правого уха, не причинил раны и не
оставил после себя даже кровоподтека. Получив удар, брат мой не прилег и
даже не присел, но через пять или шесть часов скончался от апоплексии,
причиненной этим ушибом. Наблюдая столь частые и столь обыденные примеры
этого рода, можем ли мы отделаться от мысли о смерти и не испытывать всегда
и всюду ощущения, будто она уже держит нас за ворот.
Но не все ли равно, скажете вы, каким образом это с нами произойдет?
Лишь бы не мучиться! Я держусь такого же мнения, и какой бы мне ни
представился способ укрыться от сыплющихся ударов, будь то даже под шкурой
теленка, я не таков, чтобы отказаться от этого. Меня устраивает решительно
все, лишь бы мне было покойно. И я изберу для себя наилучшую долю из всех,
какие мне будут предоставлены, сколь бы она ни была, на ваш взгляд, мало
почетной и скромной:
praetulerim delirus inersque videri
Dumea delectent mala me, vel denique fallant,
Quam sapere et ringi
{...я предпочел бы казаться слабоумным и бездарным, лишь бы мои
недостатки развлекали меня или, по крайней мере, обманывали, чем их
сознавать и терзаться от этого [18] (лат).}
Но было бы настоящим безумием питать надежды, что таким путем можно
перейти в иной мир. Люди снуют взад и вперед, топчутся на одном месте,
пляшут, а смерти нет и в помине. Все хорошо, все как нельзя лучше. Но если
она нагрянет, - к ним ли самим или к их женам, детям, друзьям, захватив их
врасплох, беззащитными, - какие мучения, какие вопли, какая ярость и какое
отчаянье сразу овладевают ими! Видели ли вы кого-нибудь таким же
подавленным, настолько же изменившимся, настолько смятенным? Следовало бы
поразмыслить об этих вещах заранее. А такая животная беззаботность, - если
только она возможна у сколько-нибудь мыслящего человека (по-моему, она
совершенно невозможна) - заставляет нас слишком дорогою ценой покупать ее
блага. Если бы смерть была подобна врагу, от которого можно убежать, я
посоветовал бы воспользоваться этим оружием трусов. Но так как от нее
ускользнуть невозможно, ибо она одинаково настигает беглеца, будь он плут
или честный человек,
Nempe et fugasem persequitur virum,
Nec parcit imbellis iuventae
Poplitibus, timidoque tergo,
{Ведь она преследует и беглеца-мужа и не щадит ни поджилок, ни робкой
спины трусливого юноши [19] (лат).}
и так как даже наилучшая броня от нее не обережет,
Ille licet ferro cautus se condat et aere,
Mors tamen inclusum protrahet inde caput,
{Пусть он предусмотрительно покрыл покрыл себя железом и медью, смерть
все же извлечет из доспехов его защищенную голову [20] (лат).}
давайте научимся встречать ее грудью и вступать с нею в единоборство.
И, чтобы отнять у нее главный козырь, изберем путь, прямо противоположный
обычному. Лишим ее загадочности, присмотримся к ней, приучимся к ней,
размышляя о ней чаще, нежели о чем-либо другом. Будемте всюду и всегда
вызывать в себе ее образ и притом во всех возможных ее обличиях. Если под
нами споткнется конь, если с крыши упадет черепица, если мы наколемся о
булавку, будем повторять себе всякий раз: "А что, если это и есть сама
смерть?" Благодаря этому мы окрепнем, сделаемся более стойкими. Посреди
празднества, в разгар веселья пусть неизменно звучит в наших ушах все тот же
припев, напоминающий о нашем уделе; не будем позволять удовольствиям
захватывать нас настолько, чтобы время от времени у нас не мелькала мысль:
как наша веселость непрочна, будучи постоянно мишенью для смерти, и каким
только нежданным ударам ни подвержена наша жизнь! Так поступали египтяне, у
которых был обычай вносить в торжественную залу, наряду с самыми лучшими
яствами и напитками, мумию какого-нибудь покойника, чтобы она служила
напоминанием для пирующих.
Omnem crede dlem tibi diluxiase supremum.
Grata auperveniet, quae non sperabittir hora.
{Считай всякий день, что тебе выпал, последним, и будет милым тот час,
на который ты не надеялся [21] (лат).}
Неизвестно, где поджидает нас смерть; так будем же ожидать ее всюду.
Размышлять о смерти - значит размышлять о свободе. Кто научился умирать, тот
разучился быть рабом. Готовность умереть избавляет нас от всякого подчинения
и принуждения. И нет в жизни зла для того, кто постиг, что потерять жизнь -
не зло. Когда к Павлу Эмилию явился посланец от несчастного царя
македонского, его пленника, передавший просьбу последнего не принуждать его
идти за триумфальною колесницей, тот ответил: "Пусть обратится с этой
просьбой к себе самому".
По правде сказать, в любом деле одним уменьем и стараньем, если не дано
еще кое-что от природы, многого не возьмешь. Я по натуре своей не
меланхолик, но склонен к мечтательности. И ничто никогда не занимало моего
воображения в большей мере, чем образы смерти. Даже в наиболее
легкомысленную пору моей жизни -
Iucundum cum aetas florida ver ageret,
{Когда мой цветущий возраст переживал свою веселую весну [22] (лат).}
когда я жил среди женщин и забав, иной, бывало, думал, что я терзаюсь
муками ревности или разбитой надеждой, тогда как в действительности мои
мысли были поглощены каким-нибудь знакомым, умершим на днях от горячки,
которую он подхватил, возвращаясь с такого же празднества, с душой, полною
неги, любви и еще не остывшего возбуждения, совсем как это бывает со мною, и
в ушах у меня неотвязно звучало: Jam fuerit, nec post unquam revocare
licebit. {Он отживет cвое, и никогда уже нельзя будет призвать его назад
[23] (лат).}
Эти раздумья не избороздили мне морщинами лба больше, чем все
остальные. Впрочем, не бывает, конечно, чтобы подобные образы при первом
своем появлении не причиняли нам боли. Но возвращаясь к ним все снова и
снова, можно в конце концов, освоиться с ними. В противном случае - так было
бы, по крайней мере, со мной - я жил бы в непрестанном страхе волнений, ибо
никто никогда не доверял своей жизни меньше моего, никто меньше моего не
рассчитывал на ее длительность. И превосходное здоровье, которым я
наслаждаюсь посейчас и которое нарушалось весьма редко, нисколько не может
укрепить моих надежд на этот счет, ни болезни - ничего в них убавить. Меня
постоянно преследует ощущение, будто я все время ускользаю от смерти. И я
без конца нашептываю себе: "Что возможно в любой день, то возможно также
сегодня". И впрямь, опасности и случайности почти или - правильнее сказать -
нисколько не приближают нас к вашей последней черте; и если мы представим
себе, что, кроме такого-то несчастья, которое угрожает нам, по-видимому,
всех больше, над нашей головой нависли миллионы других, мы поймем, что
смерть действительно всегда рядом с нами, - и тогда, когда мы веселы, и
когда горим в лихорадке, и когда мы на море, и когда у себя дома, и когда в
сражении, и когда отдыхаем. Nemo altero fragilior est: nemo in crastinum sui
certior. {Всякий человек столь же хрупок, как все прочие; всякий одинаково
не уверен в завтрашнем дне [24] (лат).} Мне всегда кажется, что до прихода
смерти я так и не успею закончить то дело, которое должен выполнить, хотя бы
для его завершения требовалось не более часа. Один мой знакомый, перебирая
как-то мои бумаги, нашел среди них заметку по поводу некоей вещи, которую,
согласно моему желанию, надлежало сделать после моей кончины. Я рассказал
ему, как обстояло дело: находясь на расстоянии какого-нибудь лье от дома,
вполне здоровый и бодрый, я поторопился записать свою волю, так как не был
уверен, что успею добраться к себе. Вынашивая в себе мысли такого рода и
вбивая их себе в голову, я всегда подготовлен к тому, что это может
случиться со мной в любое мгновенье. И как бы внезапно ни пришла ко мне
смерть, в ее приходе не будет для меня ничего нового.
Нужно, чтобы сапоги были всегда на тебе, нужно, насколько это зависит
от нас, быть постоянно готовыми к походу, и в особенности остерегаться, как
бы в час выступления мы не оказались во власти других забот, кроме о себе.
Quid brevi fortea iaeulamur aevo Multa?
{К чему нам в быстротечной жизни дерзко домогаться столь многого? [25]
(лат).}
Ведь забот у нас и без того предостаточно. Один сетует не столько даже
на самую смерть, сколько на то, что она помешает ему закончить с блестящим
успехом начатое дело; другой - что приходится переселяться на тот свет, не
спев устроить замужество дочери или проследить за образованием детей; этот
оплакивает разлуку с женой, тот - с сыном, так как в них была отрада всей
его жизни.
Что до меня, то я, благодарение богу, готов убраться отсюда, когда ему
будет угодно, не печалуясь ни о чем, кроме самой жизни, если уход из нее
будет для меня тягостен. Я свободен от всяких пут; я наполовину уже
распрощался со всеми, кроме себя самого. Никогда еще не было человека,
который был бы так основательно подготовлен к тому, чтобы уйти из этого
мира, человека, который отрешился бы от него так окончательно, как, надеюсь,
это удалось сделать мне.
Miser, о miser, aiunt, omnla ademit
Una dies infesta mihi tot praemia vitae.
{О я несчастный, о жалкий! - восклицают они. - Один горестный день
отнял у меня все дары жизни [28] (лат).}
А вот слова, подходящие для любителя строиться:
Manent opera interrupta, minaeque
Murorum ingentes.
{Работы остаются незавершенными, и не закончены высокие зубцы стен
[27](лат).}
Не стоит, однако, в чем бы то ни было загадывать так далеко вперед или,
во всяком случае, проникаться столь великою скорбью из-за того, что тебе не
удастся увидеть завершение начатого тобой. Мы рождаемся для деятельности:
Cum moriar, medium solvar et inter opus.
{Я хочу, чтобы смерть застигла меня посреди трудов [28] (лат).}
Я хочу, чтобы люди действовали, чтобы они как можно лучше выполняли
налагаемые на них жизнью обязанности, чтобы смерть застигла меня за посадкой
капусты, но я желаю сохранить полное равнодушие и к ней, и, тем более, к
моему не до конца возделанному огороду. Мне довелось видеть одно умирающего,
который уже перед самой кончиной не переставал выражать сожаление, что злая
судьба оборвала нить составляемой им истории на пятнадцатом или шестнадцатом
из наших королей.
Illud in his rebus nec addunt, noc tibi earum
Iam desiderium rerum super insidet una.
{Но вот чего они не добавляют: зато нет у тебя больше и стремления ко
всему тому после смерти [29] (лат).}
Нужно избавиться от этих малодушных и гибельных настроений. И подобно
тому, как наши кладбища расположены возле церквей или в наиболее посещаемых