Страница:
местах города, дабы приучить, как сказал Ликург, детей, женщин и
простолюдинов не пугаться при виде покойников, а также, чтобы человеческие
останки, могилы и похороны, наблюдаемые нами изо дня в день, постоянно
напоминали об ожидающей нас судьбе,
Quin etiam exhilarare viris convivia caede
Mos olim, et miscere epulis spectacula dira
certantum ferro, saepe et super ipsa cadentum
Pocula respersis non parco sanguine mensis;
{Был в старину у мужей обычай оживлять пиры смертоубийством и
примешивать к трапезе жестокое зрелище сражающихся, которые падали иной раз
среди кубков, поливая обильно кровью пиршественные столы [30] (лат).}
подобно также тому, как египтяне, по окончании пира, показывали
присутствующим огромное изображение смерти, причем державший его восклицал:
"Пей и возвеселись сердцем, ибо, когда умрешь, ты будешь таким же", так и я
приучал себя не только думать о смерти, но и говорить о ней всегда и везде.
И нет ничего, что в большей мере привлекало б меня, чем рассказы о смерти
такого-то или такого-то; что они говорили при этом, каковы были их лица, как
они держали себя; это же относится и к историческим сочинениям, в которых я
особенно внимательно изучая места, где говорится о том же. Это видно хотя бы
уже из обилия приводимых мною примеров и из того необычайного пристрастия,
какое я питаю к подобным вещам. Если бы я был сочинителем книг, я составил
бы сборник с описанием различных смертей, снабдив его комментариями. Кто
учит людей умирать, тот учит их жить.
Дикеарх [31] составил подобную книгу, дав ей соответствующее название,
но он руководствовался иною, и притом менее полезной целью.
Мне скажут, пожалуй, что действительность много ужаснее наших
представлений о ней и что нет настолько искусного фехтовальщика, который не
смутился бы духом, когда дело дойдет до этого. Пусть себе говорят, а
все-таки размышлять о смерти наперед - это, без сомнения, вещь полезная. И
потом, разве это безделица - идти до последней черты без страха и трепета? И
больше того: сама природа спешит нам на помощь и ободряет нас. Если смерть -
быстрая и насильственная, у нас нет времени исполниться страхом пред нею;
если же она не такова, то, насколько я мог заметить, втягиваясь понемногу в
болезнь, я вместе с тем начинаю естественно проникаться известным
пренебрежением к жизни. Я нахожу, что обрести решимость умереть, когда я
здоров, гораздо труднее, чем тогда, когда меня треплет лихорадка. Поскольку
радости жизни не влекут меня больше с такою силою, как прежде, ибо я
перестаю пользоваться ими и получать от них удовольствие, - я смотрю и на
смерть менее испуганными глазами. Это вселяет в меня надежду, что чем дальше
отойду я от жизни и чем ближе подойду к смерти, тем легче мне будет
свыкнуться с мыслью, что одна неизбежно сменит другую. Убедившись на многих
примерах в справедливости замечания Цезаря, утверждавшего, что издалека вещи
кажутся нам нередко значительно большими, чем вблизи, я подобным образом
обнаружил, что, будучи совершенно здоровым, я гораздо больше боялся
болезней, чем тогда, когда они давали знать о себе: бодрость, радость жизни
и ощущение собственного здоровья заставляют меня представлять себе
противоположное состояние настолько отличным от того, в котором я пребываю,
что я намного преувеличиваю в своем воображении неприятности, доставляемые
болезнями, и считаю их более тягостными, чем оказывается в действительности,
когда они настигают меня. Надеюсь, что и со смертью дело будет обстоять не
иначе.
Рассмотрим теперь, как поступает природа, чтобы лишить нас возможности
ощущать, несмотря на непрерывные перемены к худшему и постепенное увядание,
которое все мы претерпеваем, и эти наши потери и наше постепенное
разрушение. Что остается у старика из сил его юности, от его былой жизни?
Heu senibus vitae portio quanta manet.
{Увы! Сколь малая толика жизни оставлена старцам [32] (лат).}
Когда один из телохранителей Цезаря, старый и изнуренный, встретив его
на улице, подошел к нему и попросил от пустить его умирать, Цезарь, увидев,
насколько он немощен, довольно остроумно ответил: "Так ты, оказывается,
мнишь себя живым?" Я не думаю, что мы могли бы снести подобное превращение,
если бы оно сваливалось на нас совершенно внезапно. Но жизнь ведет нас за
руку по отлогому, почти неприметному склону, потихоньку до полегоньку, пока
не ввергнет в это жалкое состояние, заставив исподволь свыкнуться с ним. Вот
почему мы не ощущаем никаких потрясений, когда наступает смерть нашей
молодости, которая, право же, по своей сущности гораздо более жестока,
нежели кончина еле теплящейся жизни, или же кончина нашей старости. Ведь
прыжок от бытия-прозябания к небытию менее тягостен, чем от бытия-радости и
процветания к бытию - скорби и муке.
Скрюченное и согбенное тело не в состоянии выдержать тяжелую ношу; то
же и с нашей душой: ее нужно выпрямить и поднять, чтобы ей было под силу
единоборство с таким противником. Ибо если невозможно, чтобы она пребывала
спокойной, трепеща перед ним, то, избавившись от него, она приобретает право
хвалиться, - хотя это, можно сказать, почти превосходит человеческие
возможности, - что в ней не осталось более места для тревоги, терзаний,
страха или даже самого легкого огорчения.
Non vultus instantis tyranni
Mente quatit solida, neque Auster
Dux inquieti turbidus Adriae,
Nec fulminantis magna Iovis manus.
{Ничто не в силах поколебать стойкость его души: ни взгляд грозного
тирана, ни Австр [южный ветер], буйный владыка бурной Адриатики, ни мощная
рука громовержца Юпитера [33] (лат).}
Она сделалась госпожой своих страстей и желаний; она властвует над
нуждой, унижением, нищетой и всеми прочими превратностями судьбы. Так
давайте же, каждый в меру своих возможностей, добиваться столь важного
преимущества! Вот где подлинная я ничем не стесняемая свобода, дающая нам
возможность презирать насилие и произвол, и смеяться над тюрьмами в оковами:
in manicia, et
Compedibus, saevo te sub costode tenebo.
Ipse deus simul atque volam, me solvet: opinor
Hoc sentit, moriar. Mors ultima llnea rerum est.
{"В наручниках сковав тебе ноги, я буду держать тебя во власти сурового
тюремщика". - "Сам бог, как только я захочу, освободит меня". Полагаю, он
думал при этом: "Я умру. Ибо со смертью - конец всему [94] (лат).}
Ничто не влекло людей к нашей религии более, чем заложенное в ней
презрение к жизни. И не только голос разума призывает нас к этому, говоря:
стоит ля бояться потерять нечто такое, потеря чего уже не сможет вызвать в
нас сожаления? - но и такое соображение: раз нам угрожают столь многие виды
смерти, не тягостнее ли страшиться их всех, чем претерпеть какой-либо один?
И раз смерть неизбежна, не все ли равно, когда она явится? Тому, кто сказал
Сократу: "Тридцать тиранов осудили тебя на смерть", последний ответил: "А их
осудила на смерть природа" [85].
Какая бессмыслица огорчаться из-за перехода туда, где мы избавимся от
каких бы то ни было огорчений!
Подобно тому как наше рождение принесло для нас рождение всего
окружающего, так и смерть наша будет смертью всего окружающего. Поэтому
столь же нелепо оплакивать, что через сотню лет нас не будет в живых, как
то, что мы не жили за сто лет перед этим. Смерть одного есть начало жизни
другого. Точно так же плакали мы, таких же усилий стоило нам вступить в эту
жизнь, и так же, вступая в нее, срывали мы с себя свою прежнюю оболочку.
Не может быть тягостным то, что происходит один-единственный раз. Имеет
ли смысл трепетать столь долгое время перед столь быстротечною вещью? Долго
ли жить, мало ли жить, не все ли равно, раз и то и другое кончается смертью?
Ибо для того, что больше не существует, нет ни долгого ни короткого.
Аристотель рассказывает, что на реке Гипанис обитают крошечные насекомые,
живущие не дольше одного дня. Те из них, которые умирают в восемь часов
утра, умирают совсем юными; умирающие в пять часов вечера умирают в
преклонном возрасте. Кто же из нас не рассмеялся бы, если б при нем назвали
тех и других счастливыми или несчастными, учитывая срок их жизни? Почти то
же и с нашим веком, если мы сравним его с вечностью или с продолжительностью
существования гор, рек, небесных светил, деревьев и даже некоторых животных
[36].
Впрочем , природа не дает нам зажиться. Она говорит: "Уходите из этого
мира так же, как вы вступили в него. Такой же переход, какой некогда
бесстрастно и безболезненно совершили вы от смерти к жизни, совершите теперь
от жизни к смерти. Ваша смерть есть одно из звеньев управляющего вселенной
порядка; она звено мировой жизни:
inter se mortales mutua vivunt
Et quasi cursores vitai lampada tradunt.
{Смертные перенимают жизнь одни у других... и словно скороходы,
передают один другому светильник жизни [37] (лат).}
Неужели ради вас стану я нарушать эту дивную связь вещей? Раз смерть -
обязательное условие вашего возникновения, неотъемлемая часть вас самих, то
значит, вы стремитесь бежать от самих себя. Ваше бытие, которым вы
наслаждаетесь, одной своей половиной принадлежит жизни, другой - смерти. В
день своего рождения вы в такой же мере начинаете жить, как умирать:
Prima, quae vitam dedit, hora, carpsit.
{Первый же час давший нам жизнь, укоротил ее [88] (лат).}
Nascentes morimur, finisque ab origine pendet.
{Рождаясь, мы умираем; конец обусловлен началом [39] (лат).}
Всякое прожитое вами мгновение вы похищаете у жизни; оно прожито вами
за ее счет. Непрерывное занятие всей вашей жизни - это взращивать смерть.
Пребывая в жизни, вы пребываете в смерти, ибо смерть отстанет от вас не
раньше, чем вы покинете жизнь.
Или, если угодно, вы становитесь мертвыми, прожив свою жизнь, но
проживете вы ее, умирая: смерть, разумеется, несравненно сильнее поражает
умирающего, нежели мертвого, гораздо острее и глубже.
Если вы познали радости в жизни, вы успели насытиться ими; так уходите
же с удовлетворением в сердце:
Cur non ut plenus vitae conviva recedis?
{Почему же ты не уходишь из жизни, как пресыщенный сотрапезник [с
пира]? [40] (лат).}
Если же вы не сумели ею воспользоваться, если она поскупилась для вас,
что вам до того, что вы потеряли ее, на что она вам?
Cur amplius addere quaeris
Rursum quod pereat male, et ingratum occidat omne?
{Почему же ты стремишься продлить то, что погибнет и осуждено на
бесследное исчезновение? [41] (лат).}
Жизнь сама по себе - ни благо, ни зло: она вместилище и блага и зла,
смотря по тому, во что вы сами превратили ее. И если вы прожили
один-единственный день, вы видели уже все. Каждый день таков же, как все
прочие дни. Нет ни другого света, ни другой тьмы. Это солнце, эта луна, эти
звезды, это устройство вселенной - все это то же, от чего вкусили пращуры
ваши и что взрастит ваших потомков:
Non alium videre: patres aliumve nepotes
Aspicient.
{Это то, что видели наши отцы, это то, что будут видеть потомки
[42](лат).}
И, на худой конец, все акты моей комедии, при всем разнообразии их,
протекают в течение одного года. Если вы присматривались к хороводу четырех
времен года, вы не могли не заметить, что они обнимают собою все возрасты
мира: детство, юность, зрелость и старость. По истечении года делать ему
больше нечего. И ему остается только начать все сначала. И так будет всегда:
versamur ibidem, atque insumus usque
Atque in se sua per vestigla voivitur annus.
{Мы вращаемся и пребываем всегда среди одного и того же... И к себе по
своим же следам возвращается год [48] (лат).}
Или вы воображаете, что я стану для вас создавать какие-то новые
развлечения?
Nam tibi praeterea quod machiner, invenlamque Quod placeat, nihil est,
eadem sunt omnia semper.
{Ибо, что бы я [Природа] ни придумала, чтобы я ни измыслила, нет ничего
такого что тебе бы не понравилось, все всегда остается тем же самым [44]
(лат).}
Освободите место другим, как другие освободили его для вас. Равенство
есть первый шаг к справедливости. Кто может жаловаться на то, что он
обречен, если все другие тоже обречены? Сколько бы вы ни жили, вам не
сократить того срока, в течение которого вы пребудете мертвыми. Все усилия
здесь бесцельны: вы будете пребывать в том состоянии, которое внушает вам
такой ужас, столько же времени, как если бы вы умерли на руках кормилицы:
licet, quod vis, vivendo vincere saecla,
Mors aeterna tamen nihilominus illa manebit.
{Можно побеждать, сколько угодно, жизнью века, - все равно тебе
предстоит вечная смерть [46] (лат).}
И я поведу вас туда, где вы не будете испытывать никаких огорчений:
In vera nescis nullum fore morte alium te,
Qui possit vivus tibi lugere peremotum.
Stansque iacentem.
{Неужели ты не знаешь, что после истинной смерти не будет второго тебя,
который мог бы, живой, оплакивать тебя, умершего, стоя над лежащим [48]
(лат).}
И не будете желать жизни, о которой так сожалеете:
Nec sibi enim quisquam tum se vitamque requirit,
Nec desiderium nostri nos afficit ullum.
{И тогда никто не заботится ни о себе, ни о жизни... и у нас нет больше
печали о себе [47] (лат).}
Страху смерти подобает быть ничтожнее, чем ничто, если существует
что-нибудь ничтожнее, чем это последнее:
multo mortem minus ad nos esse putandum
Si minus esse potest quam quod nihil esse videmus.
{нужно считать, что смерть для нас - нечто гораздо меньшее, - если
только может быть меньшее, - чем то, что как видим, является ничем [48]
(лат).}
Что вам до нее - и когда вы умерли, и когда живы? Когда живы - потому,
что вы существуете; когда умерли - потому, что вас больше не существует.
Никто не умирает прежде своего часа. То время, что останется после вас,
не более ваше, чем то, что протекало до вашего рождения; и ваше дело тут -
сторона:
Respice enim quam nil ad nos ante acta vetustas
Temporiis aeterni fuerit.
{Ибо заметь, вечность минувших времен для нас совершеннейшее ничто [49]
(лат).}
Где бы ни окончилась ваша жизнь, там ей и конец. Мера жизни не в ее
длительности, а в том, как вы использовали ее: иной прожил долго, да пожил
мало, не мешкайте, пока пребываете здесь. Ваша воля, а не количество
прожитых лет определяет продолжительность вашей жизни. Неужели вы думали,
что никогда так и не доберетесь туда, куда идете, не останавливаясь? Да есть
ли такая дорога, у которой не было бы конца? И если вы можете найти утешение
в доброй компании то не идет ли весь мир той же стязею, что вы?
Omnia te vita perfuncta sequentur.
{...и, прожив свою жизнь, все последуют за тобой [50] (лат).}
Не начинает ли шататься все вокруг вас, едва пошатнетесь вы сами?
Существует ли что-нибудь, что не старилось бы вместе с вами? Тысячи людей,
тысячи животных, тысячи других существ умирают в то же мгновение, что и вы:
Nam nox nuila diem, neque noctem aurora secuta est,
Quae non audierit mistos vagitibus aegris
Ploratus, mortis cimitei et funeris atri.
{Не было ни одной ночи, сменившей собой день, ни одной зари, сменившей
ночь, которым не пришлось бы услышать смешанные с жалобным плачем малых
детей стенания, этих спутников смерти и горестных похорон [51] (лат).}
Что пользы пятиться перед тем, от чего вам все равно не уйти? Вы видели
многих, кто умер в самое время, ибо избавился, благодаря этому, от великих
несчастий. Но видели ли вы хоть кого-нибудь, кому бы смерть причинила их? Не
очень-то умно осуждать то, что не испытано вами, ни на себе, ни на другом.
Почему же ты жалуешься и на меня и на свою участь? Разве мы несправедливы к
тебе? Кому же надлежит управлять: нам ли тобою или тебе нами? Еще до
завершения сроков твоих, жизнь твоя уже завершилась. Маленький человечек
такой же цельный человек, как и большой.
Ни людей, ни жизнь человеческую не измерить локтями. Хирон отверг для
себя бессмертие, узнав от Сатурна, своего отца, бога бесконечного времени,
каковы свойства этого бессмертия [52]. Вдумайтесь хорошенько в то, что
называют вечной жизнью, и вы поймете, насколько она была бы для человека
более тягостной и нестерпимой, чем та, что я даровала ему. Если бы у вас не
было смерти, вы без конца осыпали б меня проклятиями за то, что я вас лишила
ее. Я сознательно подмешала к ней чуточку горечи, дабы, принимая во внимание
доступность ее, воспрепятствовать вам слишком жадно и безрассудно
устремляться навстречу ей. Чтобы привить вам ту умеренность, которой я от
вас требую, а именно, чтобы вы не отвращались от жизни и вместе с тем не
бежали от смерти, я сделала и ту и другую наполовину сладостными и
наполовину скорбными.
Я внушила Фалесу, первому из ваших мудрецов, ту мысль, что жить и
умирать - это одно и то же. И когда кто-то спросил его, почему же, в таком
случае, он все-таки не умирает, он весьма мудро ответил: "Именно потому, что
это одно и то же.
Вода, земля, воздух, огонь и другое, из чего сложено мое здание, суть в
такой же мере орудия твоей жизни, как и орудия твоей смерти. К чему
страшиться тебе последнего дня? Он лишь в такой же мере способствует твоей
смерти, как и все прочие. Последний шаг не есть причина усталости, он лишь
дает ее почувствовать. Все дни твоей жизни ведут тебя к смерти; последний
только подводит к ней".
Таковы благие наставления нашей родительницы-природы. Я часто
задумывался над тем, почему смерть на войне - все равно, касается ли это нас
самих или кого-либо иного, - кажется нам несравненно менее страшной, чем у
себя дома; в противном случае, армия состояла бы из одних плакс да врачей; и
еще: почему, несмотря на то, что смерть везде и всюду все та же, крестьяне и
люди низкого звания относятся к ней много проще, чем все остальные? Я
полагаю, что тут дело в печальных лицах и устрашающей обстановке, среди
которых мы ее видим и которые порождают в нас страх еще больший, чем сама
смерть. Какая новая, совсем необычная картина: стоны и рыдания матери, жены,
детей, растерянные и смущенные посетители, услуги многочисленной челяди, их
заплаканные и бледные лица, комната, в которую не допускается дневной свет,
зажженные свечи, врачи и священники у вашего изголовья! Короче говоря,
вокруг нас ничего, кроме испуга и ужаса. Мы уже заживо облачены в саван и
преданы погребению. Дети боятся своих новых приятелей, когда видят их в
маске, - то же происходит и с нами. Нужно сорвать эту маску как с вещей,
так, тем более, с человека, и когда она будет сорвана, мы обнаружим под ней
ту же самую смерть, которую незадолго перед этим наш старый камердинер или
служанка претерпели без всякого страха. Благостна смерть, не давшая времени
для этих пышных приготовлений.
Глава XXI
Fortis imaginatio generat casum, {Сильное воображение порождает событие
(лат).} - говорят ученые.
Я один из тех, на кого воображение действует с исключительной силой.
Всякий более или менее поддается ему, но некоторых оно совершенно одолевает.
Его натиск подавляет меня. Вот почему я норовлю ускользнуть от него, но не
Сопротивляюсь ему. Я хотел бы видеть вокруг себя лишь здоровые и веселые
лица. Если кто-нибудь страдает в моем присутствии, я сам начинаю испытывать
физические страдания, и мои ощущения часто вытесняются ощущениями других.
Если кто-нибудь поблизости закашляется, у меня стесняется грудь и першит в
горле. Я менее охотно навещаю больных, в которых принимаю участие, чем тех,
к кому меньше привязан и к кому испытываю меньшее уважение. Я перенимаю
наблюдаемую болезнь и испытываю ее на себе. И я не нахожу удивительным, что
воображение причиняет горячку и даже смерть тем, кто дает ему волю и
поощряет его. Симон Тома был великим врачом своего времени. Помню, как
однажды, встретив меня у одного из своих больных, богатого старика, больного
чахоткой, он, толкуя о способах вернуть ему здоровье, сказал, между прочим,
что один из них - это сделать для меня привлекательным пребывание в его
обществе, ибо, направляя свой взор на мое свежее молодое лицо, а мысли на
жизнерадостность и здоровье, источаемые моей юностью в таком изобилии, а
также заполняя свои чувства цветением моей жизни, он сможет улучшить свое
состояние. Он забыл только прибавить, что из-за этого может ухудшиться мое
собственное здоровье. Вибий Галл настолько хорошо научился проникаться
сущностью и проявлениями безумия, что, можно сказать, вывихнул свой ум и
никогда уже не мог вправить его; он мог бы с достаточным основанием
похваляться, что стал безумным от мудрости [1]. Встречаются и такие, которые
трепеща перед рукой палача, как бы упреждают ее, - и вот тот, кого
развязывают на эшафоте, чтобы прочитать ему указ о помиловании, - покойник,
сраженный своим собственным воображением. Мы покрываемся потом, дрожим,
краснеем, бледнеем, потрясаемые своими фантазиями, и, зарывшись в перину,
изнемогаем от их натиска; случается, что иные даже умирают от этого. И
пылкая молодежь иной раз так разгорячится, уснув в полном одеянии, что во
сне получает удовлетворение своих любовных желаний:
Ut, quasi transactis saepe omnibus rebus, profundant
Fluminis ingentes fluctus vestemque cruentent.
{Так что нередко они, словно бы совершив все, что требуется, извергают
обильные потоки и марают свои одежды [2] (лат).}
И хотя никому кому не внове, что в течение ночи могут вырасти рога у
того, кто, ложась, не имел их в помине, все же происшедшее с Циппом [3],
царем италийским, особенно примечательно; последний, следя весь день с
неослабным вниманием за боем быков и видя ночь напролет в своих сновидениях
бычью голову с большими рогами, кончил тем, что вырастил их на своем лбу
одной силою воображения. Страсть одарила одного из сыновей Креза [4]
голосом, в котором ему отказала природа; а Антиох схватил горячку,
потрясенный красотой Стратоники, слишком сильно подействовавшей на его душу
[5]. Плиний рассказывает, что ему довелось видеть некоего Луция Коссиция -
женщину, превратившуюся в день своей свадьбы в мужчину. Понтано [6] и другие
сообщают о превращениях такого же рода, имевших место в Италии и в
последующие века. И благодаря не знающему преград желанию, а также желанию
матери,
Vota puer solvit, quae femina vovеrat Iphis.
{И юноша выполнил те обеты, которые были даны им же, когда он был
девушкой Ифис [7] (лат).}
Проезжая через Витри Ле-Франсе, я имел возможность увидеть там
человека, которому епископ Суассонский дал на конфирмации имя Жермен; этого
молодого человека все местные жители знали и видели девушкой, носившей до
двадцатидвухлетнего возраста имя Мария. В то время, о котором я вспоминаю,
этот Жермен был с большой бородой, стар и не был женат. Мужские органы,
согласно его рассказу, возникли у него в тот момент, когда он сделал усилие,
чтобы прыгнуть дальше. И теперь еще между местными девушками распространена
песня, в которой они предостерегают друг дружку от непомерных прыжков, дабы
не сделаться юношами, как это случилось в Марией-Жерменом. Нет никакого чуда
в том, что такие случае происходят довольно часто. Если воображение в силах
творить подобные вещи, то, постоянно прикованное к одному и тому же
предмету, оно предпочитает порою, вместо того, чтобы возвращаться все снова
и снова к тем же мыслям и тем же жгучим желаниям, одарять девиц навсегда
этой мужской принадлежностью.
Некоторые приписывают рубцы короля Дагобера и святого Франциска [8]
также силе их воображения. Говорят, что иной раз оно бывает способно
поднимать тела и переносить их с места на место. А Цельс [9] - тот
рассказывает о жреце, доводившем свою душу до такого экстаза, что тело его
на долгое время делалось бездыханным и теряло чувствительность. Святой
Августин называет другого, которому достаточно было услышать чей-нибудь плач
или стон, как он сейчас же впадал в обморок, и настолько глубокий, что
сколько бы ни кричали ему в самое ухо и вопили и щипали его и даже
подпаливали, ничто не помогало, пока он не приходил, наконец, в сознание; он
говорил, что в таких случаях ему слышатся какие-то голоса, но как бы
откуда-то издалека и только теперь, опомнившись, он замечал свои синяки и
ожоги. А что это не было упорным притворством и что он не скрывал
просто-напросто свои ощущения, доказывается тем, что, пока длился обморок,
он не дышал и у него не было пульса [10].
Вполне вероятно, что вера в чудеса, видения, колдовство и иные
необыкновенные вещи имеет своим источником главным образом воображение,
воздействующее с особой силой на души людей простых и невежественных,
поскольку они податливее других. Из них настолько вышибли способность здраво
судить, воспользовавшись их легковерием, что им кажется, будто они видят то,
чего на деле вовсе не видят.
Я держусь того мнения, что так называемое наведение порчи на
новобрачных, которое столь многим людям причиняет большие неприятности и о
котором в наше время столько толкуют, объясняется, в сущности, лишь
действием тревоги и страха. Мне доподлинно известно, что некто, за кого я
готов поручиться, как за себя самого, в том, что его-то уж никак нельзя
заподозрить в недостаточности подобного рода, равно как и в том, что он был
во власти чар, услышав как-то от одного из своих приятелей о внезапно
постигшем того, и притом в самый неподходящий момент, полном бессилии,
испытал, оказавшись в сходном положении, то же самое вследствие страха,
вызванного в нем этим рассказом, поразившим его воображение. С тех пор с ним
не раз случалась подобная вещь, ибо тягостное воспоминание о первой неудаче
связывало и угнетало его. В конце концов, он избавился от этого надуманного
недуга при помощи другой выдумки. А именно, признаваясь в своем недостатке и
предупреждая о нем, он облегчал свою душу, ибо сообщением о возможности
неудачи он как бы уменьшал степень своей ответственности, и она меньше
тяготила его. После того, как он избавился от угнетавшего его сознания вины
и почувствовал себя свободным вести себя так или иначе, его телесные
способности перешли в свое натуральное состояние; первая же попытка его
оказалась удачной, и он добился полного исцеления.
Ведь кто оказался способным к этому хоть один раз, тот и в дальнейшем
сохранит эту способность, если только он и в самом деле не страдает
простолюдинов не пугаться при виде покойников, а также, чтобы человеческие
останки, могилы и похороны, наблюдаемые нами изо дня в день, постоянно
напоминали об ожидающей нас судьбе,
Quin etiam exhilarare viris convivia caede
Mos olim, et miscere epulis spectacula dira
certantum ferro, saepe et super ipsa cadentum
Pocula respersis non parco sanguine mensis;
{Был в старину у мужей обычай оживлять пиры смертоубийством и
примешивать к трапезе жестокое зрелище сражающихся, которые падали иной раз
среди кубков, поливая обильно кровью пиршественные столы [30] (лат).}
подобно также тому, как египтяне, по окончании пира, показывали
присутствующим огромное изображение смерти, причем державший его восклицал:
"Пей и возвеселись сердцем, ибо, когда умрешь, ты будешь таким же", так и я
приучал себя не только думать о смерти, но и говорить о ней всегда и везде.
И нет ничего, что в большей мере привлекало б меня, чем рассказы о смерти
такого-то или такого-то; что они говорили при этом, каковы были их лица, как
они держали себя; это же относится и к историческим сочинениям, в которых я
особенно внимательно изучая места, где говорится о том же. Это видно хотя бы
уже из обилия приводимых мною примеров и из того необычайного пристрастия,
какое я питаю к подобным вещам. Если бы я был сочинителем книг, я составил
бы сборник с описанием различных смертей, снабдив его комментариями. Кто
учит людей умирать, тот учит их жить.
Дикеарх [31] составил подобную книгу, дав ей соответствующее название,
но он руководствовался иною, и притом менее полезной целью.
Мне скажут, пожалуй, что действительность много ужаснее наших
представлений о ней и что нет настолько искусного фехтовальщика, который не
смутился бы духом, когда дело дойдет до этого. Пусть себе говорят, а
все-таки размышлять о смерти наперед - это, без сомнения, вещь полезная. И
потом, разве это безделица - идти до последней черты без страха и трепета? И
больше того: сама природа спешит нам на помощь и ободряет нас. Если смерть -
быстрая и насильственная, у нас нет времени исполниться страхом пред нею;
если же она не такова, то, насколько я мог заметить, втягиваясь понемногу в
болезнь, я вместе с тем начинаю естественно проникаться известным
пренебрежением к жизни. Я нахожу, что обрести решимость умереть, когда я
здоров, гораздо труднее, чем тогда, когда меня треплет лихорадка. Поскольку
радости жизни не влекут меня больше с такою силою, как прежде, ибо я
перестаю пользоваться ими и получать от них удовольствие, - я смотрю и на
смерть менее испуганными глазами. Это вселяет в меня надежду, что чем дальше
отойду я от жизни и чем ближе подойду к смерти, тем легче мне будет
свыкнуться с мыслью, что одна неизбежно сменит другую. Убедившись на многих
примерах в справедливости замечания Цезаря, утверждавшего, что издалека вещи
кажутся нам нередко значительно большими, чем вблизи, я подобным образом
обнаружил, что, будучи совершенно здоровым, я гораздо больше боялся
болезней, чем тогда, когда они давали знать о себе: бодрость, радость жизни
и ощущение собственного здоровья заставляют меня представлять себе
противоположное состояние настолько отличным от того, в котором я пребываю,
что я намного преувеличиваю в своем воображении неприятности, доставляемые
болезнями, и считаю их более тягостными, чем оказывается в действительности,
когда они настигают меня. Надеюсь, что и со смертью дело будет обстоять не
иначе.
Рассмотрим теперь, как поступает природа, чтобы лишить нас возможности
ощущать, несмотря на непрерывные перемены к худшему и постепенное увядание,
которое все мы претерпеваем, и эти наши потери и наше постепенное
разрушение. Что остается у старика из сил его юности, от его былой жизни?
Heu senibus vitae portio quanta manet.
{Увы! Сколь малая толика жизни оставлена старцам [32] (лат).}
Когда один из телохранителей Цезаря, старый и изнуренный, встретив его
на улице, подошел к нему и попросил от пустить его умирать, Цезарь, увидев,
насколько он немощен, довольно остроумно ответил: "Так ты, оказывается,
мнишь себя живым?" Я не думаю, что мы могли бы снести подобное превращение,
если бы оно сваливалось на нас совершенно внезапно. Но жизнь ведет нас за
руку по отлогому, почти неприметному склону, потихоньку до полегоньку, пока
не ввергнет в это жалкое состояние, заставив исподволь свыкнуться с ним. Вот
почему мы не ощущаем никаких потрясений, когда наступает смерть нашей
молодости, которая, право же, по своей сущности гораздо более жестока,
нежели кончина еле теплящейся жизни, или же кончина нашей старости. Ведь
прыжок от бытия-прозябания к небытию менее тягостен, чем от бытия-радости и
процветания к бытию - скорби и муке.
Скрюченное и согбенное тело не в состоянии выдержать тяжелую ношу; то
же и с нашей душой: ее нужно выпрямить и поднять, чтобы ей было под силу
единоборство с таким противником. Ибо если невозможно, чтобы она пребывала
спокойной, трепеща перед ним, то, избавившись от него, она приобретает право
хвалиться, - хотя это, можно сказать, почти превосходит человеческие
возможности, - что в ней не осталось более места для тревоги, терзаний,
страха или даже самого легкого огорчения.
Non vultus instantis tyranni
Mente quatit solida, neque Auster
Dux inquieti turbidus Adriae,
Nec fulminantis magna Iovis manus.
{Ничто не в силах поколебать стойкость его души: ни взгляд грозного
тирана, ни Австр [южный ветер], буйный владыка бурной Адриатики, ни мощная
рука громовержца Юпитера [33] (лат).}
Она сделалась госпожой своих страстей и желаний; она властвует над
нуждой, унижением, нищетой и всеми прочими превратностями судьбы. Так
давайте же, каждый в меру своих возможностей, добиваться столь важного
преимущества! Вот где подлинная я ничем не стесняемая свобода, дающая нам
возможность презирать насилие и произвол, и смеяться над тюрьмами в оковами:
in manicia, et
Compedibus, saevo te sub costode tenebo.
Ipse deus simul atque volam, me solvet: opinor
Hoc sentit, moriar. Mors ultima llnea rerum est.
{"В наручниках сковав тебе ноги, я буду держать тебя во власти сурового
тюремщика". - "Сам бог, как только я захочу, освободит меня". Полагаю, он
думал при этом: "Я умру. Ибо со смертью - конец всему [94] (лат).}
Ничто не влекло людей к нашей религии более, чем заложенное в ней
презрение к жизни. И не только голос разума призывает нас к этому, говоря:
стоит ля бояться потерять нечто такое, потеря чего уже не сможет вызвать в
нас сожаления? - но и такое соображение: раз нам угрожают столь многие виды
смерти, не тягостнее ли страшиться их всех, чем претерпеть какой-либо один?
И раз смерть неизбежна, не все ли равно, когда она явится? Тому, кто сказал
Сократу: "Тридцать тиранов осудили тебя на смерть", последний ответил: "А их
осудила на смерть природа" [85].
Какая бессмыслица огорчаться из-за перехода туда, где мы избавимся от
каких бы то ни было огорчений!
Подобно тому как наше рождение принесло для нас рождение всего
окружающего, так и смерть наша будет смертью всего окружающего. Поэтому
столь же нелепо оплакивать, что через сотню лет нас не будет в живых, как
то, что мы не жили за сто лет перед этим. Смерть одного есть начало жизни
другого. Точно так же плакали мы, таких же усилий стоило нам вступить в эту
жизнь, и так же, вступая в нее, срывали мы с себя свою прежнюю оболочку.
Не может быть тягостным то, что происходит один-единственный раз. Имеет
ли смысл трепетать столь долгое время перед столь быстротечною вещью? Долго
ли жить, мало ли жить, не все ли равно, раз и то и другое кончается смертью?
Ибо для того, что больше не существует, нет ни долгого ни короткого.
Аристотель рассказывает, что на реке Гипанис обитают крошечные насекомые,
живущие не дольше одного дня. Те из них, которые умирают в восемь часов
утра, умирают совсем юными; умирающие в пять часов вечера умирают в
преклонном возрасте. Кто же из нас не рассмеялся бы, если б при нем назвали
тех и других счастливыми или несчастными, учитывая срок их жизни? Почти то
же и с нашим веком, если мы сравним его с вечностью или с продолжительностью
существования гор, рек, небесных светил, деревьев и даже некоторых животных
[36].
Впрочем , природа не дает нам зажиться. Она говорит: "Уходите из этого
мира так же, как вы вступили в него. Такой же переход, какой некогда
бесстрастно и безболезненно совершили вы от смерти к жизни, совершите теперь
от жизни к смерти. Ваша смерть есть одно из звеньев управляющего вселенной
порядка; она звено мировой жизни:
inter se mortales mutua vivunt
Et quasi cursores vitai lampada tradunt.
{Смертные перенимают жизнь одни у других... и словно скороходы,
передают один другому светильник жизни [37] (лат).}
Неужели ради вас стану я нарушать эту дивную связь вещей? Раз смерть -
обязательное условие вашего возникновения, неотъемлемая часть вас самих, то
значит, вы стремитесь бежать от самих себя. Ваше бытие, которым вы
наслаждаетесь, одной своей половиной принадлежит жизни, другой - смерти. В
день своего рождения вы в такой же мере начинаете жить, как умирать:
Prima, quae vitam dedit, hora, carpsit.
{Первый же час давший нам жизнь, укоротил ее [88] (лат).}
Nascentes morimur, finisque ab origine pendet.
{Рождаясь, мы умираем; конец обусловлен началом [39] (лат).}
Всякое прожитое вами мгновение вы похищаете у жизни; оно прожито вами
за ее счет. Непрерывное занятие всей вашей жизни - это взращивать смерть.
Пребывая в жизни, вы пребываете в смерти, ибо смерть отстанет от вас не
раньше, чем вы покинете жизнь.
Или, если угодно, вы становитесь мертвыми, прожив свою жизнь, но
проживете вы ее, умирая: смерть, разумеется, несравненно сильнее поражает
умирающего, нежели мертвого, гораздо острее и глубже.
Если вы познали радости в жизни, вы успели насытиться ими; так уходите
же с удовлетворением в сердце:
Cur non ut plenus vitae conviva recedis?
{Почему же ты не уходишь из жизни, как пресыщенный сотрапезник [с
пира]? [40] (лат).}
Если же вы не сумели ею воспользоваться, если она поскупилась для вас,
что вам до того, что вы потеряли ее, на что она вам?
Cur amplius addere quaeris
Rursum quod pereat male, et ingratum occidat omne?
{Почему же ты стремишься продлить то, что погибнет и осуждено на
бесследное исчезновение? [41] (лат).}
Жизнь сама по себе - ни благо, ни зло: она вместилище и блага и зла,
смотря по тому, во что вы сами превратили ее. И если вы прожили
один-единственный день, вы видели уже все. Каждый день таков же, как все
прочие дни. Нет ни другого света, ни другой тьмы. Это солнце, эта луна, эти
звезды, это устройство вселенной - все это то же, от чего вкусили пращуры
ваши и что взрастит ваших потомков:
Non alium videre: patres aliumve nepotes
Aspicient.
{Это то, что видели наши отцы, это то, что будут видеть потомки
[42](лат).}
И, на худой конец, все акты моей комедии, при всем разнообразии их,
протекают в течение одного года. Если вы присматривались к хороводу четырех
времен года, вы не могли не заметить, что они обнимают собою все возрасты
мира: детство, юность, зрелость и старость. По истечении года делать ему
больше нечего. И ему остается только начать все сначала. И так будет всегда:
versamur ibidem, atque insumus usque
Atque in se sua per vestigla voivitur annus.
{Мы вращаемся и пребываем всегда среди одного и того же... И к себе по
своим же следам возвращается год [48] (лат).}
Или вы воображаете, что я стану для вас создавать какие-то новые
развлечения?
Nam tibi praeterea quod machiner, invenlamque Quod placeat, nihil est,
eadem sunt omnia semper.
{Ибо, что бы я [Природа] ни придумала, чтобы я ни измыслила, нет ничего
такого что тебе бы не понравилось, все всегда остается тем же самым [44]
(лат).}
Освободите место другим, как другие освободили его для вас. Равенство
есть первый шаг к справедливости. Кто может жаловаться на то, что он
обречен, если все другие тоже обречены? Сколько бы вы ни жили, вам не
сократить того срока, в течение которого вы пребудете мертвыми. Все усилия
здесь бесцельны: вы будете пребывать в том состоянии, которое внушает вам
такой ужас, столько же времени, как если бы вы умерли на руках кормилицы:
licet, quod vis, vivendo vincere saecla,
Mors aeterna tamen nihilominus illa manebit.
{Можно побеждать, сколько угодно, жизнью века, - все равно тебе
предстоит вечная смерть [46] (лат).}
И я поведу вас туда, где вы не будете испытывать никаких огорчений:
In vera nescis nullum fore morte alium te,
Qui possit vivus tibi lugere peremotum.
Stansque iacentem.
{Неужели ты не знаешь, что после истинной смерти не будет второго тебя,
который мог бы, живой, оплакивать тебя, умершего, стоя над лежащим [48]
(лат).}
И не будете желать жизни, о которой так сожалеете:
Nec sibi enim quisquam tum se vitamque requirit,
Nec desiderium nostri nos afficit ullum.
{И тогда никто не заботится ни о себе, ни о жизни... и у нас нет больше
печали о себе [47] (лат).}
Страху смерти подобает быть ничтожнее, чем ничто, если существует
что-нибудь ничтожнее, чем это последнее:
multo mortem minus ad nos esse putandum
Si minus esse potest quam quod nihil esse videmus.
{нужно считать, что смерть для нас - нечто гораздо меньшее, - если
только может быть меньшее, - чем то, что как видим, является ничем [48]
(лат).}
Что вам до нее - и когда вы умерли, и когда живы? Когда живы - потому,
что вы существуете; когда умерли - потому, что вас больше не существует.
Никто не умирает прежде своего часа. То время, что останется после вас,
не более ваше, чем то, что протекало до вашего рождения; и ваше дело тут -
сторона:
Respice enim quam nil ad nos ante acta vetustas
Temporiis aeterni fuerit.
{Ибо заметь, вечность минувших времен для нас совершеннейшее ничто [49]
(лат).}
Где бы ни окончилась ваша жизнь, там ей и конец. Мера жизни не в ее
длительности, а в том, как вы использовали ее: иной прожил долго, да пожил
мало, не мешкайте, пока пребываете здесь. Ваша воля, а не количество
прожитых лет определяет продолжительность вашей жизни. Неужели вы думали,
что никогда так и не доберетесь туда, куда идете, не останавливаясь? Да есть
ли такая дорога, у которой не было бы конца? И если вы можете найти утешение
в доброй компании то не идет ли весь мир той же стязею, что вы?
Omnia te vita perfuncta sequentur.
{...и, прожив свою жизнь, все последуют за тобой [50] (лат).}
Не начинает ли шататься все вокруг вас, едва пошатнетесь вы сами?
Существует ли что-нибудь, что не старилось бы вместе с вами? Тысячи людей,
тысячи животных, тысячи других существ умирают в то же мгновение, что и вы:
Nam nox nuila diem, neque noctem aurora secuta est,
Quae non audierit mistos vagitibus aegris
Ploratus, mortis cimitei et funeris atri.
{Не было ни одной ночи, сменившей собой день, ни одной зари, сменившей
ночь, которым не пришлось бы услышать смешанные с жалобным плачем малых
детей стенания, этих спутников смерти и горестных похорон [51] (лат).}
Что пользы пятиться перед тем, от чего вам все равно не уйти? Вы видели
многих, кто умер в самое время, ибо избавился, благодаря этому, от великих
несчастий. Но видели ли вы хоть кого-нибудь, кому бы смерть причинила их? Не
очень-то умно осуждать то, что не испытано вами, ни на себе, ни на другом.
Почему же ты жалуешься и на меня и на свою участь? Разве мы несправедливы к
тебе? Кому же надлежит управлять: нам ли тобою или тебе нами? Еще до
завершения сроков твоих, жизнь твоя уже завершилась. Маленький человечек
такой же цельный человек, как и большой.
Ни людей, ни жизнь человеческую не измерить локтями. Хирон отверг для
себя бессмертие, узнав от Сатурна, своего отца, бога бесконечного времени,
каковы свойства этого бессмертия [52]. Вдумайтесь хорошенько в то, что
называют вечной жизнью, и вы поймете, насколько она была бы для человека
более тягостной и нестерпимой, чем та, что я даровала ему. Если бы у вас не
было смерти, вы без конца осыпали б меня проклятиями за то, что я вас лишила
ее. Я сознательно подмешала к ней чуточку горечи, дабы, принимая во внимание
доступность ее, воспрепятствовать вам слишком жадно и безрассудно
устремляться навстречу ей. Чтобы привить вам ту умеренность, которой я от
вас требую, а именно, чтобы вы не отвращались от жизни и вместе с тем не
бежали от смерти, я сделала и ту и другую наполовину сладостными и
наполовину скорбными.
Я внушила Фалесу, первому из ваших мудрецов, ту мысль, что жить и
умирать - это одно и то же. И когда кто-то спросил его, почему же, в таком
случае, он все-таки не умирает, он весьма мудро ответил: "Именно потому, что
это одно и то же.
Вода, земля, воздух, огонь и другое, из чего сложено мое здание, суть в
такой же мере орудия твоей жизни, как и орудия твоей смерти. К чему
страшиться тебе последнего дня? Он лишь в такой же мере способствует твоей
смерти, как и все прочие. Последний шаг не есть причина усталости, он лишь
дает ее почувствовать. Все дни твоей жизни ведут тебя к смерти; последний
только подводит к ней".
Таковы благие наставления нашей родительницы-природы. Я часто
задумывался над тем, почему смерть на войне - все равно, касается ли это нас
самих или кого-либо иного, - кажется нам несравненно менее страшной, чем у
себя дома; в противном случае, армия состояла бы из одних плакс да врачей; и
еще: почему, несмотря на то, что смерть везде и всюду все та же, крестьяне и
люди низкого звания относятся к ней много проще, чем все остальные? Я
полагаю, что тут дело в печальных лицах и устрашающей обстановке, среди
которых мы ее видим и которые порождают в нас страх еще больший, чем сама
смерть. Какая новая, совсем необычная картина: стоны и рыдания матери, жены,
детей, растерянные и смущенные посетители, услуги многочисленной челяди, их
заплаканные и бледные лица, комната, в которую не допускается дневной свет,
зажженные свечи, врачи и священники у вашего изголовья! Короче говоря,
вокруг нас ничего, кроме испуга и ужаса. Мы уже заживо облачены в саван и
преданы погребению. Дети боятся своих новых приятелей, когда видят их в
маске, - то же происходит и с нами. Нужно сорвать эту маску как с вещей,
так, тем более, с человека, и когда она будет сорвана, мы обнаружим под ней
ту же самую смерть, которую незадолго перед этим наш старый камердинер или
служанка претерпели без всякого страха. Благостна смерть, не давшая времени
для этих пышных приготовлений.
Глава XXI
Fortis imaginatio generat casum, {Сильное воображение порождает событие
(лат).} - говорят ученые.
Я один из тех, на кого воображение действует с исключительной силой.
Всякий более или менее поддается ему, но некоторых оно совершенно одолевает.
Его натиск подавляет меня. Вот почему я норовлю ускользнуть от него, но не
Сопротивляюсь ему. Я хотел бы видеть вокруг себя лишь здоровые и веселые
лица. Если кто-нибудь страдает в моем присутствии, я сам начинаю испытывать
физические страдания, и мои ощущения часто вытесняются ощущениями других.
Если кто-нибудь поблизости закашляется, у меня стесняется грудь и першит в
горле. Я менее охотно навещаю больных, в которых принимаю участие, чем тех,
к кому меньше привязан и к кому испытываю меньшее уважение. Я перенимаю
наблюдаемую болезнь и испытываю ее на себе. И я не нахожу удивительным, что
воображение причиняет горячку и даже смерть тем, кто дает ему волю и
поощряет его. Симон Тома был великим врачом своего времени. Помню, как
однажды, встретив меня у одного из своих больных, богатого старика, больного
чахоткой, он, толкуя о способах вернуть ему здоровье, сказал, между прочим,
что один из них - это сделать для меня привлекательным пребывание в его
обществе, ибо, направляя свой взор на мое свежее молодое лицо, а мысли на
жизнерадостность и здоровье, источаемые моей юностью в таком изобилии, а
также заполняя свои чувства цветением моей жизни, он сможет улучшить свое
состояние. Он забыл только прибавить, что из-за этого может ухудшиться мое
собственное здоровье. Вибий Галл настолько хорошо научился проникаться
сущностью и проявлениями безумия, что, можно сказать, вывихнул свой ум и
никогда уже не мог вправить его; он мог бы с достаточным основанием
похваляться, что стал безумным от мудрости [1]. Встречаются и такие, которые
трепеща перед рукой палача, как бы упреждают ее, - и вот тот, кого
развязывают на эшафоте, чтобы прочитать ему указ о помиловании, - покойник,
сраженный своим собственным воображением. Мы покрываемся потом, дрожим,
краснеем, бледнеем, потрясаемые своими фантазиями, и, зарывшись в перину,
изнемогаем от их натиска; случается, что иные даже умирают от этого. И
пылкая молодежь иной раз так разгорячится, уснув в полном одеянии, что во
сне получает удовлетворение своих любовных желаний:
Ut, quasi transactis saepe omnibus rebus, profundant
Fluminis ingentes fluctus vestemque cruentent.
{Так что нередко они, словно бы совершив все, что требуется, извергают
обильные потоки и марают свои одежды [2] (лат).}
И хотя никому кому не внове, что в течение ночи могут вырасти рога у
того, кто, ложась, не имел их в помине, все же происшедшее с Циппом [3],
царем италийским, особенно примечательно; последний, следя весь день с
неослабным вниманием за боем быков и видя ночь напролет в своих сновидениях
бычью голову с большими рогами, кончил тем, что вырастил их на своем лбу
одной силою воображения. Страсть одарила одного из сыновей Креза [4]
голосом, в котором ему отказала природа; а Антиох схватил горячку,
потрясенный красотой Стратоники, слишком сильно подействовавшей на его душу
[5]. Плиний рассказывает, что ему довелось видеть некоего Луция Коссиция -
женщину, превратившуюся в день своей свадьбы в мужчину. Понтано [6] и другие
сообщают о превращениях такого же рода, имевших место в Италии и в
последующие века. И благодаря не знающему преград желанию, а также желанию
матери,
Vota puer solvit, quae femina vovеrat Iphis.
{И юноша выполнил те обеты, которые были даны им же, когда он был
девушкой Ифис [7] (лат).}
Проезжая через Витри Ле-Франсе, я имел возможность увидеть там
человека, которому епископ Суассонский дал на конфирмации имя Жермен; этого
молодого человека все местные жители знали и видели девушкой, носившей до
двадцатидвухлетнего возраста имя Мария. В то время, о котором я вспоминаю,
этот Жермен был с большой бородой, стар и не был женат. Мужские органы,
согласно его рассказу, возникли у него в тот момент, когда он сделал усилие,
чтобы прыгнуть дальше. И теперь еще между местными девушками распространена
песня, в которой они предостерегают друг дружку от непомерных прыжков, дабы
не сделаться юношами, как это случилось в Марией-Жерменом. Нет никакого чуда
в том, что такие случае происходят довольно часто. Если воображение в силах
творить подобные вещи, то, постоянно прикованное к одному и тому же
предмету, оно предпочитает порою, вместо того, чтобы возвращаться все снова
и снова к тем же мыслям и тем же жгучим желаниям, одарять девиц навсегда
этой мужской принадлежностью.
Некоторые приписывают рубцы короля Дагобера и святого Франциска [8]
также силе их воображения. Говорят, что иной раз оно бывает способно
поднимать тела и переносить их с места на место. А Цельс [9] - тот
рассказывает о жреце, доводившем свою душу до такого экстаза, что тело его
на долгое время делалось бездыханным и теряло чувствительность. Святой
Августин называет другого, которому достаточно было услышать чей-нибудь плач
или стон, как он сейчас же впадал в обморок, и настолько глубокий, что
сколько бы ни кричали ему в самое ухо и вопили и щипали его и даже
подпаливали, ничто не помогало, пока он не приходил, наконец, в сознание; он
говорил, что в таких случаях ему слышатся какие-то голоса, но как бы
откуда-то издалека и только теперь, опомнившись, он замечал свои синяки и
ожоги. А что это не было упорным притворством и что он не скрывал
просто-напросто свои ощущения, доказывается тем, что, пока длился обморок,
он не дышал и у него не было пульса [10].
Вполне вероятно, что вера в чудеса, видения, колдовство и иные
необыкновенные вещи имеет своим источником главным образом воображение,
воздействующее с особой силой на души людей простых и невежественных,
поскольку они податливее других. Из них настолько вышибли способность здраво
судить, воспользовавшись их легковерием, что им кажется, будто они видят то,
чего на деле вовсе не видят.
Я держусь того мнения, что так называемое наведение порчи на
новобрачных, которое столь многим людям причиняет большие неприятности и о
котором в наше время столько толкуют, объясняется, в сущности, лишь
действием тревоги и страха. Мне доподлинно известно, что некто, за кого я
готов поручиться, как за себя самого, в том, что его-то уж никак нельзя
заподозрить в недостаточности подобного рода, равно как и в том, что он был
во власти чар, услышав как-то от одного из своих приятелей о внезапно
постигшем того, и притом в самый неподходящий момент, полном бессилии,
испытал, оказавшись в сходном положении, то же самое вследствие страха,
вызванного в нем этим рассказом, поразившим его воображение. С тех пор с ним
не раз случалась подобная вещь, ибо тягостное воспоминание о первой неудаче
связывало и угнетало его. В конце концов, он избавился от этого надуманного
недуга при помощи другой выдумки. А именно, признаваясь в своем недостатке и
предупреждая о нем, он облегчал свою душу, ибо сообщением о возможности
неудачи он как бы уменьшал степень своей ответственности, и она меньше
тяготила его. После того, как он избавился от угнетавшего его сознания вины
и почувствовал себя свободным вести себя так или иначе, его телесные
способности перешли в свое натуральное состояние; первая же попытка его
оказалась удачной, и он добился полного исцеления.
Ведь кто оказался способным к этому хоть один раз, тот и в дальнейшем
сохранит эту способность, если только он и в самом деле не страдает