Мордовцев Даниил Лукич. Двенадцатый год

   Девушка вырвалась и убежала в свою комнату. Там, упав на колени перед образом, она продолжала всхлипывать и тихонько причитать: "Господи! я никогда не лгала, никого не обманывала, а сегодня три раза солгала дяде... О, какая гадкая, грешная!.. О благодарственном молебне не сказала, не сказала, что получила письмо, была на почте... Об обмене раненых солгала, а теперь о косе... Боже мой! прости меня!.. Прости меня, дядя дорогой... Если б я тебе сказала о молебне, тогда и все надо было бы сказать: и о нем, и о сирени, и о березе, и что руки целовал он мне... Нет, никогда! никогда!.. Да и сам дядя сегодня неправду сказал о письме от Хомутовых, и у него есть тайна... Ах, Господи! как же это? Кто любит, тот уж имеет тайну - скрывает, лжет... Ах, Боже мой! да ведь этого же всем говорить нельзя - стыдно, нельзя, нельзя! Разве можно, чтоб кто-нибудь видел, как он мне руки целовал и что шептал мне! Нет, нельзя... Это не грех... это не ложь... Ведь и Бог не открывает нам тайн природы, многих тайн, ж это - тайна... любовь тайна".
   И девушка успокоилась на этих размышлениях. Между тем приближался вечер. К предстоящему у Хомутовых рауту Мерзляков оделся особенно тщательно в щеголевато, прибегнув даже относительно прически к искусству парикмахера мосье Коко, который, впрочем, не сам занялся головой ученого мужа: по недосугу и по причине более серьезных занятий самого мосье Коко, к голове ученого мужа был командирован "малыпик Петрушка", который и исполнил свое дело, как уверял мосье Коко, tres bien [Очень хорошо (франц.)]. Сам мосье Коко в разговорах с ученым профессором иначе не отзывался о себе, как "nous les artistes et les savants" [Мы, художники и ученые (франц.)]. С Мерзляковым, профессором пиитики и риторики, он, профессор от волос, считал себя человеком одной профессии: "nous les artistes et les savants" или "mon ami professeur de Merslakoff" [Мой друг профессор Мерзляков (франц.)] эти фразы постоянно сыпались из его уст, когда он брил или пудрил сенатора Хомутова и убирал хорошенькую головку его дочери Анеты, "mademoiselle la generate" [Девица-генерал (франц.)].
   Мерзляков облегся в новенький горохового цвета фрак с золотыми пуговицами, на свои тонкие, сухие икры натянул шелковые чулки, которые придавали ему вид робкого, неудачного акробата в трико; большие башмаки, с блестящими стальными пряжками делали его похожим на волохатого голубя, а пышными манжетами он напоминал маркиза, но только с семинарскими манерами. Родственник Хомутовых, поэт Козлов, впоследствии знаменитый "слепец-поэт", большой шутник и повеса, за глаза не иначе называл бакалавра как "marquis de Merslakofi" [Маркиз Мерзляков (франц.)], за что на него очень сердилась его кузина Аннет Хомутова и все-таки очень много смеялась.
   Ириша улыбалась, глядя на принарядившегося дядю и догадываясь, что там у него с Хомутовыми что-то не ладно и что шлем и латы Минервы не всегда защищают сердца и головы ученых мужей от тонких стрел "плута Купидо". "Ох, уж этот плут Купидущка, - думалось ей, - не пощадил и моего дядечку... То-то, плутишка дядя, а надо мной как бы стал трунить!"
   Дом Хомутовых был не очень далеко от домика, занимаемого Мерзляковым, и потому бакалавр отправился к ним пешком. Дорогой, под влиянием чтения "Неопытной музы" и вследствие личного меланхолического настроения, он чувствовал себя как-то не радостно, одиноко, вдали от этой шумной, пустой, но для влюбленного - обаятельной жизни, в сферу которой он теперь входил чужим, только как профессор и сочинитель, и в душу его неотвязно просился монотонный, плачущий напев - "Среди долины ровныя, на гладкой высоте...". У него на сердце давно накипело признание, а рассудок шешсал слова сомнения, разочарования, гордого и холодного отказа. "Прощай - и был таков!.. Хоть она и добра как ангел, но и недосягаема, как ангел. на небесах... А этот свищ - Козлов как вьюн вьется: "кузина" да "кузина", а сам, знаю, на цыганок, на Матреш да на Параш тратит и сердце свое, и поэтический жар. А она, чистая, ничего этого не понимает".
   Богатый подъезд барского дома отрезвил мечтательного бакалавра. Он бодро, развязно, хотя и с напускной семинарской развязностью и с робостью сомнения в сердце, вступил в обширную переднюю, где вдоль стен, на оконниках сидело несколько лакеев, и сдал на руки Яшке свою трость и плащ. Все лакеи дома Хомутовых его знали и довольно фамильярно, хотя искренно приветствовали его.
   - Так во Франции царствовала царица Революция? - с улыбкой обратился он к Яшке.
   Яшка был захвачен врасплох и оторопел, но быстро оправился.
   - Царица Ривалюцыя-с, сударь, - отвечал он, улыбаясь.
   - А у нее сын - стоглавая выдра?
   - Точно так-с, сударь, - выдра-с.
   Пройдя через пустую залу и войдя в гостиную, из которой дверь вела на террасу и в сад, Мерзляков, не встретив никого и в гостиной, вышел прямо на террасу. Было еще рано, гости не собрались, и Мерзляков, знакомый с привычками обитателей дома, в который он вступил, знал, что на террасе он кого-нибудь найдет. Действительно, едва он показался в дверях, как навстречу ему поспешила молодая девушка, среднего роста, стройная, подвижная, хорошо развитая физически и, по-видимому, очень живого характера. Лицо ее, необыкновенно белое, как это часто бывает у красноволосых, и немножко веснушчатое, выражало смелость, резкость которой очень сглаживалась большими серыми исчерна глазами, смотревшими необыкновенно добро и ласково. Красноватые волосы напоминали следы в этом молодом существе англо-саксонской крови. Да и в самом деле, предки девушки были Гамильтоны*, выехавшие из Англии и под давлением лубочной, неподатливой, слишком резкой фонетики русского человека превратившиеся сначала в Гамен-товых, потом Хамонтовых и потом, по закону изгнания из русской фонетики ринезмов, носовых звуков, по закону, обратившему носовой юс в простое у, ставшие Хаму-товыми, каковыми остаются и доселе.
   - Здравствуйте, Алексей Федорович, - приветливо сказала девушка, протягивая гостю руку, которую бакалавр поцеловал с ловкостью почти маркиза и с развязностью робеющего семинариста. - Позвольте вас представить моему другу, Софье Андреевне Давыдовой... Алексей Федорович Мерзляков профессор... профессор университета вообще и мой в особенности.
   - Очень приятно...
   - Очень рад...
   Профессор должен был говорить банальные фразы, но они, эти фразы велики и могучи, как обычай, на котором держатся царства, мир, вселенная... Не будь этих "очень приятно", "очень рад", как будь у Клеопатры нос подлиннее, а у Цезаря не будь плеши на голове - может быть, мир бы иной был.
   Давыдова была круглощекая и круглоглазая брюнеточка с сильно развитым бюстом. При первом взгляде на нее сейчас составлялось само собой представление о ее какой-то, если можно так выразиться, нравственной юркости: казалось сразу, что это привлекательное существо никак не уловишь, не схватишь, не удержишь, - а хотелось бы, так и тянет...
   - Ас этим повесой вас нечего знакомить, - прибавила хозяйка, указывая на тонкого, стройного молодого человека в очках.
   Это был поэт Козлов, подававший большие надежды, но, как выражались его друзья, неумеренно прожигавший и жизнь свою, и свой талант.
   - Может быть, милая кузина, вы потому называете меня повесой, что я от вашей холодности нос повесил, - сказал Козлов с неподдельным комизмом.
   - Иногда вы стоите, чтобы вас самого повесили, - смеясь, сказала кузина.
   - На шею хорошенькой барышне?
   - Нет, на осину...
   - Господи! и такие ужасные слова говорит это нежное существо! трагически восклицает Козлов, подходя к кузине и глядя на ее раскрасневшиеся щеки. - Взгляните вы на себя в зеркало и увидите, что у вас:
   Суть на щечках ямки две, да и те отвёрсты,
   Плут Купидо в них сидит, нежно сложа персты...
   Обе барышни засмеялись. Улыбнулся и Мерзляков, хотя эти "отверсты ямки" на щеках его ученицы часто заставляли путаться его красноречивый язык и вместо "синекдохи" сводит урок на "тропы" или "иперболы".
   - Это вы сочинили? - смеясь, спросила хозяйка.
   - Я, кузина, - вам в альбом.
   На дворе, у подъезда послышался стук экипажа, затем другого; в передней засуетились лакеи - знак, что гости начали съезжаться, а из внутренних покоев вышел сам почтенный хозяин дома, сенатор и кавалер Григорий Аполлоновнч Хомутов.
   Хомутов был уже не молод, высок, полон, с красноватым, гладко выбритым лицом, двойным подбородком и в огромном напудренном парике, в создание которого мосье Коко положил все свое искусство и свою душу, "как артист и ученый". Хотя таким образом мосье Коко и старался окончательно обезличить и лицо, и голову Хо-мутова, как он своим шевелюрным искусством обезличивал всех своих клиентов, однако можно было догадаться, что, кроме красноватого лица, Хомутов отличался и красноватостью волос, изобличавшею в нем отдаленное родство с королем Лиром по мужескому колену и с леди Макбет по женской линии.
   - Король Лир, король Лир вышел, - шептал Козлов, делая шутовскую гримасу.
   - А вы кто же? - лукаво спросила его девушка, улыбаясь Мерзлякову, с которым они недавно читали "Короля Лира" во французском переводе.
   - Я? Я - шут, прекрасная Корделия, - отвечал находчивый поэт. - Я свое место знаю.
   17
   Дом Хомутовых был очень богат и обширен по поместительности и считался одним из гостеприимных и хлебосольных домов в Москве. Хомутов, кроме высокого положения в свете, имел репутацию человека просвещенного, который, как тогда принято было выражаться сентиментально-аллегорически, не только был жрецом храма Фемиды, заседая в сенате и наблюдая за законным равновесием Фемидиной стрелки, но имел сношения и с музами; а служители Аполлона, его нареченного патрона, принимались Хомутовым с мецеватственною любезностью. В его доме не одни козырные тузы, короли и дамы занимали внимание гостей не танцующих, но и Горации, Пиндары, Омиры с их отечественными преемниками - Державиным, Мерзляковым, Херасковым и иными. Вот и теперь в числе почетных гостей, титулованных старичков и старушек, в числе знати именной, кровной, столбовой и служебной попадаются фигуры "сочинителей", или, по-тогдашнему, "авторов", не украшенных никакими знаками отличия, но отличаемых хозяином дома даже перед знатью, несмотря на негромкость их фамилий; это - Подшиваловы, Мерзляковы и им подобные. В числе гостей последнего, то есть сочинительского сорта, особенно выдается литературная знаменитость дня, герой литературного сезона, вмещающий в себе и столбовую знатность и литературную - это граф Ростопчин, прославившийся под именем Силы Богатырева. Чопорно одетый и напудренный, с энергически очерченными надбровными линиями и широкими ноздрями, полумаркиз и полубоярин, он стоит около хозяина и, указывая на Мерзлякова, разговаривающего с дочерью хозяина, своею ученицею, объясняет свою литературную с ним пикировку сегодня в соборе.
   - Простой русский человек, Сила Богатырев, заставил прикусить язычок ученого профессора, - сказал он не без довольства.
   - А как вы думаете, почтеннейший Сила Андреич, наш мир с Наполеоном и особливо, как слышно, впечатление, какое произвел на Государя Императора при свидании этот Бонапарт, не отразится на судьбе достойного ветерана? спросил любезно хозяин, ловко впадая в литературный тон.
   - Думаю, что не миновать маленькой опалы ни графу Ростопчину, ни его другу Силе Богатыреву.
   - Это очень жаль, поистине жаль, граф. А чем это может выразиться?
   - Боюсь, как бы "Мысли" Богатырева не исчезли из обращения.
   - Но это невозможно, граф! Они теперь стали "Мыслями" всей матушки России.
   - А через несколько лет, уверяю ваше превосходительство, они станут и мыслями нашего обожаемого монарха, - с жаром сказал Ростопчин.
   - Вы думаете, граф?
   - Я убежден в этом. Корсиканца разлакомили дешевые победы, и он, рано ли, поздно ли, захочет шеломом
   Дону испити и... захлебнется. И тогда-то государь оценит Силу Богатырева, ибо его устами говорит весь русский народ.
   - Дай-то Бог.
   Мерзляков в это время, стоя около своей ученицы, допрашивал ее о том, кто такая эта таинственная "героиня", о которой она упомянула в записке к нему и которую Хомутовы ждут на вечер.
   - Это женщина, имя которой прогремело по всей Европе, - уклончиво отвечала девушка.
   - Молодая?
   - О летах женщин не спрашивают, знайте это, мой ментор.
   - Виноват, мой... Телемак*...
   Мерзляков хотел, как видно, сказать какой-то любезный эпитет, но не посмел, заикнулся и покраснел, как школьник.
   - Может быть, это г-жа Сталь? - спросил он, несколько оправившись.
   - Нет, не угадали.
   - Русская? Нет, не может быть! В России, кроме Марфы-посадницы, не было героинь... Кто же она, скажите пожалуйста.
   - Женщина, подобной которой еще не было в России.
   - Вы шутите...
   В это время Хомутов быстро, почти бегом поспешил к входной двери и через несколько секунд вошел в залу, почтительно сопровождая ветхую, согнувшуюся старушку, от которой веяло чем-то отжившим, историческим, скорее - археологически-могильным. На голове у старушки - что-то вроде колпака, из-под которого виднеются жидкие пряди седых, пожелтевших от времени волос, которые видишь, кажется, не на живом человеческом лице, а на сухом, желтом костяке мертвеца. Губы у старушки не держатся, а как-то странно шевелятся, словно жуют одна другую или силятся удержать язык, который вот-вот вывалится из беззубого рта. Ноги ее не идут, не ступают, а словно как и язык мнутся и шамкают по полу. Все на ней старомодно отжитое, забытое. Это бредет прошлый век, давно похороненный. На сухой груди у старушки блестит и искрится огнями бриллиантовая звезда.
   - Вот она - героиня, великая женщина, - тихо сказала Хомутова,
   Мерзляков пришел в недоумение. Ему казалось, что над ним шутят.
   - Что вы, Анна Григорьевна! Помилуйте!
   - Я не шучу...
   - Кто же она? Из могилы вышла?
   - Это княгиня Дашкова, бывший президент академии наук, друг Вольтера, Екатерины...
   - А! так вот она! Боже! Что делает время с великими людьми! - сказал Мерзляков с неподдельной грустью. - О, жестокое время! И это - красавица Дашкова!
   К старушке быстро подошел граф Ростопчин и почтительно поцеловал дрожащую, сухую руку.
   - Имею честь целовать руку, которая... - начал он было.
   - Которая только дрожит, - прошамкала старушка с какою-то горькою усмешкою.
   - Нет, которая, ваше сиятельство, заставляла усиленно биться старое сердце такого великого поклонника вашего, как фернейский пустынник.
   - О, вы, точно этот льстец, говорите, граф... Да и он, Вольтер, давно уж умер... никому уж больше не льстит...
   И старушка закашлялась так беспомощно, что у Хо-мутовой, которая приветствовала ее, навернулись слезы.
   - Здравствуй, милая Анета... ты все хорошеешь, - обратилась к ней старушка.
   - Благодарю вас, княгиня, - сказала девушка застенчиво.
   - Благодари, мой друг, природу и молодость. Потом, оглядев ее с головы до ног, старушка как-то
   безнадежно, бессильно махнула рукой.
   - Не переживай, мой друг, своей красоты, как мы пережили свою славу, - сказала она с горечью.
   - О, нет, нет, княгиня! Вы не пережили вашей славы! - горячо заговорила девушка. - Ваша слава так ярка...
   - Да, может быть, - в прошлом веке... Теперь нас забыли, совсем забыли, - говорила старушка, поникнув головой. - Тогда на устах всей Европы были другие имена - Вольтер, Руссо, Екатерина Великая, Фридрих Великий, Потемкин, Суворов и... жалкая ныне старушка княгиня Дашкова. А теперь у всех на устах один Наполеон...
   - Да Сила Богатырев, ваше сиятельство, - подсказал Козлов, тоже прикладываясь к историческим мощам.
   - А это ты, повеса, верно сказал: Наполеон и... Сила Богатырев.
   И историческая женщина опять беспомощно закашлялась, выставляя то тому, то другому свою сухую, дрожащую руку для прикладыванъя.
   - Но мы надеемся, ваше сиятельство, в скором времени насладиться чтением ваших личных признаний и воспоминаний из вашей славной и богатой событиями жизни, - заискивающе сказал Хомутов.
   - Нет, не надейтесь, любезный генерал, - резко отрезала старушка.
   - Почему же так, княгиня?
   - А потому, что я сама не буду читать их в печати - в гробу не читают.
   - А разве вы намерены, подобно Руссо, познакомить нас с вашею прекрасною душою только после вашей смерти?
   - А хоть бы и так.
   - О, так я желаю никогда лучше не читать ваших признаний...
   - Любезно, любезно, граф... хоть бы и не Силе Богатыреву...
   И старушка разом впала в забытье.
   А подвижная фигура Козлова уже вертелась среди молодежи, рассыпая на все стороны остроты и вызывая дружный, хотя прилично сдержанный смех.
   - Вы замечаете у старой мумии прошлого века румянец на исторических ланитах? - говорил он, показывая на княгиню Дашкову, голова которой тряслась от волнения.
   - Да, это старческий румянец, - отвечала Хому-това.
   - Нет, кузина, это не румянец, а кровь.
   - Как кровь? Что вы говорите глупости?
   - Не глупости, милая кузина, а кровь, - и притом кровь свиная, кровь невинных свиней...
   - Перестаньте же говорить вздор!
   - Не вздор, кузина, а историческую правду. Если б здесь был Карамзин, он бы подтвердил мои слова архивными актами... Да что нам далеко ходить! У меня архивные акты в кармане.
   И он вынул из кармана записную книжку.
   - Вот документ... я привез его из Петербурга. Он ходит там по рукам.
   - Что это? - спросил Мерзляков, как ученый, интересующийся всем писаным и печатным.
   - А вот что, почтеннейший Алексей Федорович. Это извлечение из "дела" софийского нижнего земского суда "о зарублении на даче ее сиятельства, двора ее императорского величества штатс-дамы, академии наук директора, императорской российской академии президента и кавалера, княгини Екатерины Романовны Дашковой, принадлежавших его высокопревосходительству, ее императорского величества обер-щенку, сенатору, действительному камергеру и кавалеру Александру Александровичу Нарышкину голландских борова и свиньи..."
   - Помилуйте! это вы сочинили, - смеялся Мерзляков.
   - Нет, честное слово, не сочинил. Эту выписку сделали в Петербурге из управы благочиния, - оправдывался Козлов.
   - Когда же это было? - спросила Хомутова.
   - Да когда, кузина, вы еще не родились - в 1788 году.
   - О, тогда мне было уже четыре года...
   - Не может быть - вам нет двадцати лет! - воскликнул было Мерзляков и опять смешался, покраснел.
   - Ну, чем же дело кончилось? - спросила Хомутова, с грустью взглянув на старушку, о которой шла речь.
   - Вот чем-с, кузина, - извольте прислушать. "Из онаго дела явствует, - продолжал читать Козлов: - ее сиятельство княгиня Екатерина Романовна Дашкова зашедших на дачу ее, принадлежавших его высокопревосходительству Александру Александровичу Нарышкину двух свиней, усмотренных яко б на потраве, приказала людям своим загнать в конюшню, убить, которые и убиты были топорами; и за те убитые свиньи взыскать с ее сиятельства княгини Екатерины Романовны Дашковой против учиненной оценки 80 рублей и по взыскании отдать его высокопревосходительства Александра Нарышкина поверенному служителю с роспис-кою. А что принадлежит до показаний садовников, якоб означенными свиньями на даче ее сиятельства потравлены посаженные в шести горшках разные цветы, стоющие шести рублей, то сия потрава не только в то время чрез посторонних людей не засвидетельствована, но и когда был для следствия на месте господин земский исправник Панаев, и по свидетельству его в саду и в ранжереях никакой потравы не оказалось. По отзыву ж ее сиятельства, учиненному господину исправнику, в бою свиней незнанием закона, и что впредь зашедших коров и свиней також убить прикажет и отошлет в гошпиталь, то в предупреждение и отвращение такового предприятого законам противного намерения, выписам приличные узаконения, благопристойным образом объявить ее сиятельству, дабы впредь в подобных случаях от управления собою изволила воздержаться и незнанием закона не отзывалась, в чем ее сиятельство обязать подпискою".
   - Ах, бедная! Это все, конечно, Нарышкин, устроил по злобе, - сказала Аннет, с жалостью глядя на старушку, которая, видимо, дремала.
   - Да, ее многие не любили при дворе за ее гордость, а многие просто завидовали, - пояснил Мерзляков.
   - Не любила ее сама императрица: ей было неприятно, что в Европе говорили о Дашковой.
   - Ну, мои дамы и мои господа! - французская речь изгнана ведь Силой Богатыревым - итак, мои дамы и господа, вы пустились в скучную материю - в историю и политику, - остановил Мерзлякова и свою кузину вечно веселый и болтливый Козлов. - А мы лучше о свиньях - доведем о них речь до конца. Вы, кузина, восстали и вознегодовали на меня, когда я сказал, что у сей великой женщины, ныне старой карги - свиная кровь вместо румянца...
   - И опять негодую! - шутя сказала девушка.
   - Ну, так вы необразованная женщина: вы не признаете истории...
   - Только не такой, как ваша.
   - А моя - это и есть настоящая история.
   - Это правда, Анна Григорьевна: анекдот о свиной крови на щеках княгини Дашковой напечатан одним французом, - сказал Мерзляков серьезно. Он говорит, что Нарышкин, после истории с его свиньями, увидав княгиню во дворце, громко сказал, обращаясь к другим придворным: "Смотрите! У нее на щеках кровь моих свиней..."
   - Это ужасно! бедная княгиня! Вот человеческая слава и величие!..
   Мерзляков с глубокой любовью взглянул на девушку. Он все больше и больше убеждался, что под светским лоском, под этим блестящим наростом, который он теперь глубоко ненавидел своею кроткою душою, что под непроницаемым лифом великосветской барышни теплится светоч любви и нежности, и это приносило ему еще большие страдания. Ненавидя этот лоск, эту блесяящую кору, он в глубине души плакал, зачем он лишен этой ненавистной коры, зачем воспитание дало ему внешность я иглы дикообраза-семинариста, а не дало той пустоты, той противной бойкости, которая делала Козлова и ловким, пусто-остроумным, и, по-видимому, глупо, мелко, но находчивым, приятным, а его, ученого, серьезного, глубоко, мучительно глубоко чувствующего, оставляли в тени, незамеченным, бесцветным, как будто и чувствовать не умеющим... Не ловок, не ловок и не ловок!.. А! хоть бы черт побрал эту ученость, эти знания, эту солидность!.. Пустоты, легкости больше!
   Бедный бакалавр! К сожалению, почти всегда бакалавры больше и глубже чувствуют, чем небакалавры, а получают меньше, чем эти хлыщи. Вот она как украд-ной глянула на Козлова - холодной льдиной кто-то дотронулся до горячего сердца бакалавра.
   - Вы, кажется, что-то грустны, Алексей Федорович? - не голосом, а теплом и светом входят в душу слова девушки.
   - Я сам не знаю, Анна Григорьевна.
   - Она, историческая старушка, вероятно, навела вас на грустные размышления?
   - Нет... да...
   Ох, не "историческая старушка", а олицетворенная молодость и жизнь, не развалина, а ты-ты-ты! Бакалавр это страстно чувствовал, но робость сковывала ему язык.
   - А! вот и Дени наконец пожаловал, - сказала радостно приятельница Хомутовой, Софи Давыдова.
   К ним подходил, словно из земли выросший, невысокого роста молодой человек в адъютантском мундире. Лицо это - е черными, блестящими мягкостью глазами, с какими-то мягкими, добрыми очертаниями губ и с курчавыми, спадающими на белый лоб волосами - нам уже знакомо. Мы видели его в Тильзите, в свите государя, выглядывавшим из-за спины Багратиона в нетерпеливом ожидании - когда же приедет Наполеон! Это Денис Давыдов. Нагнувшись немножко вперед, как бы расталкивая невидимую толпу, он быстро подошел к Аннет Хомутовой и показал, вместе с какой-то неуловимой, не то робкой, не то насмешливой улыбкой, два ряда белых зубов.
   При виде этих зубов Мерзлякову ни с того ни с сего пришло на мысль: "Зубы под добрыми губами, а должно быть, кусаются..." И эти зубы действительно кусались больно.
   - Что так поздно? - спросила Аннет.
   - Любовь виновата, Анна Григорьевна, - отвечал он, или скорее процедил сквозь белые зубы.
   - Вы влюблены?
   - Нет, я не о своей любви говврю: я должен был удовлетворить законному любопытству пятнадцати любящих бабушек, ста пятидесяти любящих маменек и тысячи пятисот любящих жен, сестриц, куаин, племянниц, своячениц, невест и всяких иных барышень о том, живы ли и здоровы ли в армии внучки, сынки, мужья, братцы, кузены, дяди, деверья, приятели, женихи, просто вздыхатели и иные кавалеры, словно бы я так же знал наизусть всю армию, как Наполеон знает в лицо и ноименно всю свою старую гвардию.
   - Что ж тут трудного? - заметил, здороваясь с ним, как с старым знакомым, Козлов. - Вот я знаю в лицо всех московских барышень, а их больше, чем у Наполеона старой гвардии.
   - Не знакомы? - и Аннет подвела Давыдова к Мерзлякову. - Денис Васильевич Давыдов, любимый адъютант Багратиона и рубака...
   - Пока еще, кроме капусты, никого не зарубил, - перебил ее Давыдов.
   - Алексей Федорович Мерзляков, профессор и мой Ментор.
   - У которого Телемак совсем от рук отбился, - подсказал Козлов, комически подмигивая Давыдову.
   - Какой Телемак? - спросила Аннет в то время, когда Мерзляков и Давыдов обменялись рукопожатиями и ходячими приветствиями.
   - Телемак в юбке с робронами, - отвечал Козлов с ужимкою.
   - О, неправда! Теперь роброны не носят, а Телемак очень внимателен к своему Ментору, - заметила Аннет. - Ну, что новенького? - обратилась она к Давыдову.
   - Да я не знаю, что вам сказать... Кажется, земля опрокидывается...
   - Как? Отчего?
   - Да все от женщин...
   - Что ж тут удивительного! - заметил Козлов. - Все говорили, что Наполеон поставил шар земной к себе на стол вместо глобуса и будет вертеть им, а я говорил, что нет, что Наполеону свернет шею женщина... Разве такая уж нашлась?
   - Не знаю, такая ли, - отвечал Давыдов, посвечивая своими белыми зубами и черными глазами, - но что какая-то женщина наделала переполоху во всей армии - это несомненно... Я ведь недавно из армии, из Тильзита, а сегодня я получил письмо от Сеславина, где он пишет, что у нас явилась новая Иоанна Д'Арк...