- Что тебе надобно, друг мой? - вдруг прозвучал над ее ухом добрый старческий голос.
   Она подняла голову; глаза ее встретились с ласковым глазом старика, все лицо которого, казалось, говорило: "Бедный ребенок! и он ищет смерти! и его не пощадили!" Как очарованная, словно на образ, смотрела она без слов ла доброе лицо старика, и, вероятно, ее собственное лицо в этот момент было так наивно, так детски-глупо, что старик невольно улыбнулся.
   - Что тебе, мой дружок? - сказал он еще ласковее, и девушке в его голосе послышалась такая ласкающая нота, как бы он говорил маленькому ребенку: "Агунюш-ки - агу, глупое дитятко".
   - Я... я желал бы... иметь счастье быть ординарцем вашей светлости во все продолжение кампании и приехал просить вас об этой милости, отрапортовала она.
   Вот тебе и на. Старик еще более улыбнулся... "Ну, можно ли сердиться на такого дурачка, можно ли взыскивать с этой глупой рожицы!" - говорило, казалось, старое доброе лицо... Ведь это совсем ребенок, даже усики ни одним волоском не пробиваются, а щеки и губы - совсем как у девочки...
   - Какая же причина такой необыкновенной просьбы (старик, видимо, даже трунил над глупой рожицей просителя), а еще более способа, каким предлагаете ее, государь мой?
   - Я!.. я не могу там оставаться... меня оскорбили... меня хотели расстрелять ни за что... А я этого не заслужил (она захлебывалась от своих слов)... Я родился и вырос в лагере, я любил военную службу со дня моего рождения, посвятил ей мою жизнь, готов пролить всю кровь мою, защищая пользы государя, которого чту, как Бога, и имея такой образ мыслей и репутацию храброго офицера, я не заслуживаю быть угрожаем смертью...
   Она совсем захлебнулась и покраснела, как вареный рак, заметив выражение добродушной насмешливости на лице главнокомандующего при слове "храброго офицера". Она спохватилась.
   - В прусскую кампанию, ваша светлость, - зачастила она, - все мои начальники так много и так единодушно хвалили мою смелость и даже сам Буксгевден назвал ее "беспримерною", что после этого всего я считаю себя в праве назваться храбрым, не опасаясь быть сочтенным за самохвала.
   Кутузова, видимо, поразила эта речь. Он даже отступил назад.
   - В прусскую кампанию! Да разве вы служили тогда? Который вам год? Я полагал, что вам не больше шестнадцати.
   - Нет, ваша светлость, мне уж двадцать третий год... В прусскую кампанию я служил в конно-польском полку.
   Кутузов как бы припоминал что-то. Лицо его вдруг стало серьезно.
   - Как ваша фамилия? - поспешно переменил он тон.
   - Александров, ваша светлость.
   Слова эти произвели странное действие. Доброе лицо старика осветилось радостью, и он протянул вперед руки, как бы желая благословить девушку. Но он сделал не то - он обнял ее.
   - Так ты Александров! - нежно говорил он, заглядывая ей в смущенное лицо и поворачивая его к свету. - Так это вы... Как я рад, что имею, наконец, удовольствие узнать вас лично! Я давно уже слышал об вас, давно... Останьтесь у меня, если вам угодно; мне очень приятно будет доставить вам некоторое отдохновение от тягости трудов военных.
   Он, отойдя от нее, опять подходил к ней и клал на плечо руку, ласково оглядывая ее.
   - Так это вы, - повторял он: - а! кто бы подумал!.. Рад, очень рад... А что касается до угрозы расстрелять вас, то вы напрасно приняли ее так близко к сердцу: это были пустые слова, сказанные в досаде.
   Он остановился, отошел, снова подошел, хотел что-то спросить, но, услыхав шаги в сенцах, остановился.
   - А! Александров, - повторил он как бы про себя. - А теперь вот что, дружок: подите к дежурному генералу Коновницыну и скаяште ему, что вы у меня бессменным ординарцем.
   Девушка брякнула шпорами, отдала честь, повернулась и пошла. Взор старика следил за нею.
   - Что это! вы хромаете? отчего?
   Девушка опять вытянулась в струнку перед главнокомандующим. Грудь ее подымалась высоко, не по-мужски, и беленький Георгий трепетал на ней. Старик глядел на юного уланика с нежностью и сожалением.
   - Вы не ранены?
   - Ранен, но легко, ваша светлость: я получил контузию от ядра.
   - Контузию от ядра! и вы не лечитесь! Сейчас скажите доктору, чтоб осмотрел вашу ногу.
   Девушка сказала, что контузия очень легкая и что раненая нога почти не болит. "Говоря это, - пишет она в своем дневнике, - я лгала: нога моя болит жестоко и вся багровая".
   Несколько дней спустя у нее записано в дневнике: "Лихорадка изнуряет меня. Я дрожу как осиновый лист. Меня посылают двадцать раз на день в разные места. На беду мою, Коновницын вспомнил, что я, быв у него на ординарцах, оказалась отличнейшим изо всех тогда бывших при нем. "А! здравствуйте, старый знакомый!" - сказал он, увидя меня на крыльце дома, занимаемого главнокомандующим, и с того дня не было уже мне покоя: куда только нужно послать скорее, Коновницын кричал: "Уланского ординарца ко мне!" - и бедный уланский ординарец носился, как бледный вампир, от одного полка к другому, а иногда из одного крыла армии к другому".
   Это, как выражался Бурцев, "измена" его Алексапш своим товарищам наделала-таки беды: Бурцев запил в мертвую голову, бранил весь свет, лез к каждому с кулаками и вообще буянил так, что не знали даже, что с ним и делать. Иногда видели, как он издали грозил кулаком той избушке, в которой помещался главный штаб, бормоча: "Это они украли у нас Алексашу". А когда, бывало, проспится после нескольких дней безобразия, то непременно раздобудет где-нибудь бутылку сливок и смиренно тащит ее к "подлецу Алексаше".
   Через несколько дней Кутузов велел позвать к себе Дурову. Она вошла, звякнула шпорами и вытянулась свечкой. Старик улыбнулся и быстро подошел к ней, так быстро, как только позволяли старые, развинченные ноги.
   - Ну что, мой друг (он взял девушку за руку - рука была холодна, как у мертвеца), - покойнее у меня, чем в полку? Отдохнул ли ты? что твоя нога?
   Она молчала, чувствуя, как холодная рука ее дрожит в теплой пухлой руке старика. Старик взял обе руки девушки, как бы стараясь отогреть их в своих руках.
   - Что же, дружок, отдохнул?
   - Нет, ваша светлость: нога болит, каждый день у меня лихорадка... я только по привычке держусь на седле, а сил у меня нет и за пятилетнего ребенка.
   - Бедное дитя!
   Старик притянул ее к столу и посадил на лавку.
   - Бедное дитя! - повторил он, качая головой. - Ты, в самом деле, похудел и ужасно бледен... Это безбожно... Поезжай немедленно домой отдохни там, вылечись и приезжай обратно.
   И вдруг, при этих словах, страх напал на сумасбродную девушку... Бросить все, отказаться от того, что она лелеяла в себе с детства, с чем срослась, сроднилась родством страданий...
   - Ваша светлость! - В голосе ее дрожали слезы. - Как же я поеду, когда ни один человек теперь не оставляет армии?
   - Что ж делать, дружок, - ты болен! Разве лучше будет, когда останешься где-нибудь в лазарете? Поезжай! Теперь мы стоим без дела, может быть, и долго еще будем стоять здесь.
   Потом, взяв со стола одну бумагу и ткнув в нее пальцем, он как-то странно засмеялся.
   - Да, да, непременно уезжай, дружок!
   Он взял со стола сверток и подал его девушке, с любовью следившей за его движениями.
   - Вот тебе деньги на дорогу - поезжай скорее... Если что нужно, пиши прямо ко мне - я все сделаю... Мне и государь говорил о тебе... Уезжай же скорей, а то... (старик нагнулся к самому лицу девушки)... Беннигсен донес государю, что мы (он подчеркпул мы) с тобой тут сибаритничаем и что ты моя любовница, переодетая улаником...
   Девушка вспыхнула, вскочила; глаза ее чуть не брызнули слезами.
   - Да, да, донес государю, только не назвал твоего имени, а наш ангел, государь, прислал этот гнусный донос ко мне...
   Девушка не выдержала: из глаз ее брызнули слезы.
   - Ну, полно, полно, дружок! - утешал ее главно-комавдующий, и нежно, словно ребенка малого, взял за подбородок и приподнял плачущее лицо. - Не плачь, мой друг!.. И это воин! противник Наполеона! ах!
   И старик так сжал и приподнял ее трясущийся подбородок, что девушка невольно, сквозь слезы, улыбнулась.
   - Ну так вот на же! Пусть не даром говорят, что ты моя любовница - на же!
   И он, не отнимая руки от ее подбородка, поцеловал ее сначала в губы, а потом в лоб.
   - Ну, а теперь прощай, дружок!
   Девушка бросилась целовать его руки и, заплаканная, ничего не видя, воротилась в штаб, который помещался в одной из соседних крестьянских избушек. На пороге она столкнулась с Бурцевым, у которого из шинельного кармана торчало горлышко бутылки со сливками.
   - Вот тебе, Алексаша...
   Девушка как-то порывисто обняла его и снова заплакала.
   - Прощай, Бурцев, прощай, мой добрый и честный друг! Я еду домой, в отпуск...
   Бурцев задрожал и выпустил из рук бутылку, которая стукнулась об порог и разбилась.
   Прошло еще несколько дней.
   Глухой осенний вечер в далеком прикамском захолустье. Из мрака чуть выглядывает разбросанное по горному берегу Камы жалкое жилье. Хоть бы фонарик на улице! Это - Сарапуль город.
   В одном небольшом домике, на берегу Камы, светится огонек. Войдем туда. Огонь только в одной комнате. За столом сидит старик в халате и молча курит длинно-чубучную трубку: тип старого гусара на покое. Тут же, облокотившись обоими локтями на стол, мальчик лет четырнадцати что-то читает вслух: "Злодеи не пощадили храмов божиих..."
   - А где-то теперь Надя? - обрывает мальчик чтение. Старик молчит, только трубка энергически засопела.
   - Я, папа, пойду на войну - мне перед Надей стыдно, - продолжал мальчик.
   На дворе залаяли собаки... "Цыц, Валтерка!" - слышится голос на дворе. "Артем, это ты?" - другой голос, незнакомый. Что-то застучало в сенях. Шаги в зале - это звяканье шпор... "Кто бы это?" Кто-то уже на пороге. Свет от свечей падает на лицо; это Дурова.
   - Папа! милый папа!
   У старика вываливается трубка из рук. Он вскакивает, бледный, дрожащий, и обхватывает дочь, повисшую у него на шее.
   "Папа!.." - "Надя! Надечка!.." - "Папа мой!.." - "Ангел! дочушка!"
   Плачут и обнимаются, обнимаются и плачут... Подошел и мальчик: "И меня, Надя!" - Обнимают и целуют и его. - "Ах какой мундир! сабля! малиновые отвороты! шпоры! ах, Надя!"
   - Господи! Казанска!.. Барышня наша! - раздается еще голос.
   И Артем, и старая Наталья - все ахает да крестится... Мальчик весь красный... ;
   Старик отец отошел в сторону, смотрит, молитвенно смотрит, губы его дрожат от счастья, нижняя челюсть трясется...
   - Улан... офицер... с Георгием... Господи! - бормочет он. - Да что ж это!.. Надя! Надька! улан!.. да иди ж ты ко мне на руки, как прежде хаживала, - иди, иди, дитятко!
   И он сел, и привлек к себе на колени дочь. Она уселась и страстно обхватила руками шею отца.
   - Хороший мой! старенький... седенький...
   - Вот она - Надька - ив рейтузах... улан у меня на руках...
   И он то обнимал ее, прижимал к себе, отстранял, разглядывал ее лицо, руки, грудь, Георгия, то трогал ее ноги в жестких рейтузах и кавалерийских сапогах, то целовал лицо и руки, будто совсем рехнувшись от радости.
   А ее капризная память переносит на берег Двины, далеко-далеко на запад... Она так же, как теперь здесь, сидит на коленях и обнимает и целует калмыковатое лицо... А потом это лицо - мертвое, под Бородином, мертвые веки надвигаются на мертвые глаза...
   Все, все невозвратное воротила шальная память - и бедный уланик, уткнувшись носом в плечо отца, тихо, безутешно заплакал...
   Эта же шальная память в одно мгновение поставила перед нею целые картины пережитого, незабываемого, незабываемые образы, речи, голоса: Бородино, Москва в пламени, плачущий Бурцев, милый профиль мертвого калмыковатого лица...
   - О, проклятый, проклятый год! - невольно вырвалось у нее из груди. Никогда я его не забуду!..
   Не забудет никогда этого года и история - этот скорбный лист хронического безумия человечества.
   ДОКУМЕНТЫ
   Письма, воспоминания
   ВЕРШИТЕЛИ ЕВРОПЕЙСКИХ СУДЕБ В ВОСПОМИНАНИЯХ КНЯЗЯ МЕТТЕРНИХА
   Алексанадр I
   Нарисовать точный портрет Александра Первого - задача нелегкая. Лучшую характеристику его дал Наполеон.
   Как-то в разговоре со мной в 1810 году он спросил меня: близко ли я знаком с Александром? Я ответил ему, что мне приходилось встречаться с Императором только в его бытность в Берлине.
   "Возможно, - сказал мне на это Наполеон, - что судьба вас и еще раз поставит на его пути. В Императоре Александре есть большая сила очарования, которую испытывает всякий при встрече с ним. Если бы я сам был способен отдаться непосредственно личным впечатлениям, то я привязался бы к нему от всей души, но наряду с его высоким интеллектом и умением очаровывать всех окружающих, в нем есть еще что-то, чего я даже не сумею точно определить. Поясняя свою мысль, я мог бы еще сказать, что это "что-то" заключалось в том, что во всем и всегда ему не хватало чего-нибудь. Страннее всего то, что вы никогда бы не могли заранее определить, чего ему не хватит в данный определенный момент, так как это "что-то" всегда являлось новым, неожидаемым и противоречивым".
   Предсказание Наполеона, предвидевшего.. в силу тогдашних событий, возможность новой встречи с Александром, было пророческим, хоть он и не подозревал, что это произойдет так скоро.
   Три года спустя нас судьба столкнула настолько близко с императором, что виделись мы с ним ежедневно. Продолжалось это тринадцать лет, постоянно менялось и переходило от самого искреннего расположения к более или менее заметному охлаждению, доходило иногда до ссор - и тайных, и открытых.
   Каждая переживаемая нами фаза только лишний раз давала мне повод убедиться в правильности данной царю Наполеоном характеристики.
   Со своей стороны, долгое личное общение с Александром Первым, странно неровное и полное неожиданностей, дало и самому мне возможность яснее определить его личность.
   Мне кажется, что самой удачной формулой определения характера Александра была бы следующая: в характере Александра странно уживались мужские достоинства с чисто женскими слабостями. Александр был, без сомнения, умен, но ум его, тонкий и острый, был, положительно, лишен глубины. Он одинаково безгранично увлекался ложными теориями и потом сомневался в них. Все его решения всегда были приняты под давлением и влиянием приятных для него идей. Сами эти идеи зарождались в его мозгу точно по вдохновению, и он ухватывался за них с невероятным жаром. Влияние такой блеснувшей неожиданной мысли шло быстро и, наконец, доминировало над всем остальным. Это было на руку истинным авторам внушенной царю идеи и давало им полную возможность осуществить свои личиые планы.
   Подобные идеи в глазах Александра быстро принимали размеры целых систем, но так как у него быстро все менялось и его мысль была невероятно подвижна, то эти системы не сталкивались в его мозгу, а просто чередовались. Отдаваясь всей душой данному направлению, он, сам не замечая этого, переходил от одной промежуточной ступени к другой и доходил, наконец, до чего-то совершенно противоположного, причем от прежнего увлечения у него оставалось только воспоминание о данных в этот период обстоятельствах.
   Все это порождало массу затруднений, иногда почти не устранимых. Этой особенностью характера царя можно объяснить его иногда совершенно непонятные увлечения людьми и вещами, противоположными друг другу. Из всего сказанного и вытекает полная невозможность для простого наблюдателя, незнакомого с настоящей причиной этих странностей, верно оценить и понять многие его поступки.
   Жизнь Александра прошла, постоянно колеблясь между слепыми иллюзиями и следующим за ними вечным разочарованием. Его увлечения были искренни, без принудительных причин, от всей души, и, странное дело, они возобновлялись с периодической правильностью. Дальше я постараюсь подтвердить Свое положение более ясными доказательствами.
   Александр был человеком слова и легко подписывался под данными обязательствами, какового бы ни было потом направление его мыслей: он очень ловко старался избегать того, что могло толкнуть его не по намеченному пути, но так как мысль его принимала быстро форму системы и вечно меняла направление, то уважение к данному им слову его страшно стесняло, ставило его в неловкое и тягостное положение и вредило общественному делу.
   Многие современники упрекали Александра в| огромном честолюбии напрасно. В его характере не хватило бы сил для настоящего честолюбия, как не хватало и слабости оставаться в границах простого тщеславия. Он действовал только по убеждению, а если иногда и предъявлял какие-нибудь Претензии вооб-ше, то рассчитывая гораздо больше на успех светского человека, чем властителя.
   Юность Александра связана с эпохой, равной: которой нет в летописях России. В царствование Екатерины он был свидетелем и участником блестящего периода царствования деспотизма, а при Павле он сам жил под гнетом самого низкого подлого деспотизма, не разбирающегося при выборе даже своих средств. Нужно знать положепие России за два последних царствования, чтобы легко понять, что не в их прошлом было царю искать хорошего примера и доброго совета. Первоначальное образование Александра было поручено Лагарпу. Нет ничего удивительного в том, что учепик такого учителя долгое время находился под влиянием совершенно ложных учений о либерализме и филантропии. Странная смесь идей либерального наставника с тогдашними начинаниями русского правительства не могла не внушить самому Александру такие же ложные суждения и представления о правильпости его собственных поступков. Все это завело его очепь далеко, за ту черту, где личная опытность могла бы ему прийти на помощь.
   Метод образования Лагарпа гораздо сильнее способствовал усвоению его учеником бессмыслепно-ложных в смысл-е их применения к жизни принципов, чем положительных знаний. Конечно, он определенно знал, что империя, которой придется в будущем управлять его ученику, далеко еще недостаточно цивилизована для восприятия его идей, и потому, главным образом, он старался просто создать для себя достаточно сильный рычаг, при помощи которого он мог бы осуществить свои личные планы в других более подготовленных государствах, как, например, в своей родине - Швейцарии.
   При таком положении Александру казалось, что роль либерального правителя обеспечивает за ним прочную славу, легко достижимую для монарха, которому не угрожали опасности со стороны либеральной партии, страшные вообще для других тронов и правительственных учреждений западной Европы.
   У Длексапдра были самые простые вкусы, холодный темперамент и паклопности, которые я бы назвал просто мещанскими; при этом он был кроток, и это не могло но внушать его советникам желания воспользоваться своим влиянием.
   Мне долго пришлось быть около Александра. И это дало мне полную возможность изучить его нравственный облик и систему его политической работы; я мог легко проследить то, что выше я назвал "периодическими" эволюциями его мысли. На каждый таковой период приходилось, приблизительно, пять лет. И вот итог моих наблюдений.
   Александр, увлекаясь какой-нибудь идеей, отдавался ей всецело. Приблизительно два года она развивалась в его мозгу, вырастала, и уже ему казалось, что это целая, законченная система. На третий юд он еще ей оставался верен, привязывался к ней и внимал с благоговением всякому, кто покровительствовал ей, но он сам никогда не знал истинной ценности и не взвешивал могущих произойти от этого пагубных последствий; об этом он просто не думал. Когда наступал четвертый год существования его системы, видя последствия ее, Александр вдруг прозревал; пятый год - это уже бесформенная смесь оставленной прежней системы и начала новой, зарождающейся в его мозгу, и часто новая идея была противоположной только что оставленной.
   В подтверждение моих замечаний я приведу несколько исторических фактов.
   Мои отношения к Императору Александру начались со времени моей миссии в Берлине в 1805 году. В то время он был либерален в самом широком значении этого слова. Он был ярым противником Наполеона, презирал в нем деспота и ненавидел завоевателя. В 1807 году произошла радикальная перемена в его взглядах, а в 1812 году опять наступила новая фаза.
   Если бы Наполеон и не воевал с Россией, это не повлияло бы на отношения к нему Александра. Его прежние тенденции к филантропии и либерализму не только снова завладели им всецело, но еще и обострились благодаря тогдашнему общественному течению мыслей. В 1814 году это достигло кульминационного пункта, а в 1815-м уже вступал в свои права религиозный мистицизм. В 1817 году и это направление сошло на нет, и в 1818 году, в Ахене, царь уже был ярым поборником монархии и консерватизма и определенным врагом всего революционного; и он был уже готов снова вернуться к мистицизму. До 1823 года се оставалось по-старому. В этот момент сказались те затруднения, которые наделали его же собственные советчики в греческом вопросе. Это давало царю полную возможность самому убедиться, как успешно и быстро акклиматизировались и двинулись вперед революционные принципы, которые он сам когда-то в своем безумном ослеплении распространял в России.
   Все тяжелое, что пришлось Государю перенести по этому поводу, и подорвало его жизненную энергию и волю. С этих пор он начал уставать от жизни. В конце 1822 года, в бытность свою в Вероне, он говорил Императору Францу о предчувствии своей близкой смерти. Действительно, болезнь его ухудшилась, и в 1825 году Александр умер от полной апатии к жизни. Одной из причин, сократившей дни Императора, были, без сомнения, бесконечно тягостные, непосильные думы о предстоящем грозном процессе над участниками заговора, главным виновпиком которого мог считать с полным правом себя он сам. Описывая личность этого необыкновенного Государя, о котором человечеству судить здраво будет трудно, мне кажется, я могу дать разгадку многим аномалиям, которые иначе так и остались бы непонятными. Все постоянство, на которое был способен Александр, выразилось в чувстве, которое он питал к Императору Австрийскому. Подробности их взаимных отношений, о которых я упомяну, тоже явятся дополнением к характеристике Александра и прольют свет на его отношение ко мне.
   В первый раз оба Императора встретились осенью 1805 года во время военных действий в Моравии. Все неудачи, как следствие расположения войск и заранее составленного австрийскими генералами плана кампании, превратились, благодаря еще ошибкам русских генералов, в непоправимые бедствия. Русский Император был молод, не имел никакого военного опыта; он охотнее прислушивался к честолюбивым и несбыточным фантазиям, чем к холодным и практическим советам своего союзника, Императора Франца. К сожалению, все то, что этот государь предсказал своему союзнику, осуществилось одно за другим. Это послужило первой и главной причиной того бесконечного доверия, которое внушал Императору его друг.
   Дальнейшие политические события часто мешали Его Императорскому Величеству высказывать эти чувства, но, в сущности, он навсегда оставался им верен. События 1814 и 1815 годов сблизили обоих Императоров настолько, что их взаимоотношения длились долго, без перерыва, много лет; это была настоящая хорошая дружба. Привязанность, которая могла выдержать столько испытаний, которую не поколебали ни крупные политические интересы, ни даже, как это ни странно, полнейшая противоположность характеров обоих друзей, кажется загадкой, разрешить которую можно только, изучив характеры обоих Государей.
   Ценные и столь положительные качества Императора Франца-Иосифа, его спокойствие, справедливость, точность и определенность суждения, та ровность душевных переживаний, никогда не изменявшая ему, - все это невольно внушало Русскому Императору чисто сыновнюю привязанность к нему. Впоследствии это чувство еще усилилось благодаря известной доле мистицизма, столь характерного для Александра; царь считал своего друга монархом но воле Господа, видел в нем представителя Божественной воли и Премудрости. Он преклонялся перед ним. Часто Императору Францу приходилось настойчиво бороться с личными желаниями Александра, и в таких случаях достаточно ему было высказать свою мысль и свой взгляд, чтобы остановить какое-нибудь решение Александра, совсем изменить его или умерить в основных чертах. Дружба царя к австрийскому Императору имела наибольшее влияние на него до конца его дней.
   В частной жизни у Александра были самые простые вкусы, отличавшиеся, правда, большим изяществом. Он мало занимался наукой, и я никогда не замечал в нем интереса к какому-нибудь позитивному знанию. Среди изящных искусств его интересовала только архитектура. Близорукость и недостаток слуха мешали ему культивировать другие искусства, интерес к которым возможен только при наличности этих данных. Он любил кабинетную работу настолько, насколько она затрагивала вопросы политики и мистицизма. Его определенно не тянуло к делам просто административным, и если ему приходилось заниматься ими, то он всегда действовал под давлением какой-нибудь одной из политических теорий, которыми, он по странности своего характера, был всегда увлечен.
   История административной работы в его царствование явно свидетельствует, как сильны и пагубны бывали такого рода давления.
   К этим главным чертам характера Государя я еще сделаю некоторые пояснительные добавления на основании моего личного знакомства с ним. Это будет не лишним и как характеристика переживаемого тогда времени, и как подтверждение сделанных мною наблюдений над Государем.