Мордовцев Даниил Лукич. Двенадцатый год

   - А! Николай Михайлович, Александр Иванович... очень рад вас видеть, - сказал хозяин, вставая и подавая гостям руки.
   Встал и гусарик, с которого Лиза не спускала глаз и, видимо, желая подружиться, уже терлась около него, потрагивая за саблю".
   - Позвольте познакомить вас, господа-, - продолжал хозяин: - господин Александров, юный герой, которому вчера государь лично и собственноручно возложил на грудь георгиевский крест за необыкновенную храбрость и за чудесное спасение от смерти молодого Панина.
   Юный герой поклонился, бряцнув шпорами и другими своими металлическими частями.
   - Николай Михайлович Карамзин - историограф, - продолжал хозяин в сторону рекомендуемого.
   Юный герой, быстро, ярко как-то взглянув в лицо Карамзина, сделал второй, самый глубокий, какой только можно было сделать, поклон... Щеки его покрылись румянцем радости и стыдливости...
   - Я вами воспитан... я читал... я глубоко... - бормотал он бессвязно.
   Карамзин протянул ему руку... "Мне приятно..."
   - Александр Иванович Тургенев, - продолжал хозяин в сторону другого рекомендуемого.
   - Повеса, - подсказал с улыбкой рекомендуемый: - историограф и... повеса...
   - Но повеса умный, просвещенный, благородный, - добавил хозяин.
   - Вездесущий, вседовольный, всеблаженный, - добавлял рекомендуемый.
   Они обменялись поклонами и рукопожатиями.
   - Опять насилу вытащил из архива, - сказал Тургенев, указывая на Карамзина.
   - И хорошо сделали, - отвечал Сперанский.
   - Но можете представить, чем я его выманил оттуда?
   - Опять "слепым Якуном"?
   - Нет, сказал, что адмирал Мордвинов где-то нашел и подарил вам знаменитые сапоги Редеди, чуб Святослава и зубочистку Феодосия Печерского.
   И Сперанский, и Карамзин засмеялись. Улыбнулся и гусарик, переглянувшись с Лизой, которая им, кажется, окончательно завладела.
   - А можете вообразить, что этот повеса наделал? - сказал Карамзин, указывая на Тургенева.
   - Какой-нибудь манускрипт испортил? - улыбнулся Сперанский.
   - Нет, нервы расстроил у моего архивного кота.
   - Это у академика Василия Васильевича Миофаго-ва, - пояснил Тургенев.
   И Лиза, и ее новый друг охотно, как видно, слушали этот серьезный разговор ученых мужей.
   - Чем же это? - спросил Сперанский.
   - Я ему за ученые заслуги повесил мышь на шею. И Лиза, и ее друг засмеялись. Ученый разговор становился очень занимательным.
   - В самом деле, - сказал Карамзин, - повесил ему мышонка на шею; мышонок из папье-маше, искусно сделанный - настоящая мышь, и мой Васька совсем потерял спокойствие: живых мышей не ловит, а все возится с своим орденом, хочет поймать его и не может.
   - Однако, как двигается ваша история? - серьезно спросил Сперанский.
   - Медленно... так много архивной работы, так много не разобранных, не очищенных критикой материалов, что голова идет кругом, - отвечал задумчиво Карамзин. - Кажется, я так и положу свою усталую голову над этой историей, а все-таки не кончу ее.
   - Зачем же? Вы еще молоды.
   - Да, но силы падают... По возвращении государя я читал его величеству одну главу из нового тома... Государь остался очень доволен, милостиво благодарил; но одно чтение так утомило меня, что я чуть было не лишился чувств.
   - Да, государь говорил мне об этом, выражал сожаление...
   - А прежде со мной ничего подобного не было, - продолжал Карамзин задумчиво, - я чувствую, что история будет мне гробом...
   - И монументом бессмертия, - горячо добавил Сперанский.
   - И бессмертия Василия Миофагова... На монументе надо будет изобразить и Ваську, оберегающего летописи, - с своей стороны, прибавил неугомонный Тургенев.
   А Лиза уже совсем завладела своим новым другом и, сидя чуть ли не на коленях у него, таинственно шептала:
   - А я знаю, что вы - не вы.
   - Как не я? - с удивлением спрашивал гусарик.
   - Так - не вы...
   - Кто же я?
   Лиза нагнулась к самому уху нового друга и прошептала:
   - Вы - девочка, а не мальчик...
   - Кто вам сказал? папа?
   - Нет, не папа... я сама догадалась.
   - Как же вы догадались, милая? - смущенно. говорил попавшийся воин.
   - А когда я взошла, вы читали письмо... А это письмо, я знаю, вашего папы.
   - Почему же вы знаете?
   - Когда папа получил его летом, как мы еще на даче жили, на Каменном, и там поссорились с Сашей Пушкиным... он сказал, что хоть папа Лизин и любимец царский, а все-таки у Лизы Сперанской облик семинарской...
   - Ах, какой злой мальчишка!
   - Нет, он не злой, а только шалун - шпилькой мы его называем... Так папа мой читал письмо вашего папы при мне и еще жалел вашего папу, а Соня говорила, что и мы, как вот вы, ушли бы в гусары, да мышей боимся...
   Гусарик рассмеялся и погладил девочку... "Какая храбрая..."
   - Ну, я и узнала у вас это письмо, и вас узнала... Только я никому не скажу, что вы девочка...
   - Хорошо, милая. Вы умница и честная девочка.
   - А о чем вы там шушукаетесь, Елизавета Михайловна? - обратился вдруг к Лизе Тургенев.
   Озадаченная неожиданностью, девочка не нашлась сразу и несколько растерялась.
   - Мы... я говорила... я вам этого не скажу, - вдруг решительно оборвала Лиза.
   - Ого! секреты, государственные тайны! - шутил Тургенев.
   - Да, мы говорили о каком-то Саше Пушкине, об очень живом мальчике, выручал Лизу ее новый друг.
   - О, я знаю этого арапчонка... Елизавета Михайловна к нему неравнодушна.
   - Мы с ним помирились уж, - пояснила Лиза.
   - Вот как! А вы давно из армии? - спросил Тургенев, обращаясь уже прямо к гусарику.
   - Пять дней, как я из Полоцка и из главной квартиры.
   - А не знакомы вы с Денисом Васильевичем Давыдовым? Адъютант у Багратиона.
   - Да, я его знаю несколько.
   - Он мой приятель... Скажите пожалуйста: он мне писал, что там у вас появилась новая Иоанна д'Арк? Видали вы этот феномен? О нем много говорят.
   Большие глаза Лизы так и застыли на лице ее нового друга. Она с волнением и страхом ждала. Волнение ее усилилось еще более, когда она заметила смущение на лице друга. Но девочка не выдала ни себя, ни своего друга.
   - Да и там на этот счет держатся упорные слухи, - немного помолчав, отвечал гусарик довольно покойно. - Но удивительно - никто ее не видал, хоть все о ней говорят... Я думаю, что это басня.
   - Не говорите - слух имеет основание... Признаюсь вам откровенно, глядя на вас и соображая собственноручное пожалование вам государем этого ордена, я бы мог подозревать, что...
   Но он не докончил своей щекотливой фразы, которая и Лизу, и ее друга сильно смутила. В комнату вбежала Соня, за ней вошла госпожа Вейкардт и за нею - непременный друг дома Магницкий с последнею, только что полученною из Москвы новостью: умер Херасков.
   - Ах, бедный! - жалобно сказала Лиза. - А мы только сегодня с Сашей Пушкиным читали наизусть его "Россиаду...". "Бедненький!
   - Очередь за Державиным, - сказал Тургенев.
   - Что? что? какая очередь за Державиным? - зашамкал кто-то в дверях.
   Все оглянулись - на пороге стоял сам Державин, в своих бархатных, на меху сапогах.
   9
   Державин вошел сильно старческою походкой. Хотя он и бодрился, но и беззубый рот заметно шамкал, и бархатные йоги словно тоже шамкали.
   Особенно вид его поразил Дурову. Читая его сильный стих, его напускной пафос и риторику, которые, казалось, дышали страстью, пылали огнем воодушевления, девушка, мечтательная и увлекающаяся по природе, воображала Державина каким-то титаном, полубогом, а если ей и говорили, что он уже старик, то он не иначе рисовался в ее воображении, как в образе "борея":
   С белыми борей власами И седою бородой, Потрясая небесами, Облака сжимал рукой...
   А тут она видит шамкающего старца, который не только не потрясает небесами, но у которого собственная седая голова трясется, а глаза, которые ей представлялись орлиными, старчески моргают и слезятся... Господи! как грустно это видеть... И нижняя губа отвисла - но держится... И под носом табак, и на манжетах табак, и на жилете табак... А ноги - точно в валенках, точно у их коровьего пастуха...
   - Какая очередь за Державиным? - спрашивал старик, здороваясь с хозяином и гостями.
   - Написать, ваше превосходительство, что-нибудь новенькое по поводу мира с Наполеоном, - извернулся Тургенев. - А то вон только и слышно, что о "Дмитрии Донском" Озерова да о "Пожарском" Крюковского*.
   - Оба сии творения, государь мой, слабы, - отвечал старик.
   - Вот потому-то и ждуг от вашего превосходительства чего-либудь сильнеаького, чего-нибудь "державинско-го" - так и говорят.
   - Оно-то так... Я кое-что и скомпоновал, ест Михай-ло Михайлович знает.
   - Что же это такое, ваше превосходительство? - спросил Карамзин.
   - Гаврило Романович написал оду, - отвечал Сперанский.
   - Пророческую, - добавил Державин.
   - Это правда, - продолжал Сперанский. - И хотя государю она понравилась, однако, в виду политических обстоятельств, он несколько стихов собственноручно подчеркнул.
   - А подчеркнул-таки? - любопытствовал старик.
   - Подчеркнул довольпо мест таки...
   - А какие все больше? Чай, сильненькие, с огоньком которые?
   - Да, именно с огоньком.
   - Я так и знал, так и писал с оглядкою... Я вот и Мерзлякову послал копию в Москву, так для прочтения, да и пишу ему насчет мира-то и моей оды на оный: "Радоваться-то можно, как просто сказать, с оглядкою; а для того и не мог я предаться полному вдохновению, а как боец, сшедший с поля сражения, хотя показывался торжествующим, но, будучи глубоко ранен, изливал свою радость с некоторым унынием..."
   - Это касается вас, юный боец, только что сошедший с поля сражения, с улыбкой, отечески обратился Сперанский к Дуровой, которую Лиза успела и познакомить и даже подружить и с своей Соней, и с мамой, с г-жой Вейкардт. - Позвольте вам, ваше превосходительство, представить этого юного бойца...
   Дурова встала и торопливо, смущенно подошла к Державину, почтительно кланяясь и звеня шпорами.
   - Господин Александров, которому вчера государь собственноручно пожаловал Георгия, - рекомендовал хозяин.
   - Очень, очень приятно, - прошамкал знаменитый старец. - Да какой-же вы, государь, мой, молоденький... А знаете, молодой человек, кого вы напоминаете?
   Девушка смешалась и не знала, что отвечать.
   - Княгиню Дашкову, Катерину Романовну, когда она была ваших лет.
   "Юный боец" покраснел еще больше и взглянул на Сперанского.
   - Что ж, это сходство приятное, - поддержал он смущенную девушку.
   - Только, государь мой, не в пользу сравниваемой, - перебил Державин: - княгиня Дашкова, признаюсь, никогда не нравилась мне... У нее всегда была склонность к велеречию и тщеславию, хвастовство, корыстолюбие... женщина эта, сказать правду, всегда отличалась вспыльчивым и сумасшедшим нравом.
   - А теперь она совсем развалина... Я ее видел - она приезжала в Москву из своей деревни, - сказал Тургенев.
   - Ну, наши с ней годы не молодые.
   - Она годом старше вас, ваше превосходительство, - вставил Магницкий.
   - Ну, вот!.. А вам как известны наши годы, молодой человек? - спросил старик.
   - Годы вашего превосходительства известны всей России, - подольстился Магницкий.
   - У! льстец...
   - Не льстец, ваше превосходительство: я говорю правду.
   - А вот Мерзляков пишет мне еще об одном моем сверстничке, - и это уже касается вас, Николай Михайлович, - обратился старик к Карамзину.
   - О ком же, ваше превосходительство?
   - О Новикове Николае Ивановиче. Он вам сродни...
   - По "Древней российской вивлиофике" разве?
   - Да... но и теперь у него остается в мозгу некий исторический зуд все не забывает истории.
   - Да?
   - Как же... Мерзляков пишет: был он у него, у мартиниста-то старого, в гостях, в его Авдотьине... Ну и чем же старик занимается? Воспитывает, слышь, карасей... А потом на живой змее поверял одно место в летописи Нестора.
   - Как же это на змее? - заинтересовался Карамзин.
   - Я отыскал ту змею, что укусила Олега, - шутливо вставил Тургенев.
   - Да почти что так. Он, видите ли, отыскал там у себя в деревне змею, да и рассердил ее, дразня палкою. Так оказалось, что змея не кусает и не жалит, а именно "клюет", как и рыба. А в летописи будто бы сказано - я не помню сам, - что змея Олега "уклюнула", а не "укусила".
   - Да, это совершенно верно, - подтвердил Карамзин. - Так, значит, старик все еще интересуется историей?
   - Интересуется, интересуется... не равнодушен к старушке Клио, сострил старик.
   - Да вообще я заметил, что за мамзель Клио ухаживают больше те, для которых женщина становится незрелым виноградом, - пояснил Тургенев.
   - Это вы на мой счет? - спросил Карамзин.
   - Нет, так вообще.
   - Удивительная судьба этого человека, - заметил Сперанский после некоторой паузы, последовавшей за шуткою Тургенева. - Бесспорно, это даровитейшая личность, когда-либо стоявшая в ряду деятелей умственного развития России: как апостол нашего просвещения - Новиков стоит первый. Если можно сколько-нибудь наглядно представить результаты деятельности Новикова и других русских общественных работников, то Новиков воздвиг себе пирамиду Хеопса, а прочие...
   - Тротуарные тумбы, - перебил его Тургенев.
   - Ну, не тротуарные тумбы, но все же и не пирамиды, - спокойно продолжал Сперанский. - И что же! Этот человек почти половину жизни провел в несчастии. Теперь вот он стал отшельником, воспитывает карасей и производит опыты над змеями... Если кого можно приравнять к Новикову - не по многоплодности, а по духу - так это Радищева... Как Новикова, так и Радищева оценит только наше потомство, ибо природа произвела их на свет ошибочно: время не доносило ни Новикова, ни Радищева, и недоноскам этим следовало бы родиться столетием позже... Как вы об этом думаете, ваше превосходительство? - обратился он к Державину.
   - Как? что? спать пора?
   Старик вздремнул и не слышал последнего разговора. В последние годы вообще всякий разговор, где старец стоял не на первом плане, не сам говорил, а другие и о предметах, лично его не касавшихся, он начинал дремать: так и тут - разговор о Новикове и Радищеве нагнал на него дремоту.
   - Говорят, ваше превосходительство, - снова подольщался к старику-министру Магницкий, - будто у нас все умные люди кончают неблагополучно... Я думаю, Александр Иванович ошибается...
   - Да, конечно, вы так не кончите, - вскользь бросил Тургенев.
   Магницкий побледнел, но сдержался, пересилил свой гнев. Дурова заметила это и приняла к сведению.
   - И притом, ваше превосходительство, - продолжал лисить Магницкий, Михаил Михайлович изволил говорить о временах прошедших... Что было, то прошло и быльем поросло... А о благополучном ныне царствовании этого сказать никаким образом нельзя: это было бы грехом великим. Посмотрите на все, что ныне совершается - и сердце ваше возрадуется: у нас на престоле ангел кротости. Вы были правы, ваше превосходительство, когда вдохновенно восклицали в бесподобной оде на восшествие на престол Александра:
   Век новый! Царь младый, прекрасный! Пришел днесь к вам весны стезей! Моа предвестья велегласны Уже сбылись, сбылись судьбой. Умолк рев норда сиповатый, Закрылся грозный, страшный взгляд; Зефиры вспорхнули крылаты, На воздух веют аромат;
   - Так, истинно так, - самодовольно бормотал тщеславный старик. - Ныне настало златое время... Я же тогда и предсказывал сие в своей оде:
   На лицах россов радость блещет, Во всей Европе мир цветет. Уныла муза, в дни борея Дерзавшая вслух песни петь, Блаженству общему радея, Уроки для владык греметь, - Перед царем днесь благосклонным, Взяв лиру, прах с нее стряси, И с сердцем радостным, свободным, Вещай, греми, звучи, гласи Того ты на престол вступленье, Кого воспел я в пеленах.
   Декламируя свои стихи, старик воодушевился, встал с кресла, в котором дремал, и, ерзая по полу бархатными сапогами, воздевая к потолку руки и колотя себя к грудь, казался очень смешным и очень жалким. Дурова глядела на все это с грустью, а Тургенев иронически улыбался...
   - Завели машину, - шепнул он Сперанскому, - конца не будет.
   Но конец скоро последовал: старик закашлялся и в изнеможении опустился на кресло.
   - Нет, не могу больше, - сказал он, тяжело дыша.
   - Да, Гаврило Романович, - улыбнулся Карамзин своею задумчивою улыбкою, - вы крепче на бумаге, чем на ногах...
   - Совсем плохи ноги... да и кашель... а с чего бы?
   - А слышали вы проделку Вакселя? - спросил Тургенев Сперанского.
   - Какого Вакселя?
   - В конногвардейской артиллерии служит.
   - Нет, ничего не слыхал.
   - А вот что. Ведь военные, да и вся наша аристократия, несмотря на мир, ужасно злы на Наполеона. Понятно, что и посланника его Савари не очень-то любезно приняли во многих домах. А сегодня Ваксель так совсем учинил скандал. Он нанял карету четверней и все катался по Невскому, выжидая, когда Савари будет ехать из дворца. Увидев, что карета Савари подъезжает к Полицейскому мосту, Ваксель направил на него, впере-рез, свою четверню, так что кареты сцепились. Савари высовывается в окно и кричит: "Faites reculer votre voiture" [Осадите Вашу карету (франц.)]. - "C'est votre tour de rectiier, - отвечает Ваксель: - en avant!" [Это Ваша очередь подать назад. Вперед! (франц.)] - Ну, и Савари должен был выйти из кареты и велеть кучеру осадить своих лошадей.
   - Ну, это глупая шалость, - заметил Сперанский: - надо было уметь осадить Наполеона в поле...
   - Да, конечно, на Полицейском мосту оно легче, - с своей стороны, добавил Карамзин.
   - Каков историограф! не острит, - не унимался Тургенев. - А знаете, откуда он теперь заимствует свои остроты? - спросил он Сперанского.
   - А откуда?
   - Больше все из поучений Вассиана Рыла да Луки Жидяты, да из "Вопросов Кирика", а самые новые - из "Слова Даниила Заточника".
   - Ну, Александр Иванович почтеннейший, и ваши остроты насчет Николая Михайловича "Стоглавом" да "Номоканном" пахнут, - заметил Сперанский.
   А Карамзин сидел и добродушно улыбался. Его мысли действительно больше жили в прошедшем, чем в настоящем. На мозгу налегло слишком много прочитанного, архивного, чтоб можно было легко от него отрешиться. Зато мозг Державина возвращался уже, кажется, к младенческому состоянию: старик опять тихонько похрапывал в кресле.
   - Видите, дедушка Державин дремлет, - шепчет Лиза своему новому другу.
   - Он, верно, сегодня мало спал, бедненький, - отвечает Дурова.
   - Нет, он всегда спит, когда не говорит... А вы долго останетесь в Петербурге?
   - Нет, милая, мне надо ехать в полк.
   - Ну уж! зачем?
   - На службу.
   - А разве здесь нельзя служить? Вон папа здесь служит.
   - Папа ваш не военный.
   - А в Петербурге много военных.
   - Но я, милая, служу в действующей армии.
   - Ну уж! а то бы вы часто ходили к нам... так было бы весело!
   Скоро г-жа Вейкардт пригласила гостей в столовую к чаю. Общество уютно расположилось за круглым столом, на котором шипел массивный серебряный самовар, располагая своим пением к продолжительному чаепитию, тем более что на дворе лил тот перемежающийся, противный дождь, над которым постоянно острил Тургенеп.
   - У петербурского неба катарр пузыря, - сострил он и на этот раз, когда г-жа Вейкардт куда-то отлучилась из столовой.
   - А у вас, мой друг, катарр языка, - заметил на это Карамзин.
   - Это из "Ипатьевской летописи"? - отпарировал Тургенев.
   - Нет, из "Русской Правды".
   После чаю, чтобы занять дремлющего Державина, Магницкий предложил его превосходительству сразиться в шахматы.
   - А! с Наполеоном потягаться - извольте, извольте, молодой человек... Мы когда-то и с Суворовым игрывали, и я побеждал непобедимого.
   Магницкий из усердия и из почтительности к министру постоянно проигрывал, а старик этим тешился как маленький, постоянно приговаривая: "шах Наполеону", или: "а мы его по усам, по усам".
   - А что вы, господин Александров, не поделитесь с нами вашими военными впечатлениями? - обратился Сперанский к своему юному гостю.
   - Они для вас едва ли будут интересны, - отвечала девушка, чувствуя, что Лиза таинственно дергает его за рукав.
   - Отчего же? Напротив. Вон я вижу - даже Лиза ждет этого... Она от вас не отходит весь вечер.
   - Ах, папа! отчего я не мальчик! - вдруг отрезала Лиза.
   - Вот тебе раз! Что это за фантазия?
   - Я бы с ними (она указала головой на Дурову) уехала в полк.
   - Да ведь ты мышей боишься, - подскочила к ней Соня, которая начала было уже ревновать свою приятельницу к неизвестному молоденькому офицеру и почти не отходила от матери, занимавшейся каким-то рукоделием, а теперь совсем испугалась, что Лиза уйдет от них. - Там мыши...
   - С ними (и опять кивок на Дурову) я и мышей не буду бояться, отрезала Лиза.
   - Ну, так прощайте, Елисавета Михайловна, прощайте, - заговорил Тургенев. А как же Саша Пушкин без вас останется?
   - И он хочет идти в офицеры.
   - Ну, пропал теперь бедный Наполеон, совсем пропал.
   - А мы его по усам, по усам, - самодовольно бормочет старик Державин, делая шах Магницкому.
   - А мы уклонимся, ваше превосходительство, - уклончиво отвечает этот последний.
   Дурова, видя все то, что около нее происходило, и слушая то, что говорилось, ни глазам своим, ни ушам не верила: она никак не могла себе представить, что сидит в кругу первейших знаменитостей России и слушает их болтовню, перемешанную иногда серьезными замечаниями, которые она жадно ловила. Ничего подобного она не видела среди военных. Правда, здесь она попала в самый высший круг, который принял ее запросто, по-семейному, там же она большей частью толкалась в кругу субалтерных офицеров и солдат; к высшим же военным лицам она имела только служебное и самое косвенное отношение. Здесь ее необыкновенно поразил контраст между серьезностью беседы и самыми простыми шутками и остротами, которыми в особенности пробавлялся Тургенев: ученые мужи, светила государства болтают и дурачатся как школьники! Но это именно и подкупало ее молодое сердце. Это-то отсутствие педантичности и очаровывало ее: и этот смешной, в бархатных сапогах, "великий Державин", норовящий кого-то все "по усам" да "по усам" и засыпающий при всяком удобном случае; этот тихий, как будто бы застенчивый Карамзин, "главный историограф" и автор "Бедной Лизы", над которою плакала Россия, скромно отпарирующий нападки Тургенева; знаменитый Сперанский, любимец царя и преобразователь правительственного механизма всего государства, такой ласковый, добрый, так деликатно умевший успокоить ее личное волнение и так неподражаемо обходительный, нежно игривый с своею Лизою; этот болтун Тургенев, все видящий в смешном виде, и даже этот сладкоречивый Магницкий, ловко "уклоняющийся" от шаха, - все это глубоко и хорошо задело ее мысль, ее впечатлительность.
   "Серьезные люди шутят", - думала она... Да разве это не то же, что ее товарищи уланы, иногда после самой кровавой схватки с врагом, тотчас перестают о ней говорить или вспоминать ее подробности, эпизоды, вспоминать убитых, толкуют или о том, что гуся где-нибудь раздобыли, или играют с Жучкой, или рассказывают сказки, предаются воспоминаниям самого мирного свойства? Это для них отдохновение, отвлечение мысли от одного направления к другому - это освежение мысли...
   "Сапоги Редеди", "зубочистка Феодосия Печерского", "академик Васька с мышью на шее" - все это так и подмывало ее, и ей становилось и легко, и весело среди знаменитостей... Прежде она любила читать; чтение развило в ней природное воображение; внутренняя кипучесть искала простора, свободы, деятельности, - и она очертя голову бросилась в омут боевой жизни - другого исхода не было... А тут она начинает чувствовать, что для женщины могла бы быть и другая, свободная, светлая, деятельная жизнь - не на коне, не с пикою в руке...
   Этот вечер у Сперанского невидимо для нее самой забросил в ее молодую, впечатлительную душу зерно будущего развития... Две самые крупные личности в истории русского просвещения - Новиков и Радищев, и она об них прежде ничего не слыхала, ничего не читала, хотя так много слышала и читала о Державине, Карамзине, Хераскове, Ломоносове...
   - А на вас юпочки есть? - конфиденциально шепчет Лиза своему новому другу.
   - Нет, милая.
   И ей трудно не расхохотаться, тем более что Лиза ведет себя так таинственно и серьезно, как будто ей поручено было хранение важной государственной тайны.
   А там опять заговорили о Новикове.
   - Я не могу забыть, как он однажды накинулся на меня за дворян, сказал Карамзин, улыбаясь своею мягкой улыбкой.
   - За каких за дворян? - спросил Сперанский.
   - За российских, которых я похвалил в своем "Вестнике Европы"... Я до сих пор не могу забыть этой несчастной страницы, за которую мне так досталось. У меня было напечатано: "Я люблю воображать себе российских дворян не только с мечом в руке, не только с весами Фемиды, но и с лаврами Аполлона, с жезлом бога искусств, с символами богини земледелия. Слава и счастие отечества должны быть им особенно драгоценны. Не все могут быть военными и судьями, но все могут елужить отечеству. Герой разит неприятелей или хранит порядок внутренний, судья спасает невинность, отец образует детей, ученый распространяет круг сведений, богатый сооружает монументы благотворения, господин печется о своих подданных, владелец способствует успехам земледелия: все равно полезны государству..." Так вот за это он и взъелся на меня: "А куда, говорит, девали вы, государь мой, мужика, поселянина? Все, говорит, по-вашему полезны, один он не полезен? А на ком, говорит, государство держится? А как, говорит, "господин печется о своих подданных"?"
   - Что ж, он прав, - заметил Сперанский и с улыбкой прибавил: - Но не подумайте, что это говорит во мне российский попович, а не дворянин...
   - Ну, конечно, зависть, - шутя пояснил Тургенев.