Страница:
Ближайшие кучки, что виднелись там, становились все больше и больше, и ясно было, что они идут сюда: сплошные кучки превращались, уже совсем явственно, в людей, одетых во что-то синее и темное, над которыми развевались какие-то полотна, и темные, и золотистые. Начался какой-то свист и щелканье - словно тысячи бутылок откупоривали где-то там, и двигавшиеся синие ряды покрылись дымом, а ряды, что стояли тут, у городских стен, как-то разом дрогнули, потеряли ту правильность линий, какую представляли до сих пор, потому что в этих стройных рядах сотни и тысячи рук разом, мгновенно, изменили свое прежнее правильное положение: одна схватилась за сердце, другая вытянулась вперед, иная закинулась кверху, схватилась за голову - и вместе с телом падали на землю впереди рядов или заваливались назад. Теперь на земле валялись, корчились и стонали, а то и тихо, неподвижно лежали уже не десятки, а сотни и, может, тысячи, так что те, которые прежде подбегали и поднимали падавших, уже не успевали этого делать... А лопанье ружей, свист и шлепанье оттуда пуль продолжалось с ужасающим возрастанием, и ему отвечало тоже резкое, почти непрерывное лопотанье отсюда... Потом эти, что стояли у стен города, наши, страшно закричали разом, ряды их перегнулись вперед и с ружьями наперевес, штыком вперед, бросились туда, на синие ряды - и смешались с ними... Потом эти, наши, побежали назад, но-уже не рядами, а беспорядочною кучею и в одиночку, кто кого перегонит, а те погнались за ними и били того, кого догоняли... Когда наши ряды воротились на прежнее место, к городу, то их уже убыло чуть ли не наполовину...
Так по крайней мере казалось это бабе, которая недавно поила солдат своим свежим, ядреным квасом. Она, отыскав свою Акульку, прошмыгнула в городские ворота, попотчевав кваском и сторожа, который и позволил ей пробраться по лесенке на городскую стену и укрыться за каменным выступом, откуда все, что делалось под стенами, вблизи города, и далеко в поле, видно было как на ладони.
Когда воротились сюда эти, пешие, которых она только начала было поить квасом, да помешали офицеры, тогда другие, что были на конях, те, которых и она и Акулька поили квасом, тоже громко закричали и поскакали на тех, дальних, синих; поскакали и из других мест - тоже, должно быть, наши... Ну теперь - думалось бабе - наши прогонят их. Но в то время, когда они почти подскакали уже к синим, синие разом порасступи-лись в разные стороны "испужались, должно", - а из них, в прогалинах-то, разом как громыхнет чем-то - раз, да в скакавших, шаркнуло словно веником, - так наши вместе с другими, тоже, надо полагать, нашими, что скакали на синих - так окарачь, кажись, и стали, шарахнулись назад, врассыпную, а иные с коней долой, а то и с конями так и уложили землю - пластом полегли... Не выгорело и тут, значит... А те, идолы, синие-то, да с ними другие, в белых разлетайчиках, да еще другие с красными да желтыми грудями, да с перьями на головах, словно удоды да потатуйки, - так вот и прут, - все ближе да ближе, да с их же стороны все больше и больше громыхает да стучит, да дымит, да посыпает чем-то, словно черным горохом, - и со всех-то сторон валит да лопочет... А наши-то соколики опять кучатся, равняются, а там новые подходят видимо-невидимо наших - и те, что квас пили, и совсем новые... Ну теперь, думает баба, набрались силы - Боже помоги - осадят синих дьяволов...
И баба крестится...
- Глянь-косъ, глянь-кось, мама! - испуганно шепчет Акулька.
- Что ты? где?
- Вон, маминька, - ох как страшно! - Девочка показывала назад, внутрь города.
Баба оглянулась, посмотрела вниз. Там, направо от ворот, под внутреннею городскою стеной, все лежали на земле солдаты, иные корчились и кричали, другие лежали смирно, а к ним нагибались другие люди, то с платками и тряпками в руках, то с какими-то не то ножами, не то пилами, и что-то с ними делали... Один сидит и качается из стороны в сторону, словно маятник. Другой обхватил свою голову и, кажется, хочет сам раздавить ее, да не может...
- Ох маминька! пилит... руку пилит... ох!
Баба сама видит, что пилят руку у длинного... Да это тот, что она квасом поила - он-он - только зубы сцепил... Раз-два, раз-два, шаркает пила по правой руке, выше локтя...
- Упала!.. отвалилась рука, мамывька!
Упала. Длинный открыл глаза. Что-то говорит, показывает левой рукой на отрезанную руку. Ему подают ее... Он смотрит на нее, что-то шевелит губами, крестится левой рукой, целует отрезанную в самую ладонь - а она так и валится - упала - и левая упала - и голова завалялась назад...
- Простился, соколик, с рученькой... Не работница уж она ему.
Когда баба снова оглянулась туда, где все это делалось, она увидела что-то новое. Синие и красногрудые были уже недалеко от кирпичных сараев, а влево от нее скакали через поле, к лесу, наши - она узнала их - они прежде стояли почти у самых сараев, и еще меж ними она тогда, когда поила улана с седыми усами квасом, заметила одного молоденького-молоденького офицерика, совсем мальчика, и он еще тогда шутил с чер-пенькой собачонкой, Жучкой ее называл, а она все прыгала перед его лошадью на задних лапках... Теперь все они скакали по полю, а за ними скакали, на лошадях же, синие - вот-вот догонят... И баба ахнула со страху! Тот-то молоденький, что с собачкой играл, отстал, должно быть, от своих, от наших, а синие так вот и настигают его, так и настигают да саблями машут... Вот-вот догонят! А он, бедненький, как оглянется, да свою саблю назад за спину закинул, пригнулся ниже и ниже к лошади, а те все ближе, ближе...
- Ох, родимый, убьют! - невольно вскрикнула баба. Нет, не убили ускакал.
Этот молоденький, за которого боялась баба, был - Дурова. Вот что сама она говорит в изданных Пушкиным в 1836 году в "Современнике" записках своих об этом случае: "Удерживая коня, неслась я большим галопом вслед скачущего эскадрона, но, слыша близко за собою скок лошадей и увлекаясь невольным любопытством, не могла не оглянуться. Любопытство мое было вполне награждено: я увидела скачущих за мною на аршин только от крестца моей лошади трех или четырех неприятельских драгун, старавшихся достать меня палашами в спину. При сем виде, я хотя не прибавила скорости моего бега, но сама не знаю, для чего закинула саблю за спину острием вверх".
Баба, впрочем, уверена была, что наши не пустят их, синих, в город. Да и как это можно? В городе и губернатор, и архиерей, и все начальство. А утром на базаре чиновник говорил: "Вы, говорит, православные, не бойтесь чтобы, говорит, беспорядку никакого не было. Коли ежели что, говорит, до чего, Боже сохрани, дойдет, так владыка архиерей, говорит, велит самое Матушку Богородицу поднять и с нею, Матушкою, сам, говорит, на городскую стену выйдет, так тогда не токма что они нам ничего поделать не смеют, а и своих не соберут..."
Но вышло не то.
Целый день под городом шла ожесточенная борьба двух, по-видимому, неравномерных сил. Десятки раз русские ходили на неприятеля и кавалерийскими атаками, и со штыковой работой; но всякий раз должны были отступать с большим уроном. В городе не знали положения дел, потому что судьба битвы решалась на пространстве нескольких десятков квадратных верст вне города, да и сами командиры не могли бы с точностью уяснить, где то место, где рвется страшная нитка; но что нитка рвалась, они это знали: и в городе также чувствовалось, что что-то трещит, что нитка не выдерживает...
Баба-квасница давно уже сошла с городской стены, успела побывать дома, управиться с хозяйством, вышла потом на рынок с полными ведрами свежего, ядреного квасу с укропцем и со льдом, в ожидании, что вот "соколики" будут проходить рынком после того, как прогонят "синих", что захотят они, "соколики", испить, и тогда она, - как раз кстати, тут как тут.
Уже и вечерни отошли, а там все громыхают. И с колоколен смотрели звонари, а все ничего разобрать толком нельзя: "То бытта наши их погонят, да назад скорехонько, то бытта они на наших вдарят, а наши как примут их, так те и наутек".
А там, уже к вечеру, от городских ворот разом новалили солдаты, да не в ногу, а так, как попало, да запыленные такие, с потными, почерневшими лицами - идут торопливо, один другого опережают, никто никого не слушает. Напрасно офицеры и верховые командиры, тоже запыленные, почерневшие, кричат хриплыми голосами: "не расходись, ребята!" - "стройся, канальи!" - "куда, дьяволы!" Солдаты, кучась и толкаясь, запрудили весь рынок. Иной наскоро подбежит к бабе, торопливо крестясь и не глядя бабе в лицо, выпьет залпом ковшик квасу, крякнет - и убегает с прочими, с трудом придерживая тяжелое ружье, которое, по-видимому, оттянуло ему руку. Другой издали хрипло кричит: "Ах, тетенька! испить бы - всю душу спалило" - и так же, как и тот, не глядя в лицо, выпивает ковш и убегает. Там калашники с калачами, крестясь набожно, суют бегущим в руки по калачику, а те, не глядя - иной тотчас же калачик в рот, а иной за пазуху - и бегут дальше.
Немного погодя показались конные вперемежку с зелеными ящиками на высоких колесах, а там и пушки. Солдаты громко кричат на лошадей, что везут пушки, а один солдат, сидя на пушке, переобувается, обматывая ногу тряпкой и вытряхивая что-то из сапога.
За пушками и зелеными ящиками ехали густыми рядами знакомые бабе уланы, а впереди них бежала тоже знакомая собачка. Узнала баба и того молоденького, что скакал через поле. Он ехал, не поднимая головы.
Это была Дурова. Смутно сознавая, что случилось что-то непоправимое, она видела уже наступление конца всему. Но это все представлялось ей в таких неуловимых формах и в то же время таким страшным, что она постоянно спрашивала себя: "Что же это такое? - что же случилось? - неужели все кончено? - что же все? какое оно?.."
Эскадрон их проехал рыночную площадь и пошел далее на улицу к противоположному выезду из города. Вся улица вплоть до домов занята была скучившимися рядами улан, так что Дуровой приходилось держаться почти у самых заборов и стен домов. Проезжая мимо одного каменного двухэтажного дома, она услышала какой-то стон наверху и подняла голову: на балконе этого дома стояла - Надя Кульнева! По щекам ее текли слезы... "Господи! Господи!" - громко стонала она. Когда Дурова взглянула на нее, девушка, всплеснув руками, страстно заговорила: "О! благослови вас Бог... Спаси - о! спаси ее, Господи!" - и она порывисто несколько раз перекрестила девицу-кавалериста.
Дурова, бледная, усталая, убитая горем, чувствовала, как краска стыда залила все ее лицо до ушей и потом снова сбежала со щек.
Что-то пролетело, свистя в воздухе, и с треском упало за забором... Послышался детский крик, и чьи-то слабые стоны...
На конце улицы из дверей аптеки показалась чья-то обвязанная платком голова на гусарском теле - мундир мариупольца. Из-под платка круглое, красное лицо гусара смотрит совсем бабьим, мещанским. Обвязанная голова бросается к Дуровой, со стоном, хватает ее за стремя и припадает лицом к колену девушки...
- Алексаша! что ж это! милый мой!.. О, Господи! оо! - все пропало!.. наш полк перебит до половины... и Денис - милый мой! Денисушка! пропал - а мы отступаем - бежим - ох - ооо!
Это был раненный в голову Бурцев. Он плакал как баба, припав к седлу Дуровой.
8
Известие о битве под Смоленском и о потере русскими этого города произвело сильное, хотя не совсем одинаковое впечатление на Москву и Петербург и вызвало в той и другой столице сильную, хотя опять-таки не совсем одинаковую патриотическую сенсацию и деятельность. И в Москве, и в Петербурге патриотическое движение проявилось жаром благотворительности и порывом приносить жертвы: в Москве - по обыкновению тулупами, валенками, сапогами, рукавицами и шапками в пользу раненых, хотя стояло еще жаркое лето, - затем калачами и молебнами с колокольным звоном; в Петербурге всевозможными увеселениями в пользу убитых и их семейств, концертами, публичными гуляньями с базарами и изгнанием из гостиных французского языка, - причем это последнее было особенно большою жертвою для петербургского света, ибо в нем те, которые были необыкновенно умны и образованны по-французски, нередко оказывались набитыми дураками и дурами по-русски.
Много шуму наделало в Петербурге публичное гулянье и базар, устроенные после смоленского дела княгинею Елизаветою Александровною Волконскою, урожденною княгинею Белесельскою. Местом для гулянья и базара княгиня выбрала самую модную в то время в Петербурге местность, именно Елагин остров и, как скинию его, аристократический "пуэнт" - для базара, которым она главным образом и распоряжалась, хорошо зная, что в базарном буфете каждая грошовая рюмка водки в ее очаровательной ручке и при помощи ее волшебной улыбки превратится в десятирублевую по малой мере, а каждый трехкопеечный пирожок, предложенный этою ручкой и пленительным взглядом, тотчас вздорожает на сто, на тысячу процентов.
На счастье, и день для гулянья и базара выдался великолепный, настоящий петербургский, августовский: хотя дождь принимался в этот день идти раза три или четыре, но дорожки острова так хорошо были утрамбованы и так густо посыпаны красным песком, что по ним безопасно можно было ходить, не рискуя, кроме флюса, насморка и кашля, ничего другого схватить - ни горячки, ни воспаления легких; а самый базар и буфет были устроены в безопасном от дождя месте - под клеенчатым навесом, отороченным красною и черною каймами - эмблемами крови и траура; хотя с другой стороны ртуть в термометре стояла немного выше нуля, но воздух был такой прекрасный и чисто-летний, что достаточно было драпового пальто на вате, чтобы не озябнуть, а для людей зябких буфет предоставлял в полное распоряжение, конечно, за приличное случаю базарное вознаграждение. Зато зелень роскошь: тоже настоящая петербургская - чистая, яркая, блестящая, не тронутая ни пылью, ни засухой, влажная и холодная, как лоб мертвеца.
Толпы гуляющих представляют несколько рядов живых стен, которые двигаются и извиваются по извилистым дорожкам, словно те черви-дождевики, которых так много на прекрасных елагинских дорожках, но которые в этот день все раздавлены мужскими сапогами и женскими ботинками гуляющих. Чего недостает между гуляющими и что особенно бросается в глаза - это отсутствие военных мундиров, которые так редки теперь в этой пестро-темной толпе гуляющих, словно летние цветы среди осеннего поля. Все эти живые стены направляются то к крытому, на самом тычке пуэнта, павильону, где происходит базар, то от павильона по расходящимся дорожкам, обставленным по сторонам полицейскими и жандармскими солдатами на гладких, гладко вычищенных и умно, иногда кажется умнее седока, глядящих на публику лошадях.
Гуляющие не все решаются прямо подходить к прилавкам с винами, закусками и безделушками, потому что за прилавками стоят и приветливо смотрят на толпу такие избранные красавицы Петербурга, как княгиня Волконская, центр и солнце базара, княжна Полина Щербатова, та, которая пять лет назад на этом самом пуэнте маленькой девочкой резвилась с Лизой Сперанской, Соней Вейкардт, Сашей Вельтманом, Вильгельмуш-кой Кюхельбекером и Сашей Пушкиным, неугомонным арапчонком, постоянно декламировавшим "стрекощу кузнецу". За прилавком же стояли красавица княгиня Салтыкова, урожденная кьяжна Долгорукая, петербургская или скорее "елагинская Калипсо", как ее называли; княгиня Долгорукая, урожденная княжна Гагарина; бледненькая, грациозная княжна Лопухина и роскошная красавица Нарышкина.
Одним из первых к буфету княгини Волконской подошел Тургенев, почти силой таща под руку Карамзина. Тургенев смотрел почти таким же молодым весельчаком, каким он был на этом же самом пуэнте пять лет назад, только немножко разве пополнел; зато почтенный историограф казался лет на пятнадцать старше против того, каким мы его видели тут же на пуэнте пять лет раньше: лицо его сделалось еще бледнее и желтее, а добрые глаза смотрели усталыми и часто щурились; лоб обнажился больше, и характерный на нем хохолок как-то отодвинулся назад и полинял - линялостью седины.
- Что вам угодно будет выпить и скушать, почтеннейший Николай Михайлович? - с глубокой вежливостью, как по-заученному, спросила княгиня, обращаясь к Карамзину.
Историк медлил ответом. Ему, собственно, ничего не угодно было ни выпить, ни скушать.
- Николаю Михайловичу, княгиня, надо будет предложить что-нибудь пикантное, историческое, немножко архивное, - отвечал за него Тургенев. Нет ли у вас в буфете, прелестная княгиня, старой, очень старой наливки, которую приготовляла еще сама Марфа Посадница? А если нет у вас исторических пирожков, приготовленных по "Домострою" Сильвестра*, то не найдется ли хоть один из завалящих пирожков, которые кушала "Бедная Лиза"?
Княгиня весело засмеялась, показав ряд белых, маленьких и чистых, как у мышки, зубов.
- Вы все шутите, Александр Иванович, - добродушно улыбнулся историограф.
- Mais... mais - pardon... [Но... но... извините... (фр.)] - Княгиня вспомнила, что теперь не принято говорить по-французски - не патриотично это, а по-русски, "на этом милом, простом, родном русском языке она говорить немножко затруднялась"; но она скоро нашлась - сумела перевести французскую мысль на русский язык. - Но, но, согласитесь", - подбирала княгиня слова, перебирая пальчиками, словно отвечая русский lесon: согласитесь, Александр Иванович, шутить так... так... так грасиозно! нашлась она наконец. - Что же вам угодно будет выпить и скушать, почтеннейший Николай Михайлович? - спросила она опять по-заученному.
- Я попрошу у вас, княгиня, рюмку лафиту, - снова улыбнулся историограф,
- Рюмку... рюмку лафит? - с грасиозным удивлением спросила красавица.
- Да, только рюмку-с, - подвердил Карамзин.
- Наш историограф охотно выкушал бы и полный турий рог, если бы в вашем буфете, княгиня, находился этот исторический бокал, - продолжал шутить Тургенев.
- О-о, Александр Иванович! Vous... pardon... вы... вы - костик! такого слова русский язык не имеет, - торжественно сказала княгиня и налила Карамзину рюмку лафиту.
Карамзин выпил и положил на блюдо червонец, со своей стороны княгиня одарила историграфа рублем - очаровательным взглядом.
- А вам что угодно будет выпить и скушать? - одарила она тем же рублем и тою же заученною фразою Тургенева.
- Я бы, княгиня, выпил очищенной - самый патриотический напиток теперь, но не хочу приносить доход Злобину - он и без того на откупах вышел в Крезы... Английскую горькую (горькую он подчеркнул голосом и гримасой) пьет теперь наша армия - так лучше всего выпить зверобою...
- Зверобой... зверобой? - растерялась хорошенькая княгиня, оглядываясь назад за помощью.
Назади, в почтительном отдалении, стоял знакомый уже нам "малый", Гриша, великан-детина из трактира Палкина, большой патриот, готовый всякого "бить", на кого бы ему ни указали, хотя в душе добрейшее существо и любившее нянчиться с чужими детьми. Княгиня Волконская, устраивая базар с буфетом, просила Палкина, как буфетного специалиста, заняться этим делом, что он с радостью для княгини и для целей патриотических сделал; а как княгиня не могла же знать названий всех водок и вин в буфете, то он и приставил адъютантом к княгине самого расторопного и честного из своих "малых" детину, именно Гришу. Гриша для этого торжественного дня был одет с непременным условием "чисто по-русски" - в белую как снег рубаху и в желтые, ярко-канареечного цвета штаны; русая головая его была тщательно приглажена, на что пошла целая банка помады "резеда", и вследствие чего от головы Гриши так разило помадой, что Иван Андреевич Крылов уверял после и своих знакомых, и Гришу, что, отправляясь к пуэнту на базар, он еще с Каменного острова слышал запах Гришиной головы.
Когда княгиня обратилась к Грише со словами "зверобой-зверобой", Гриша по обыкновению метнулся, как ошпаренный кипятком, тряхнул волосами, словно собираясь спрыгнуть с пуэнта в Неву и плыть к Кронштадту; но потом вспомнил, что хозяин предупреждал его "не кидаться словно на пожар", засеменил ногами и, ступая точно по раскаленным угольям, достал требуемый графин и поставил его перед княгиней, не преминув мотнуть волосами и завонять "резедою" так, что княгиня должна была поднести надушенный платок к носу... Ей показалось даже, что и кружевной платок ее весь пропах "резедой".
Тургенев, выпив рюмку шикарной в то время, самой патриотической, "чисто русской" настойки (ее ввел в моду Иван Андреевич Крылов, рекламируя этот "русский" напиток в "русском" трактире Палкина) - выпив "зверобою" - и самое название патриотическое - зверей, ворвавшихся в Россию, бить-де Тургенев поморщился и сделал гримасу, собираясь вновь острить.
- А закусить мне, княгиня, нельзя ли тартинкой из окорока вестфальского короля? - сказал он, бесцеремонно разумея под вестфальской ветчиной вестфальского короля Иеронима, брата Наполеона, злейшего врага России.
Съев тартинку и бросив на блюдо два червонца, он раскланялся о хорошенькой буфетчицей и увлек с собою Карамзина.
В толпе показалась плотная фигура Крылова, который протискивался к буфету. Нечесаная голова его накрыта была широкополой соломенной шляпой, которая превращала плотное, бритое и лоснящееся лицо российского славного баснописца в лицо немецкого колониста на пашне.
- Мой нижайший поклон княгинюшке, вашему сиятельству, - подошел он, приветствуя своими смеющимися, "воровскими" или "интендантскими", как он сам называл их, глазами хорошенькую буфетчицу и снимая свою шляпу. Конечно, сия шляпа не по сезону, и я приехал сюда в меховой шапке, но из боязни господ газетчиков - а они народ презлой - оставил свою шапку у извозчика... А то сами согласитесь, княгинюшка, завтра господа газетчики будут описывать ваш прелестный праздник, расхвалять, конечно, и прибавят, что сама природа радовалась патриотическому торжеству нашему и погода была великолепнейшая, и солнце согревало всех своими патриотическими лучами - и вдруг Крылов в шапке! - это-де не патриотично, не благонамеренно.
Княгиня сочла долгом мило улыбаться на шутливые речи "российского Лафонтена", которого она хотя меньше знала, чем французского, но слышала, что и Крылов тоже "очень-очень костик", и потому охотно показывала ему свои мышиные зубки.
- А что угодно будет вам выпить и скушать, почтеннейший Иван Андреевич? - повторила княгиня своего "белого бычка".
- О, княгинюшка, я готов весь ваш буфет и выпить, и скушать, особенно из таких прелестных ручек, как ваши...
"Малый", который с того момента, как увидал в толпе знакомую фигуру Крылова, постоянного посетителя их трактира, держал свой рот осклабленным до ушей, при последних словах Крылова о буфете чуть не прыснул со смеху и потому зажал нос кулаком.
- Зверобой угодно? - улыбнулась княгиня: она уже знала теперь, что "зверобой" - самое патриотическое вино.
- Зверобойцу-зверобойцу, княгинюшка! - обрадовался Крылов. - А... Гнедич! и ты за Рубикон стремишься? что бишь я! через Фермопилы пробираешься? Браво, храбрый Леонид*, достойный сын древней
Эллады! - заговорил он весело, увидав в толпе высокого, чопорно одетого, выбритого, тщательно прилизанного мужчину, пробиравшегося к буфету.
Это был Гнедич, длиннолицый, с длинным прямым носом мужчина, с украинским типом и выговором - знаменитый переводчик "Илиады" Гомера. Модный костюм его отличался безукоризненностью чистоты и покроя, которая особенно бросалась в глаза рядом с неряшливым, засаленным костюмом Крылова. Гнедич подошел к буфету.
- Имею честь рекомендовать древнего эллина, - продолжал болтать Крылов, который сегодня был особенно разговорчив: - Настоящий грек, доложу вам, кня-гинюшка, - "суть бо льстиви греци и до сего дни" - на язычок златоуст...
Речи из уст его вещих сладчайшие меда лиются...
- J'ai l'honneur... pardon... [Честь имею... извините... (франц.)] заторопилась княгиня, поправляя себя: - Я имею честь быть знакома с почтеннейшим Николаем Ивановичем.
Гнедич церемонно, совсем по-светски поклонился, Крылов в это время уплетал разом селедку и масло.
- Что вам угодно выпить и скушать? - последовал стереотипный вопрос.
- Ему, ваше сиятельство, как древнему эллину - рюмочку нектару и тартинку с амврозией следует, - отвечал Крылов за Гнедича, накладывая себе на блюдечко икры.
- Из ваших прелестных ручек все будет нектар и амврозия, - топорно ссалонничал переводчик "Илиады", расшаркиваясь.
- Он, ваше сиятельство, воображает, что он ныне в Афинах, на олимпийских играх присутствует и любезничает с прекрасною Аспазиею, а себя воображает прекрасным Алкивиадом, - бормотал Крылов, усердно уписывая второе блюдечко икры, совсем позабыв, что он не в трактире у Палкина.
В это время, лавируя в толпе, какой-то молодой человек, любезно изгибаясь и забегая вперед, не отставал от высокого сгорбленного старика, одетого в толстое, на вате пальто со звездою.
- Ба-ба-ба! - подмигнул Крылов княгине и Гнедичу: - Да тут совсем Парнасе у вас - извините, княгинюшка, за скверную рифму - вон и сам российский разбитый на ноги Пиндар ковыляет в бархатных валенках, а за ним и парнасский сторож...
Он замолчал и уткнулся в свое блюдечко. К буфету, жуя старческими губами и шурша по мокроватому песку бархатными сапогами, подходил Державин. За ним вьюном вился, улыбаясь негритянскими губами, Николай Иванович Греч, молодой писатель, подающий надежды, хотя еще неизвестно какие...
Державин любезно поздоровался с княгиней, говоря с ней таким голосом и с таким выражением лица, с каким обыкновенно заигрывают с детьми.
Так по крайней мере казалось это бабе, которая недавно поила солдат своим свежим, ядреным квасом. Она, отыскав свою Акульку, прошмыгнула в городские ворота, попотчевав кваском и сторожа, который и позволил ей пробраться по лесенке на городскую стену и укрыться за каменным выступом, откуда все, что делалось под стенами, вблизи города, и далеко в поле, видно было как на ладони.
Когда воротились сюда эти, пешие, которых она только начала было поить квасом, да помешали офицеры, тогда другие, что были на конях, те, которых и она и Акулька поили квасом, тоже громко закричали и поскакали на тех, дальних, синих; поскакали и из других мест - тоже, должно быть, наши... Ну теперь - думалось бабе - наши прогонят их. Но в то время, когда они почти подскакали уже к синим, синие разом порасступи-лись в разные стороны "испужались, должно", - а из них, в прогалинах-то, разом как громыхнет чем-то - раз, да в скакавших, шаркнуло словно веником, - так наши вместе с другими, тоже, надо полагать, нашими, что скакали на синих - так окарачь, кажись, и стали, шарахнулись назад, врассыпную, а иные с коней долой, а то и с конями так и уложили землю - пластом полегли... Не выгорело и тут, значит... А те, идолы, синие-то, да с ними другие, в белых разлетайчиках, да еще другие с красными да желтыми грудями, да с перьями на головах, словно удоды да потатуйки, - так вот и прут, - все ближе да ближе, да с их же стороны все больше и больше громыхает да стучит, да дымит, да посыпает чем-то, словно черным горохом, - и со всех-то сторон валит да лопочет... А наши-то соколики опять кучатся, равняются, а там новые подходят видимо-невидимо наших - и те, что квас пили, и совсем новые... Ну теперь, думает баба, набрались силы - Боже помоги - осадят синих дьяволов...
И баба крестится...
- Глянь-косъ, глянь-кось, мама! - испуганно шепчет Акулька.
- Что ты? где?
- Вон, маминька, - ох как страшно! - Девочка показывала назад, внутрь города.
Баба оглянулась, посмотрела вниз. Там, направо от ворот, под внутреннею городскою стеной, все лежали на земле солдаты, иные корчились и кричали, другие лежали смирно, а к ним нагибались другие люди, то с платками и тряпками в руках, то с какими-то не то ножами, не то пилами, и что-то с ними делали... Один сидит и качается из стороны в сторону, словно маятник. Другой обхватил свою голову и, кажется, хочет сам раздавить ее, да не может...
- Ох маминька! пилит... руку пилит... ох!
Баба сама видит, что пилят руку у длинного... Да это тот, что она квасом поила - он-он - только зубы сцепил... Раз-два, раз-два, шаркает пила по правой руке, выше локтя...
- Упала!.. отвалилась рука, мамывька!
Упала. Длинный открыл глаза. Что-то говорит, показывает левой рукой на отрезанную руку. Ему подают ее... Он смотрит на нее, что-то шевелит губами, крестится левой рукой, целует отрезанную в самую ладонь - а она так и валится - упала - и левая упала - и голова завалялась назад...
- Простился, соколик, с рученькой... Не работница уж она ему.
Когда баба снова оглянулась туда, где все это делалось, она увидела что-то новое. Синие и красногрудые были уже недалеко от кирпичных сараев, а влево от нее скакали через поле, к лесу, наши - она узнала их - они прежде стояли почти у самых сараев, и еще меж ними она тогда, когда поила улана с седыми усами квасом, заметила одного молоденького-молоденького офицерика, совсем мальчика, и он еще тогда шутил с чер-пенькой собачонкой, Жучкой ее называл, а она все прыгала перед его лошадью на задних лапках... Теперь все они скакали по полю, а за ними скакали, на лошадях же, синие - вот-вот догонят... И баба ахнула со страху! Тот-то молоденький, что с собачкой играл, отстал, должно быть, от своих, от наших, а синие так вот и настигают его, так и настигают да саблями машут... Вот-вот догонят! А он, бедненький, как оглянется, да свою саблю назад за спину закинул, пригнулся ниже и ниже к лошади, а те все ближе, ближе...
- Ох, родимый, убьют! - невольно вскрикнула баба. Нет, не убили ускакал.
Этот молоденький, за которого боялась баба, был - Дурова. Вот что сама она говорит в изданных Пушкиным в 1836 году в "Современнике" записках своих об этом случае: "Удерживая коня, неслась я большим галопом вслед скачущего эскадрона, но, слыша близко за собою скок лошадей и увлекаясь невольным любопытством, не могла не оглянуться. Любопытство мое было вполне награждено: я увидела скачущих за мною на аршин только от крестца моей лошади трех или четырех неприятельских драгун, старавшихся достать меня палашами в спину. При сем виде, я хотя не прибавила скорости моего бега, но сама не знаю, для чего закинула саблю за спину острием вверх".
Баба, впрочем, уверена была, что наши не пустят их, синих, в город. Да и как это можно? В городе и губернатор, и архиерей, и все начальство. А утром на базаре чиновник говорил: "Вы, говорит, православные, не бойтесь чтобы, говорит, беспорядку никакого не было. Коли ежели что, говорит, до чего, Боже сохрани, дойдет, так владыка архиерей, говорит, велит самое Матушку Богородицу поднять и с нею, Матушкою, сам, говорит, на городскую стену выйдет, так тогда не токма что они нам ничего поделать не смеют, а и своих не соберут..."
Но вышло не то.
Целый день под городом шла ожесточенная борьба двух, по-видимому, неравномерных сил. Десятки раз русские ходили на неприятеля и кавалерийскими атаками, и со штыковой работой; но всякий раз должны были отступать с большим уроном. В городе не знали положения дел, потому что судьба битвы решалась на пространстве нескольких десятков квадратных верст вне города, да и сами командиры не могли бы с точностью уяснить, где то место, где рвется страшная нитка; но что нитка рвалась, они это знали: и в городе также чувствовалось, что что-то трещит, что нитка не выдерживает...
Баба-квасница давно уже сошла с городской стены, успела побывать дома, управиться с хозяйством, вышла потом на рынок с полными ведрами свежего, ядреного квасу с укропцем и со льдом, в ожидании, что вот "соколики" будут проходить рынком после того, как прогонят "синих", что захотят они, "соколики", испить, и тогда она, - как раз кстати, тут как тут.
Уже и вечерни отошли, а там все громыхают. И с колоколен смотрели звонари, а все ничего разобрать толком нельзя: "То бытта наши их погонят, да назад скорехонько, то бытта они на наших вдарят, а наши как примут их, так те и наутек".
А там, уже к вечеру, от городских ворот разом новалили солдаты, да не в ногу, а так, как попало, да запыленные такие, с потными, почерневшими лицами - идут торопливо, один другого опережают, никто никого не слушает. Напрасно офицеры и верховые командиры, тоже запыленные, почерневшие, кричат хриплыми голосами: "не расходись, ребята!" - "стройся, канальи!" - "куда, дьяволы!" Солдаты, кучась и толкаясь, запрудили весь рынок. Иной наскоро подбежит к бабе, торопливо крестясь и не глядя бабе в лицо, выпьет залпом ковшик квасу, крякнет - и убегает с прочими, с трудом придерживая тяжелое ружье, которое, по-видимому, оттянуло ему руку. Другой издали хрипло кричит: "Ах, тетенька! испить бы - всю душу спалило" - и так же, как и тот, не глядя в лицо, выпивает ковш и убегает. Там калашники с калачами, крестясь набожно, суют бегущим в руки по калачику, а те, не глядя - иной тотчас же калачик в рот, а иной за пазуху - и бегут дальше.
Немного погодя показались конные вперемежку с зелеными ящиками на высоких колесах, а там и пушки. Солдаты громко кричат на лошадей, что везут пушки, а один солдат, сидя на пушке, переобувается, обматывая ногу тряпкой и вытряхивая что-то из сапога.
За пушками и зелеными ящиками ехали густыми рядами знакомые бабе уланы, а впереди них бежала тоже знакомая собачка. Узнала баба и того молоденького, что скакал через поле. Он ехал, не поднимая головы.
Это была Дурова. Смутно сознавая, что случилось что-то непоправимое, она видела уже наступление конца всему. Но это все представлялось ей в таких неуловимых формах и в то же время таким страшным, что она постоянно спрашивала себя: "Что же это такое? - что же случилось? - неужели все кончено? - что же все? какое оно?.."
Эскадрон их проехал рыночную площадь и пошел далее на улицу к противоположному выезду из города. Вся улица вплоть до домов занята была скучившимися рядами улан, так что Дуровой приходилось держаться почти у самых заборов и стен домов. Проезжая мимо одного каменного двухэтажного дома, она услышала какой-то стон наверху и подняла голову: на балконе этого дома стояла - Надя Кульнева! По щекам ее текли слезы... "Господи! Господи!" - громко стонала она. Когда Дурова взглянула на нее, девушка, всплеснув руками, страстно заговорила: "О! благослови вас Бог... Спаси - о! спаси ее, Господи!" - и она порывисто несколько раз перекрестила девицу-кавалериста.
Дурова, бледная, усталая, убитая горем, чувствовала, как краска стыда залила все ее лицо до ушей и потом снова сбежала со щек.
Что-то пролетело, свистя в воздухе, и с треском упало за забором... Послышался детский крик, и чьи-то слабые стоны...
На конце улицы из дверей аптеки показалась чья-то обвязанная платком голова на гусарском теле - мундир мариупольца. Из-под платка круглое, красное лицо гусара смотрит совсем бабьим, мещанским. Обвязанная голова бросается к Дуровой, со стоном, хватает ее за стремя и припадает лицом к колену девушки...
- Алексаша! что ж это! милый мой!.. О, Господи! оо! - все пропало!.. наш полк перебит до половины... и Денис - милый мой! Денисушка! пропал - а мы отступаем - бежим - ох - ооо!
Это был раненный в голову Бурцев. Он плакал как баба, припав к седлу Дуровой.
8
Известие о битве под Смоленском и о потере русскими этого города произвело сильное, хотя не совсем одинаковое впечатление на Москву и Петербург и вызвало в той и другой столице сильную, хотя опять-таки не совсем одинаковую патриотическую сенсацию и деятельность. И в Москве, и в Петербурге патриотическое движение проявилось жаром благотворительности и порывом приносить жертвы: в Москве - по обыкновению тулупами, валенками, сапогами, рукавицами и шапками в пользу раненых, хотя стояло еще жаркое лето, - затем калачами и молебнами с колокольным звоном; в Петербурге всевозможными увеселениями в пользу убитых и их семейств, концертами, публичными гуляньями с базарами и изгнанием из гостиных французского языка, - причем это последнее было особенно большою жертвою для петербургского света, ибо в нем те, которые были необыкновенно умны и образованны по-французски, нередко оказывались набитыми дураками и дурами по-русски.
Много шуму наделало в Петербурге публичное гулянье и базар, устроенные после смоленского дела княгинею Елизаветою Александровною Волконскою, урожденною княгинею Белесельскою. Местом для гулянья и базара княгиня выбрала самую модную в то время в Петербурге местность, именно Елагин остров и, как скинию его, аристократический "пуэнт" - для базара, которым она главным образом и распоряжалась, хорошо зная, что в базарном буфете каждая грошовая рюмка водки в ее очаровательной ручке и при помощи ее волшебной улыбки превратится в десятирублевую по малой мере, а каждый трехкопеечный пирожок, предложенный этою ручкой и пленительным взглядом, тотчас вздорожает на сто, на тысячу процентов.
На счастье, и день для гулянья и базара выдался великолепный, настоящий петербургский, августовский: хотя дождь принимался в этот день идти раза три или четыре, но дорожки острова так хорошо были утрамбованы и так густо посыпаны красным песком, что по ним безопасно можно было ходить, не рискуя, кроме флюса, насморка и кашля, ничего другого схватить - ни горячки, ни воспаления легких; а самый базар и буфет были устроены в безопасном от дождя месте - под клеенчатым навесом, отороченным красною и черною каймами - эмблемами крови и траура; хотя с другой стороны ртуть в термометре стояла немного выше нуля, но воздух был такой прекрасный и чисто-летний, что достаточно было драпового пальто на вате, чтобы не озябнуть, а для людей зябких буфет предоставлял в полное распоряжение, конечно, за приличное случаю базарное вознаграждение. Зато зелень роскошь: тоже настоящая петербургская - чистая, яркая, блестящая, не тронутая ни пылью, ни засухой, влажная и холодная, как лоб мертвеца.
Толпы гуляющих представляют несколько рядов живых стен, которые двигаются и извиваются по извилистым дорожкам, словно те черви-дождевики, которых так много на прекрасных елагинских дорожках, но которые в этот день все раздавлены мужскими сапогами и женскими ботинками гуляющих. Чего недостает между гуляющими и что особенно бросается в глаза - это отсутствие военных мундиров, которые так редки теперь в этой пестро-темной толпе гуляющих, словно летние цветы среди осеннего поля. Все эти живые стены направляются то к крытому, на самом тычке пуэнта, павильону, где происходит базар, то от павильона по расходящимся дорожкам, обставленным по сторонам полицейскими и жандармскими солдатами на гладких, гладко вычищенных и умно, иногда кажется умнее седока, глядящих на публику лошадях.
Гуляющие не все решаются прямо подходить к прилавкам с винами, закусками и безделушками, потому что за прилавками стоят и приветливо смотрят на толпу такие избранные красавицы Петербурга, как княгиня Волконская, центр и солнце базара, княжна Полина Щербатова, та, которая пять лет назад на этом самом пуэнте маленькой девочкой резвилась с Лизой Сперанской, Соней Вейкардт, Сашей Вельтманом, Вильгельмуш-кой Кюхельбекером и Сашей Пушкиным, неугомонным арапчонком, постоянно декламировавшим "стрекощу кузнецу". За прилавком же стояли красавица княгиня Салтыкова, урожденная кьяжна Долгорукая, петербургская или скорее "елагинская Калипсо", как ее называли; княгиня Долгорукая, урожденная княжна Гагарина; бледненькая, грациозная княжна Лопухина и роскошная красавица Нарышкина.
Одним из первых к буфету княгини Волконской подошел Тургенев, почти силой таща под руку Карамзина. Тургенев смотрел почти таким же молодым весельчаком, каким он был на этом же самом пуэнте пять лет назад, только немножко разве пополнел; зато почтенный историограф казался лет на пятнадцать старше против того, каким мы его видели тут же на пуэнте пять лет раньше: лицо его сделалось еще бледнее и желтее, а добрые глаза смотрели усталыми и часто щурились; лоб обнажился больше, и характерный на нем хохолок как-то отодвинулся назад и полинял - линялостью седины.
- Что вам угодно будет выпить и скушать, почтеннейший Николай Михайлович? - с глубокой вежливостью, как по-заученному, спросила княгиня, обращаясь к Карамзину.
Историк медлил ответом. Ему, собственно, ничего не угодно было ни выпить, ни скушать.
- Николаю Михайловичу, княгиня, надо будет предложить что-нибудь пикантное, историческое, немножко архивное, - отвечал за него Тургенев. Нет ли у вас в буфете, прелестная княгиня, старой, очень старой наливки, которую приготовляла еще сама Марфа Посадница? А если нет у вас исторических пирожков, приготовленных по "Домострою" Сильвестра*, то не найдется ли хоть один из завалящих пирожков, которые кушала "Бедная Лиза"?
Княгиня весело засмеялась, показав ряд белых, маленьких и чистых, как у мышки, зубов.
- Вы все шутите, Александр Иванович, - добродушно улыбнулся историограф.
- Mais... mais - pardon... [Но... но... извините... (фр.)] - Княгиня вспомнила, что теперь не принято говорить по-французски - не патриотично это, а по-русски, "на этом милом, простом, родном русском языке она говорить немножко затруднялась"; но она скоро нашлась - сумела перевести французскую мысль на русский язык. - Но, но, согласитесь", - подбирала княгиня слова, перебирая пальчиками, словно отвечая русский lесon: согласитесь, Александр Иванович, шутить так... так... так грасиозно! нашлась она наконец. - Что же вам угодно будет выпить и скушать, почтеннейший Николай Михайлович? - спросила она опять по-заученному.
- Я попрошу у вас, княгиня, рюмку лафиту, - снова улыбнулся историограф,
- Рюмку... рюмку лафит? - с грасиозным удивлением спросила красавица.
- Да, только рюмку-с, - подвердил Карамзин.
- Наш историограф охотно выкушал бы и полный турий рог, если бы в вашем буфете, княгиня, находился этот исторический бокал, - продолжал шутить Тургенев.
- О-о, Александр Иванович! Vous... pardon... вы... вы - костик! такого слова русский язык не имеет, - торжественно сказала княгиня и налила Карамзину рюмку лафиту.
Карамзин выпил и положил на блюдо червонец, со своей стороны княгиня одарила историграфа рублем - очаровательным взглядом.
- А вам что угодно будет выпить и скушать? - одарила она тем же рублем и тою же заученною фразою Тургенева.
- Я бы, княгиня, выпил очищенной - самый патриотический напиток теперь, но не хочу приносить доход Злобину - он и без того на откупах вышел в Крезы... Английскую горькую (горькую он подчеркнул голосом и гримасой) пьет теперь наша армия - так лучше всего выпить зверобою...
- Зверобой... зверобой? - растерялась хорошенькая княгиня, оглядываясь назад за помощью.
Назади, в почтительном отдалении, стоял знакомый уже нам "малый", Гриша, великан-детина из трактира Палкина, большой патриот, готовый всякого "бить", на кого бы ему ни указали, хотя в душе добрейшее существо и любившее нянчиться с чужими детьми. Княгиня Волконская, устраивая базар с буфетом, просила Палкина, как буфетного специалиста, заняться этим делом, что он с радостью для княгини и для целей патриотических сделал; а как княгиня не могла же знать названий всех водок и вин в буфете, то он и приставил адъютантом к княгине самого расторопного и честного из своих "малых" детину, именно Гришу. Гриша для этого торжественного дня был одет с непременным условием "чисто по-русски" - в белую как снег рубаху и в желтые, ярко-канареечного цвета штаны; русая головая его была тщательно приглажена, на что пошла целая банка помады "резеда", и вследствие чего от головы Гриши так разило помадой, что Иван Андреевич Крылов уверял после и своих знакомых, и Гришу, что, отправляясь к пуэнту на базар, он еще с Каменного острова слышал запах Гришиной головы.
Когда княгиня обратилась к Грише со словами "зверобой-зверобой", Гриша по обыкновению метнулся, как ошпаренный кипятком, тряхнул волосами, словно собираясь спрыгнуть с пуэнта в Неву и плыть к Кронштадту; но потом вспомнил, что хозяин предупреждал его "не кидаться словно на пожар", засеменил ногами и, ступая точно по раскаленным угольям, достал требуемый графин и поставил его перед княгиней, не преминув мотнуть волосами и завонять "резедою" так, что княгиня должна была поднести надушенный платок к носу... Ей показалось даже, что и кружевной платок ее весь пропах "резедой".
Тургенев, выпив рюмку шикарной в то время, самой патриотической, "чисто русской" настойки (ее ввел в моду Иван Андреевич Крылов, рекламируя этот "русский" напиток в "русском" трактире Палкина) - выпив "зверобою" - и самое название патриотическое - зверей, ворвавшихся в Россию, бить-де Тургенев поморщился и сделал гримасу, собираясь вновь острить.
- А закусить мне, княгиня, нельзя ли тартинкой из окорока вестфальского короля? - сказал он, бесцеремонно разумея под вестфальской ветчиной вестфальского короля Иеронима, брата Наполеона, злейшего врага России.
Съев тартинку и бросив на блюдо два червонца, он раскланялся о хорошенькой буфетчицей и увлек с собою Карамзина.
В толпе показалась плотная фигура Крылова, который протискивался к буфету. Нечесаная голова его накрыта была широкополой соломенной шляпой, которая превращала плотное, бритое и лоснящееся лицо российского славного баснописца в лицо немецкого колониста на пашне.
- Мой нижайший поклон княгинюшке, вашему сиятельству, - подошел он, приветствуя своими смеющимися, "воровскими" или "интендантскими", как он сам называл их, глазами хорошенькую буфетчицу и снимая свою шляпу. Конечно, сия шляпа не по сезону, и я приехал сюда в меховой шапке, но из боязни господ газетчиков - а они народ презлой - оставил свою шапку у извозчика... А то сами согласитесь, княгинюшка, завтра господа газетчики будут описывать ваш прелестный праздник, расхвалять, конечно, и прибавят, что сама природа радовалась патриотическому торжеству нашему и погода была великолепнейшая, и солнце согревало всех своими патриотическими лучами - и вдруг Крылов в шапке! - это-де не патриотично, не благонамеренно.
Княгиня сочла долгом мило улыбаться на шутливые речи "российского Лафонтена", которого она хотя меньше знала, чем французского, но слышала, что и Крылов тоже "очень-очень костик", и потому охотно показывала ему свои мышиные зубки.
- А что угодно будет вам выпить и скушать, почтеннейший Иван Андреевич? - повторила княгиня своего "белого бычка".
- О, княгинюшка, я готов весь ваш буфет и выпить, и скушать, особенно из таких прелестных ручек, как ваши...
"Малый", который с того момента, как увидал в толпе знакомую фигуру Крылова, постоянного посетителя их трактира, держал свой рот осклабленным до ушей, при последних словах Крылова о буфете чуть не прыснул со смеху и потому зажал нос кулаком.
- Зверобой угодно? - улыбнулась княгиня: она уже знала теперь, что "зверобой" - самое патриотическое вино.
- Зверобойцу-зверобойцу, княгинюшка! - обрадовался Крылов. - А... Гнедич! и ты за Рубикон стремишься? что бишь я! через Фермопилы пробираешься? Браво, храбрый Леонид*, достойный сын древней
Эллады! - заговорил он весело, увидав в толпе высокого, чопорно одетого, выбритого, тщательно прилизанного мужчину, пробиравшегося к буфету.
Это был Гнедич, длиннолицый, с длинным прямым носом мужчина, с украинским типом и выговором - знаменитый переводчик "Илиады" Гомера. Модный костюм его отличался безукоризненностью чистоты и покроя, которая особенно бросалась в глаза рядом с неряшливым, засаленным костюмом Крылова. Гнедич подошел к буфету.
- Имею честь рекомендовать древнего эллина, - продолжал болтать Крылов, который сегодня был особенно разговорчив: - Настоящий грек, доложу вам, кня-гинюшка, - "суть бо льстиви греци и до сего дни" - на язычок златоуст...
Речи из уст его вещих сладчайшие меда лиются...
- J'ai l'honneur... pardon... [Честь имею... извините... (франц.)] заторопилась княгиня, поправляя себя: - Я имею честь быть знакома с почтеннейшим Николаем Ивановичем.
Гнедич церемонно, совсем по-светски поклонился, Крылов в это время уплетал разом селедку и масло.
- Что вам угодно выпить и скушать? - последовал стереотипный вопрос.
- Ему, ваше сиятельство, как древнему эллину - рюмочку нектару и тартинку с амврозией следует, - отвечал Крылов за Гнедича, накладывая себе на блюдечко икры.
- Из ваших прелестных ручек все будет нектар и амврозия, - топорно ссалонничал переводчик "Илиады", расшаркиваясь.
- Он, ваше сиятельство, воображает, что он ныне в Афинах, на олимпийских играх присутствует и любезничает с прекрасною Аспазиею, а себя воображает прекрасным Алкивиадом, - бормотал Крылов, усердно уписывая второе блюдечко икры, совсем позабыв, что он не в трактире у Палкина.
В это время, лавируя в толпе, какой-то молодой человек, любезно изгибаясь и забегая вперед, не отставал от высокого сгорбленного старика, одетого в толстое, на вате пальто со звездою.
- Ба-ба-ба! - подмигнул Крылов княгине и Гнедичу: - Да тут совсем Парнасе у вас - извините, княгинюшка, за скверную рифму - вон и сам российский разбитый на ноги Пиндар ковыляет в бархатных валенках, а за ним и парнасский сторож...
Он замолчал и уткнулся в свое блюдечко. К буфету, жуя старческими губами и шурша по мокроватому песку бархатными сапогами, подходил Державин. За ним вьюном вился, улыбаясь негритянскими губами, Николай Иванович Греч, молодой писатель, подающий надежды, хотя еще неизвестно какие...
Державин любезно поздоровался с княгиней, говоря с ней таким голосом и с таким выражением лица, с каким обыкновенно заигрывают с детьми.