Неизвестен Автор. Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (???)

   – Я вашей подноготной совершенно не знаю, – заявила им Юэнян, – хватит ругаться, слышите?
   – Видите, сударыня, из нее брань бурным потоком хлещет, – говорила Сунь Сюээ. – Кто ее переспорит! Сперва мужу наговорит, потом тут же от всего откажется. По-твоему, выходит, – Сюээ обратилась к Цзиньлянь, – всех нас, кроме Старшей, выгнать надо, одну тебя оставить, так что ли?
   Юэнян сидела и молчала, а они, слово за слово, опять начали ругаться.
   – Меня рабыней обзываешь, – упрекала Сюээ, – а сама сущая рабыня.
   Еще немного – и между ними завязалась бы драка. Юэнян не выдержала и велела Сяоюй увести Сюээ.
   Пань Цзиньлянь удалилась в свои покои, где сняла с себя украшения, смыла помаду и распустила волосы. Изящество и совершенство были нарушены. Глаза ее покраснели от слез, как цветы персика. Она легла.
   На закате прибыл Симэнь Цин с четырьмя лянами жемчужин.
   – Что с тобой? – удивился он, как только вошел в спальню и увидел ее.
   Цзиньлянь громко зарыдала и попросила у него разводную. Так, мол, и так. И она рассказала ему обо всем случившемся:
   – Мне никогда не нужны были твои деньги. Я выходила за тебя. Так почему ж ты позволяешь, чтобы меня так оскорбляли? Только и твердят: я мужа убила. Как сорняк не вырывай, а корень остается. Не будь у меня этой горничной, все бы шло как надо. Зачем ты прислал ко мне чужую горничную, а? Терпи вот поношения. Одна придет, а тени наведет.
   Не услышь этого Симэнь Цин, все шло бы своим чередом, а тут в нем ярость так и закипела, злость так и поднялась. Как говорится, «злой дух устремился в самое небо». Вихрем понесся он на кухню, схватил Сюээ за волосы и что было силы стал бить палкой. Спасибо, подоспела У Юэнян и схватила его за руку.
   – Перестаньте! – крикнула она. – Прекратите вы свои ссоры и не наводите хозяина на грех.
   – Уродина проклятая! – ругался Симэнь. – Сам слыхал, как ты на кухне лаялась. Опять всех будоражишь?! Избить тебя мало!
   Если б не козни Пань Цзиньлянь, дорогой читатель, скажу я тебе, никто б не стал в этот день избивать Сунь Сюээ.

 
Все, что исподволь долго копилось,
На голову снегом вдруг свалилось.
О том же говорят и стихи:
Цзиньлянь вконец очаровала мужа –
У Сюээ в груди обиды стужа.
Пока не перевелся род людской,
Гнев с милостью нам не дадут найти покой.
 

   После того как Симэнь Цин избил Сюээ, он направился в покои Цзиньлянь и преподнес ей четыре ляна жемчужин в ободок, которым она прихватывала волосы. Гнев ее прошел, едва она убедилась, что ее поддерживает Симэнь. На радостях она стала еще больше угождать мужу, и любовь между ними крепла изо дня в день. Как-то она устроила угощение у себя во дворике, на которое пригласила кроме Симэня У Юэнян и Мэн Юйлоу. Однако довольно вдаваться в подробности.
 

* * *

 
   Симэнь Цин собрал компанию из десяти друзей. Первым был Ин Боцзюэ, выходец из оскудевшего рода. Промотав наследство, он помогал кому делать нечего, примазывался к баричам и пристраивался прихлебателем в веселых домах, за что получил прозвище Побирушка. Вторым был Се Сида, сын тысяцкого в Цинхэ. Этот наследовал отцовский титул, но о карьере и думать не хотел. Еще в детстве он остался круглым сиротой, слыл ловким игроком в мяч и азартные игры и был заправским бездельником. Третьего звали У Дяньэнь. Состоял он уездным гадателем [5], но потом его уволили, и он заделался поручителем за местных чиновников, бравших ссуды. Тут-то он и познакомился с Симэнь Цином. Четвертого звали Сунь Тяньхуа, по прозвищу Молчун. Ему было за пятьдесят, но он все еще вламывался в женские покои, передавал любовные записки и послания, зазывал к певичкам посетителей, чем и зарабатывал себе на жизнь. Пятым был Юнь Лишоу, брат помощника воеводы Юня. Шестой – Хуа Цзысюй, племянник дворцового смотрителя Хуа, седьмой – Чжу Жинянь, восьмой – Чан Шицзе и девятый – Бай Лайцян. Вместе с Симэнь Цином – десять человек. Коль скоро у Симэня водились деньги, они называли его старшим братом и каждый месяц по очереди устраивали пирушки.
   Настал как-то черед Хуа Цзысюя, соседа Симэня. Угощали в доме придворного щедро – кушанья подавались на огромных блюдах и в чашах, вино лилось рекой. Собрались все друзья, кроме Симэня. Он оказался занят и ему оставили почетное место. После обеда прибыл, наконец, и он, в полном параде, сопровождаемый четырьмя слугами. Все повставали с мест и пошли ему навстречу. После приветствий его усадили. Занял свое место и хозяин пира.
   Перед почетным местом, на котором восседал Симэнь, пела певица. Ей аккомпанировали на лютне и цитре две искусницы.
   Не поддается описанию изящество этих прелестных служительниц Грушевого сада [6], столь же пленительных, как одаренных.
   Только поглядите:
     Они в газовых платьях – белых, как снег. Гряды черных туч – восхитительны их прически. Алеют вишнями уста, нежнее персика и абрикоса ланиты. У каждой как ива гибкий стан, льют их сердца аромат орхидей. Дивное пение слух услаждает – то иволги, мнится, порхают в ветвях. Вот закружились в танце – то резвятся фениксы в цветах. Запели старинный напев – зазвучал он свободно, легко. Танцевали они, и месяц над теремом Циньским спустился пониже. Пели они, и над Чуским дворцом [7]– остановили свой бег облака. Меняя голоса и ритм, играли, пели стройно, в лад. То яшмы легкий нежный звон вдруг замирал и шумные аккорды нарастали, то цитра – гуськом колки – начинала протяжную песню, и, четко выделяя каждый слог, такт отбивали кастаньеты [8].
   После третьей чарки певицы умолкли, положили инструменты и, как ветки цветов, плавно покачиваясь, вышли вперед. Их расшитые пояса развевались на ветру. Когда они склонились в низком поклоне перед пирующими, Симэнь Цин кликнул слугу Дайаня, взял у него три конверта и наградил каждую двумя цянами [9]серебра. Певицы поблагодарили его и удалились.
   – Как хорошо поют! Откуда такие девицы? – спросил Хуа Цзысюя Симэнь.
   – До чего ж вы забывчивы, ваша милость! – тотчас же вставил Ин Боцзюэ, не дав хозяину и слова вымолвить. – Неужели не узнаете? На цитре играла У Иньэр – Серебряная из Крайней аллеи «кривых террас», нашего почтенного брата Хуа зазноба. Лютню перебирала Чжу Айай – Любимица, дочка Косматого Чжу, а на лютне играла Гуйцзе [10], сестрица Ли Гуйцин, от мамаши Ли Третьей со Второй аллеи. Она же вашей супруге племянницей доводится [11], а вы делаете вид, будто не знакомы.
   – Шесть лет не видались, – засмеялся Симэнь, – вон какая выросла.
   Подали вино. Расторопная Гуйцзе наполнила кубки, а потом нагнулась и шепнула несколько ласковых слов Симэню.
   – А что поделывают твоя мамаша с сестрицей? – спросил он ее. – Почему не навестит дочь?
   – Мамаше с прошлого года худо стало. Нога у нее отнялась. Без посторонней помощи ходить не может. А сестрицу Гуйцин гость с реки Хуай на полгода откупил. Так на постоялом дворе и живет. Даже дня на два, на три домой не отпускает. Кроме меня и дома никого нет. А я к знакомым господам хожу, когда петь позовут. Нелегко приходится. Я сама собиралась навестить тетушку, да все никак время не выкрою. А вы, ваша милость, тоже что-то давно к нам не заглядывали. Или дозволили бы тетушке навестить мамашу.
   Покладистая, смышленая и бойкая на язык Ли Гуйцзе сразу приглянулась Симэнь Цину.
   – Что ты скажешь, если я с близкими друзьями провожу тебя домой, а? – спросил он.
   – Вы шутите, сударь, – отвечала Гуйцзе. – Видано ли, чтобы знатный да входил в дом ничтожного!
   – Я не шучу. – Симэнь достал из рукава платок, зубочистку и коробку душистого чаю и протянул их Гуйцзе.
   – А когда вы изволите прийти, сударь? – спросила она. – Я бы слугу загодя послала предупредить.
   – Да как все разойдутся, так и пойдем.
   Вскоре вино кончилось. Настала пора зажигать огни, а гостям расходиться. Симэнь попросил Ин Боцзюэ и Се Сида немного задержаться.
   Сопровождая Гуйцзе, они верхами въехали в квартал кривых террас.
   Да,

 
Бросаться ль на красивую игрушку? –
Куда разумней в стороне держаться.
Легко попасть в парчовую ловушку,
Труднее из ловушки выбираться.
Об этом и в песне поется:
Да это же губительный притон,
Ров на задворках сточный,
Неприметный,
Для отправления нужды секретной!..
Острог, что на тычке сооружен.
Покойницкая…
В этой смрадной яме
Живых не сыщешь,
Мертвецы – рядами.
Пещера тут – приют заблудших душ,
Тут бойня – свалка провонявших туш;
Тут жизни поношенье,
Ограбленье,
Где все встает пред Смертью на колени.
Вот и слова, начертанные сажей:
«Тут красоты и купля и продажа.
Красотку сторговал – не забывай-ка,
Что у красотки есть еще хозяйка.
Плати и ей.
Она любовь отмерит
И не продешевит,
А в долг не верит!»
 

   Симэнь Цин с друзьями сопроводил паланкин Гуйцзе до самых ворот, где их встретила Ли Гуйцин и ввела в залу. После взаимных приветствий пригласили хозяйку дома.
   Немного погодя, опираясь на клюку, вышла старуха, волоком волоча ногу, и поклонилась гостям.
   – Свет, свет! – воскликнула она. – Сам знатный зять пожаловал. Каким ветром занесло?
   – Простите, матушка! – Симэнь улыбнулся. – Все дела, никак не мог выбраться.
   – Как величать господ, что пожаловали с вами? – поинтересовалась старуха.
   – Это мои лучшие друзья – брат Ин Второй и Се Цзычунь [12]. У брата Хуа собирались, встретили Гуйцзе, ну и проводить решили. Вина! – крикнул Симэнь. – Пропустим под музыку по чарочке.
   Хозяйка усадила гостей на почетные места. Тем временем заваривали чай, убирали церемониальную гостиную и припасали закуски. Вскоре слуга накрыл стол, зажег фонари и свечи, расставил вино и деликатесы.
   Переодетая Гуйцзе вышла из своей спальни и села сбоку.
   Это было настоящее гнездо любовных утех, вертеп, где иволги порхают в цветах. Не обошлось и без Гуйцин. Сестры наливали золотые чарки, играли на лютнях, пели и угощали гостей вином.
   О том же говорят и стихи:

 
Янтарный сок горит в лазурных кубках,
Сверкают капли пурпуром жемчужным.
За ширмой, в ароматных клубах
Драконов и жар-птиц несут на ужин.
Вовсю звучат свирель и барабан,
Поют уста и гнется гибкий стан.
Лови момент, пока имеешь силу!
Речь – в шепот, а свеча померкла и оплыла.
Да, без вина ты, как Лю Лин [13], сойдешь в могилу.
 

   Сестры спели куплеты, над столом порхали чарки – пир был в самом разгаре.
   – Давно мне говорили, что Гуйцзе знает южные напевы [14], – обернувшись к Гуйцин, заметил Симэнь Цин. – Как ты думаешь, можно ее попросить спеть ради этих господ?
   – Не смеем вас беспокоить, барышня, – вставил Ин Боцзюэ, обращаясь к Гуйцзе, – но с удовольствием прочистим уши, чтобы насладиться дивным пением и выпить по чарочке.
   Гуйцзе продолжала сидеть и только улыбалась.
   Надобно сказать, что упрашивая Гуйцзе спеть, Симэнь имел намерение овладеть ею, и поднаторевшая хозяйка тотчас же раскусила, куда он клонит.
   – Наша Гуйцзе с детства избалована и очень застенчива, – начала сидевшая рядом Гуйцин. – Перед гостями так сразу она петь не станет.
   Симэнь позвал Дайаня, вынул из кошелька пять лянов серебра в слитке и положил на стол.
   – Это не в расчет, – сказал он. – Гуйцзе на пудру и белила. На этих днях парчовые одежды пришлю.
   Гуйцзе поспешно поднялась с места и поблагодарила Симэня. Потом она велела служанке отнести подарки и убрать со столика. Гуйцин она попросила сесть рядом.
   Гуйцзе не торопясь слегка поправила прозрачный рукав, из которого свисала красная с серебряной нитью бахрома носового платочка, похожая на плывущие по реке лепестки, тряхнула юбкой и запела на мотив «Лечу на облаке»:

 
Достоинства мои – пример для вас,
О жительницы расписных террас.
Походка, речь и все мои манеры
О вкусе говорят, о чувстве меры.
Чуть шелохнусь, чуть поведу рукою –
Струится тонкий аромат рекою.
Едва ли не за каждое движенье
От всех приемлю знаки преклоненья,
И вся моя осанка говорит,
Что и в грязи – прозрачен, чист нефрит.
Как долго б эта песня ни звучала –
Пленила бы гостей и чаровала.
И каждый бы твердил здесь неустанно:
«Ну, чем не грезы самого Сян-вана!»
 

   Гуйцзе умолкла. Симэнь Цин едва сдерживал себя от охватившего его восторга. Он приказал Дайаню отвести коня домой, а сам остался у Ли Гуйцзе. Коль скоро Симэню не терпелось насладиться юной певицей, а ее как могли на то толкали Ин Боцзюэ и Се Сида, желаемое скоро было достигнуто.
   На другой день Симэнь наказал слуге принести из дому пятьдесят лянов серебра и купить в шелковой лавке четыре перемены нарядов, чтобы отпраздновать перемену прически у Гуйцзе [15]. Прослышала об этом и Ли Цзяоэр. Она, конечно, обрадовалась за свою племянницу и тотчас же передала ей с Дайанем слиток серебра на головные украшения и платья.
   Не умолкала музыка и песни, не прекращались танцы и пляски. Пировали целых три дня. Ин Боцзюэ и Се Сида пригласили Молчуна Суня, Чжу Жиняня и Чан Шицзе. Они выложили по пять фэней серебра и пришли поздравить Гуйцзе. Ей устроили спальню, за которую полностью заплатил Симэнь.
   Ликовал весь дом. Изо дня в день вино лилось рекой, но не о том пойдет речь.

 
Все новые песни и танцы подай богачу;
Иссякнет мошна – нищеты он познает мытарства.
Пора богачу обратиться с недугом к врачу.
Совет: бережливость – от бедности близкой лекарство.
 

   Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ЦЗИНЬЛЯНЬ ПОЗОРИТ СЕБЯ ШАШНЯМИ СО СЛУГОЙ.

 

АСТРОЛОГ ЛЮ ЛОВКО ВЫМОГАЕТ ДЕНЬГИ.

 

   Кто при деньгах, тот и могуч, и властен,
   Симэнь лишь от мошны своей несчастен.
   Раздоры в доме, свары да побои,
   А где приличия? А где устои?
   Дни богача-гуляки вечно праздны,
   А ночи непотребны, безобразны.
   Извечно так: в кармане звон монетный
   Рождает буйство страсти мимолетной.

 
   Так вот, полмесяца, должно быть, прожил Симэнь Цин у своей возлюбленной Гуйцзе. Юэнян то и дело посылала за ним слугу с лошадью, но всякий раз у Симэня прятали одежду и домой не пускали.
   Тихо стало в доме Симэня. Брошенные жены не знали, чем заняться. Другие еще как-то терпели, только Пань Цзиньлянь – ей не было и тридцати – женщина в самом расцвете сил, у которой пламенем горела неугасимая страсть, да Мэн Юйлоу продолжали румяниться и пудриться. Не проходило и дня, чтобы они, разодетые, не выходили к воротам и не простаивали до самых сумерек, провожая взглядом прохожих. Они улыбались, и тогда в обрамлении алых уст у них сверкали белизною зубы.
   Вечером, в спальне, Цзиньлянь ожидала мягкая постель под сиротливым пологом. Но одинокое ложе не располагало ко сну, и она выходила в сад, медленно прохаживалась по цветам и мху. Пляска месяца, отраженного в воде, устрашала ее напоминанием о неуловимости Симэня; утехи, которым беззастенчиво предавались разношерстные кошки, ее терзали.
   В свое время вместе с Юйлоу в дом пришел Циньтун, слуга лет шестнадцати, который только стал носить прическу [1]. Это был красивый, ловкий и шустрый малый. Симэнь доверил ему ключи и поставил убирать и сторожить сад. Циньтун ночевал в сторожке у садовых ворот.
   Цзиньлянь и Юйлоу днем нередко сидели в беседке за рукоделием или шашками, и Циньтун как мог им угождал. Он каждый раз предупреждал их о приходе Симэня и тем нравился Цзиньлянь. Она то и дело приглашала его к себе и угощала вином. Многозначительные взгляды, которыми они обменивались по утрам и каждый вечер, оставляли все меньше сомнений относительно их истинных намерений.
   Приближался двадцать восьмой день седьмой луны – рождение Симэнь Цина, а он так и жил у Ли Гуйцзе, будучи не в силах расстаться с «окутанным дымкою цветком» [2]. Юэнян снова послала за ним Дайаня с лошадью, а Цзиньлянь украдкой сунула слуге записку и велела незаметно передать Симэню: она, мол, просит его поскорее вернуться домой. Дайань не мешкая оседлал лошадь и поскакал к дому Ли в квартал кривых террас.
   Там он сразу нашел Симэня с компанией друзей – Ин Боцзюэ, Се Сида, Чжу Жиняня, Молчуна Суня и Чан Шицзе. Симэнь пировал и веселился, прильнув к красоткам, так что казалось, будто его посадили в букет цветов.
   – Ты зачем пришел? – заметив слугу, спросил он. – Дома все в порядке?
   – Все в порядке.
   – Приказчик Фу пусть пока всю выручку у себя держит. Я приду, тогда и счета подведем.
   – Дядя Фу за эти дни так много наторговал! Вас ждет.
   – Наряды привез?
   – Вот они.
   Дайань вынул из узла красную кофту и голубую юбку и передал их Гуйцзе. Гуйцзе и Гуйцин поблагодарили за подарок и распорядились угостить Дайаня. Выпив и закусив, слуга вышел к пирующим и встал рядом с Симэнем, потом осторожно зашептал ему на ухо:
   – У меня записка. Госпожа Пятая [3]просила передать. Просит поскорее приходить.
   Только Симэнь протянул руку, как его заметила Гуйцзе. Решив, что это любовное послание от какой-нибудь певички, она вырвала записку и развернула ее. Окаймленный узором лист почтовой бумаги содержал несколько строк, Гуйцзе протянула его Чжу Жиняню и велела прочитать. Тот увидел романс на мотив «Срывает ветер сливовый цвет» и стал декламировать:

 
И на желтом тоскую закате,
И средь белого дня,
Жду любимого жарких объятий –
Он забыл про меня.
Тяжко!.. Слышит расшитое ложе
Одинокий мой стон.
Мир, который ничто не тревожит,
Погружается в сон.
Вот уже и свеча догорела,
Светит только луна.
Как душа у тебя зачерствела –
Тверже камня она.
О любимый, прости!
Скорбь не в силах снести.
С поклоном – любящая Пань Пятая.
 

   Выслушав послание, Гуйцзе вышла из-за стола и удалилась к себе в спальню. Там она упала на кровать и повернулась лицом к стене. Симэнь понял, что она сердится, и на клочки разорвал послание, потом на глазах у всех дал пинков Дайаню. Сколько он ни упрашивал, Гуйцзе не выходила. Тогда он сам вошел в спальню, обнял Гуйцзе и вывел ее к столу.
   – Сейчас же забирай лошадь и ступай домой! – приказал он Дайаню. – Это негодница тебя прислала. Вот погоди, приду домой, до полусмерти изобью.
   Дайань со слезами на глазах отбыл домой.
   – Гуйцзе, не сердись! – упрашивал Симэнь. – Это моя пятая жена написала. Дело у нее какое-то, меня зовет. Чего тут особенного!
   – Не слушай его, Гуйцзе, – подшучивал Чжу Жинянь. – Обманывает он тебя. Пань Пятая – это его новая певичка из другого дома. Красавица писаная. Не отпускай его.
   – Чтоб тебя небо покарало, разбойник! – Симэнь ради смеха ударил Чжу Жиняня. – Твоими шутками недолго и человека угробить. Она и так сердится, а ты еще вздор несешь.
   – А вы нечестно поступаете, – заметила Ли Гуйцин. – Если у вас дома есть с кем управляться, так сидели бы себе дома. К чему чужих девушек завлекать? А то не успели прийти, как другая требует.
   – Справедливы ваши слова, барышня! – поддержал ее Ин Боцзюэ. – По-моему, – он обернулся к Симэню, – тебе не нужно уходить. Тогда и Гуйцзе сердиться перестанет, не так ли? А теперь, кто первый выйдет из себя, с того два ляна серебром, пусть всех угощает.
   Опять повеселели гуляки. Одни болтали, другие смеялись, третьи играли на пальцах [4]или провозглашали тосты. Гуйцзе забыла про обиду, и Симэнь заключил ее в свои объятия. Они шутили и угощали друг друга вином.
   Вскоре подали чай. На ярко-красном лаковом подносе выделялись семь белоснежных чашечек и ложки, напоминающие по форме листки абрикоса. Чай заварили с ростками бамбука, кунжутом и корицей. От него исходил такой сильный густой аромат, что его хоть горстями собирай. Когда гостей обнесли чаем, Ин Боцзюэ заметил:
   – Я знаю романс на мотив «Обращенный к Сыну Неба» [5], воспевающий как раз достоинства этого напитка:

 
Ласкал кусты весенний ветерок –
И вот он, чайный маленький листок.
Сорвешь его чуть позже – примечай:
Достоинства свои утратил лист;
А вовремя сорвешь, заваришь чай –
Напиток удивительно душист.
И пьяному он радость, а не блажь,
И трезвому вкуснее чая нет.
Да, не торгуясь, за корзину дашь
Хоть восемьсот, хоть тысячу монет!
 

   – Ваша милость, – обратившись к Симэню, покатывался со смеху Се Сида, – вам при ваших-то расходах чего еще и желать! Небось, только и мечтаете, как бы хоть щепоточку такого чайку раздобыть, а? Итак, кто знает романс, пусть поет романс, а кто не знает, тому анекдот рассказать и пропустить чарочку в обществе Гуйцзе.
   Первым взял слово Се Сида:
   – Мостил каменщик двор в увеселительном заведении, а хозяйка попалась сущая скряга. Каменщик возьми да вложи незаметно кирпич в водосток. Полил дождь. Весь двор затопило. Всполошилась тогда хозяйка. Разыскала каменщика, накормила, вина поднесла, даже цянь серебра отвесила. Спусти, говорит, воду. Каменщик выпил, закусил, потом пошел и потихоньку вынул кирпич. Скоро воды как и не бывало. «Скажи, мастер, что за грех такой приключился?» – спрашивает хозяйка. А каменщик ей: «Да тот самый грешок, какой и за вашим братом водится. Если денег дашь, пойдет растекаться, а поскупишься – встанет и ни с места».
   Анекдот задел Гуйцзе за живое.
   – А теперь я вам расскажу, господа, – начала она. – Жил-был некто Сунь Бессмертный. Решил он устроить угощение, а приглашать друзей поручил тигру, который был у него в услужении. Тигр еще по дороге всех гостей поодиночке съел. Прождал Бессмертный до самого вечера. «Да ваш тигр всех гостей давно съел», – говорили ему. Явился тигр. «Где ж гости?» – спрашивает Бессмертный. А тигр человеческим голосом ответствует: «Да будет вам известно, наставник, я отродясь не ведал, как это людей приглашать, одно знал, как людей пожирать».
   Шутка Гуйцзе задела за живое друзей Симэня.
   – Мы, выходит, только твоего гостя объедаем, а сами медяка пожалеем на угощение, да? – возразил Ин Боцзюэ и тут же вырвал из прически серебряную уховертку весом в один цянь.
   Се Сида вынул из повязки два позолоченных колечка. Когда их прикинули, они потянули всего девять с половиной фэней. Чжу Жинянь достал из рукава старый платок по цене в две сотни медяков, а Сунь Молчун отстегнул от пояса белый полотняный передник и заложил его за два кувшина вина. У Чан Шицзе ничего не оказалось, и он выпросил у Симэня цянь серебра. Все отдали Гуйцин и пригласили на пир Симэня и Гуйцзе. Гуйцин велела слуге принести на цянь крабов и на цянь свинины. На кухне она распорядилась зарезать курицу и приготовить закуски.
   Подали кушанья и все уселись за стол. С возгласом «приступай!» принялись за еду. Все случилось в один миг, не то что в нашем рассказе.
   Только поглядите:
     Заработали челюсти, склонились над блюдами головы. И свет померк, угасло солнце – казалось, тучею несметной налетела саранча. Знай, шарили глазами и двигали руками. Набросились ватагой голодных арестантов, только что выпущенных из тюрьмы. Один, толкая и пихая остальных, закуски атакует – будто целый век не ел и не пил. Другой, того и гляди, проглотит палочки для еды – словно в гостях отродясь не бывал. Этот орудует с курицей, обливается потом, спешит. Тот – сало течет по губам и щекам – уплетает поросенка прямо со щетиной и кожей. Вот хищники вцепились в жертву, глотают, давятся. Немного погодя взметнулись палочки, скрестились, как копья, над столом. И через миг, словно вымытые, уже сверкали белизною блюда и чашки. Еще взмах палочек – и смололи все до последней крошки. Этот достоин звания Царя обжор, а тот – Главы блюдолизов. Уж заблестели кувшины пустые, но в алчности их опрокидывали вновь и вновь. Исчезли кушанья давно – прожорливые рыскали в поисках их неутомимо там и тут.
   Да,

 
Яств аромат улетучился вмиг –
В храм Утробы отправили их.
 

   Симэнь Цин и Гуйцзе еще не выпили и по чарке вина. Едва они коснулись закусок, как все оказалось съедено подчистую, и стол напоминал Будду Чистоты и блеска.
   В тот день поломали два стула. Слуге, который смотрел за лошадью, ничего не досталось от трапезы, и он с досады опрокинул стоявшее у ворот божество местности, а потом навалил на него кучу. Сунь Молчун перед уходом проник в гостиную и засунул в штанину бронзового с позолотой Будду. Ин Боцзюэ сделал вид, что желает облобызать Гуйцзе, а сам стянул у нее головную шпильку. Се Сида прикарманил у Симэня сычуаньский веер, а Чжу Жинянь, пройдя в спальню Гуйцин, прибрал к рукам ее зеркальце. Чан Шицзе приписал в счет Симэня тот цянь серебром, который взял у него взаймы. Одним словом, чего только не выделывали дружки, чтобы потешить Симэнь Цина.
   О том же говорят и стихи:

 
Красавицы кривых террас —
искусницы на угожденье,
Познаешь с ними ты не раз
Уснувшей плоти возрожденье.
Но предаваясь им, забыв о мере,
Кому от дома ключ доверишь?
 

   Но оставим пока компанию друзей, которые пировали с Симэнь Цином, а скажем о слуге Дайане. Когда он вернулся с лошадью домой, Юэнян, Юйлоу и Цзиньлянь сидели вместе.
   – Хозяина привез?
   У Дайаня блестели красные от слез глаза.
   – Хозяин меня пинками выгнал, – пояснил он. – Кто, говорит, за мной посылать будет, тому достанется как следует.
   – Ну скажите, справедливо ли он делает? – заметила Юэнян. – Не хочешь домой идти, не ходи, но к чему слугу-то избивать? До чего ж его там приворожили!
   – Слугу избил – еще куда ни шло, – поддержала ее Юйлоу. – Зачем он нас поносит?!