Джин Нодар. История моего самоубийства

   Действительно, если подумать, мир полон вещей, которые мы отличаем друг от друга тем, что каждой даем свое условное обозначение. Достаточно забыть эти обозначения или пренебречь ими, достаточно перетасовать слова в нашей голове, - и мир мгновенно меняется! Слова правят мирозданием и обозначения! Почему это, например, я не могу зваться, то есть быть Геной Краснером и, следовательно, спать с Любой?! Не удивился же статный индус в чесучовом кителе, когда узнал, что я - это Краснер, не удивились же и другие! Да и кто на свете не поверил бы, если бы с самого начала я был не я, а доктор Краснер? Все поверили бы, даже я сам! Все, конечно, у меня не хуже, чем у приличных людей! Не хуже я, скажем, своей же жены Любы Краснер. А что с Ириной? Сердце ее, положим, и принадлежит Траволте, но разве в этом возрасте остальное не достается именно странникам? А кто я ей как не странник? Ведь мать ее, Люба, - не жена ведь она мне! Не Гена же я, в конце концов, не доктор Краснер, не акушер ведь! И потом - грозился не я, грозилась она; причем, вполне серьезно! Ясно, кстати, и то, что Ирина решилась на этот шаг из любви к свободе, то есть к бунту, а если есть бунтарь, - значит, есть и невыносимые условия. И бунтарское чувство, по моему всегдашнему разумению, грех не поддерживать в человеке, ибо, в конечном счете, оно обеспечивает поступательное движение истории!
   Потом я перекрыл кран, глубоко вздохнул, заглянул в зеркальце, свисавшее со вспотевшей душевой стойки, увидел, что меня уже не гложет совесть, понравился себе и сказал: "Вполне!" Потом, протерев зеркальце рукой и отодвинув его в сторону, осмотрел себя в профиль, в результате чего ощутил состояние божественного легкодумия и вспомнил давно полюбившуюся мне мысль неизвестного происхождения: мудрость змеи закабаляет нас, а легкодумие Бога освобождает. Из ванной выходил уже насвистывая: есть такая задушевная мелодия из старого советского фильма, хотя фильм черно-белый. Как это, подумал я, смеют утверждать, будто при Сталине высокого искусства не было?! А что же это такое:
   Крутится, вертится шар голубой,
   Крутится, вертится над головой,
   Крутится, вертится, - негде упасть,
   А парень девушку хочет украсть!
   Весь тот день все мы, Краснеры, провели вместе, втроем. Каждый чувствовал себя легче: оптимистично. Я позвонил жене и сказал, что не мешало бы взять у Любы рецепт по выпечке пирожного по-ялтински. Они поговорили между собой дружелюбно. С Геной беседа у Любы не склеилась. Он позвонил раньше, чем я жене и, как рассказала Люба, пожаловался сперва на кота, который после возвращения хозяйки из Канады не перестает на него рычать, а потом признался жене, что ее подруга, озлобившись на жениха, зазывает его в постель, и, если всем нам вместе не придумать выхода из этого фарса, он перестанет ей сопротивляться. "Не смей! -- взвизгнула Люба. -- Она диссидентка, а может быть, даже блядь! И, скорее всего, болеет заразным!" "Почему же, черт возьми, ты погнала меня сюда?!"-- обиделся Гена. "А потому, -- снова воскликнула Люба, -- что обо всем приходится всегда заботиться мне! И что ты не знаешь языка, а приличным, образованным и очень участливым людям приходится просиживать тут вместо тебя только для того, чтобы сделать нам хорошо!" "Не дразни! -- пригрозил Гена. -- На хуй мы сюда вообще ехали?" "Ты сам ведь это себе на свою жопу и надумал! -- снова взвизгнула Люба и извинилась передо мной за вульгарность слога. -- Кто это мозолил мне мозги про счастье и свободу?! Кто верил "Голосу"?!" "Хватит! -- бесился Гена. -Подумаем лучше как всю эту хуйню остановить!"
   Однако никто у нас, в счастливой семье Краснеров, останавливать ее не думал. Прошла еще неделя. Я не выходил из дому: днем дописывал книгу о философии и утолял Иринину жажду к свободе, а вечером принимал пациентов, после чего на какое-то время возвращал к жизни угасшую Любину надежду на счастье, утопая вместе с ней - на то же время - в тягучих восточных мелодиях из Гениной фонотеки и в волшебных образах из арабских сказок, образах, увлажненных вязким массажным маслом, которое, рискуя работой, Люба тащила из номера люкс в отеле. Жена моя из прежней - почти уже забытой - жизни вела себя мирно, поскольку именно от нее я и услышал впервые об универсальных терапевтических возможностях оптимизма и присутствия духа. С Геной было сложнее. Как-то вечером, когда мы, Краснеры, обедали с новыми пациентами и с нашими индусами, в квартиру, бешеный от водки и ревности, ввалился Гена с Любиной подругой, которую он представил гостям как диссидентку и жену. Вел себя буйно, но Люба уверила всех, что я его вылечу: первый визит. Я вывел Гену на кухню и напомнил, что до получения справки о сдаче английского экзамена ему благоразумнее держаться в рамках, то есть подальше от моего точнее, своего - дома, а иначе не видать тебе, дескать, местной лицензии.
   К изумлению гостей, Гена угомонился: вернулся к столу и стал молча пить водку, которую Любина подруга подливала ему в стакан так же настойчиво, как мне - Люба. При этом, под общий смех, диссидентка расспрашивала присутствовавших женщин, включая Любу, о любовных пристрастиях присутствовавших мужей, включая меня, - и, под собственный смех, рассказывала о Гениных. Когда водка в бутылке вышла, Гена вдруг грязно выругался в адрес всех штатов Америки и стукнул кулаком по пустой тарелке. Тарелка разлетелась на осколки, а из кулака хлынула кровь. Протянув салфетку, я велел Гене покинуть помещение. Он расплакался и удалился, но в эту ночь никому в семье Краснеров не спалось.
   Утром я уехал на весь день в издательство, а по дороге домой решил обговорить с Любой и Ириной варианты благопристойного выхода из фарса: каждому из нас настало, мол, время отступить в свою жизнь. Войдя в подъезд, я стискивал голову в ладонях, не позволяя уму отвлечься в сторону от отшлифованных фраз прощального монолога. Хотя я понимал, что выходить из сложившейся ситуации - как, впрочем, из любой иной -- следует в шутливой манере, практикуемой людьми с целью дезинфекции нелестных истин, меня одолевала непостижимая грусть прощания с блудным существованием, прощания блудного самца с блудными самками, от которых его отрывают именно тогда, когда неистовство плоти становится условием причащения к непредвиденному знанию о человеке. Грусть эта была тем более глубокой, чем лучше сознавал я, что прощаться предстояло прежде всего с самим собой: очередное отступление в жизнь означало возвращение в мир, оскорбляющий своею реальностью.
   Выйдя из лифта и подступив уже к двери с табличкой "Геннадий Краснер", я поэтому так и не знал - что же именно придется сказать на прощание чужой женщине по имени Люба и ее дочери по имени Ирина. Быть может, изреку что-нибудь столь же грустное, сколь грустным я себе раньше казался: в исступлении страсти, скажу, больше справедливости, чем в правилах жизни; ведь живем же все мы, люди, по этим правилам, - и вот нам, увы, не живется; каждый ведь день пробуем, но нет, не живется... Или, наоборот, скажу им что-нибудь легкое, как легким, - легче, чем мир, я себе казался сейчас: у нас была любовь, потому что любовь, как сказал веселый поэт, - не тоскливый стон скрипок, а визг матрасных пружин. Или скажу что-нибудь такое, что будет непонятно мне самому, а потому позволит не только объяснить происшедшее, но и сохранить к нему интерес. Например: единственный способ выявить пределы возможного - это, знаете, выйти из него в область невозможного. А может быть, подумал я, ничего говорить не надо, потому что любые слова, а не только эти - всегда не твои, а чужие слова, чужие, ни чьи переживания и чужие же, ни чьи догадки. Может быть, я так ничего им и не скажу: заберу свою синюю тетрадь и книги, посмотрю на них такими глазами, когда ни о чем не думаешь, и удалюсь. Так же просто и молча, как просто и молча все мы втроем лгали, - не унижаясь до лжи, но всего лишь нагнетая в себе самое изысканное из наслаждений: открытость самообману. Но доступна ли мне эта роскошь молчания? Доступна ли она кому-нибудь? Или это так же недоступно, как никому было недоступно не родиться? Я запутался и, как всегда в таких случаях, почувствовал, что, если не перестану думать, - будет хуже.
   Тряхнув головой и выбросив из нее все слова, я вздохнул и ткнул пальцем в кнопку дверного звонка. Дверь не отпирали. Я навалился на кнопку теперь уже кулаком и стал жадно прислушиваться к дребезжанию звонка за дверью, наращивая силу, с которою распинал эту кнопку. Через несколько минут звонок сгорел - и стало тихо. Прислушиваться уже было не к чему, и в панике, снова меня захлестнувшей, стало вдруг ясно, что Любу с Ириной увидеть уже не придется. Эта мысль меня обескуражила, и в непонятном отчаянии я стал выбивать дверь плечом. Наконец, из-за лестничного пролета выступил полуголый индус, показавшийся мне теперь менее статным. Жалея меня и стесняясь то ли из-за отсутствия на нем чесучового кителя, то ли по возвышенной причине, он осторожно сообщил мне, что мою семью вместе с посудой и книгами по медицине умыкнул вчерашний пациент с порезанным кулаком. Зять вызвал полицию, но она опоздала, ругнулась в адрес всех эмигрантов и не составила акта.
   С тех пор никого из Краснеров я не видел, но тосковал по ним часто. Люба в отель больше не заявлялась. Впрочем, если бы она и не бросила работу, увидеться с моей женой ей бы там не пришлось, поскольку в тот же день я настоял на возвращении жены в античную филологию. Восемь лет спустя я прочел в русской газете, что, дескать, поздравляем всех, акушер-гинеколог Краснер стал ассистентом профессора на кафедре общей психиатрии в Балтиморском Мемориальном госпитале и пишет книгу "на любопытную тему: терапевтические возможности перевоплощения".
   ...Когда, развернувшись в кресле, я провожал его взглядом, меня осенила забавная мысль, что мой самолет, действительно, превращается в брантовский "корабль дураков", набитый знакомыми безумцами, отбывающими в "дурацкую страну Наррагонию". Ну и прекрасно, подумал, будет чем убить время: после взлета пойду в хвостовой салон, то есть в прошлое, к таким же, как я, безумцам, - печалиться, смеяться, и вместе с ними готовиться к тому, что впереди.
   29. Думать можно обо всем, но лучше - о любви
   -- Вот я нашел им имя! "Корабль дураков"! -- услышал я вдруг голос соседа, профессора Займа.
   -- Дураков? -- вернулся я к нему.
   -- Конечно: сейчас уже требуют, чтобы мужикам разрешали жениться на мужиках!
   -- Дураки?
   -- Все они, либералы... Вы что - не слушали меня?
   -- Не расслышал последнее: шумно, как на карнавале в Рио!
   -- Сейчас уже нет.
   -- Может, вы и правы... Я в Рио не бывал.
   -- Я не об этом, -- пояснил Займ, -- хотя я в Рио как раз бывал. Я о том, что шума сейчас уже нет. Посадка заканчивается.
   -- Так, значит, - "корабль дураков"? -- не унимался я.
   -- Джейн Фонда! -- сказал Займ.
   -- Что?
   -- Не "что", а "кто"! Посмотрите: Джейн Фонда!
   Я вскинул глаза ко входу и - правильно: Джейн Фонда! Осмотрел повторно: все на месте! Где надо - широко, где надо - узко, и, главное, - те же ее знаменитые грудные соски, так искусно заточенные, что их основное назначение заключалось, должно быть, в ограждении прославленной плоти от похабных взглядов. Итак, - это Фонда, и, как обещала стюардесса Габриела, все кресла в салоне заняты кроме одного - между мною и Займом. Экипаж суетился вокруг нее и пытался улыбаться так же загадочно, как сама звезда. Габриела перестала дышать. Из задних салонов сбежались другие стюардессы, одинаково уродливые, - почему я, собственно, и подумал, что никого из них - за исключением Габриелы - никогда бы не стал обучать ни русскому языку, ни даже философии. Единственный из экипажа, кто позволял себе дышать, хотя и неровно, был коренастый итальянец в белой фуражке: капитан Бертинелли.
   -- Джейн Фонда! -- еще раз воскликнул шепотом Займ.
   -- Правильно, -- ответил я невозмутимым тоном, -- и усядется сейчас рядом с вами, профессор!
   -- Пожалуйста, сюда, мисс Фонда! -- выдохнула Габриела.
   Займ вскочил, как ошпаренный, чтобы звезда не передумала усесться в соседнее кресло, и прикрыл ладонью лысину:
   -- Я профессор Займ!
   Голос у Фонды оказался простуженным:
   -- Знаю: вы - профессор Займ.
   -- Вы меня знаете?! -- ужаснулся Займ. -- Впрочем, мы с вами где-нибудь, наверное, пересекались, но, убейте, не помню!
   -- Мы с вами нигде не пересекались, -- заверила его Фонда и, протиснувшись к своему креслу, кокетливо опустилась в него.
   Все еще не доверяя ни слуху, ни зрению, Займ согнулся и осторожно положил себя рядом. Фонда повернулась ко мне:
   -- Рада вас видеть!
   -- В Москву? -- ответил я. -- Я имею в виду: надолго?
   -- Только на день, а потом - в Грузию, в абхазские горы. Вы же, кстати, из Грузии?
   Единственная растительность, которая по глупому капризу природы пока не исчезла с головы Займа, бакенбарды, встала торчком: Габриела, видимо, не предупреждала его, что звезда располагает исчерпывающей информацией о соседях по креслу. Впрочем, если бы звезде ничего обо мне не говорили, я бы не удивился, что она меня узнала, поскольку мы были знакомы.
   ...Когда в декабре 81-го "Лайф" напечатал обо мне статью вместе с моими еврейскими фотокарточками, мне позвонили из Лос-Анджелеса и пригласили с лекцией о еврейской России. Я согласился, ибо тогда еще считал, что аппаратчики из местного еврейства, получавшие зарплату за "спасение российских братьев", отличаются только невежеством: многое из того, что они вещали городу и миру об этих братьях, было ложью. Позже я выяснил, что лгут они не из невежества, а из расчета. Поначалу бесился, но скоро злость сошла на уныние, после чего пришло равнодушие, - когда лень уже и здороваться... До появления Фонды за мной расположился, например, рыжий Джери Гутман, председатель нью-йоркского комитета по советским евреям. Летит прохиндей в Союз за новыми "братьями", подумал я, а сам Джери хотел было соврать, будто рад меня видеть, но, замешкавшись у моего кресла, почесал себе рыжие брови и сгинул...
   Итак, до какого-то времени - когда благотворительные комитеты по спасению российского еврейства приглашали выступать с рассказами о родном племени - я соглашался; не терпелось сообщить им чего они, как мне казалось, не знали: в большинстве своем ваши российские братья мечтают не о трансплантации в Бруклин со всеми своими органами, но о пересадке себе - на дому - новых дыхательных путей. И о новых окнах в этом доме.
   Так и попал я в Лос-Анджелес, где благотворитель Фил Блейзер и познакомил меня с Фондой, которой, как он сказал, не терпелось сдружиться с еврейским активистом. Звезда, однако, призналась, что жаждет дружбы не с активистом, а с активисткой, причем, не из Грузии, а из России. При этом объяснила присутствовавшим, что Грузия - это не штат Джорджия, а край, где едят простоквашу и живут поэтому - против желания - минимум 120 лет. Я ответил, что, во-первых, такого нигде не бывает, а во-вторых, это происходит в Абхазии.
   На всякий случай Блейзер сфотографировал нас в тесном приближении и опубликовал снимки в газете, которую прислал мне в Нью-Йорк и которую наряду с другими о себе вырезками я вез теперь в сумке под креслом друзьям в Грузию - показать им кто же еще кроме меня опасается, что им не избежать слишком долгой жизни, если, не дай Бог, они перейдут с вина на простоквашу.
   И вот много лет спустя Фонда усаживается в соседнее кресло и объявляет, что едет в абхазские горы!
   ...-- Конечно, я всегда был из Грузии! -- ответил я актрисе и, как это случается в присутствии волнующих дам, добавил еще более глупую правду. -- А у вас изумительная память!
   -- Вы смеетесь? -- спросила она простуженным голосом.
   -- Нет, рассуждаю. Хотя рассказываю лучше; хотите, кстати, расскажу ту притчу? Которую обещал у Блейзера.
   -- У кого? -- сощурилась она.
   Я решил, что Блейзер перед ней провинился:
   -- Я имею в виду нашу встречу в Эл-Эй.
   Звезда бросила на меня настороженный взгляд, и мне показалось, что она испугалась за свою память.
   -- Момент! -- воскликнул я, поднял сумку и выложил на ее колени страницу с нашей фотографией.
   Займ прищемил к носу пенсне и пригнулся к газете, подрагивавшей от волнения на знаменитых коленях. Фонда оглянулась на него и, проглотив слюну, сказала мне уже совсем чужим голосом:
   -- Окажите услугу: давайте поменяемся местами...
   Займ понял, что звезды за хамство наказывают:
   -- Прошу прощения, мисс Фонда, - забылся!
   -- Что вы, профессор! Мне просто захотелось к окну.
   Мы поменялись местами, Фонда возвратила мне газету, пригнула мою голову к своей и шепнула на ухо:
   -- Я не Фонда. Тихо, пожалуйста! Совсем не Фонда. Я Джессика Флеминг. Ничего общего с Фондой!
   -- Как же так?! -- ужаснулся я. -- А сказали: придет звезда! Для чего это?! И потом - как это "ничего общего"?! Посмотрите на себя!
   -- Я и им сказала как есть: я, говорю, не она, а я. Но они считают, что, нет, - она!
   -- Не она? А кто?
   -- Джессика Флеминг. А-а! Вы имеете в виду...
   -- Да! Вы не актриса? У вас и прическа ж не своя! То есть - ее!
   -- А можете дать слово, что будете молчать?
   -- Я ведь правда из Грузии! Всегда!
   -- Грузин я как раз знаю лучше нее!
   -- Знаете? Кого?
   -- Многих. А вы, например, знаете Ило Мамиствалова? -- спросила Джессика.
   -- У него - барахолка на Орчард Стрит.
   -- Правильно! -- воскликнула Джессика. -- "Мамиствалов" - это по-грузински "Папин Глаз", да? А Отара Паписмедова?
   -- Отара? Двоюродный брат "Папиного Глаза"!
   -- Вы всех знаете! -- восхитилась Джессика. -- Вот они меня туда и засылают; оплатили все по люксу, и еще 5 тысяч!
   -- Не понимаю! -- не понял я. -- Откуда вы их знаете?
   -- Клиенты мои!
   -- То есть - наоборот, да? Вы - их клиентка?
   -- Нет, они - мои! Кстати, я не знаю - что значит по-грузински "Паписмедов", -- и погладила прическу.
   -- "Дедушкина надежда". Но они ж оба лысые! -- не поверил я.
   -- А это при чем? -- удивилась она.
   -- А при том, что им парикмахерша никогда не нужна.
   -- Я не парикмахерша. Никогда.
   -- Нет? Мне так послышалось. То есть - показалось.
   -- Я этого никогда не говорила.
   -- Правильно. Это я виноват. Значит, не парикмахерша? Я подумал так, потому что вы потрогали свои волосы. А кто?
   -- Проститутка. А я всегда трогаю свои волосы. Всегда!
   -- Кто?
   -- Блядь.
   -- Не понимаю. Блядь? Откуда?
   -- Вообще - из Балтимора, но сейчас живу в Нью-Йорке. Или вы имеете в виду название фирмы? Да?
   Я молчал.
   -- А фирма называется смешно: "Звезды у ваших ног и между". Они там держат не просто, а особых, то есть не особых, а всех, которые на кого-нибудь похожи и готовы радовать всяких ебнутых клиентов, то есть, простите, чокнутых. Ну, не всяких, - которые хорошо платят.
   -- Да? -- обомлел я. -- Хорошо?
   -- Да, всегда хорошо. Они не чокнутые. У них просто деньги, но они знают, что Фонда на них не плюнет, - и вызывают меня. Отходят как бы. "Отраженное перевоплощение" называется!
   -- Я спрашиваю про "Папин Глаз" и про "Надежду"... "Дедушкину"... Зачем это им засылать вас в Абхазию?
   -- Они же сами оттуда! Вы что - не знаете?!
   -- Ну и что? -- опять не понял я.
   -- Как "ну и что"?! Вы же сами грузин! Вы знаете про грузин не меньше, чем я! Представляете - что это значит для грузина: послать на родину главную звезду и поручить ей обслужить там его бывших друзей?! Вы, конечно, представляете что это для грузина значит! Отар говорит - это и есть жизнь! Ни больше, ни меньше! А Ило сказал: больше! Гораздо, говорит, больше, чем жизнь, потому что жизнь - это хуйня, простите, - ерунда! Тем более - они скоро собираются туда ехать сами, через месяц. Хотят, чтобы все там пали им в ноги: вот, смотрите, Ило и Отар уехали жидятами, а вернулись королями! А прежде, чем вернулись, послали - кого? - главную звезду! Значит, она их уважает, если специально приезжает к нам в Абхазию оповестить о скором визите Ило и Отара! И не просто оповестить, а... вы знаете что! Я не буду больше говорить нехороших слов! Как, мол, значит, надо уважать человека, чтобы приехать в Абхазию и это... Понимаете? А еще они собираются экспортировать простоквашу!
   -- И вы летите туда как Фонда?
   -- А никто кроме нее, - так говорит Отар, - никто кроме Фонды не уговорит абхазского молочного министра продать простоквашу. Отар говорит это миллионное дело; даже японцы хотят экспортировать! Правда, не в Японию! А министр любит Фонду! То есть меня! Как это, кстати, называется - "молочный министр"?
   Я рассмеялся. Потом возмутился. Наконец, еще раз рассмеялся и сказал в недоумении:
   -- Пять тысяч - не такие деньги, чтобы... одной - в Абхазию!
   -- А дело не только в этом. Во-первых, мои клиенты, знаете, обманывают только себя, будто я Фонда, - и веселятся, а со мной ведут себя всегда не так, как если б я была Фонда, а так, как если б я была кто я есть, какая-нибудь Джессика из Балтимора. Во-вторых, я, знаете, нигде не бывала: Балтимор и Нью-Йорк. В-третьих, пять тысяч для меня - деньги. В-четвертых, мне, знаете, нравятся грузины, ей-богу! Убей, но нравятся! Может, вдруг кого-нибудь встречу там... Какого-нибудь грузинского человека; я никогда не бывала замужем, и меня никто никогда не любил, а грузины, видимо, умеют... Отар, например! Очень даже умеет, но он - вы знаете - женатый. Хотя все равно умеет! А мне уже почти сорок, знаете... Вот! А еще есть "в-пятых"...
   Я молчал.
   -- Дайте сказать - что "в-пятых"! В-пятых, если б я не поехала, мы бы ведь, например, с вами и не встретились, правда? А вы знаете Фонду! И вообще! Почему вы вдруг всегда молчите?
   -- Я не молчу, -- оправдался я, -- я думаю...
   -- А я это люблю - когда люди вдруг думают, -- сказала Джессика. -Когда люди вдруг думают, они узнаюєт все лучше.
   -- Думают о чем? -- не понял я.
   -- А это не важно! Люди иначе выглядят, когда вдруг думают... А думать можно обо всем, но лучше - о любви; я чаще всего думаю о любви, и думаю, что люди, которые любят кого-нибудь, ни в чем уже не нуждаются и ни о чем не тоскуют. Никогда! Я и Отару говорю: хватит про простоквашу, подумай о любви! Но думать обо всем можно.
   Я согласился, отметив про себя, что вместе со словами из ее рта, касавшегося моего уха, шел теплый сладкий воздух.
   -- А вы, например, о чем сейчас думаете?
   -- Я не думаю, -- сказал я, -- я подумал, что это - как в кино!
   -- А в жизни, кстати, все не так, как в жизни, а как в кино! -согласилась Джессика.
   -- А это вы хорошо сказали! -- сказал я.
   -- Разве? -- засомневалась Джессика, но потом снова возбудилась. -Меня, знаете, главное - навести на мысль. А сама я никогда не знаю о чем еще думать кроме любви... А правда ведь - как в кино! Вот я пришла, мы тут с вами как-то очень познакомились: мужчина и женщина, да? И общие знакомые. Что еще? -- и оглянулась. -- И этот профессор, да? Тоже, наверное, думает, но нервничает. Да? Самолет, люди знакомятся, думают, у всех бьется сердце, и все, наверное, нервничают, да? И каждый чего-то в жизни ждет, правильно? И есть, наверное, такие, у кого в сердце есть любовь, и они, может быть, не нервничают... А может быть, они все равно нервничают? А потом идут начальные титры, и самолет поднимается в воздух! Правильно?
   -- Правильно! -- не понял я.
   -- А профессор - правда! - очень нервничает.
   Я повернулся к Займу. Он сидел как заколдованный. Мое перешептывание с Фондой, то есть с Джессикой - голова к голове - вызвало у него перевозбуждение лицевого нерва, в результате чего у Займа подергивалась левая половина губы. Наконец, он снял с носа пенсне, улыбнулся безадресно и сказал мне шепотом, как если бы боялся, что звезда вдруг выйдет из самолета:
   -- Кажется, идем на взлет, правильно?
   Тоже правильно: мы шли на взлет, и, снова склонившись к Джессике, я по инерции - сообщил ей об этом шепотом. Джессика тоже не поняла почему я сказал ей об этом шепотом, но шепнула:
   -- Да?! И что будем делать?
   -- Молчать и знать, что идем на взлет. Но главное - молчать!
   30. Патриотизм есть форма ненависти и готовность убивать
   Сперва, как всегда при взлете, я ужаснулся, что самовольно участвую в противоестественном действии, - в удалении от земли, в передвижении по воздуху и в ускорении жизни. Как всегда, вспомнил, что самолет удивительная вещь, которой люди перестали удивляться, но, как всегда же, напомнил себе, что по-настоящему удивительны более простые чудеса. Понимая откуда берется в самолете тысячи лошадиных сил, никто пока не знает откуда берется одна-единственная в простой, не летающей, лошади. Еще больше удивляла меня летающая лошадь в колеснице пророка Ильи. Жизнь, объяснил я себе, полна знаков, обещающих важные разгадки. Эти знаки привлекают внимание своей противоестественностью, - и таким знаком мне всегда казалась абсолютная физическая схожесть двух разных людей. Над этим чудом я часто ломал голову, поскольку иногда кажется, что стоит еще раз напрячься - и расколешь скорлупу, в которую Бог утаил хитрую истину. Разглядывая Джессику и поражаясь ее неотличимости от Фонды, я, как много раз прежде, догадался лишь о том, что природа проделывает подобное неспроста, - не только для того, чтобы внушить нам, будто человек не одинок во вселенной, и у каждого есть двойник. Удивительное заключалось в другом. Если бы даже Джессика и была той самой звездой, которая годы спустя после нашей беседы о неведомой ей Абхазии уселась рядом и объявила, что летит в абхазские горы, - это поразило бы меня меньше, чем действительное.
   За обедом у Блейзера я рассказал Фонде о глупом грузине Жане Гашия, которого по глупости же Москва арестовала за антирусскую пропаганду, хотя уже наутро обменяла на столь же мелкого и глупого лондонского провокатора, прибывшего в Абхазию по наущению своей капризной абхазской жены и арестованного там на чайной плантации "Умный писатель Гулиа" во время произнесения не по-британски пламенной антигрузинской речи. По прибытии в Нью-Йорк Гашия объявил, что является потомком князей и плодовитым историком древности. Когда кто-то заикнулся, что его фамилии в парижском списке грузинских князей не значится, Гашия возразил, будто этот список ненадежен, ибо составлен парижскими армянами. При этом добавил, что, если никто не встречал его имени и в исторических публикациях, объясняется это опять же просто: до официальной печати он не снисходит, а сочинения хранит в голове.