Страница:
Петхаинцы праздновали Национальную Независимость охотно, поскольку жили в квартирах без центрального охлаждения, тогда как гуляния устраивались в огромном холле Торгового Центра, где, несмотря на скопление недавних выходцев из Африки, Узбекистана и Индии, циркулировал остуженный и благовонный воздух. Если бы июль в Нью-Йорке был посуше, как в Тбилиси, или прохладней, как в Москве, не было бы на празднике и меня. Я не терпел сборищ. Они утверждали правоту некоего марксистскоЪкафкианского учения, что человек есть общественное насекомое, коллектив которых обладает возможностями, немыслимыми для отдельного организма, особенно моего: гулянием в честь независимости, причем, всеобщей, а не своей личной. Об отсутствии личной независимости напоминало присутствие жены, и, в отличие от петхаинцев, кризис независимости я ощущал в тот день особенно остро, ибо, в отличие от пасшихся косяком петхаинских жен, моя не отступала от меня ни на шаг.
Раввин Ботерашвили с повисшей на его руке грузной раввиншей приветствовал нас со страдальческой улыбкой. Я радостно поздравил его с великим праздником. В ответ он поправил под гладко выбритым подбородком свою каравеллу, кивнул в сторону петхаинских жен и шепотом поздравил меня с тем, что моя, как видно, так и не примкнула к дуализму. Наградил ее за это поцелуем руки с изнанки. Потом повернул голову и чмокнул в волосатый подбородок свою жену. Похвалился, что она всю жизнь следует за ним по пятам, "как следовала за Гамлетом тень его отца". Я не понял сравнения, но отозвался вопросом о том - не гложет ли его боль в селезенке. Не понял теперь он. Я выразился более возвышенно: отчего на мудром раввинском лице стынет печать вселенского страдания?
Ответила раввинша: вчера она купила ему вот эти итальянские туфли с фантастической скидкой по случаю Независимости; размер не тот, но можно разносить. Я сообщил ей страшную вещь: местный писатель Хемингуэй застрелился в свое время именно из-за того, что жали ботинки. Ни она, ни раввин не поверили мне; я оскорбился, но жена ущипнула меня в локоть, и я поменял тему. Спросил: не правда ли, что в холле пахнет пряным запахом прижженных трав? Именно! - согласился раввин: американская культура благовоний не перестает поражать его воображение. Раввинша добавила, что аромат напоминает ей бабушкину деревню в Западной Грузии, что у нее ноет сердце и хочется от счастья плакать, а посему следует приобрести распылитель с запахом прижженных трав.
Гвалт в холле нарастал быстро и настойчиво, как шум приземляющегося "корабля дураков". Росла и теснота: люди стали толкаться, и всех обволакивал дух непоспешающего гулянья. Повсюду пестрели разноцветные лотки: орехи, блины, пироги, пицца, бублики, шашлыки, фалафелы, раки, устрицы, тако, джаиро, - все, что бурлящий котел Америки выбрасывает чревоугодливым пришельцам из Старого Света. Покупали пищу все кроме самых новых пришельцев, которые, тем не менее, понатаскали сандвичей из дому, но к которым мы с раввином себя уже не относили и потому могли щегольнуть перед женами приобретением в складчину объемистой коробки с пушистыми кукурузными хлопьями...
Со всех сторон, даже с верхних ярусов, доносились по-праздничному наглые звуки чавканья бесчисленных ртов. Гадких запахов не было, - только звуки, и, подобно раввину, я ощущал гордость за американскую культуру борьбы со зловониями. Что же касается гадких звуков разжевывания и проглатывания пищи, - я с доверием посматривал в сторону помоста в конце холла. Согласно обещанию, с минуты на минуту, после короткого митинга, к микрофонам на сцене вылетят из-за гардины музыкальные удальцы из Мексики, - и стеклянный купол над этим захмелевшим от обжорства пространством задребезжит от оглушающих ритмов во славу национальной независимости гринго, самого старшего в братской семье народов Нового Света.
И правда: не успел я ответить на приветствие протиснувшегося к нам доктора Даварашвили, как на сцену плеснул сзади - нам в глаза - слепящий свет юпитеров, а из группы выступивших из-за гардины людей отделился и шагнул к микрофону фундаментально упитанный рыжеволосый гринго с рыжими же подтяжками и с универсальным голосом представителя власти. Сразу же объявил, что все мы, собравшиеся в холле, живем в самое историческое из времен, но объяснять не стал. Раввин одобрительно качнул головой, а доктор шепнул мне, что англосакса звать мистер Пэнн и он является председателем Торговой Палаты всего Квинса. Мистер Пэнн сказал еще, что Америка есть оплот мира во всем мире и представляет собой лучшее изо всего, что случилось с человечеством после того, как оно слезло с деревьев и создало Библию. Раввин снова согласился, а оратор воскликнул, что будущее Америки сосредоточено в руках простых тружеников, и потому всем нам следует проявлять осторожность в движении к цели, которую он тоже не назвал. Раввин испугался ответственности, а доктор объявил нам, что оратор является его пациентом. Жена ущипнула меня в локоть, чтобы я вдруг не позволил себе усомниться вслух, что мистер Пэнн, крупный начальник и англосакс, нашел необходимым лечиться у петхаинца.
Хотя ущипнули меня, - дрогнула рука у раввинши. Коробка с кукурузой полетела вниз. Раввин, доктор и я кинулись подбирать хлопья с мраморного настила. Сидя на корточках, Залман спросил шепотом у Даварашвили - не смог бы он в процессе лечения походатайствовать перед мистером Пэнном об удвоении государственной дотации на закупку нами, петхаинцами, синагоги в Квинсе. Ответил ему мистер Пэнн: объявил, что только американское правительство является правительством законов, а не людей. То есть ответ вышел отрицательный, ибо по закону правительство не может выделить нам больше того, что нам же удалось собрать между собой. Доктор, тем не менее, пообещал поговорить с оратором в процессе лечения. Сказал даже, будто у нас неплохой шанс, поскольку - и это секрет! - наиболее благосклонно оратор относится к грузинам. Ненавидит же дальнеазиатов: зовет их недоносками и возмущается тем, что им не запрещают иммигрировать. Продолжая подбирать кукурузу, доктор прыснул со смеху и сообщил, что вспомнил рассказанный мистером Пэнном анекдот о корейцах: даже эпилептики среди них легко тут пристраиваются, - в качестве сексуальных вибраторов. Раввин застенчиво улыбнулся, но я рассмеялся громко: передо мной стояли и жужжали, как вибраторы, кореянки с одинаково кривыми ногами в бесцветных ситцевых шортах.
Одна из них обернулась и растерялась, увидев меня - на корточках и со вскинутыми на нее глазами. Отшатнулась и бросила подругам звонкую корейскую фразу, - как если бы вдруг оборвалась пружина в механизме. Вибраторы все вместе испортились, - умолкли и тоже испугались, ибо на корточках сидел не только я. Перекинулись взглядами, проткнули, как буравчики, брешь в толпе и скрылись.
Мистер Пэнн тотчас же заговорил о них. Особенно охотно, радостно объявил он, приезжают к нам из Азии. За последние годы иммиграция корейцев выросла на 108 процентов! Теперь уже затряслись в хохоте и раввин с доктором. Моя жена и раввинша глядели на нас с недоумением. Я взглянул в сторону юпитеров, на фоне которых, под аплодисменты толпы, мистер Пэнн отошел от микрофона и уступил место следующему оратору, - тощему корейцу с кривыми ногами в бесцветных ситцевых шортах. Кореец квакнул несколько слов, и они оказались английскими: спасибо, дескать, Америке! И слава! И вообще! Подумал и еще раз квакнул: в Америке лучше, чем в Корее! Очень рад! Демократия! Снова подумал: прогресс! Труд! Свобода! Равенство! Братство! И вообще! Потом еще раз подумал, но ничего больше сообщить по-английски не пожелал, раскланялся и спустил в себе пружину: выстрелил корейскую фразу.
В разных конца холла одобрительно и дружно застрекотали вибраторы, и под аплодисменты толпы корейца обступили фотографы. Я снова прыснул со смеху. Залман сделал то же самое и нечаянно толкнул раввиншу, которая снова выронила из рук коробку с кукурузой. Мы втроем переглянулись, взорвались в хохоте и опять же - теперь, однако, с радостью - бросились вниз на корточки подбирать хлопья и наслаждаться внезапным ребяческим припадком беспечности, который случается лишь с независимыми янки в голливудских боевиках.
"Жжжжж" -- жужжал сквозь гогот Даварашвили и вертел указательным пальцем, подражая вибратору. Залман перешел на четвереньки и, мотая головой, ржал, как взбесившийся конь. Сидя на корточках, я повизгивал, терял равновесие и, пытаясь удержаться, хватался поминутно за рыжие, как у Пэнна, подтяжки на раввинской спине. "Еще, еще! -- повернулся к нам, всхлипывая, доктор. -- Про наших докторов!" - и покрутил тремя пальцами в воздухе. "Ну, ну?" -- захихикал раввин. Даварашвили проглотил слюну и зашептал: "Про проктолога это, про жопного доктора. Они, знаешь, ставят диагноз одним пальцем - жик туда и диагноз готов!" "Ну, ну?" -- торопил раввин. "А один проктолог из беженцев пихает туда больному сразу три пальца! Почему? На случай, если больной потребует консилиум!"
Раввин расставил локти шире и, уронив голову на пол, затрясся, как в лихорадке, а потом принялся хлопать ладонями по мраморному полу. Мы же с доктором хохотали уже не над проктологом, а над Залманом. Когда раввин стал униматься, Даварашвили не позволил ему приподнять голову, - склонился над нею и зачастил: "А вот тебе еще: какая разница между распятием и обрезанием? Отвечаю: распятие лучше, - отделываешься от еврея сразу, а не по частям!" Зеленая фетровая шляпа отделилась от Залмановой головы и упала рядом с нею, ковшом вверх. Раввин уже стонал. Стоя теперь на коленях, доктор жмурился от беззвучного хохота и то раскидывал руки в стороны - это распятый еврей! - а то складывал их и чиркал одним указательным пальцем по другому: а это обрезанный! Зарывшись головою в колени, я гикал, икал, считал себя счастливейшим из трех долдонов и наслаждался беспечностью существования. Не было привычного страха, что кто-нибудь или что-нибудь снова посягнет на мое право быть беспробудно глупым, как любой на свете праздник, тем более, праздник независимости.
...Посягнула, как и прежде, жена: пригнувшись надо мной и поблескивая кроткими глазами, потребовала подняться на ноги. Раввинша сделала то же самое, но - с раввином. Даже докторша, страстная сторонница дуализма, бросила подруг, протиснулась к нам, вцепилась в трясущиеся плечи супруга и стала вытягивать его в вертикальную позу. Все мы - "три петхаинских долдона" - походили, должно быть, на загулявших чаплиновских пьянчуг, которых жены стараются вытащить из грязной лужи и поставить торчком, - как это принято среди трезвых. После нелегкой борьбы женам удалось вернуть нас к независимым соотечественникам. Благодаря вкусу к инерции, дольше всех сопротивлялся я. Выпрямившись и защелкнув мускулы в коленных сгибах, повернулся к доктору с раввином - перемигнуться. С застывшими лицами, они стояли на цыпочках, не шевелились и не смотрели в мою сторону.
-- Туда! -- шепнула жена и развернула мою голову к сцене.
Я как раз не удивился. Напротив: было такое ощущение, что, наконец, случилось то, чему давно уже пора случиться.
64. Царствие Отца Нашего давно уже рассеяно по земле
...Она даже снилась мне на предыдущей неделе: мы втроем, она, я и ИсабелаЪРуфь, лежим друг к другу впритык на пустынном гавайском пляже, лицом к коснувшемуся воды солнечному диску. Они наблюдают розовый закат и держат меня в неволе: связали мне руки за спиной и не позволяют мыслить об оставленной в Квинсе семье. Удается им это легко: то одна, то другая теребит мне волосы на загривке и требует читать вслух из раскрытой Бретской рукописи. Читаю, но получается не из Библии, а из запретного евангелия. Того самого, о котором директор музея рассказал Фейхтвангеру.
"Ученики спросили Иисуса: Когда же наступит Царствие? Иисус сказал: Оно не наступит как итог ожидания, и о нем нельзя будет сказать - Вот оно здесь! Или - Вот оно там! Скорее всего Царствие Отца Нашего давно уже рассеяно по земле, но люди его не видят... Тот, кто доискивается, да продолжит доискиваться. Когда доищется - его возьмет печаль. После печали же к нему придет удивление, и скоро он станет владычествовать надо всем."
-- Еще! -- велела Натела и перевернула страницу.
"Иисус сказал: Ежели плоть заявилась в этот мир благодаря духу, удивление. Но если дух стал существовать благодаря плоти, - удивление из удивлений. Воистину, диву даюсь: как получилось, что такое великое богатство поселилось среди такой нищеты!"
-- Еще, еще! -- требовали женщины и смотрели на закат.
"Ученики спросили его: Кто ты есть что говоришь такие слова? Иисус ответил: Вы не догадываетесь, увы, кто я есть по тем словам, которые я говорю вам. Вы уподобились евреям, ибо евреи любят древо, но презирают его плоды, либо же любят плоды и презирают древо."
-- Не останавливайся! -- сказала Исабелла-Руфь.
"Вот ложе; двое возлягут на него отвести дух: один из них погибнет, а другой будет жить."
Потом обе насытились мудростью, а солнце скрылось - и стало темно. Они перевернули меня на спину - и произошло молчание...
...Я ждал Нателу со дня на день, потому что Петхаин находился теперь в Америке. Каждому нужен родной народ. Главная беда в жизни - смерть, которую закрывают от глаз сперва родители, а потом - родной народ. Натела сказала в микрофон и об этом, но другими словами.
Из-за волнения я слушал ее отрывками, но сама она выглядела спокойной: хотя говорила по бумажке и с акцентом, - говорила уверенно. Издали Натела казалась мне состарившейся, а глаза - когда смотрела в толпу - походили на уставшие от смотрения кровавые раны. Особенно когда их слепили блицами. Фотографировали беспрерывно, как если бы пытались застать ее в момент оглашения важной истины или отъявленной лжи. Но говорила она как раз просто: в отличие от большинства, приехала не в Америку, но к своему народу, что возможно только в Америке, - так же, как отличаться от большинства позволено только здесь.
Народ - в том числе и родной - либо не понял этих слов, либо не поверил им: аплодировать не стал. Сконфуженная молчанием, Натела раскланялась и попятилась назад. Снова появился мистер Пэнн. Обхватил ее за талию и объявил в микрофон, что госпожа Элигулова приехала из благодатной Грузии и не только, оказывается, отказалась от финансовой помощи, но привезла с собой важный подарок: от имени всех грузинских евреев она передала музею в Квинсе древнюю рукопись Ветхого Завета. И стал ей аплодировать от имени квинсовцев. Толпа поддержала его сперва неуверенно, как если бы не поверила сообщению, а потом громко и дружно, как если бы вспомнила, что Америка есть страна чудес. Под шум аплодисментов вылетели на сцену музыкальные удальцы из братской Мексики, но петхаинцы, включая нас шестерых - раввина, доктора и меня с женами - высыпали, не сговариваясь, на улицу ко входу в Торговый Центр и скучились там. Было очень жарко и душно, но никто не рисковал начать разговор об Элигуловой: бубнили только, что в День Независимости в Нью-Йорке всегда очень жарко и душно.
Мне представилось, будто в глубине души каждый из бубнивших о жаре петхаинцев испытывал не только гордость за Нателу, но даже нежность к ней, тем более, что в праздничные дни люди кажутся менее зловредными, чем в будни. Что бы ни говорить о ней или думать, - в этом хаосе непонятых страстей, в Америке, Натела являлась их плотью и кровью. И даже если душа у нее порченая, то не пора ли осознать хотя бы на чужбине, что эта душа частица нашей собственной и что другого источника кроме добра нет даже у зла...
-- Чего она, стерва, от нас хочет? -- сказала раввинша.
Все сразу умолкли. Паузу нарушил раввин:
-- Хочет жить с нами.
-- А зачем?! -- возмутилась раввинша. -- Зачем вдруг такое надумала? Купила же себе камень в Петхаине, там бы и оставалась. Не к добру это, билив ми!
Петхаинцы поверили: не к добру. Мне стало стыдно за собственное молчание, и я сказал:
-- А что нам? Она же ничего ни у кого из нас не просит.
-- А зачем ей мы?! -- возмутилась теперь докторша. -- Она все с американцами, с начальниками! Видели как этот, с рыжими подтяжками, за талию ее? Видели?
-- При чем тут рыжие подтяжки?! -- возмутился раввин.
-- Я не о подтяжках, -- оправдалась докторша, -- я о том, что он очень крепко держал ее за талию!
-- Но я поражаюсь другому! -- отозвался ее муж. -- Отдать нашу же библию не нам, а какому-то вонючему музею!
-- Нашу?! -- возразил я. -- Вспомни откуда книга эта в Грузию попала. Из Греции. А кто привез? Испанка.
-- Но это ж Америка! -- напомнил мне доктор.
-- А кому бы ты приказал ей книгу возвращать? Испании? Или Греции? Куда мы приехали, в конце концов? Не в Америку ли?
-- Америке на все плевать! Спрашиваешь тут у человека: "Как живешь?" а он тебе: "Файн!", то есть "пошел на фиг!"
Доктор сердился не на Америку и даже не на Нателу, но на судьбу, распорядившуюся библией не в его пользу:
-- Никто тут за библию эту не скажет нам спасибо, никто! Здесь нет хозяина, главного народа! Пусть хотя бы лежала где лежала!
-- В Гебе?! -- воскликнул я, сознавая, что недопонимаю Нателу и сам, хотя мне давно уже хотелось сказать что-нибудь в ее защиту. -- Не в Гебе же! И потом: в Петхаине тоже уже нет главного народа!
-- Дело не в этом, -- вмешался раввин. -- Можно ведь было ее продать, а деньги - нам для синагоги. А продать Израилю!
Петхаинцы дружно согласились: продать бы Израилю, а деньги - нам для синагоги. Возник вопрос: а нельзя ли оспорить этот дар? Ведь, по сути дела, книга принадлежит не Нателе Элигуловой, а нам, петхаинцам! К удивлению моей жены, я горячо поддержал эту идею, ибо в процессе дискуссии мне удалось выяснить у себя, что, подобно остальным петхаинцам, я на нее сердился. Впрочем, сердиться у меня было оснований больше, чем у остальных: во-первых, я был председателем Землячества, а главное, план по вызволению библии из Гебе и возвращению ее народу принадлежал мне. Прежде, чем бежать с книгой в квинсовский музей, Нателе следовало связаться хотя бы со мной: вот, мол, привезла библию, как с нею быть? Твоя идея - ты и решай! Дело даже не в библии. Предположим, что ее не было и в помине! Или - Натела ее с собой не привезла. В любом случае ей надлежало связаться со мной: вот, дескать, приехала! Не у меня ли она спрашивала на лестнице: любишь, не любишь?... Издевалась?!
-- Я уверен, что нам надо оспорить этот дар! -- заявил я.
-- Свяжись с адвокатом! -- кивнул раввин. -- А я поговорю с Рэбе. И не мешало бы связаться еще с прессой!
-- Свяжемся! -- пообещал я. -- Еще как свяжемся! Потому что, знаете... даже нет слов! Очень нечутко с ее стороны! Очень! Никто не имеет права действовать от имени народа без его мандата!
-- Именно! -- подхватил доктор. -- Особенно - народа многострадального! За кого она нас принимает! Мы же в Америке!
Петхаинцы зашумели: за кого она, действительно, нас принимает?! Мы же, билив ми, не в Петхаине! Шумели долго, но, в конце концов, стали догадываться, что если сейчас же не укроются от духоты и жары, станут народом еще более многострадальным.
-- Вернемся в здание, -- предложил раввин и пошел впереди паствы. -- И запомните: подойдет к нам, молчать! Ни слова о книге!
-- Правильно, ни слова! -- шагал я рядом.
-- Как же так?! -- выпалила вдруг моя жена. -- Вы что - с ума посходили?! Так же нельзя! Человек только приехал, а мы... Надо хотя бы пригласить на обед, приласкать, пригреть. Или просто поговорить...
-- Я приглашать не намерена! -- отозвалась докторша.
-- Я зову ее к себе, -- сказала жена.
-- Меня там не будет! -- пригрозила докторша.
-- Меня тоже! -- заявил я.
-- Ты что - тоже спятил? -- осведомилась у меня жена. -- Что с тобой произошло? От жары, наверное! Я лично иду ее разыскивать и приглашать к себе, а там кто из вас захочет, тот и придет! - и, отделившись от многострадального народа, она скрылась в веселой толпе разноцветных американцев, ошалевших от пищи, независимости и мексиканских ритмов.
65. Только Америка ничем не отличается от остального мира
Как и следовало ждать, Натела отказалась от приглашения: сослалась на недомогание. Обещала пригласить всех к себе сама как только устроится с жильем. Устроилась скоро, - и об обещании забыла. Взамен сделала то, чего никто из нас не ждал: прислала с прислуживавшей ей одесситкой Раей раввину чек на 25 тысяч и записку, в которой велела ему связаться с Пэнном для завершения переговоров о постройке грузинской синагоги в Квинсе или закупке здания. Сообщила еще, что согласие о содействии она от властей уже имеет. Сообщение оказалось правдивым, так же как - действительным присланный ею чек. Через три месяца петхаинцы праздновали открытие собственной синагоги на Йеллоустон и очень этим гордились.
На открытие пришли журналисты из телевидения, раввины из Квинса, Манхэттена и Бруклина, и даже представители нью-йоркской мэрии. Каждому хотелось засвидетельствовать общеизвестное: Америка есть страна чудес, где у каждого, кто способен мыслить трезво, голова идет кругом от счастья и где для достижения максимума, - частного канала связи с небесами, достаточно иметь минимум, - 25 тысяч. Не было на открытии только Элигуловой. Опять же прислала деньги - теперь уже наличными - для покрытия банкетных расходов и записку, в которой в связи с недомоганием заранее извинялась за отсутствие.
С ходом времени при упоминании Нателы петхаинцы стали проявлять признаки особого беспокойства, которое, в зависимости от сопутствующих симптомов, приписывают либо жалости, либо совести. Доктор - и тот признался, что испытываемое им счастье от успехов, выпавших в Америке на долю общины, оказалось бы полнее, если бы нам удалось протоптать тропинку к роскошному особняку Нателы, в котором можно напороться на влиятельных людей. Признался он мне в этом по телефону после того, как увидел особняк изнутри - в телевизионной программе о новых эмигрантах, в которой знаменитая Джессика Савич, тоже ныне покойная, рассказала зрителям о встрече с замечательной женщиной из Грузии, поселившейся в Квинсе среди родного народа и оказывающей ему посильную помощь.
Особняк понравился не только доктору, но он оказался единственным, кто, судя по виду Нателиного лица на экране, предположил, что, если она не хлещет водку или не занюхивается белым порошком, то, стало быть, серьезно больна. Глаза изменились даже после Дня Независимости: веки под зрачками обвисли и потемнели, а белки стали красными, как если бы сочились кровью. Она поминутно прикладывала к глазам салфетку и извинялась, ссылаясь на лампу над телекамерой. Интерьер гостиной, однако, произвел на петхаинцев такое впечатление, что они категорически исключили возможность болезни и заключили, будто Натела пропивает бриллианты в бессонных оргиях с представителями тележурналистики, тоже, по их мнению, отличавшимися нездоровым выражением лица.
Зависть, которую разбередила передача в сердцах петхаинцев, начисто изгнала оттуда завязавшееся было теплое чувство к Элигуловой. Ее стали обвинять уже и в американском лицемерии: деньги на синагогу, так же, как и подарок музею, - это, дескать, дешевый местный трюк во имя паблисити, а Джессика Савич - тоже с припухшими веками - это тайная развратница и, наверное, коммунистка: нашла, мол, кого называть "замечательной женщиной из Грузии"! А зачем, спрашивал я, Нателе это паблисити?! Те из петхаинцев, кто за ответом не отсылал меня к генералу Абасову в Москву, отвечали просто: а затем, что выуживает себе новую жертву - опять же из богатых, но тупых романтиков, падких до прищуренных глаз и загадочных заявлений. Имели в виду ее беседу с Савич.
Савич задала ей дежурный вопрос: мучает ли ностальгия? Только в той мере, ответила Элигулова, в какой она есть часть меланхолии. Меланхолии, удивилась Савич, что вы хотите сказать? Ностальгия, проговорила Натела и верно! - прищурила глаза, есть приступ меланхолии, то есть парализующей печали по поводу прощания с жизнью, с самою собой. Прощания, переспросила Савич. Да, прощания, ответила Элигулова грудным голосом; всякая жизнь состоит из череды прощаний, а у нас, эмигрантов, одним таким долгим и мучительным приступом больше. Савич снисходительно улыбнулась и сказала, что, хоть это и забавно, осталось полторы минуты: назовите нам быстро вашу героиню! Натела не поняла вопроса, и Савич подсказала: кем бы вам хотелось быть, если бы вы были не собой, - Маргарэт Тэтчер, Мартиной Навратиловой, Джейн Фондой, датской принцессой, кем? ИсабелойЪРуфь, рассмеялась Натела, как умела смеяться раньше. Кто такая ИсабелаЪРуфь, удивилась Савич. У нас есть время, спросила Натела. Да, сказала Савич, 20 секунд. Забудьте о ней, хмыкнула Натела.
В отличие от Даварашвили, меня насторожил не вид Нателы, - насторожила ее искренность. Она была слишком умна, чтобы честно делиться с публикой мыслями. Тем более такими, которые публику не устраивают. Савич спросила что могла бы та сказать об Америке, и Натела ответила: все, что угодно; Америка - единственная страна, о которой можно говорить всякое, хорошее и дурное, и все будет правдой, потому что только Америка ничем не отличается от остального мира. Никто из эмигрантов не рискнул бы врезать такое новой отчизне, 91% населения которой, по статистике, объявленной в той же телепрограмме, лжет ежедневно и, стало быть, желает слышать о себе именно ложь. Натела рискнула, и, следовательно, либо ей не с кем было общаться, либо же ей все уже было нипочем.
Эта передача состоялась в воскресный вечер, и "протоптать тропинку в роскошный особняк" я наметил себе в ближайший срок - во вторник. Понедельник приберег для преодоления гордыни. Пришлось, однако, в этот день общаться с гостями из ФБР.
Одного из них, Кливленда Овербая, я знал давно, с начальных недель обретения свободы. Приходил тогда тоже не один и задавал каверзные вопросы, а спутник записывал мои ответы. Пытались выяснить почему же все-таки я покинул родину, ежели все у меня было там именно так, как показано в анкетах. Ответил как положено: девальвация духа! Почему же тогда в Америку, удивился Кливленд. А потому, что это - единственное место, где можно освободиться от родины и других дурных привычек, - сентиментальности и курения.
Раввин Ботерашвили с повисшей на его руке грузной раввиншей приветствовал нас со страдальческой улыбкой. Я радостно поздравил его с великим праздником. В ответ он поправил под гладко выбритым подбородком свою каравеллу, кивнул в сторону петхаинских жен и шепотом поздравил меня с тем, что моя, как видно, так и не примкнула к дуализму. Наградил ее за это поцелуем руки с изнанки. Потом повернул голову и чмокнул в волосатый подбородок свою жену. Похвалился, что она всю жизнь следует за ним по пятам, "как следовала за Гамлетом тень его отца". Я не понял сравнения, но отозвался вопросом о том - не гложет ли его боль в селезенке. Не понял теперь он. Я выразился более возвышенно: отчего на мудром раввинском лице стынет печать вселенского страдания?
Ответила раввинша: вчера она купила ему вот эти итальянские туфли с фантастической скидкой по случаю Независимости; размер не тот, но можно разносить. Я сообщил ей страшную вещь: местный писатель Хемингуэй застрелился в свое время именно из-за того, что жали ботинки. Ни она, ни раввин не поверили мне; я оскорбился, но жена ущипнула меня в локоть, и я поменял тему. Спросил: не правда ли, что в холле пахнет пряным запахом прижженных трав? Именно! - согласился раввин: американская культура благовоний не перестает поражать его воображение. Раввинша добавила, что аромат напоминает ей бабушкину деревню в Западной Грузии, что у нее ноет сердце и хочется от счастья плакать, а посему следует приобрести распылитель с запахом прижженных трав.
Гвалт в холле нарастал быстро и настойчиво, как шум приземляющегося "корабля дураков". Росла и теснота: люди стали толкаться, и всех обволакивал дух непоспешающего гулянья. Повсюду пестрели разноцветные лотки: орехи, блины, пироги, пицца, бублики, шашлыки, фалафелы, раки, устрицы, тако, джаиро, - все, что бурлящий котел Америки выбрасывает чревоугодливым пришельцам из Старого Света. Покупали пищу все кроме самых новых пришельцев, которые, тем не менее, понатаскали сандвичей из дому, но к которым мы с раввином себя уже не относили и потому могли щегольнуть перед женами приобретением в складчину объемистой коробки с пушистыми кукурузными хлопьями...
Со всех сторон, даже с верхних ярусов, доносились по-праздничному наглые звуки чавканья бесчисленных ртов. Гадких запахов не было, - только звуки, и, подобно раввину, я ощущал гордость за американскую культуру борьбы со зловониями. Что же касается гадких звуков разжевывания и проглатывания пищи, - я с доверием посматривал в сторону помоста в конце холла. Согласно обещанию, с минуты на минуту, после короткого митинга, к микрофонам на сцене вылетят из-за гардины музыкальные удальцы из Мексики, - и стеклянный купол над этим захмелевшим от обжорства пространством задребезжит от оглушающих ритмов во славу национальной независимости гринго, самого старшего в братской семье народов Нового Света.
И правда: не успел я ответить на приветствие протиснувшегося к нам доктора Даварашвили, как на сцену плеснул сзади - нам в глаза - слепящий свет юпитеров, а из группы выступивших из-за гардины людей отделился и шагнул к микрофону фундаментально упитанный рыжеволосый гринго с рыжими же подтяжками и с универсальным голосом представителя власти. Сразу же объявил, что все мы, собравшиеся в холле, живем в самое историческое из времен, но объяснять не стал. Раввин одобрительно качнул головой, а доктор шепнул мне, что англосакса звать мистер Пэнн и он является председателем Торговой Палаты всего Квинса. Мистер Пэнн сказал еще, что Америка есть оплот мира во всем мире и представляет собой лучшее изо всего, что случилось с человечеством после того, как оно слезло с деревьев и создало Библию. Раввин снова согласился, а оратор воскликнул, что будущее Америки сосредоточено в руках простых тружеников, и потому всем нам следует проявлять осторожность в движении к цели, которую он тоже не назвал. Раввин испугался ответственности, а доктор объявил нам, что оратор является его пациентом. Жена ущипнула меня в локоть, чтобы я вдруг не позволил себе усомниться вслух, что мистер Пэнн, крупный начальник и англосакс, нашел необходимым лечиться у петхаинца.
Хотя ущипнули меня, - дрогнула рука у раввинши. Коробка с кукурузой полетела вниз. Раввин, доктор и я кинулись подбирать хлопья с мраморного настила. Сидя на корточках, Залман спросил шепотом у Даварашвили - не смог бы он в процессе лечения походатайствовать перед мистером Пэнном об удвоении государственной дотации на закупку нами, петхаинцами, синагоги в Квинсе. Ответил ему мистер Пэнн: объявил, что только американское правительство является правительством законов, а не людей. То есть ответ вышел отрицательный, ибо по закону правительство не может выделить нам больше того, что нам же удалось собрать между собой. Доктор, тем не менее, пообещал поговорить с оратором в процессе лечения. Сказал даже, будто у нас неплохой шанс, поскольку - и это секрет! - наиболее благосклонно оратор относится к грузинам. Ненавидит же дальнеазиатов: зовет их недоносками и возмущается тем, что им не запрещают иммигрировать. Продолжая подбирать кукурузу, доктор прыснул со смеху и сообщил, что вспомнил рассказанный мистером Пэнном анекдот о корейцах: даже эпилептики среди них легко тут пристраиваются, - в качестве сексуальных вибраторов. Раввин застенчиво улыбнулся, но я рассмеялся громко: передо мной стояли и жужжали, как вибраторы, кореянки с одинаково кривыми ногами в бесцветных ситцевых шортах.
Одна из них обернулась и растерялась, увидев меня - на корточках и со вскинутыми на нее глазами. Отшатнулась и бросила подругам звонкую корейскую фразу, - как если бы вдруг оборвалась пружина в механизме. Вибраторы все вместе испортились, - умолкли и тоже испугались, ибо на корточках сидел не только я. Перекинулись взглядами, проткнули, как буравчики, брешь в толпе и скрылись.
Мистер Пэнн тотчас же заговорил о них. Особенно охотно, радостно объявил он, приезжают к нам из Азии. За последние годы иммиграция корейцев выросла на 108 процентов! Теперь уже затряслись в хохоте и раввин с доктором. Моя жена и раввинша глядели на нас с недоумением. Я взглянул в сторону юпитеров, на фоне которых, под аплодисменты толпы, мистер Пэнн отошел от микрофона и уступил место следующему оратору, - тощему корейцу с кривыми ногами в бесцветных ситцевых шортах. Кореец квакнул несколько слов, и они оказались английскими: спасибо, дескать, Америке! И слава! И вообще! Подумал и еще раз квакнул: в Америке лучше, чем в Корее! Очень рад! Демократия! Снова подумал: прогресс! Труд! Свобода! Равенство! Братство! И вообще! Потом еще раз подумал, но ничего больше сообщить по-английски не пожелал, раскланялся и спустил в себе пружину: выстрелил корейскую фразу.
В разных конца холла одобрительно и дружно застрекотали вибраторы, и под аплодисменты толпы корейца обступили фотографы. Я снова прыснул со смеху. Залман сделал то же самое и нечаянно толкнул раввиншу, которая снова выронила из рук коробку с кукурузой. Мы втроем переглянулись, взорвались в хохоте и опять же - теперь, однако, с радостью - бросились вниз на корточки подбирать хлопья и наслаждаться внезапным ребяческим припадком беспечности, который случается лишь с независимыми янки в голливудских боевиках.
"Жжжжж" -- жужжал сквозь гогот Даварашвили и вертел указательным пальцем, подражая вибратору. Залман перешел на четвереньки и, мотая головой, ржал, как взбесившийся конь. Сидя на корточках, я повизгивал, терял равновесие и, пытаясь удержаться, хватался поминутно за рыжие, как у Пэнна, подтяжки на раввинской спине. "Еще, еще! -- повернулся к нам, всхлипывая, доктор. -- Про наших докторов!" - и покрутил тремя пальцами в воздухе. "Ну, ну?" -- захихикал раввин. Даварашвили проглотил слюну и зашептал: "Про проктолога это, про жопного доктора. Они, знаешь, ставят диагноз одним пальцем - жик туда и диагноз готов!" "Ну, ну?" -- торопил раввин. "А один проктолог из беженцев пихает туда больному сразу три пальца! Почему? На случай, если больной потребует консилиум!"
Раввин расставил локти шире и, уронив голову на пол, затрясся, как в лихорадке, а потом принялся хлопать ладонями по мраморному полу. Мы же с доктором хохотали уже не над проктологом, а над Залманом. Когда раввин стал униматься, Даварашвили не позволил ему приподнять голову, - склонился над нею и зачастил: "А вот тебе еще: какая разница между распятием и обрезанием? Отвечаю: распятие лучше, - отделываешься от еврея сразу, а не по частям!" Зеленая фетровая шляпа отделилась от Залмановой головы и упала рядом с нею, ковшом вверх. Раввин уже стонал. Стоя теперь на коленях, доктор жмурился от беззвучного хохота и то раскидывал руки в стороны - это распятый еврей! - а то складывал их и чиркал одним указательным пальцем по другому: а это обрезанный! Зарывшись головою в колени, я гикал, икал, считал себя счастливейшим из трех долдонов и наслаждался беспечностью существования. Не было привычного страха, что кто-нибудь или что-нибудь снова посягнет на мое право быть беспробудно глупым, как любой на свете праздник, тем более, праздник независимости.
...Посягнула, как и прежде, жена: пригнувшись надо мной и поблескивая кроткими глазами, потребовала подняться на ноги. Раввинша сделала то же самое, но - с раввином. Даже докторша, страстная сторонница дуализма, бросила подруг, протиснулась к нам, вцепилась в трясущиеся плечи супруга и стала вытягивать его в вертикальную позу. Все мы - "три петхаинских долдона" - походили, должно быть, на загулявших чаплиновских пьянчуг, которых жены стараются вытащить из грязной лужи и поставить торчком, - как это принято среди трезвых. После нелегкой борьбы женам удалось вернуть нас к независимым соотечественникам. Благодаря вкусу к инерции, дольше всех сопротивлялся я. Выпрямившись и защелкнув мускулы в коленных сгибах, повернулся к доктору с раввином - перемигнуться. С застывшими лицами, они стояли на цыпочках, не шевелились и не смотрели в мою сторону.
-- Туда! -- шепнула жена и развернула мою голову к сцене.
Я как раз не удивился. Напротив: было такое ощущение, что, наконец, случилось то, чему давно уже пора случиться.
64. Царствие Отца Нашего давно уже рассеяно по земле
...Она даже снилась мне на предыдущей неделе: мы втроем, она, я и ИсабелаЪРуфь, лежим друг к другу впритык на пустынном гавайском пляже, лицом к коснувшемуся воды солнечному диску. Они наблюдают розовый закат и держат меня в неволе: связали мне руки за спиной и не позволяют мыслить об оставленной в Квинсе семье. Удается им это легко: то одна, то другая теребит мне волосы на загривке и требует читать вслух из раскрытой Бретской рукописи. Читаю, но получается не из Библии, а из запретного евангелия. Того самого, о котором директор музея рассказал Фейхтвангеру.
"Ученики спросили Иисуса: Когда же наступит Царствие? Иисус сказал: Оно не наступит как итог ожидания, и о нем нельзя будет сказать - Вот оно здесь! Или - Вот оно там! Скорее всего Царствие Отца Нашего давно уже рассеяно по земле, но люди его не видят... Тот, кто доискивается, да продолжит доискиваться. Когда доищется - его возьмет печаль. После печали же к нему придет удивление, и скоро он станет владычествовать надо всем."
-- Еще! -- велела Натела и перевернула страницу.
"Иисус сказал: Ежели плоть заявилась в этот мир благодаря духу, удивление. Но если дух стал существовать благодаря плоти, - удивление из удивлений. Воистину, диву даюсь: как получилось, что такое великое богатство поселилось среди такой нищеты!"
-- Еще, еще! -- требовали женщины и смотрели на закат.
"Ученики спросили его: Кто ты есть что говоришь такие слова? Иисус ответил: Вы не догадываетесь, увы, кто я есть по тем словам, которые я говорю вам. Вы уподобились евреям, ибо евреи любят древо, но презирают его плоды, либо же любят плоды и презирают древо."
-- Не останавливайся! -- сказала Исабелла-Руфь.
"Вот ложе; двое возлягут на него отвести дух: один из них погибнет, а другой будет жить."
Потом обе насытились мудростью, а солнце скрылось - и стало темно. Они перевернули меня на спину - и произошло молчание...
...Я ждал Нателу со дня на день, потому что Петхаин находился теперь в Америке. Каждому нужен родной народ. Главная беда в жизни - смерть, которую закрывают от глаз сперва родители, а потом - родной народ. Натела сказала в микрофон и об этом, но другими словами.
Из-за волнения я слушал ее отрывками, но сама она выглядела спокойной: хотя говорила по бумажке и с акцентом, - говорила уверенно. Издали Натела казалась мне состарившейся, а глаза - когда смотрела в толпу - походили на уставшие от смотрения кровавые раны. Особенно когда их слепили блицами. Фотографировали беспрерывно, как если бы пытались застать ее в момент оглашения важной истины или отъявленной лжи. Но говорила она как раз просто: в отличие от большинства, приехала не в Америку, но к своему народу, что возможно только в Америке, - так же, как отличаться от большинства позволено только здесь.
Народ - в том числе и родной - либо не понял этих слов, либо не поверил им: аплодировать не стал. Сконфуженная молчанием, Натела раскланялась и попятилась назад. Снова появился мистер Пэнн. Обхватил ее за талию и объявил в микрофон, что госпожа Элигулова приехала из благодатной Грузии и не только, оказывается, отказалась от финансовой помощи, но привезла с собой важный подарок: от имени всех грузинских евреев она передала музею в Квинсе древнюю рукопись Ветхого Завета. И стал ей аплодировать от имени квинсовцев. Толпа поддержала его сперва неуверенно, как если бы не поверила сообщению, а потом громко и дружно, как если бы вспомнила, что Америка есть страна чудес. Под шум аплодисментов вылетели на сцену музыкальные удальцы из братской Мексики, но петхаинцы, включая нас шестерых - раввина, доктора и меня с женами - высыпали, не сговариваясь, на улицу ко входу в Торговый Центр и скучились там. Было очень жарко и душно, но никто не рисковал начать разговор об Элигуловой: бубнили только, что в День Независимости в Нью-Йорке всегда очень жарко и душно.
Мне представилось, будто в глубине души каждый из бубнивших о жаре петхаинцев испытывал не только гордость за Нателу, но даже нежность к ней, тем более, что в праздничные дни люди кажутся менее зловредными, чем в будни. Что бы ни говорить о ней или думать, - в этом хаосе непонятых страстей, в Америке, Натела являлась их плотью и кровью. И даже если душа у нее порченая, то не пора ли осознать хотя бы на чужбине, что эта душа частица нашей собственной и что другого источника кроме добра нет даже у зла...
-- Чего она, стерва, от нас хочет? -- сказала раввинша.
Все сразу умолкли. Паузу нарушил раввин:
-- Хочет жить с нами.
-- А зачем?! -- возмутилась раввинша. -- Зачем вдруг такое надумала? Купила же себе камень в Петхаине, там бы и оставалась. Не к добру это, билив ми!
Петхаинцы поверили: не к добру. Мне стало стыдно за собственное молчание, и я сказал:
-- А что нам? Она же ничего ни у кого из нас не просит.
-- А зачем ей мы?! -- возмутилась теперь докторша. -- Она все с американцами, с начальниками! Видели как этот, с рыжими подтяжками, за талию ее? Видели?
-- При чем тут рыжие подтяжки?! -- возмутился раввин.
-- Я не о подтяжках, -- оправдалась докторша, -- я о том, что он очень крепко держал ее за талию!
-- Но я поражаюсь другому! -- отозвался ее муж. -- Отдать нашу же библию не нам, а какому-то вонючему музею!
-- Нашу?! -- возразил я. -- Вспомни откуда книга эта в Грузию попала. Из Греции. А кто привез? Испанка.
-- Но это ж Америка! -- напомнил мне доктор.
-- А кому бы ты приказал ей книгу возвращать? Испании? Или Греции? Куда мы приехали, в конце концов? Не в Америку ли?
-- Америке на все плевать! Спрашиваешь тут у человека: "Как живешь?" а он тебе: "Файн!", то есть "пошел на фиг!"
Доктор сердился не на Америку и даже не на Нателу, но на судьбу, распорядившуюся библией не в его пользу:
-- Никто тут за библию эту не скажет нам спасибо, никто! Здесь нет хозяина, главного народа! Пусть хотя бы лежала где лежала!
-- В Гебе?! -- воскликнул я, сознавая, что недопонимаю Нателу и сам, хотя мне давно уже хотелось сказать что-нибудь в ее защиту. -- Не в Гебе же! И потом: в Петхаине тоже уже нет главного народа!
-- Дело не в этом, -- вмешался раввин. -- Можно ведь было ее продать, а деньги - нам для синагоги. А продать Израилю!
Петхаинцы дружно согласились: продать бы Израилю, а деньги - нам для синагоги. Возник вопрос: а нельзя ли оспорить этот дар? Ведь, по сути дела, книга принадлежит не Нателе Элигуловой, а нам, петхаинцам! К удивлению моей жены, я горячо поддержал эту идею, ибо в процессе дискуссии мне удалось выяснить у себя, что, подобно остальным петхаинцам, я на нее сердился. Впрочем, сердиться у меня было оснований больше, чем у остальных: во-первых, я был председателем Землячества, а главное, план по вызволению библии из Гебе и возвращению ее народу принадлежал мне. Прежде, чем бежать с книгой в квинсовский музей, Нателе следовало связаться хотя бы со мной: вот, мол, привезла библию, как с нею быть? Твоя идея - ты и решай! Дело даже не в библии. Предположим, что ее не было и в помине! Или - Натела ее с собой не привезла. В любом случае ей надлежало связаться со мной: вот, дескать, приехала! Не у меня ли она спрашивала на лестнице: любишь, не любишь?... Издевалась?!
-- Я уверен, что нам надо оспорить этот дар! -- заявил я.
-- Свяжись с адвокатом! -- кивнул раввин. -- А я поговорю с Рэбе. И не мешало бы связаться еще с прессой!
-- Свяжемся! -- пообещал я. -- Еще как свяжемся! Потому что, знаете... даже нет слов! Очень нечутко с ее стороны! Очень! Никто не имеет права действовать от имени народа без его мандата!
-- Именно! -- подхватил доктор. -- Особенно - народа многострадального! За кого она нас принимает! Мы же в Америке!
Петхаинцы зашумели: за кого она, действительно, нас принимает?! Мы же, билив ми, не в Петхаине! Шумели долго, но, в конце концов, стали догадываться, что если сейчас же не укроются от духоты и жары, станут народом еще более многострадальным.
-- Вернемся в здание, -- предложил раввин и пошел впереди паствы. -- И запомните: подойдет к нам, молчать! Ни слова о книге!
-- Правильно, ни слова! -- шагал я рядом.
-- Как же так?! -- выпалила вдруг моя жена. -- Вы что - с ума посходили?! Так же нельзя! Человек только приехал, а мы... Надо хотя бы пригласить на обед, приласкать, пригреть. Или просто поговорить...
-- Я приглашать не намерена! -- отозвалась докторша.
-- Я зову ее к себе, -- сказала жена.
-- Меня там не будет! -- пригрозила докторша.
-- Меня тоже! -- заявил я.
-- Ты что - тоже спятил? -- осведомилась у меня жена. -- Что с тобой произошло? От жары, наверное! Я лично иду ее разыскивать и приглашать к себе, а там кто из вас захочет, тот и придет! - и, отделившись от многострадального народа, она скрылась в веселой толпе разноцветных американцев, ошалевших от пищи, независимости и мексиканских ритмов.
65. Только Америка ничем не отличается от остального мира
Как и следовало ждать, Натела отказалась от приглашения: сослалась на недомогание. Обещала пригласить всех к себе сама как только устроится с жильем. Устроилась скоро, - и об обещании забыла. Взамен сделала то, чего никто из нас не ждал: прислала с прислуживавшей ей одесситкой Раей раввину чек на 25 тысяч и записку, в которой велела ему связаться с Пэнном для завершения переговоров о постройке грузинской синагоги в Квинсе или закупке здания. Сообщила еще, что согласие о содействии она от властей уже имеет. Сообщение оказалось правдивым, так же как - действительным присланный ею чек. Через три месяца петхаинцы праздновали открытие собственной синагоги на Йеллоустон и очень этим гордились.
На открытие пришли журналисты из телевидения, раввины из Квинса, Манхэттена и Бруклина, и даже представители нью-йоркской мэрии. Каждому хотелось засвидетельствовать общеизвестное: Америка есть страна чудес, где у каждого, кто способен мыслить трезво, голова идет кругом от счастья и где для достижения максимума, - частного канала связи с небесами, достаточно иметь минимум, - 25 тысяч. Не было на открытии только Элигуловой. Опять же прислала деньги - теперь уже наличными - для покрытия банкетных расходов и записку, в которой в связи с недомоганием заранее извинялась за отсутствие.
С ходом времени при упоминании Нателы петхаинцы стали проявлять признаки особого беспокойства, которое, в зависимости от сопутствующих симптомов, приписывают либо жалости, либо совести. Доктор - и тот признался, что испытываемое им счастье от успехов, выпавших в Америке на долю общины, оказалось бы полнее, если бы нам удалось протоптать тропинку к роскошному особняку Нателы, в котором можно напороться на влиятельных людей. Признался он мне в этом по телефону после того, как увидел особняк изнутри - в телевизионной программе о новых эмигрантах, в которой знаменитая Джессика Савич, тоже ныне покойная, рассказала зрителям о встрече с замечательной женщиной из Грузии, поселившейся в Квинсе среди родного народа и оказывающей ему посильную помощь.
Особняк понравился не только доктору, но он оказался единственным, кто, судя по виду Нателиного лица на экране, предположил, что, если она не хлещет водку или не занюхивается белым порошком, то, стало быть, серьезно больна. Глаза изменились даже после Дня Независимости: веки под зрачками обвисли и потемнели, а белки стали красными, как если бы сочились кровью. Она поминутно прикладывала к глазам салфетку и извинялась, ссылаясь на лампу над телекамерой. Интерьер гостиной, однако, произвел на петхаинцев такое впечатление, что они категорически исключили возможность болезни и заключили, будто Натела пропивает бриллианты в бессонных оргиях с представителями тележурналистики, тоже, по их мнению, отличавшимися нездоровым выражением лица.
Зависть, которую разбередила передача в сердцах петхаинцев, начисто изгнала оттуда завязавшееся было теплое чувство к Элигуловой. Ее стали обвинять уже и в американском лицемерии: деньги на синагогу, так же, как и подарок музею, - это, дескать, дешевый местный трюк во имя паблисити, а Джессика Савич - тоже с припухшими веками - это тайная развратница и, наверное, коммунистка: нашла, мол, кого называть "замечательной женщиной из Грузии"! А зачем, спрашивал я, Нателе это паблисити?! Те из петхаинцев, кто за ответом не отсылал меня к генералу Абасову в Москву, отвечали просто: а затем, что выуживает себе новую жертву - опять же из богатых, но тупых романтиков, падких до прищуренных глаз и загадочных заявлений. Имели в виду ее беседу с Савич.
Савич задала ей дежурный вопрос: мучает ли ностальгия? Только в той мере, ответила Элигулова, в какой она есть часть меланхолии. Меланхолии, удивилась Савич, что вы хотите сказать? Ностальгия, проговорила Натела и верно! - прищурила глаза, есть приступ меланхолии, то есть парализующей печали по поводу прощания с жизнью, с самою собой. Прощания, переспросила Савич. Да, прощания, ответила Элигулова грудным голосом; всякая жизнь состоит из череды прощаний, а у нас, эмигрантов, одним таким долгим и мучительным приступом больше. Савич снисходительно улыбнулась и сказала, что, хоть это и забавно, осталось полторы минуты: назовите нам быстро вашу героиню! Натела не поняла вопроса, и Савич подсказала: кем бы вам хотелось быть, если бы вы были не собой, - Маргарэт Тэтчер, Мартиной Навратиловой, Джейн Фондой, датской принцессой, кем? ИсабелойЪРуфь, рассмеялась Натела, как умела смеяться раньше. Кто такая ИсабелаЪРуфь, удивилась Савич. У нас есть время, спросила Натела. Да, сказала Савич, 20 секунд. Забудьте о ней, хмыкнула Натела.
В отличие от Даварашвили, меня насторожил не вид Нателы, - насторожила ее искренность. Она была слишком умна, чтобы честно делиться с публикой мыслями. Тем более такими, которые публику не устраивают. Савич спросила что могла бы та сказать об Америке, и Натела ответила: все, что угодно; Америка - единственная страна, о которой можно говорить всякое, хорошее и дурное, и все будет правдой, потому что только Америка ничем не отличается от остального мира. Никто из эмигрантов не рискнул бы врезать такое новой отчизне, 91% населения которой, по статистике, объявленной в той же телепрограмме, лжет ежедневно и, стало быть, желает слышать о себе именно ложь. Натела рискнула, и, следовательно, либо ей не с кем было общаться, либо же ей все уже было нипочем.
Эта передача состоялась в воскресный вечер, и "протоптать тропинку в роскошный особняк" я наметил себе в ближайший срок - во вторник. Понедельник приберег для преодоления гордыни. Пришлось, однако, в этот день общаться с гостями из ФБР.
Одного из них, Кливленда Овербая, я знал давно, с начальных недель обретения свободы. Приходил тогда тоже не один и задавал каверзные вопросы, а спутник записывал мои ответы. Пытались выяснить почему же все-таки я покинул родину, ежели все у меня было там именно так, как показано в анкетах. Ответил как положено: девальвация духа! Почему же тогда в Америку, удивился Кливленд. А потому, что это - единственное место, где можно освободиться от родины и других дурных привычек, - сентиментальности и курения.