Джин Нодар. История моего самоубийства

   Каждый из стариков перебирал в ладонях светящиеся бусы, но тот, кто оказался ко мне ближе, сжимал в кулаке пестик из щербленного базальта, которым крошат в ступе пряности. На базальтовой плите перед собой старик держал не ступу, а кирзовый сапог со скатанным голенищем. Он придирчиво всматривался в днище кожаного ковша, прицеливал пестик к пятачку на внутренней стороне подошвы, колотил по нему и чертыхался, потому что промахивался. Через несколько попыток, не поднимая головы, буркнул, что его зовут Хаим Исраелов, а на Кавказе приличных сапожников уже не найти:
   -- Вчера, понимаешь, мне прибили тут новые каблуки, а гвозди торчат концами в подошве! Изодрали всю ступню, смотри! Но зачем мне новые каблуки; сидишь на месте, и ничего не происходит. Ничего никуда не движется. Все уехали. Теперь у нас как на кладбище. Даже река - видел? - не течет. Редко. И облака на небе... Потолкаются раз в неделю - и стоят! Понял?
   Я ответил, что уезжаю в Америку и пришел фотографировать. Старики сгрудились вокруг Хаима и согласились с ним, будто слышали о моем деде, который, хотя был силен, и кулаком сбивал быка, все равно, увы, вместо того, чтобы жить, скончался, - что, впрочем, неглупо, ибо в раю, куда он переселился, лучше, чем даже в Грузии. Слышали они и об Америке, где - в отличие от моего деда - никто сам не умирает, поскольку в раю не лучше, чем там; а для того, чтобы учредить кладбище, без чего жить нельзя, приходится убивать здоровых людей, чем американцы в основном и занимаются.
   Потом Хаим натянул на ноги кирзовые сапоги, поднялся с кушетки и оказался ниже, чем когда сидел. Заметив мое удивление, смутился и поспешил отвлечь меня страдальческой гримасой, которую объяснил тем, что ему, видимо, не удалось притупить кончики гвоздей. Я отступил на шаг, чтобы смотреть ему в глаза, а не в папаху, и предложил свою помощь, пояснив, что унаследовал от деда способность к прицельным ударам. Хаим оскорбился. А может быть, и нет, - просто сделал вид, желая отвлечь мое внимание еще дальше от своего роста. Объявил, что ни он, ни его друзья в помощи не нуждаются: мы не беспризорники, а знаменитые музыканты; денег скопили пудами, и каждый кроме него, Хаима, имеет сыновей ростом меня не ниже, а у Хаима - хотя и дочь, но зато живет в Москве. Старики опять закивали головами, увенчанными одинаковыми папахами из седого каракуля, загалдели и стали описывать свои квартиры.
   Хаим вытащил из брюк связку ключей, подбросил ее вверх, но не поймал. Поднять ее с бетонной плиты, на которую она плюхнулась, он мне не позволил; взамен взглядом потребовал выказать реакцию на заявление об их величии и достатке.
   -- Стоп, господа! -- воскликнул я, но старики, наоборот, зашевелились и шагнули ко мне ближе. -- Как же так?! Почему вы при ваших, говорите, квартирах забрались в эту глушь? И поселились вместе на кушетках... В этой вот, извините, кишке?
   Старики заморгали, переглянулись и почему-то стали жевать. К чему бы это, спросил я себя. Стало тихо. За порогом постанывал от холода ветер и просился вовнутрь, прокрадываясь в щель под дверью и проникая мне под штанину. Влага захлюпала с потолка чаще, а мухи в промежутке между икающими каплями зажужжали громче. Старики продолжали хранить молчание.
   -- Прошу прощения, -- произнес я наконец. -- Не отвечайте: уже понимаю! И скажу прямо: очень вас за это уважаю! За то, что держитесь друг друга! После сорока лет совместных блужданий! Я от людей быстро устаю! Через сорок лет даже Моисей показался бы мне болваном. Кстати, всем он там таковым и казался, помните? И все, кто блуждали вместе с ним, разругались, помните? И вообще!
   Старики снова переглянулись и уставились вниз на Хаима, который и был у них за Моисея. Хаим изволил улыбнуться, и когда вслед за ним захихикали остальные, объяснил:
   -- Мы тоже! Все сорок лет! Я как-то умирал: рыбой отравился, - и приснилось, что перед смертью я подарил им всем по вобле...
   -- Кому им? -- перебил я.
   -- Нам! -- ответил длинный копченый старик, напоминавший именно воблу. -- Каждому по рыбе!
   -- Правильно! -- кивнул Хаим. -- Но больше не перебивай! Подарил каждому по вобле, и только они собрались ее есть, как меня осенило, что рыбы отравлены. Я сперва дернулся отбирать подарок, но потом раздумал: пусть, думаю, жуют: надоели... А потом вдруг я не умер и - обрадовался. Почему? Если б умер, то так бы и не узнал, что рыбу с мышьяком, которою я отравился, подсунули мне с умыслом!
   -- Не может быть! -- соврал я.
   -- Родной брат! -- гордо объявил Хаим.
   -- Родной?! -- удивился я искренней.
   -- Близнец! -- завершил он.
   -- Мерзавец! -- громко выпалил я, но мгновенно осудил себя за скоропалительность вывода, ибо мерзавцем вполне мог быть не близнец, а сам Хаим; или оба: и Хаим, и близнец. -- Близнец?! -- переспросил я с таким видом, будто ужас заключался именно в том, что злоумышленник был не просто родным братом, а близнецом. -- Подонок он, а не близнец! И еще жопа! Как так можно - отравлять здорового близнеца?! Известного музыканта! Говно он, а не жопа!
   Старики рассмеялись, как если бы я сказал смешное и посмотрели на копченого, который расправил бороду и произнес с гордецой, - в точности, как Хаим:
   -- Близнец -- это я!
   После долгой паузы я выдавил из себя:
   -- Правда? Извините, что я вас обозвал, да?
   -- Ты же не знал! -- рассудил старик и протянул мне руку. -- Меня зовут Ричард!
   -- Конечно, не знал! -- воскликнул я. -- Мне рассказали, что вы музыканты и все такое... А про воблу я ничего не знал. Как это я мог знать, если никто мне не говорил?! Как?!
   -- Никак! -- справедливо рассудили старики и умолкли.
   Наступило молчание. Не имея что сказать, я разинул рот, и старики, внимательно в него заглянув, навострили уши.
   -- Это... -- произнес я и улыбнулся. -- А можно спросить, Ричард? -сказал я как можно дружелюбнее. -- А за что это вы Хаима воблой? Я не осуждаю: каждый себе хозяин, - мышьяк там или еще что-нибудь... Я из любопытства. Можете и не отвечать, потому что вопрос глупый... Да?
   -- Нет! -- улыбался Ричард. -- Было это давно, на гастролях. Он вдруг начал кашлять по ночам. Как заведется, - тридцать, даже сорок раз, и воет! А потом еще. И еще... Невозможно!
   -- А-а-а! -- протянул я и качнул головой. -- Сорок раз?!
   Старики закивали головами, а близнец поправил меня:
   -- Тридцать-сорок... И он знал, что я этого не выношу. У нас бабушка все время кашляла, а я бесился, и он это знал.
   -- Ах, он знал?! -- возмутился я, не считаясь с Хаимом и горяє желанием угодить оскорбленному близнецу.
   -- Конечно, знал! -- разошелся он. -- Отец наш, царствие ему, отдал меня из-за этого в дом к своему брату, царствие и ему! Мудрец был: он это специально, чтобы я ничего с бабушкой не сотворил. Я не выношу кашля... Но тогда мне казалось, что Хаим делал это нарочно! А он, оказывается, уже был больной, но я не знал... Никто не знал.
   -- Это верно, -- согласились старики. -- Мы не знали.
   -- Я и сам не знал, -- встрянул Хаим и поправил папаху. -- Кашлял себе и все... Но дело не в этом.
   -- Нет? -- уважительно спросил я теперь уже и его, а Ричард вздохнул и буркнул:
   -- Он опять про свое!
   -- А что?! -- и Хаим задрал голову к близнецу. -- Каждый имеет мнение! Даже чеченцы. Они, например, считают, что Бог стал создавать мир - только чтобы произвести лошадей и усадить на них джигитов; а меня спросить - Бог создал мир, чтобы издеваться над евреями, а что касается лошадей и джигитов, - это разные вещи! Лошади созданы не для того, чтобы на них скакали усатые бездельники с кинжалами. Или - время! Чеченцы считают, что чем быстрее работают часы, тем быстрее проходит и время; а я думаю, что время движется только когда что-нибудь происходит... А если вокруг тихо, - стоит и время...
   -- Говори по делу! -- прервал его близнец.
   -- Ладно, -- кивнул Хаим и вернул взгляд на меня. -- Я думаю, что он отравил меня из-за бабы! Лезгинка! Но умница, - хотя и не могла выбрать между ним и мной, между красотой и мудростью. Ну, он и решил ей помочь разобраться с помощью рыбы! Так я считаю!
   -- А что с лезгинкой? -- спросил я Хаима.
   -- Она в Нальчике, -- ответил Ричард. -- У нас там с ней кирпичный дом с центральным отоплением.
   -- А почему не переедет в Грозный? -- спросил я его.
   Ответил теперь, наоборот, Хаим: пригнулся, поднял с базальтовой плиты валявшуюся там связку ключей и сказал:
   -- Я говорю ему то же самое: вот тебе ключи от квартиры, пусть приезжает и живет. А он третий год упирается: не доверяет! -- и, воодушевленный помышлением о лезгинке, подбросил связку в дрожащий луч солнца, но уже не промахнулся.
   16. Смешное не лежит на поверхности
   Перезвон ключей, силившихся вырваться из связки и разлететься в разные стороны, высек в моей памяти мимолетный кадр из американского фильма с Богартом. Возникло неотложное желание убежать и жить не своей жизнью. Или что то же самое - прокрутить ее далеко вперед, в мои американские годы, так, чтобы вся эта сцена со стариками оказалась бы вдруг полузабытым прошлым; чтобы пленка с заснятой на ней грозненской синагогой уже выцвела на полке в моей нью-йоркской квартире, а сам я, подобно Хаиму, подбрасывал ключи от запертого за собой прошлого и сознавал, что мудрость заключается не в поисках мудрости, а в добывании смеха. Именно в добывании, ибо, в отличие от печального, смешное не лежит на поверхности, хотя все на свете либо уже смешно, либо станет таковым.
   Эта мысль возникла тогда потому, что захотелось выскочить наружу и расхохотаться как над собою, не усидевшим дома и пустившимся в поиски заброшенных молитвенных домов, так и над девятью стариками, отказавшимися возвращаться в собственные жизни после сорокалетнего странствия и ютившимися в узкой пристройке, откуда - за неимением более волнующего маршрута - они, должно быть, трижды в день ковыляют в зал, на свидание с Господом. Выяснилось, однако, что молятся старики не в зале, а в пристройке: нет кворума. И не вместе, а вразброд, каждый сам по себе. Что же касается Ричарда, он молится редко: во-первых, - лень, во-вторых, - мало смысла, а в-третьих, - в Нальчике, где его ждет лезгинка, синагога вдвое больше грозненской. Последний довод породил у меня вопрос, который Ричард и сформулировал:
   -- Ты думаешь - какого хрена я тут ошиваюсь, если в Нальчике у меня жена и синагога, а здесь - только эти пердуны. Правильно? Нет! Вопрос правильный, а ответ неправильный: знаешь не все.
   И, набрав в легкие воздух, Ричард принялся сообщать мне то, чего я не знал. Сообщал долго, потому что сначала его перебивал только Хаим, но вскоре этим стали заниматься и остальные: спорили, бесились, оскорбляли друг друга и пинали локтями в грудь. Потешное заключалось в том, что твердили все одно и то же, причем, одинаково громко. И пока стоял шум, я, не вникая в смысл этой перебранки, обобщал происходившее в абстрактных образах: человек относится к себе так серьезно, что высказываемая им банальная истина кажется ему всегда личной и волнующей.
   Перебивая даже самих себя, каждый из стариков старался довести до моего сведения, будто времена наступили скверные, и евреев не жалуют уже и на Кавказе: аборигены утратили сразу и рассудок, и стыд, стремятся выжить евреев с насиженных мест, но когда те снимаются с этих мест, аборигены что? - обижаются и - что еще? - сердятся. Ненадолго, правда, - до тех пор, пока им приглянется еще что-нибудь из еврейского добра. В Грозном они уже прибрали к себе все кроме этой синагоги, - синагогу не трогали. Стеснялись. Три года назад стесняться вдруг перестали, что совпало по времени с выдвижением в председатели горсовета немолодого, но романтического поэта-баснописца по имени Тельман Арсануков.
   Страдая вдобавок хроническим оптимизмом, он вознамерился подтолкнуть Чечню к западной цивилизации, то есть наводнить ее разноцветными колготками, с каковою целью задумал учредить в Грозном чулочную фабрику в здании пустующей синагоги. Это, в свою очередь, совпало по времени с концом активности инструментального ансамбля Хаима Исраелова по причине повального переселения аудитории в библейские края. Между тем, инерция служения родному народу, пусть уже и отсутствующему, подсказала заскучавшим музыкантам отчаянный план. Хотя родился он в хаимовой голове, - даже Ричард, не доверявший ей ввиду ее минимальной отдаленности от нижней половины туловища, пришел в восторг и уподобил этот план идее, которая в свое время обессмертила, если верить "Голосу Израиля", защитников легендарной Мосадской крепости от варваров.
   В то самое мгновение три года назад, когда привратник синагоги дочитывал врученный ему Арсануковым приказ о "переоборудовании непосещаемого религиозного помещения в предприятие легкой промышленности", а из крытой брезентом пятитонки выєсыпали румяные грузчики, вооруженные молотками и ремнями, предназначенными для расчленения и эвакуации синагогальной утвари, - в этот же самый момент на рассвете к этому непосещаемому религиозному помещению, не переставая гудеть ржавым, но требовательным голосом, подкатил со включенными фарами и тормознул с протяжным скрипом старомодный автобус с выбитыми окнами и дверцей. Как только он перестал гудеть, а взбитое им густое облако из сизого дыма и желтого песка рассеялось, председатель Арсануков обнаружил перед собой, на подножке автобуса, еврейского старика в горской папахе. Не спускаясь на землю, чтобы не лишиться возможности смотреть на баснописца в упор, старик сообщил ему свое имя, а потом кивнул через плечо и заявил, что привез с собой миньян, восемь богомольцев, принявших решение оставить собственные жилища и поселиться в синагоге, которой они - плюс привратник плюс он сам лично - возвращают, стало быть, статус "посещаемого религиозного помещения", а посему требуют, чтобы посторонние в лице председателя плюс его румяных грузчиков, немедленно удалились.
   Хаим Исраелов смутил Арсанукова не столько твердостью заявления, сколько собственным видом: несмотря на крохотный объем, это проступившее из клуб дыма и пыли еврейское существо внушило баснописцу необъяснимое беспокойство, из которого рождается страх. Обладая поэтической натурой, председатель почувствовал, что Хаим провел жизнь не в жалобах на нее, а в спокойном ею наслаждении, отчего, в отличие от нависшего над ним в дверях длинного старика, назвавшегося англо-саксонским именем Ричард, он обладал одутловатыми щеками без единой морщинки и взглядом человека, уверенного в праве на долгожительство.
   Если бы Тельман Арсануков был не чеченцем, один этот взгляд вполне убедил бы его в том, что с приобщением республики к цивилизации придется повременить. Будучи, однако, не только кавказцем, но и мастером слова, Тельман доверял лишь образной речи, в расчете на которую он и поинтересовался у Хаима о возможных последствиях пренебрежения волей еврейского народа и апроприации синагоги под фабрику. Ответил Ричард. Ветры мировой истории, объявил он, вырвут его, то есть Тельмана, из председательского кресла, умчат в Чечено-Ингушские горы и пригвоздят там к вершине, где коршун иудейского возмездия выклюет ему печень. Опытный баснописец, разбиравшийся в тонкостях иносказательного слога, Арсануков среагировал на заявление Ричарда адекватно: развернулся, уселся в черный автомобиль марки Волга и умчался восвояси, приказав на ходу румяным грузчикам последовать его примеру. Время от времени, однако, наезжал в синагогу пересчитывать стариков: природный оптимизм подсказывал ему, что, за исключением Хаима, жить им осталось недолго, и с первой же счастливой кончиной среди богомольцев синагога окажется без кворума, то есть "непосещаемой", чем - с возвышенной целью поголовного околгочивания чечено-ингушских домохозяек - горсовет немедленно и воспользуется.
   Старики, между тем, держались: не только не загибались из сущего зловредства, но молились Богу с таким рвением, что помимо многочисленных грехов артистического прошлого Тот прощал им даже фонетические ошибки при чтении Торы. Отчаявшись, Тельман обратился за помощью к оперативным работникам милиции, которые заслали в синагогу - под видом заезжей набожной еврейки - арестованную накануне за растление пионера проститутку казахского происхождения, прибывшую на заработки из Алтайского края. Вдобавок к невозбуждению дела против нее казашке в случае успеха было обещано разрешение на грозненскую прописку и бессрочный пропуск в местный Дворец пионеров, причем, задачу ей дали до потехи простую: совращение в гроб любого из стариков.
   Закончилась затея, действительно, потешно: ни один из музыкантов, привыкших на гастролях ко вниманию менее зловонных дам, на казашку не позарился, тогда как сама она, подавленная искренностью, с которой старики общались с небесами, призналась им в своей гнусной миссии и попросилась в лоно еврейского Бога, общение с которым, как оказалось, не требует Его присутствия, что, дескать, особенно удобно, если находишься в маленькой одиночной камере. Взамен она обещала - пока за ней не придут из милиции стряпать им горячие блюда. Старики просьбу выполнили: представили ее своему Богу, но от казахских блюд их всех, за исключением привратника, стошнило, а потому, выдав двести рублей, они велели ей не мешкать и улизнуть в родные края. Вместе с нею туда же улизнул и привратник, оставив записку, что жизнь слишком коротка, чтобы бороться со злом и отказываться от горячего. Никто его кроме Ричарда не осудил, а Хаим даже сказал, будто привратник повел себя достойно, поскольку в Талмуде записано, что, если еврею невмоготу сдерживать похоть, ему следует уйти в чужие края и предаться блуду вдали от родного народа. Лишившись, однако, миньяна, старики забили в синагоге окна, навесили на плюшевые гардины мешочки с нафталином, покрыли скамейки простынями и заперли на замок дверь, ведущую в синагогу из пристройки, где они и осели в ожидании десятого еврея, которого, по их расчетам, тотчас же и должен был прислать Господь, ежели, конечно, Он был на стороне не грозненского горсовета, а Им же избранного народа.
   17. Евреи бывают порхающие и непорхающие
   Вместо десятого еврея объявился все тот же мусульманин Тельман. Разговаривал мягко и к концу дружелюбной беседы предложил старикам принять к сведению, что в текущем столетии на Кавказ не ожидается переселения ни единого еврея. Просил их не паниковать, а отнестись к факту философски, то есть сложить пожитки и уступить дорогу будущему, которое, хотя наступает не сразу, а постепенно, уже притомилось ждать. Потом задумался и усилил эффект иносказательной фразой: всему свое время, - время, например, разбрасывать камни и время эти же камни, наоборот, собирать. Удивившись тому, что эта мудрость стариков не проняла, Арсануков решил не остаться голословным и, покопавшись в памяти, привел пример исчезновения блистательной цивилизации Атлантиды, возникшей задолго до Израиля: этот волшебный остров, где каждый человек был талантливей еврейских мудрецов и даже греческих баснописцев, пожрали неумолимые волны океана вечности, и он пошел ко дну, издавая при том непристойные звуки.
   Старики переглянулись. Хаим стал жадно хватать ртом воздух, чтобы заглотнуть его как можно больше и потом вместе с ним выдохнуть из себя как можно больше же слов негодования по поводу непозволительного намека. Его опередил Ричард: подражая Атлантиде, произвел серию громких непристойных звуков и поднес к носу Тельмана волосатый кукиш с грязным ногтем на большом пальце. Хаим заморгал, но сообразил, что близнец высказался выразительно - и закрыл рот, то есть притворился, будто собирался сказать то же самое. Зато Арсануков, не сразу очухавшись, вскочил с места, хлопнул дверью, влетел в Волгу, и, сверкнув глазами, бросил старикам, что дает им месяц, после чего если десятый еврейский пердун так и не объявится - синагога будет списана в жопу, а он вернется с румяными грузчиками, которые молотками расчистят дорогу грядущему.
   Старики расселись по кушеткам, печально вздохнули и принялись ждать. Шли дни, но десятый еврей не объявлялся. Время от времени они - чаще всего Ричард - теряли терпение, и в отчаянии то торопили Господа с вразумительным объяснением Своих намерений, то, не интересуясь ими, требовали подробных инструкций по ведению войны с общим врагом, с горсоветом. Хотя наличие общего врага гарантирует дружбу, Бог либо отмалчивался, либо был слишком краток: не суетитесь! Такая подчеркнутая краткость оскорбляла стариков: что это за дружба! И откуда это высокомерие?!
   Хаим уверял друзей, будто отмалчивается Тот не из высокомерия, а из непредставимой на земле занятости, тем более, что - в отличие от других Богов и столичных юрисконсультов - Он трудится без помощников! Ричард бурчал, будто дружба с Господом обходится им дороже любого юрисконсульта. Хаим не соглашался: никто на свете не способен подсказать идею, которая может придти в голову только Господу. В доказательство старик напомнил друзьям, что, если, скажем, проколоть надувной шар, изготовленный на лучшей фабрике, этот шар мгновенно изойдет воздухом, хотя любой дряной человек, изготовленный Богом по Его Собственной схеме, состоит из множества разных дыр, но из него не выйдет дыхание пока это не понадобится тому же Богу. Чего же Он тянет волынку?! - возмутились старики, но Хаим напомнил им, что положенный срок еще не вышел.
   Срок выходил на рассвете, и вот ночью, в глубоком сне, Хаиму объявился - кто? - правильно! - и шепнул на ухо слова, которые никогда бы не пришли в голову даже московскому юрисконсульту. Когда наутро Тельман Арсануков, заявившийся с бригадой румяных грузчиков, услышал эти слова от Хаима, он остолбенел. Друзья Хаима, услышавшие их тоже впервые, ахнули. Да и сам я, прилично знакомый в те годы со стилем Его мышления, не способен был такого представить! Хаим Исраелов сообщил Тельману, будто минувшей ночью Господь принял решение продлить положенный горсоветом срок на шесть лет, по истечении которого, - при условии, что старики перестанут делать фонетические ошибки в молитвах, а также при условии, что десятый пердун к ним так и не пристанет, - на седьмой год, Он, Господь, пошлет им для миньяна крылатого еврея из своего небесного кворума, - самого Илью-пророка!
   Заикаясь, Арсануков объявил Хаиму, будто такого быть не может, крылатых евреев. Почему? - спросил Хаим. Евреи бывают всякие: порхающие и непорхающие, длинные и крохотные, а у Ильи-пророка есть в придачу к крыльям карающий скипетр из железа. А как же тогда с решением горсовета?! - крикнул Тельман. Или со мной?! Хаим напряг память и вспомнил, что Бог наказал ему заткнуть решение горсовета Тельману в жопу, а самогоє послать на хуй.
   Перебивая друг друга, все девять стариков описали мне финальную сцену одинаково: сперва Тельман, хотя и был поэтом, цинично расхохотался, потом осекся, побледнел, задумался, рассвирепел, стал сверкать зрачками, скабрезно ругнулся и пригрозил жестокой расправой при помощи румяных грузчиков и их тяжелых молотков. Но в самое последнее мгновение высшая в нем сила, которая выносит окончательное суждение, велела ему поостыть, призадуматься и понять, что в услышанном кроется грозная истина, а потому, ежели он, Тельман, не желает терять времени в погоне за Западом, то под чулочную фабрику следует приискать другое помещение. Ну, а если ничего не приищет, - тоже не беда, ибо прогресс основан на хамстве, то есть на желании иметь больше, чем имеешь.
   Одним словом, Тельман удалился и больше не возвращался: вычитал, говорят, в энциклопедии характеристику Ильи и решил не рыпаться. Крылатый пророк имел обыкновение скипетром выбивать еврейским обидчикам передние зубы, чего Арсануков допускать не желал, поскольку покрыл их - за исключением одного - золотыми коронками. Опасаясь, что порхающий Илья оставит ему во рту именно непокрытый зуб, да и то, чтобы вогнать в него боль, Арсануков стал рассказывать в горсовете, будто целью всякой войны является перемирие. С тех пор миновало уже три года, и до пришествия пророка оставалось еще три. В пришествии этом никто из стариков не сомневался, и каждый говорил о нем так заразительно, что если бы Ночной Собеседник обещал Хаиму прислать пророка не на седьмой год, как положено, а на четвертый, то, открыв дверь, я бормотнул бы старикам не - Ах, вот вы, дескать, где, в пристроечке! - а другое: Ну вот, мол, и я, порхающий Илья! Пройдемте в залу!
   18. Только душа не позволяет рассекать время
   Между тем, в зал Хаим и предложил мне направиться. При этом высказал догадку, что меня заслал к ним Ночной Собеседник, ибо сегодня предстояло читать поминальную по отцу, а благодаря мне он это сделает в зале. Я, наконец, вытащил из сумки фотокамеру, прикрутил к днищу штатив и, перекинув его через плечо, как скипетр, прошествовал за стариками к запертой двери. Хаим открыл замок, смачно чмокнул себя в ладонь, дотянулся ею до мезузы на косяке, шагнул за порог и включил свет.
   Без штатива не стоило бы и входить: окна уже заволокло ночной марью, а лампочки в люстре освещали только друг друга. Из-за двери пахнуло нафталином и долгим неприсутствием живого. Принюхавшись на пороге к забытому воздуху, старики узнали его, заморгали, забормотали невнятное и, толкаясь головами в одинаковых папахах, стали припадать губами к той же мезузе с пожелтевшим от времени круглым окошечком, в котором дотлевало имя Бога. Оторвавшись от мезузы, ринулись вправо, в изголовье зала, к высокому помосту, огражденному решеткой из почерневшего дерева, и, опять же толкаясь, взобрались на него. Сгрудившись вокруг тумбы, на которой покоился скатанный свиток Торы, они умолкли, и наступила такая хрупкая тишина, что я перешел на цыпочки. Бесшумно поднявшись на помост, примкнул к ним и кивнул головой: поздоровался, будто вижу их впервые. Все они показались мне незнакомцами, простодушными детьми, смущенными неожиданным праздником. Никто на приветствие не ответил, - не заметили. Раздвинув на полу треножник, я припал к камере, - и остальное стало для меня иным миром, отделенным от моего прямоугольным глазком из волшебного стекла.