Страница:
В Тбилиси Залман служил старостой при ашкеназийской синагоге, и потому петхаинцы воспринимали его в качестве прогрессиста, что до эмиграции вменялось ему в порок. Грузинские иудеи считали себя самым адекватным еврейским племенем, которое доброю волей судьбы обособилось как от восточных евреев, сефардов, так и от западных, ашкеназов. К последним они относились с особым недоверием, обвиняя их в утрате трех главных достоинств души "байшоним", стыдливости, "рахманим", сострадания, и "гомлэ-хасодим", щедрости. Эту порчу они приписывали малодушию, выказываемому ашкеназами перед уродливым лицом прогресса. В Тбилиси Залмана петхаинцы называли перебежчиком, потому что, будучи грузинским иудеем, он мыслил как ашкеназ. Посчитав, однако, что утрата душевных достоинств является в Америке необходимым условием выживания, петхаинцы решились уступить ходу времени в менее опасной форме, - реабилитацией Залмана. По той же причине они выбрали председателем и меня. Моя обязанность сводилась к тому, чтобы разгонять у них недоумения относительно Америки. Добивался я этого просто: наказывал им не удивляться странному и считать его естественным, поскольку стремление понять действительность мешает ее принять. Содержание моих бесед с земляками я записывал в тетрадь, которую запирал потом в сейф, как если бы ограждал людей от доказательств абсурдности общения. Тетрадь эту выкрали в ночь после расстрела, накануне нателиных похорон. Скорее всего, это сделал Залман по наущению местной разведки, проявлявшей интерес к тогда еще не знакомой ей петхаинской колонии.
Незадолго перед началом вашингтонской трансляции он зашел ко мне и уселся напротив. Как всегда, на нем была зеленая фетровая шляпа, поля которой закрывали глаза и основание носа. Неправдоподобно острый, нос рассекал ему губы надвое и целился в подбородок, под которым, воткнутая в широкий узел галстука, поблескивала неизменная булавка в форме пиратской каравеллы. Разговаривал Залман кругло, словно во рту у него было несколько языков: спросил не могу ли я, как любитель фотографии, раздобыть портреты Монтефиоре, Ротшильда и Рокфеллера, которые он задумал развесить в прихожей. Я напомнил прогрессисту, что традиция запрещает держать в синагоге портреты. Залман возразил, что петхаинцам пришло время знать своих героев в лицо. Тогда я заметил, что Рокфеллеру делать в синагоге нечего, ибо он ни разу не был евреем. Залман поклялся Иерусалимом, будто "собственноручно читал в Союзе", что Рокфеллер является "прислужником сионизма". Его другой довод в пользу семитского происхождения "прислужника" заключался в том, что никто кроме еврея не способен обладать сразу мудростью, богатством и американским паспортом.
Я перестал спорить, но полюбопытствовал давно ли он стал прогрессистом. Выяснилось - еще ребенком, когда обратил внимание на то, что свинья охотно пожирает нечистоты, и предложил единоверцам развести в их загаженном квартале хрюшек. Для того времени, объявил мне Залман, план был революционным, поскольку, во-первых, предлагал решительный шаг вперед на поприще санитарной работы в провинции, а во-вторых, речь шла о кошерном квартале картлийской деревни, где Залман провел детство и где возбранялось даже помышление о свиньях. Из деревни он вместе с единоверцами переселился в Петхаин при обстоятельствах, которые, как он сказал, могут служить дополнительным примером его страсти к прогрессу. Незадолго до войны, уже юношей, Залман прослышал, что тбилисская киностудия собиралась выстроить неподалеку от его деревни декоративный поселок, который, по сценарию, должен был сгинуть в пожаре. Залман уговорил земляков оставить киностудии под пожар свой квартал и с деньгами, выделенными киношникам на сооружение поселка, двинуться из захолустья в столицу. Собирался рассказать еще о чем-то, но запнулся: началась трансляция из Вашингтона.
Некий бруклинский старик прорвался на грузовике к безобразному монументу и пригрозил взорвать его, ежели в течение суток Белый Дом не распорядится остановить производство оружия массового убийства. Белый Дом издал другое распоряжение: полоумного старика окружили десятки лучших снайперов державы и изрешетили пулями, после чего выяснилось, что монументу опасность не грозила, ибо в грузовике взрывчатки не было. Впрочем, убили бы, наверное, и в том случае, если бы безопасность монумента была гарантирована, поскольку ничто так сильно не впечатляет граждан, как казнь на фоне столичного монумента.
Прежде, чем застрелить старика, властям удалось установить, что он был не террористом, а пацифистом, задумавшим единолично покончить с угрозой ядерной катастрофы после выхода на пенсию. Иными словами, надобности брать его живьем не было. Где-то во Флориде журналисты молниеносно разыскали его младшего брата, тоже оказавшимся евреем, и растерзали беднягу вопросами. Он был растерян и повторял, что не может приложить ума - когда же вдруг у бруклинского брата разыгралось воображение: всю жизнь, оказывается, тот жил на зарплату, а после выхода на пенсию не мог даже решить что именно коллекционировать - зеленые бутылки или мудрые изречения. Правда, поскольку постепенно у него оставалось меньше сил и больше свободного времени, он, мол, начал верить в Бога, отзываться о человечестве хуже, чем раньше, и утверждать, будто коллективный разум - это Сатана, который погубит мир в ядерной катастрофе. Спросили еще - лечился ли брат у психиатров. Нет, нас, мол, воспитывали в честной еврейской семье, где болеют только диабетом и гастритом. Ладно, рассмеялись журналисты, - что бы он посоветовал сейчас старшему брату, если бы мог. Флоридец захлопал глазами и замялся: хотелось бы, чтобы брат образумился, забыл о разоружении и покорился властям. Добавил со слезою в голосе, что в благополучный исход не верит, ибо бруклинец всегда отличался отсутствием фантазии, то есть - последовательностью. Так и вышло: тот не сдавался и настаивал на отказе от вооружения.
-- Дурак! -- сказал о нем Залман. -- И негодяй!
-- А почему негодяй? -- спросил я.
-- Родиться в такой стране, дожить до такой пенсии, иметь брата в самой Флориде, и - потом вдруг чокнуться!
-- Думаешь, все-таки застрелят? -- спросил я.
-- Обязательно! -- пообещал он. -- Если таких не стрелять, жить станет неприятно. Бог любит порядок, и все прекрасное держится на порядке, а если не стрелять, завтра каждый, понимаешь, будет требовать свое. Один вооружения, другой - разоружения. Противно! Замолчи и посмотри: солдатики уже близко!
Кольцо снайперов вокруг старика стянулось достаточно туго для того, чтобы стрелять наверняка, и, запаниковав, я машинально убрал изображение, чем вызвал искренний гнев Залмана. Звуки открывшейся пальбы возбудили его еще больше: он выругался и потребовал вернуть на экран свет. Притворяясь, будто не мог найти нужную кнопку, я растягивал время - пока стрельба не утихла.
Засветившийся экран уже наплывал на подстреленную жертву: лицо у старика оказалось безмятежным, а в углу рта, под растекшейся кровью, стыла улыбка... Раввин шумно вздохнул, хлопнул ладонью по колену, поднялся со стула и сказал, что американское телевидение лучше любого кино и ничего не оставляет воображению. Я завел было разговор о чем-то другом, но Залман попросил прощения за то, что кричал и удалился в зал, где уставшие за день петхаинцы заждались ночной молитвы. Пока шла служба, я записал наш разговор в тетрадь и положил ее в сейф, не подозревая, что расстаюсь с ней навсегда. После молитвы все мы направились на панихиду Нателы Элигуловой, в трех кварталах от синагоги.
52. Меланхолия есть душевная истерия, поражающая волю
Нателе не было еще сорока, а жила она в двухэтажном особняке в Форест Хиллсе, который купила сразу по прибытии в Нью-Йорк. Петхаинцы знали, что она богата, но никто не подозревал у нее таких денег, чтобы в придачу к пяти медальонам на такси отгрохать роскошный кирпичный дом с шестью спальными комнатами да еще пожертвовать 25 тысяч долларов на выкуп здания под синагогу. Тем более, что, по слухам, она отказалась везти в Нью-Йорк наследство, доставшееся ей от покойного Семы "Шепилова", как прозвали в шутку ее белобрысого мужа, который походил на известного под этой фамилией кремлевского чиновника, "примкнувшего к банде Маленкова, Булганина и Кагановича". Хотя Натела смеялась, когда "Шепилов" сравнил ее как-то с библейской красавицей и спасительницей Юдифью, она понимала, что легендарность человека определяется его неожиданностью. Таковой, неожиданной для петхаинцев, оказалась не только ее жизнь, но и смерть. По крайней мере, о том, что она умирает, им стало известно лишь за два дня.
Впрочем, ни с кем из петхаинцев она не общалась, только с пожилой одесситкой по имени Рая, ездившей к ней убирать из Бруклина. За два дня до Нателиной смерти Рая заявилась в синагогу и объявила Залману, что Натела умирает: лежит в постели бледная, не пьет, не ест, щупает себе голову и твердит, будто жить ей осталось пару дней, ибо появилось ощущение, словно ей подменили уже и голову, а в этой чужой голове шевелятся мысли незнакомого зверя. Рая сказала, что в последнее время Натела стала утверждать, будто во сне у нее выкрали ее же собственное тело, - как если бы голова оказалась вдруг на чужом туловище, в котором пульсировали органы нездешнего существа, чересчур крупные и горячие.
Залман тотчас же позвонил Нателе и осторожно спросил не болеет ли она. Ответила, что не болеет, а умирает. "Не дай Бог!" - испугался раввин и пообещал сейчас же поднять всех на ноги. Ответила, что дверь никому не откроет, а врачи ей помочь не смогут. Добавила еще, что две недели назад подписала завещание: доход с принадлежавших ей такси достанется синагоге, которую, дескать, в ожидании новой волны петхаинских беженцев следует расширить за счет пристройки во дворе. Разговаривала очень спокойно, - что и напугало Залмана.
Утром, вся в слезах, в синагогу прибежала Рая: стряслась, наверное, беда, сказала она, - Натела на ее голос не откликается. Залман позвонил в полицию, и, вместе с группой петхаинцев, включая доктора Даварашвили, поспешил к особняку, в котором жила Натела. У взломанной парадной двери стояли полицейские машины. Начальник участка оповестил петхаинцев, что, по его мнению, Натела скончалась без мучений, ибо смерть наступила во сне. Действительно, по словам очевидцев, мускулы на ее лице были расправлены, как в детском сне, а в открытых глазах застыло выражение, словно, умирая, она не знала, что расстается с жизнью или, наоборот, желала того: думала о смерти как о пространстве, где нет времени, - только спокойствие.
Я спросил Даварашвили почему же - если она и вправду умерла во сне глаза были открыты. Это мало что значит, ответил он, поскольку в момент кончины веки часто невольно раскрываются. Древние врачи, объяснил он, считали, будто природа устроила это с тем, чтобы, заглядывая в глаза мертвецов, люди сумели постигнуть естественное состояние человеческого духа, которым, по его расчетам, является меланхолия.
В отличие от других свидетелей, Даварашвили считал, что в глазах Нателы застыло не спокойствие, а меланхолия, то есть душевная истерия, поражающая волю и навевающая чувство полной неспособности разобраться в собственных желаниях. У некоторых людей, объяснил он, переход от существования к его осмыслению резко замедляется, - и тогда ими овладевает меланхолия, истерическое состояние души, лишенной воли. Он сказал еще, что от этого не умирают, и поэтому - одно из двух: либо женщина страдала не описанной формой меланхолии, либо причиной смерти оказался иной недуг, который можно распознать лишь при исследовании трупа. Залман, между тем, настоял, чтобы Нателу не отвозили в морг, поскольку никому из петхаинцев не хотелось начинать первые в общине похороны с кощунства, которым, по всеобщему мнению, являлось кромсание трупа. Начальник участка охотно согласился с беженцами и - за отсутствием у Нателы родственников в Америке - попросил Залмана вместе с доктором расписаться в том, что причина смерти Элигуловой не вызывает у Землячества подозрений.
Залман предложил провести последнюю панихиду в синагогальном дворе, как это обычно и делалось в Тбилиси. Петхаинцы поддержали его не из любви к усопшей, а из непреодоленной брезгливости к местным обычаям, в частности, к траурным обрядам в похоронных домах, напоминающих, дескать, магазины ненужных товаров, где все торговцы, опрысканные одним и тем же одеколоном, расхаживают в одинаковых черных костюмах с атласными лацканами и с одинаковою же угодливой улыбкой на припудренных физиономиях. Любви к Нателе никто из петхаинцев не испытывал, и у большинства сложилось твердое мнение, что ее ранняя смерть явилась запоздалым небесным наказанием за постоянные прегрешения души и плоти, то есть за постоянное земное везение и успех. Мужчин раздражало в ней ее богатство и полное к ним пренебрежение. Женщины не прощали ей не столько красоту и эротическую избыточность, сколько скандальную независимость и жадную открытость приступам счастья.
Натела Элигулова была ярким воплощением тех качеств, которые среди петхаинцев - да и не только - сходили за пороки по причинам непонятным, ибо к этим порокам все тайно и стремятся. Причем, про себя все называют их не источником грядущих бед, а уже состоявшимся вознаграждением, в результате чего получается, что награда за многие пороки заключается в самих тех вещах, которые испокон веков именуются как раз пороками.
Хотя, например, петхаинцы твердили, будто материальный избыток развращает душу и является пороком, они не умели забыть другого: Бог награждает богатством именно Своих любимцев, перечень которых, однако, не может, дескать, не отвращать от небес. Другой пример. Хотя любовный разврат есть порок, любовная утеха - это удовольствие, то есть награда, и развратным, значит, является тот, кому за какие-то достоинства Господь пожаловал больше удовольствий. Так же и с надменностью: это - грех, но Бог дает надменность тому, кто достаточно силен, чтобы ни от кого не зависеть.
Натела знала, что земляки робели в ее присутствии, а женщины перед ней заискивали и, стало быть, ее проклинали, но защищалась она от них просто: избегала с ними встреч и носила на шее амулет из продырявленного камня на шнурке, предохранявший ее от дурного глаза и слова. Ей приходилось защищаться и от самой себя: все свои зеркала, даже в пудреницах, она покрывала паутиной, в которой застревают любые проклятия. Опасалась, что, заглядывая в зеркало и поражаясь каждый раз своей необычной привлекательности, она сама может вдруг сглазить себя, если ненароком - что бывает со всеми людьми - помыслит о себе как о постороннем человеке.
53. Расследование установило очевидное
Вера в паутину досталась Нателе от матери Зилфы, искусной толковательницы камней, которые, подобно паутине, не только не боятся времени, но, как считалось раньше, таят в себе живые силы, - потеют, растут, размножаются и даже страдают, а царапины, поры и дырки на них являются лишь следами хлопотливой борьбы со злыми духами. Зилфа скончалась в таком же молодом возрасте в тбилисской тюрьме, куда власти отправили ее за якобы злостное развращение народного сознания. Следуя советам моего отца, муж ее, МеирЪХаим Элигулов, Нателин родитель, недоучившийся юрист и популярный в городе свадебный певец, сумел доказать на суде, что, практикуя древнее искусство, Зилфа, если и грешила против власти, то - по душевной простоте, из любви к людям и ненависти к дьяволам. Присудили поэтому только год, но выйти из тюрьмы ей не удалось: за неделю до ее освобождения МеирЪХаим получил уведомление, будто в камере ее постигла внезапная, но естественная смерть, чему никто не поверил, потому что тюремные власти не выдали трупа и захоронили его на неназванном пустыре.
Петхаинцы ждали, что МеирЪХаим тотчас же сойдется с одной из своих многих любовниц, но он поразил даже моего отца, который, как прокурор и поэт, обладал репутацией знатока человеческих душ. МеирЪХаим слыл самым распутным из петхаинских мужиков. По крайней мере, в отличие от других, он не пытался скрывать свою неостановимую тягу к любовным приключениям, качество, которое вместе с его будоражащей внешностью - влажными голубыми с зеленью глазами, широкими скулами, сильными губами и острым подбородком досталось в наследство дочери. Говорили еще, будто Зилфа не возражала против эротической разнузданности мужа.
Возражали - правда, всуе - ее родственники; не исключено, - из зависти. Утратив терпение, приволокли как-то МеирЪХаима к моему отцу, служившему в общине третейским судьей, и пожаловались, что зять позорит не только Зилфу и ее родню, но и весь Петхаин, ибо не умеет сопротивляться даже курдянкам. Отец мой рассмеялся и рассудил, что если кому и позволено страдать из-за эротической расточительности зятя, - то не родне и не Петхаину, а одной только Зилфе. Поскольку же она не страдает, никаких мер против МеирЪХаима принимать не следует; тем более, что, согласно признанию самого певца, любит он до беспамятства только жену и каждый раз изменяет ей по глупейшей причине: при виде красоток в нем, оказывается, встает на дыбы какой-то жуткий зверь, затмевающий ему рассудок в специфической форме отключения памяти о жене. Когда МеирЪХаим объявил об этом во время третейского суда, отец мой рассмеялся еще громче, но, к удовольствию истцов, наказал обвиняемому завязывать на указательном пальце красную бечевку, которая в критический момент напомнила бы ему о Зилфе и удержала от измены. Не согласившись с формулировкой своей слабости как "измены", певец, тем не менее, обещал не выходить из дому без бечевки. Обещание сдержал, но бечевка не спасала: жуткий зверь оказывался всякий раз ловчее него, и МеирЪХаим, говорили, сам уже засомневался в силе своей любви к Зилфе.
Но стоило ей оказаться в тюрьме, - он перестал интересоваться женщинами, а после известия о смерти жены случилось такое, чему поначалу не поверил никто. Получив из тюрьмы Зилфину одежду и ее принадлежности, МеирЪХаим объявил, что хочет провести первые семь суток траура в одиночестве, отослал дочь к своему брату Солу и заперся в квартире, не отзываясь даже на оклики участкового. На третий день родственники Зилфы стали поговаривать, будто МеирЪХаим улизнул из города с заезжей шиксой, но брат и друзья заподозрили неладное. Правы оказались последние: когда, наконец, взломали дверь, его застали мертвым. Рядом с запиской, в которой он сообщал, что не в силах жить без Зилфы, лежал серый морской камушек с проткнутым сквозь него черным шнурком. Этот камушек с Зилфиной шеи МеирЪХаим велел в записке передать 15-летней дочери Нателе, которой, по его мнению, предстояли нелегкие поединки со злыми духами... Через 24 года, в Нью-Йорке, одна из петхаинских старушек, прибиравших к панихиде труп Нателы Элигуловой, рассказала, что - весь уже испещренный порами - камушек этот, выпав у нее из рук на пол, когда она развязала его на шее усопшей, раскрошился, как ломтик сухаря...
После смерти родителей Натела так и осталась жить у дяди, аптекаря Сола, зарабатывавшего на существование спекуляцией дефицитными лекарствами из Венгрии. Хотя государственные цены на лекарства не менялись, он был вынужден поднимать их ежегодно, чем - каждый по личным причинам - занимались все тбилисские аптекари. В случае с Нателиным дядей причина заключалась в ежегодном же приросте потомства. Каждою зимой, под Новый Год, жена его, молдаванская цыганка, рожала ему по ребенку. Отбившись как-то ради Сола от кочующего по Грузии табора, она осела в Петхаине, который ей быстро осточертел, но в котором ее удерживала постоянная беременность, единственное, чем аптекарь ухитрялся спасаться от позорной доли покинутого мужа. Всем, однако, было ясно, что рано или поздно с ним случится беда: цыганка догадается уберечься от беременности и сбежит в родную Молдавию.
Беда стряслась не с ним, а с племянницей.
По соседству с Солом Элигуловым обитала почтенная семья ревизора и бриллиантщика Шалико Бабаликашвили, который был на короткой ноге с партийными вождями города и у которого росли два сына: белобрысый Сема, одноклассник Нателы, и черноволосый Давид, - постарше. На Сему, хотя он и посылал ей стихи, - правда, не свои, а Байрона, - Натела не обращала внимания, но Давид не давал ей покоя даже во сне. Он считался в школе первым красавцем, и если бы не рано открывшаяся на макушке лысина, его, по утверждению просвещенных петхаинцев, не отличить было от знаменитого тезки из скульптурной галереи Микеланджело: та же статность и - во взгляде половая надменность. Давид тоже писал стихи, но не Нателе, а ее тете, вечно беременной цыганке, которая, не зная грузинского, доверяла перевод рифмованных посланий племяннице мужа.
Послания эти кишели незнакомыми петхаинцам образами - кристаллическим отсветом северного сияния, завыванием тоскующего бедуина и клекотом сизокрылых павлинов. Цыганка разъяснила Нателе, что этот кошмар порожден энергией, нагнетаемой в юноше зловонной жидкостью, - нерасходуемой спермой. Сказала еще, будто Давид влюбился в нее только потому, что, благодаря ее чужеродности и ущербности, то есть беременности, она кажется ему наиболее доступной из петхаинских самок. По заключению цыганки, душа Давида, подобно душе всякого неискушенного юноши, пребывала в том смятенном состоянии, из которого есть только один выход - в женскую плоть; причем, добавила она, обладательнице этой плоти неискушенные юноши - вместе со зловонной жидкостью - отдают и свою смятенную душу. Это откровение подсказало Нателе отчаянную мысль, и вскоре Петхаину стало известно, что первенец ревизора и бриллиантщика Шалико Бабаликашвили втюрился в сироту Нателу Элигулову, а свадьба не за горами, поскольку девушка понесла.
Через три месяца петхаинцы и вправду гуляли на свадьбе Давида, но рядом с ним стояла под венцом не Натела, а наследница знаменитого кутаисского богатея. Вернувшись домой из Ленинграда и разузнав о похождениях первенца, отец Давида, Шалико, впал в ярость, ибо даже в бреду не мог допустить мысли породниться с отпрыском "блядуна" МеирЪХаима и "колдуньи" Зилфы, - с "паскудницей", блудом приворожившей к себе его простодушного потомка. Что же касается самогоє Давида, он мгновенно уверовал в непогрешимость родительского суждения, потребовал у Нателы вернуть ему его смятенную душу и - по наущению ревизора - предложил ей деньги на аборт. Деньги она взяла, но, не проронив слезы, заявила Давиду, что, хотя любила его безотчетно, возвратит ему душу только через дьявола. Не сомневаясь, что при наличии бриллиантов можно задобрить и дьявола, Шалико приискал сыну в Кутаиси богатую невесту с такими пышными формами, что под натиском поднявшейся в нем плотной волны Давид растерялся, как если бы все еще был девственником, и снова принялся строчить стихи, пропитанные маскирующим ароматом незнакомых петхаинцам трав и цветов. К свадьбе тесть пригнал ему в подарок столь же крутозадую, как невеста, Победу, в которой молодожены и укатили в Гагры.
В то же самое утро исчезла из Петхаина и Натела. Вернулась через 7 лет. Впрочем, когда бы ни вернулась, увидеть Давида ей уже не пришлось бы. В течение трех суток после прибытия в гостиницу молодожены, говорят, не выходили из номера, где - по наущению дьявола - распили восемь бутылок шампанского. На четвертый день, поддавшись воле того же дьявола, надумали опохмелиться абхазским инжиром и собрались на рынок. Стоило, однако, юноше подсесть к невесте в Победу, стиснуть ей левую грудь, а потом воткнуть в зажигание ключ и повернуть его вправо, - машина с глухим треском взметнулась в воздух и разлетелась на куски. Расследование установило очевидное: причиной гибели молодоженов явилась взорвавшаяся бомба, которую подложили недоброжелатели. Дополнительные вопросы - кто или почему? - занимали абхазскую власть не долго, ибо они были трудные. Дело закрыли и по традиции приписали его неуловимой банде ростовских головорезов.
В Петхаине ходили другие слухи. Утверждали, будто взрыв подстроила Натела, заплатившая убийцам любовными услугами, - что, дескать, оказалось приемлемой купюрой и для начальника областного отделения милициии, который за отсутствием улик - отпустил на волю задержанную неподалеку от сцены убийства Нателу, но наказал ей не возвращаться в Петхаин. По тем же слухам, из Абхазии Натела подалась в Молдавию и пристала там к табору своей тетки, с которой она якобы и поддерживала связь все последующие годы. После того, как табор, говорят, разогнали, Натела решилась вернуться в родную общину как ни в чем не бывало. Объявив петхаинцам, что желает обзавестись семьей и зажить по старинке, рассказала о себе, будто все эти годы учила трудные языки и работала переводчицей в Молдавии. Хотя мало кто этому верил, никто не смел высказывать ей своих сомнений, ибо Нателу побаивались еще и потому, что, ко всеобщему удивлению, она привезла с собой большие деньги.
Более удивительным показалось петхаинцам почтение, которым окружили ее местные власти. Отец Давида (мать скончалась наутро после похорон первенца) сунулся было в райсовет со старыми подозрениями относительно Нателиного причастия к убийству сына, но председатель, давнишний друг, не стал и слушать. Сказал только, что подозрения безосновательны, поскольку наверху ему велели отнестись к женщине с уважением. Стали поговаривать, будто Натела изловчилась завести себе любовников из важных людей.
Незадолго перед началом вашингтонской трансляции он зашел ко мне и уселся напротив. Как всегда, на нем была зеленая фетровая шляпа, поля которой закрывали глаза и основание носа. Неправдоподобно острый, нос рассекал ему губы надвое и целился в подбородок, под которым, воткнутая в широкий узел галстука, поблескивала неизменная булавка в форме пиратской каравеллы. Разговаривал Залман кругло, словно во рту у него было несколько языков: спросил не могу ли я, как любитель фотографии, раздобыть портреты Монтефиоре, Ротшильда и Рокфеллера, которые он задумал развесить в прихожей. Я напомнил прогрессисту, что традиция запрещает держать в синагоге портреты. Залман возразил, что петхаинцам пришло время знать своих героев в лицо. Тогда я заметил, что Рокфеллеру делать в синагоге нечего, ибо он ни разу не был евреем. Залман поклялся Иерусалимом, будто "собственноручно читал в Союзе", что Рокфеллер является "прислужником сионизма". Его другой довод в пользу семитского происхождения "прислужника" заключался в том, что никто кроме еврея не способен обладать сразу мудростью, богатством и американским паспортом.
Я перестал спорить, но полюбопытствовал давно ли он стал прогрессистом. Выяснилось - еще ребенком, когда обратил внимание на то, что свинья охотно пожирает нечистоты, и предложил единоверцам развести в их загаженном квартале хрюшек. Для того времени, объявил мне Залман, план был революционным, поскольку, во-первых, предлагал решительный шаг вперед на поприще санитарной работы в провинции, а во-вторых, речь шла о кошерном квартале картлийской деревни, где Залман провел детство и где возбранялось даже помышление о свиньях. Из деревни он вместе с единоверцами переселился в Петхаин при обстоятельствах, которые, как он сказал, могут служить дополнительным примером его страсти к прогрессу. Незадолго до войны, уже юношей, Залман прослышал, что тбилисская киностудия собиралась выстроить неподалеку от его деревни декоративный поселок, который, по сценарию, должен был сгинуть в пожаре. Залман уговорил земляков оставить киностудии под пожар свой квартал и с деньгами, выделенными киношникам на сооружение поселка, двинуться из захолустья в столицу. Собирался рассказать еще о чем-то, но запнулся: началась трансляция из Вашингтона.
Некий бруклинский старик прорвался на грузовике к безобразному монументу и пригрозил взорвать его, ежели в течение суток Белый Дом не распорядится остановить производство оружия массового убийства. Белый Дом издал другое распоряжение: полоумного старика окружили десятки лучших снайперов державы и изрешетили пулями, после чего выяснилось, что монументу опасность не грозила, ибо в грузовике взрывчатки не было. Впрочем, убили бы, наверное, и в том случае, если бы безопасность монумента была гарантирована, поскольку ничто так сильно не впечатляет граждан, как казнь на фоне столичного монумента.
Прежде, чем застрелить старика, властям удалось установить, что он был не террористом, а пацифистом, задумавшим единолично покончить с угрозой ядерной катастрофы после выхода на пенсию. Иными словами, надобности брать его живьем не было. Где-то во Флориде журналисты молниеносно разыскали его младшего брата, тоже оказавшимся евреем, и растерзали беднягу вопросами. Он был растерян и повторял, что не может приложить ума - когда же вдруг у бруклинского брата разыгралось воображение: всю жизнь, оказывается, тот жил на зарплату, а после выхода на пенсию не мог даже решить что именно коллекционировать - зеленые бутылки или мудрые изречения. Правда, поскольку постепенно у него оставалось меньше сил и больше свободного времени, он, мол, начал верить в Бога, отзываться о человечестве хуже, чем раньше, и утверждать, будто коллективный разум - это Сатана, который погубит мир в ядерной катастрофе. Спросили еще - лечился ли брат у психиатров. Нет, нас, мол, воспитывали в честной еврейской семье, где болеют только диабетом и гастритом. Ладно, рассмеялись журналисты, - что бы он посоветовал сейчас старшему брату, если бы мог. Флоридец захлопал глазами и замялся: хотелось бы, чтобы брат образумился, забыл о разоружении и покорился властям. Добавил со слезою в голосе, что в благополучный исход не верит, ибо бруклинец всегда отличался отсутствием фантазии, то есть - последовательностью. Так и вышло: тот не сдавался и настаивал на отказе от вооружения.
-- Дурак! -- сказал о нем Залман. -- И негодяй!
-- А почему негодяй? -- спросил я.
-- Родиться в такой стране, дожить до такой пенсии, иметь брата в самой Флориде, и - потом вдруг чокнуться!
-- Думаешь, все-таки застрелят? -- спросил я.
-- Обязательно! -- пообещал он. -- Если таких не стрелять, жить станет неприятно. Бог любит порядок, и все прекрасное держится на порядке, а если не стрелять, завтра каждый, понимаешь, будет требовать свое. Один вооружения, другой - разоружения. Противно! Замолчи и посмотри: солдатики уже близко!
Кольцо снайперов вокруг старика стянулось достаточно туго для того, чтобы стрелять наверняка, и, запаниковав, я машинально убрал изображение, чем вызвал искренний гнев Залмана. Звуки открывшейся пальбы возбудили его еще больше: он выругался и потребовал вернуть на экран свет. Притворяясь, будто не мог найти нужную кнопку, я растягивал время - пока стрельба не утихла.
Засветившийся экран уже наплывал на подстреленную жертву: лицо у старика оказалось безмятежным, а в углу рта, под растекшейся кровью, стыла улыбка... Раввин шумно вздохнул, хлопнул ладонью по колену, поднялся со стула и сказал, что американское телевидение лучше любого кино и ничего не оставляет воображению. Я завел было разговор о чем-то другом, но Залман попросил прощения за то, что кричал и удалился в зал, где уставшие за день петхаинцы заждались ночной молитвы. Пока шла служба, я записал наш разговор в тетрадь и положил ее в сейф, не подозревая, что расстаюсь с ней навсегда. После молитвы все мы направились на панихиду Нателы Элигуловой, в трех кварталах от синагоги.
52. Меланхолия есть душевная истерия, поражающая волю
Нателе не было еще сорока, а жила она в двухэтажном особняке в Форест Хиллсе, который купила сразу по прибытии в Нью-Йорк. Петхаинцы знали, что она богата, но никто не подозревал у нее таких денег, чтобы в придачу к пяти медальонам на такси отгрохать роскошный кирпичный дом с шестью спальными комнатами да еще пожертвовать 25 тысяч долларов на выкуп здания под синагогу. Тем более, что, по слухам, она отказалась везти в Нью-Йорк наследство, доставшееся ей от покойного Семы "Шепилова", как прозвали в шутку ее белобрысого мужа, который походил на известного под этой фамилией кремлевского чиновника, "примкнувшего к банде Маленкова, Булганина и Кагановича". Хотя Натела смеялась, когда "Шепилов" сравнил ее как-то с библейской красавицей и спасительницей Юдифью, она понимала, что легендарность человека определяется его неожиданностью. Таковой, неожиданной для петхаинцев, оказалась не только ее жизнь, но и смерть. По крайней мере, о том, что она умирает, им стало известно лишь за два дня.
Впрочем, ни с кем из петхаинцев она не общалась, только с пожилой одесситкой по имени Рая, ездившей к ней убирать из Бруклина. За два дня до Нателиной смерти Рая заявилась в синагогу и объявила Залману, что Натела умирает: лежит в постели бледная, не пьет, не ест, щупает себе голову и твердит, будто жить ей осталось пару дней, ибо появилось ощущение, словно ей подменили уже и голову, а в этой чужой голове шевелятся мысли незнакомого зверя. Рая сказала, что в последнее время Натела стала утверждать, будто во сне у нее выкрали ее же собственное тело, - как если бы голова оказалась вдруг на чужом туловище, в котором пульсировали органы нездешнего существа, чересчур крупные и горячие.
Залман тотчас же позвонил Нателе и осторожно спросил не болеет ли она. Ответила, что не болеет, а умирает. "Не дай Бог!" - испугался раввин и пообещал сейчас же поднять всех на ноги. Ответила, что дверь никому не откроет, а врачи ей помочь не смогут. Добавила еще, что две недели назад подписала завещание: доход с принадлежавших ей такси достанется синагоге, которую, дескать, в ожидании новой волны петхаинских беженцев следует расширить за счет пристройки во дворе. Разговаривала очень спокойно, - что и напугало Залмана.
Утром, вся в слезах, в синагогу прибежала Рая: стряслась, наверное, беда, сказала она, - Натела на ее голос не откликается. Залман позвонил в полицию, и, вместе с группой петхаинцев, включая доктора Даварашвили, поспешил к особняку, в котором жила Натела. У взломанной парадной двери стояли полицейские машины. Начальник участка оповестил петхаинцев, что, по его мнению, Натела скончалась без мучений, ибо смерть наступила во сне. Действительно, по словам очевидцев, мускулы на ее лице были расправлены, как в детском сне, а в открытых глазах застыло выражение, словно, умирая, она не знала, что расстается с жизнью или, наоборот, желала того: думала о смерти как о пространстве, где нет времени, - только спокойствие.
Я спросил Даварашвили почему же - если она и вправду умерла во сне глаза были открыты. Это мало что значит, ответил он, поскольку в момент кончины веки часто невольно раскрываются. Древние врачи, объяснил он, считали, будто природа устроила это с тем, чтобы, заглядывая в глаза мертвецов, люди сумели постигнуть естественное состояние человеческого духа, которым, по его расчетам, является меланхолия.
В отличие от других свидетелей, Даварашвили считал, что в глазах Нателы застыло не спокойствие, а меланхолия, то есть душевная истерия, поражающая волю и навевающая чувство полной неспособности разобраться в собственных желаниях. У некоторых людей, объяснил он, переход от существования к его осмыслению резко замедляется, - и тогда ими овладевает меланхолия, истерическое состояние души, лишенной воли. Он сказал еще, что от этого не умирают, и поэтому - одно из двух: либо женщина страдала не описанной формой меланхолии, либо причиной смерти оказался иной недуг, который можно распознать лишь при исследовании трупа. Залман, между тем, настоял, чтобы Нателу не отвозили в морг, поскольку никому из петхаинцев не хотелось начинать первые в общине похороны с кощунства, которым, по всеобщему мнению, являлось кромсание трупа. Начальник участка охотно согласился с беженцами и - за отсутствием у Нателы родственников в Америке - попросил Залмана вместе с доктором расписаться в том, что причина смерти Элигуловой не вызывает у Землячества подозрений.
Залман предложил провести последнюю панихиду в синагогальном дворе, как это обычно и делалось в Тбилиси. Петхаинцы поддержали его не из любви к усопшей, а из непреодоленной брезгливости к местным обычаям, в частности, к траурным обрядам в похоронных домах, напоминающих, дескать, магазины ненужных товаров, где все торговцы, опрысканные одним и тем же одеколоном, расхаживают в одинаковых черных костюмах с атласными лацканами и с одинаковою же угодливой улыбкой на припудренных физиономиях. Любви к Нателе никто из петхаинцев не испытывал, и у большинства сложилось твердое мнение, что ее ранняя смерть явилась запоздалым небесным наказанием за постоянные прегрешения души и плоти, то есть за постоянное земное везение и успех. Мужчин раздражало в ней ее богатство и полное к ним пренебрежение. Женщины не прощали ей не столько красоту и эротическую избыточность, сколько скандальную независимость и жадную открытость приступам счастья.
Натела Элигулова была ярким воплощением тех качеств, которые среди петхаинцев - да и не только - сходили за пороки по причинам непонятным, ибо к этим порокам все тайно и стремятся. Причем, про себя все называют их не источником грядущих бед, а уже состоявшимся вознаграждением, в результате чего получается, что награда за многие пороки заключается в самих тех вещах, которые испокон веков именуются как раз пороками.
Хотя, например, петхаинцы твердили, будто материальный избыток развращает душу и является пороком, они не умели забыть другого: Бог награждает богатством именно Своих любимцев, перечень которых, однако, не может, дескать, не отвращать от небес. Другой пример. Хотя любовный разврат есть порок, любовная утеха - это удовольствие, то есть награда, и развратным, значит, является тот, кому за какие-то достоинства Господь пожаловал больше удовольствий. Так же и с надменностью: это - грех, но Бог дает надменность тому, кто достаточно силен, чтобы ни от кого не зависеть.
Натела знала, что земляки робели в ее присутствии, а женщины перед ней заискивали и, стало быть, ее проклинали, но защищалась она от них просто: избегала с ними встреч и носила на шее амулет из продырявленного камня на шнурке, предохранявший ее от дурного глаза и слова. Ей приходилось защищаться и от самой себя: все свои зеркала, даже в пудреницах, она покрывала паутиной, в которой застревают любые проклятия. Опасалась, что, заглядывая в зеркало и поражаясь каждый раз своей необычной привлекательности, она сама может вдруг сглазить себя, если ненароком - что бывает со всеми людьми - помыслит о себе как о постороннем человеке.
53. Расследование установило очевидное
Вера в паутину досталась Нателе от матери Зилфы, искусной толковательницы камней, которые, подобно паутине, не только не боятся времени, но, как считалось раньше, таят в себе живые силы, - потеют, растут, размножаются и даже страдают, а царапины, поры и дырки на них являются лишь следами хлопотливой борьбы со злыми духами. Зилфа скончалась в таком же молодом возрасте в тбилисской тюрьме, куда власти отправили ее за якобы злостное развращение народного сознания. Следуя советам моего отца, муж ее, МеирЪХаим Элигулов, Нателин родитель, недоучившийся юрист и популярный в городе свадебный певец, сумел доказать на суде, что, практикуя древнее искусство, Зилфа, если и грешила против власти, то - по душевной простоте, из любви к людям и ненависти к дьяволам. Присудили поэтому только год, но выйти из тюрьмы ей не удалось: за неделю до ее освобождения МеирЪХаим получил уведомление, будто в камере ее постигла внезапная, но естественная смерть, чему никто не поверил, потому что тюремные власти не выдали трупа и захоронили его на неназванном пустыре.
Петхаинцы ждали, что МеирЪХаим тотчас же сойдется с одной из своих многих любовниц, но он поразил даже моего отца, который, как прокурор и поэт, обладал репутацией знатока человеческих душ. МеирЪХаим слыл самым распутным из петхаинских мужиков. По крайней мере, в отличие от других, он не пытался скрывать свою неостановимую тягу к любовным приключениям, качество, которое вместе с его будоражащей внешностью - влажными голубыми с зеленью глазами, широкими скулами, сильными губами и острым подбородком досталось в наследство дочери. Говорили еще, будто Зилфа не возражала против эротической разнузданности мужа.
Возражали - правда, всуе - ее родственники; не исключено, - из зависти. Утратив терпение, приволокли как-то МеирЪХаима к моему отцу, служившему в общине третейским судьей, и пожаловались, что зять позорит не только Зилфу и ее родню, но и весь Петхаин, ибо не умеет сопротивляться даже курдянкам. Отец мой рассмеялся и рассудил, что если кому и позволено страдать из-за эротической расточительности зятя, - то не родне и не Петхаину, а одной только Зилфе. Поскольку же она не страдает, никаких мер против МеирЪХаима принимать не следует; тем более, что, согласно признанию самого певца, любит он до беспамятства только жену и каждый раз изменяет ей по глупейшей причине: при виде красоток в нем, оказывается, встает на дыбы какой-то жуткий зверь, затмевающий ему рассудок в специфической форме отключения памяти о жене. Когда МеирЪХаим объявил об этом во время третейского суда, отец мой рассмеялся еще громче, но, к удовольствию истцов, наказал обвиняемому завязывать на указательном пальце красную бечевку, которая в критический момент напомнила бы ему о Зилфе и удержала от измены. Не согласившись с формулировкой своей слабости как "измены", певец, тем не менее, обещал не выходить из дому без бечевки. Обещание сдержал, но бечевка не спасала: жуткий зверь оказывался всякий раз ловчее него, и МеирЪХаим, говорили, сам уже засомневался в силе своей любви к Зилфе.
Но стоило ей оказаться в тюрьме, - он перестал интересоваться женщинами, а после известия о смерти жены случилось такое, чему поначалу не поверил никто. Получив из тюрьмы Зилфину одежду и ее принадлежности, МеирЪХаим объявил, что хочет провести первые семь суток траура в одиночестве, отослал дочь к своему брату Солу и заперся в квартире, не отзываясь даже на оклики участкового. На третий день родственники Зилфы стали поговаривать, будто МеирЪХаим улизнул из города с заезжей шиксой, но брат и друзья заподозрили неладное. Правы оказались последние: когда, наконец, взломали дверь, его застали мертвым. Рядом с запиской, в которой он сообщал, что не в силах жить без Зилфы, лежал серый морской камушек с проткнутым сквозь него черным шнурком. Этот камушек с Зилфиной шеи МеирЪХаим велел в записке передать 15-летней дочери Нателе, которой, по его мнению, предстояли нелегкие поединки со злыми духами... Через 24 года, в Нью-Йорке, одна из петхаинских старушек, прибиравших к панихиде труп Нателы Элигуловой, рассказала, что - весь уже испещренный порами - камушек этот, выпав у нее из рук на пол, когда она развязала его на шее усопшей, раскрошился, как ломтик сухаря...
После смерти родителей Натела так и осталась жить у дяди, аптекаря Сола, зарабатывавшего на существование спекуляцией дефицитными лекарствами из Венгрии. Хотя государственные цены на лекарства не менялись, он был вынужден поднимать их ежегодно, чем - каждый по личным причинам - занимались все тбилисские аптекари. В случае с Нателиным дядей причина заключалась в ежегодном же приросте потомства. Каждою зимой, под Новый Год, жена его, молдаванская цыганка, рожала ему по ребенку. Отбившись как-то ради Сола от кочующего по Грузии табора, она осела в Петхаине, который ей быстро осточертел, но в котором ее удерживала постоянная беременность, единственное, чем аптекарь ухитрялся спасаться от позорной доли покинутого мужа. Всем, однако, было ясно, что рано или поздно с ним случится беда: цыганка догадается уберечься от беременности и сбежит в родную Молдавию.
Беда стряслась не с ним, а с племянницей.
По соседству с Солом Элигуловым обитала почтенная семья ревизора и бриллиантщика Шалико Бабаликашвили, который был на короткой ноге с партийными вождями города и у которого росли два сына: белобрысый Сема, одноклассник Нателы, и черноволосый Давид, - постарше. На Сему, хотя он и посылал ей стихи, - правда, не свои, а Байрона, - Натела не обращала внимания, но Давид не давал ей покоя даже во сне. Он считался в школе первым красавцем, и если бы не рано открывшаяся на макушке лысина, его, по утверждению просвещенных петхаинцев, не отличить было от знаменитого тезки из скульптурной галереи Микеланджело: та же статность и - во взгляде половая надменность. Давид тоже писал стихи, но не Нателе, а ее тете, вечно беременной цыганке, которая, не зная грузинского, доверяла перевод рифмованных посланий племяннице мужа.
Послания эти кишели незнакомыми петхаинцам образами - кристаллическим отсветом северного сияния, завыванием тоскующего бедуина и клекотом сизокрылых павлинов. Цыганка разъяснила Нателе, что этот кошмар порожден энергией, нагнетаемой в юноше зловонной жидкостью, - нерасходуемой спермой. Сказала еще, будто Давид влюбился в нее только потому, что, благодаря ее чужеродности и ущербности, то есть беременности, она кажется ему наиболее доступной из петхаинских самок. По заключению цыганки, душа Давида, подобно душе всякого неискушенного юноши, пребывала в том смятенном состоянии, из которого есть только один выход - в женскую плоть; причем, добавила она, обладательнице этой плоти неискушенные юноши - вместе со зловонной жидкостью - отдают и свою смятенную душу. Это откровение подсказало Нателе отчаянную мысль, и вскоре Петхаину стало известно, что первенец ревизора и бриллиантщика Шалико Бабаликашвили втюрился в сироту Нателу Элигулову, а свадьба не за горами, поскольку девушка понесла.
Через три месяца петхаинцы и вправду гуляли на свадьбе Давида, но рядом с ним стояла под венцом не Натела, а наследница знаменитого кутаисского богатея. Вернувшись домой из Ленинграда и разузнав о похождениях первенца, отец Давида, Шалико, впал в ярость, ибо даже в бреду не мог допустить мысли породниться с отпрыском "блядуна" МеирЪХаима и "колдуньи" Зилфы, - с "паскудницей", блудом приворожившей к себе его простодушного потомка. Что же касается самогоє Давида, он мгновенно уверовал в непогрешимость родительского суждения, потребовал у Нателы вернуть ему его смятенную душу и - по наущению ревизора - предложил ей деньги на аборт. Деньги она взяла, но, не проронив слезы, заявила Давиду, что, хотя любила его безотчетно, возвратит ему душу только через дьявола. Не сомневаясь, что при наличии бриллиантов можно задобрить и дьявола, Шалико приискал сыну в Кутаиси богатую невесту с такими пышными формами, что под натиском поднявшейся в нем плотной волны Давид растерялся, как если бы все еще был девственником, и снова принялся строчить стихи, пропитанные маскирующим ароматом незнакомых петхаинцам трав и цветов. К свадьбе тесть пригнал ему в подарок столь же крутозадую, как невеста, Победу, в которой молодожены и укатили в Гагры.
В то же самое утро исчезла из Петхаина и Натела. Вернулась через 7 лет. Впрочем, когда бы ни вернулась, увидеть Давида ей уже не пришлось бы. В течение трех суток после прибытия в гостиницу молодожены, говорят, не выходили из номера, где - по наущению дьявола - распили восемь бутылок шампанского. На четвертый день, поддавшись воле того же дьявола, надумали опохмелиться абхазским инжиром и собрались на рынок. Стоило, однако, юноше подсесть к невесте в Победу, стиснуть ей левую грудь, а потом воткнуть в зажигание ключ и повернуть его вправо, - машина с глухим треском взметнулась в воздух и разлетелась на куски. Расследование установило очевидное: причиной гибели молодоженов явилась взорвавшаяся бомба, которую подложили недоброжелатели. Дополнительные вопросы - кто или почему? - занимали абхазскую власть не долго, ибо они были трудные. Дело закрыли и по традиции приписали его неуловимой банде ростовских головорезов.
В Петхаине ходили другие слухи. Утверждали, будто взрыв подстроила Натела, заплатившая убийцам любовными услугами, - что, дескать, оказалось приемлемой купюрой и для начальника областного отделения милициии, который за отсутствием улик - отпустил на волю задержанную неподалеку от сцены убийства Нателу, но наказал ей не возвращаться в Петхаин. По тем же слухам, из Абхазии Натела подалась в Молдавию и пристала там к табору своей тетки, с которой она якобы и поддерживала связь все последующие годы. После того, как табор, говорят, разогнали, Натела решилась вернуться в родную общину как ни в чем не бывало. Объявив петхаинцам, что желает обзавестись семьей и зажить по старинке, рассказала о себе, будто все эти годы учила трудные языки и работала переводчицей в Молдавии. Хотя мало кто этому верил, никто не смел высказывать ей своих сомнений, ибо Нателу побаивались еще и потому, что, ко всеобщему удивлению, она привезла с собой большие деньги.
Более удивительным показалось петхаинцам почтение, которым окружили ее местные власти. Отец Давида (мать скончалась наутро после похорон первенца) сунулся было в райсовет со старыми подозрениями относительно Нателиного причастия к убийству сына, но председатель, давнишний друг, не стал и слушать. Сказал только, что подозрения безосновательны, поскольку наверху ему велели отнестись к женщине с уважением. Стали поговаривать, будто Натела изловчилась завести себе любовников из важных людей.