Страница:
был прав. От нашего одноклассника Ильи знаю, что письмо он получил, мою
позицию не принял категорически и собирается написать мне еще -- видимо,
чтобы ее опровергнуть.
Так он мне и не написал, не позвонил и, несмотря на все усилия наших
жен и друзей, встретиться со мной не пожелал до самой своей недавней
кончины...
Вот еще небольшой штрих, характерный для настроения московской
интеллигенции того времени.
Из письма к сыну от 19 января 1996 г.
..."Вчера позвонила Галка М. в совершенной ярости после действительно
идиотского интервью Ельцина по поводу ситуации с осадой боевиками Радуева в
Первомайском ("снайперы"). Позвонила, чтобы, как она выразилась,
"выплеснуться":
"Все врет, ты посмотри на эту морду, -- и так на 15 минут проклятий. --
Вот они твои демократы. В следующий раз я буду голосовать за коммунистов!"
Мне очень хотелось ей сказать, что без этих демократов ее бы уже не
было на свете: "Ведь коммунисты не разрешили бы тебе поехать в Израиль (где
ей сделали спасительную операцию на сердце) и сдавать государственную
квартиру за доллары, которыми ты оплатила и поездку, и операцию". Но я
воздержался, зная по опыту, что никакие аргументы услышаны не будут..."
В заключение трагической чеченской темы еще один страстный, но, вместе
с тем, несколько странный документ.
Известия 23 августа 1996 г.
Письмо известного актера Александра Калягина
"Накануне выборов в числе своих коллег, доверенных лиц президента
Ельцина, я на всех встречах говорил: "Вот изберут Бориса Николаевича и война
в Чечне прекратится". Но это безумие, весь этот кошмар продолжается и конца
ему не видно.
Я лежу сейчас в больнице с тяжелым недугом сердца. И от каждого нового
сообщения с этой кровавой бойни сердцу становится все больнее. Может быть
именно поэтому меня так сильно потрясает позиция моих коллег.
На фоне Чеченской войны, на фоне нищеты вообще и нищеты культуры в
частности, мои здоровые, красивые, загорелые коллеги с серьезным видом
обсуждают актуальную проблему, какого пола -- женского или мужского --
должен быть будущий министр культуры. А в это время в Чечне продолжают
убивать. Сколько горя сейчас в домах по всей России. Сколько мертвых! А
сколько живых лишены права хотя бы выжить?
На следующий день после инаугурации президента был объявлен некий
стыдливо-анонимный день траура, в который мы не оплакивали ни одного
конкретного человека, погибшего на этой бессмысленной, преступной,
коммерческой войне.
Я потрясен и изумлен нашей интеллигенцией, которая, как страус, прячет
голову в песок. А выглянет -- начинает говорить о Боге, вере, яблочном
спасе, о Преображении Господнем.
Глухота и немота овладели нами, раз мы не можем остановить военных,
которые публично обсуждают вопрос бомбить людей сегодня или погодя. При
нашем попустительстве властям мир может содрогнуться от слова "Грозный", как
в годы второй мировой войны мир содрогнулся после Герники.
Почему мы должны ждать после, ничего не предпринимая сегодня и сейчас?
Нынешнее фантастическое безразличие интеллигенции -- преступление,
гражданская капитуляция и перед федеральной военщиной, и перед властью
предержащей.
Я не стану собирать подписи под этим письмом. Просто я не могу молчать,
когда люди говорят о высоком гуманистическом предназначении искусства, об
одной слезинке ребенка, по Достоевскому, и в то же время мирятся, что
государство убивает свой народ. Не единицами, а сотнями и тысячами.
Чем же мы занимаемся, о каком искусстве говорим? В такой день и час --
это фальшь и вранье. В свое время вьетнамскую бойню остановили люди -- не
сенат и конгресс, а народ и его интеллигенция. Страна родила мощное
антивоенное движение. Выдающиеся люди отказывались от "Оскаров", премий и
наград в знак протеста против вьетнамской войны. Как мы можем мириться с
государством, для которого ничего не значит жизнь конкретного человека? Что
может значить такое государство для каждого из нас?
Очнемся!!
Александр Калягин
Народный артист России.
Странность этого документа относится к дате его написания (или
опубликования?). В том же номере газеты напечатано сообщение, что 22
августа, то есть накануне, Лебедем и Масхадовым в селении Новые Атаги было
подписано промежуточное соглашение о прекращении огня и вывода федеральных
войск из Грозного и горных районов юга республики. Через неделю будет
подписано Хасавюртовское соглашение.
То ли письмо артиста залежалось в редакции, то ли он сам, обуреваемый
негодованием, не следил за ходом событий в Чечне, то ли с некоторым
запозданием хотел оправдаться перед коллегами за то, что был доверенным
лицом президента (хотя его предсказание об окончании войны после избрания
Ельцина в точности исполнилось)?
Я уже упоминал, что отношения интеллигенции (как некоего целого, как
определенного слоя общества) с властью в нашей стране, изменившиеся за
рассматриваемый период от горячей поддержки до яростного осуждения,
закончились, на мой взгляд, с Чеченской войной. Но сама интеллигенция не
перестала существовать -- она замкнула свои интересы кругом собственных
проблем, поисками своего места в новой системе общественных отношений,
размышлениями о будущем. Значительно реже стали появляться статьи ее видных
представителей на газетных страницах. Только ее самое касающееся событие --
прощание с Булатом Окуджавой на короткое время вновь объединило на улице и в
многолюдной аудитории одухотворенные лица.
19 июня 1997 г.
Похороны Булата Окуджавы
Сегодня схоронили Окуджаву. Он давно болел, перенес операцию на сердце,
плохо выглядел, почти безвыездно жил на даче в Переделкино. Но все же был с
нами, где-то неподалеку, и это было очень важно. Жила наша совесть, наш
нравственный эталон что ли. Самый дорогой и близкий человек, хотя я, к
примеру, не был с ним даже знаком. Высший судия -- невидимый, но
непререкаемый. И он же -- утешитель и опора в любую трудную минуту жизни.
Узнав о его смерти, я плакал, что со мной случается крайне редко. Умер
внезапно и нелепо. В Париже. Осложнение после гриппа. И не смогли спасти!?
Здесь бы его выходили, как в свое время вырвали у смерти Ландау.
Почему он был нам так дорог? Трудно объяснить. Я не сумею и потому
опишу только похороны. Но все же одна мысль приходит и мне в голову. До него
мы не были людьми в полном смысле этого слова. Мы были советскими
гражданами, сформированными десятилетиями государственной пропаганды. Нас
непрестанно призывали к подвигам, к самоотвержению, к преданности делу
партии, мировой революции и прочая. Конечно, были книги, пьесы и песни о
любви, ревности, дружбе... Но, если это были не старинные пьесы и романсы
(не о нас), не классики русской и зарубежной литературы (опять же не о нас),
то персонажи в этих книгах, пьесах и песнях были тоже советские люди, то
есть манекены, роботы без души.
С первых же песен Окуджавы к нам обратился человек как к просто людям
-- близкий, понимающий, сочувствующий... Никогда, наверное, не забуду, как
меня поразила, тронула, взволновала первая услышанная его песня --
впоследствии знаменитый и нередко (в компаниях, за столом) звучащий до сих
пор "Синий троллейбус":
"Когда мне невмочь пересилить беду,
Когда подступает отчаяние,
Я в синий троллейбус сажусь на ходу,
Последний, случайный.
Последний троллейбус, мне дверь отвори.
Я знаю, как в зябкую полночь
Твои пассажиры, матросы твои
Приходят на помощь.
Я с ними не раз уходил от беды,
Я к ним прижимался плечами.
Как много, представьте себе, доброты
В молчаньи... В молчаньи.
И так в каждой песне на протяжении 30-ти лет. Мы впервые почувствовали
себя людьми, просто людьми, достойными уважения, понимания, сочувствия. Это
была незаметная, но великая перемена. Мы освободились от непреходящего гнета
государства, идеологии. Впервые задышали свободно. Потом эта свобода
множилась в песнях бесчисленных бардов -- учеников и последователей
Окуджавы. Потом росла и крепла в движении диссидентов. Потом в
полумиллионных митингах на Манежной площади грозно звучала единодушным
"Долой КПСС!" и "Ельцин, Ельцин!"
Среди учеников были и яркие звезды: Галич, Высоцкий, Ким. Появились и
острые политические сюжеты -- свобода заговорила открыто и дерзко. Но начало
было положено Окуджавой. Чтобы стать свободным человеком, надо было осознать
себя просто человеком, а не "винтиком", как цинично назвал своих подданных
Сталин. Этому научил нас Булат. Конечно, и многому другому: достоинству,
чести, верности ("А иначе зачем на земле этой грешной живу"), любви ("И тени
их качались на пороге"), надежде... Нет. Не буду больше -- выразить это
словами невозможно. Скорее -- безмолвным действием. Так мы и постарались
сделать вчера...
Вчера было объявлено по радио, что в театре Вахтангова, на его родном
Арбате будет панихида и доступ граждан для прощания с Булатом. Начало было
указано в 10 часов, а конец доступа упорно не называли (и, как видно из
дальнейшего, правильно сделали). Мне к 12-ти надо было в больницу на
ультрафиолетовое обследование сосудов мозга. Я понимал, что с 10-ти могу не
успеть пройти и поехал после больницы. К часу дня приехал на Арбатскую
площадь. Пошел по старому Арбату к театру Вахтангова, удивляясь, что не
видно людей, идущих туда же. Перед театром -- заслон милиции. Объяснили, что
доступ со стороны Смоленской площади. Со мной одновременно шло человек
тридцать. Переулками и задами мы обошли театр и снова вышли на Арбат. Тут я
и увидел очередь. По 2--3 человека в ряд, по большей части из людей пожилых
и среднего возраста, молчаливую, хочется написать скорбную, но точнее будет
-- грустную. Почти все с цветами. Пошел вдоль нее к Смоленской. Очередь
протянулась до станции метро, завернула в переулок, потом на улицу,
параллельную Арбату. Шел вдоль нее минут пятнадцать. Встал в хвост, за мной
непрерывно, с частотой примерно 20 человек в минуту, подходили люди.
Характерно, что ни на этом моем пути, ни в течение последующих трех с
половиной часов, что я простоял в очереди, никто не пытался вклиниться или
пристроиться сбоку. И понятно почему -- мы же люди! Окуджава нас учил
уважать друг друга. Очередь двигалась очень медленно, часто и надолго
останавливалась. Никто не возмущался, не протестовал. Причину остановок я
потом понял. Панихиды, как отдельного (от народа) действа не было. Только
время от времени кто-нибудь из близких и очень уважаемых людей, которые
сидели в зале, поднимался к микрофону и говорил. На это время движение людей
в зал приостанавливалось -- те, кто случайно в это время оказывался близ
гроба, как бы представляли всю очередь, народ.
Люди входили в зал через боковую дверь, поднимались на сцену, обходили
гроб, затем снова спускались в зал и выходили через другую боковую дверь.
Как всегда, сменялся почетный караул. В нем утром стояли Чубайс, Немцов,
Уринсон и другие молодые члены нашего нового правительства. Все они --
питомцы Окуджавы. Музыки не было, но непрерывно и негромко звучали песни
Булата в его исполнении. На занавеси фона, над гробом -- его портрет, с
гитарой -- поющего. Гроб стоял высоко. К моему приходу гора цветов под ним
была такой огромной, что кто-то время от времени переносил часть цветов и
клал во много слоев в ряд по всей длине рампы, чтобы освободить место у
гроба.
Сам гроб был необычного вида -- наверное, французский. Коричневый,
полированного дерева с выпуклой крышкой, которая на петлях откидывалась в
сторону. Крышка по длине состояла из двух половин. Откинута была только одна
из них -- так, что можно было видеть лицо и грудь Окуджавы. Впрочем,
половину полукруга, который проходившие описывали на сцене, они лица
умершего не видели -- его заслоняла не полностью откинутая крышка. Смерть,
видимо, была скорой -- лицо Булата, насколько можно было судить с расстояния
примерно в пять шагов, не изменилось...
Но это все потом. А сначала было стояние в очереди в течение трех с
половиной часов. Это и было настоящее прощание. В наш торопливый век люди
терпеливо, я бы даже сказал благоговейно, ждали этой последней минуты
свидания с любимым человеком. А какие лица! Слава Богу, в этом городе есть
еще добрая сотня тысяч (по моим подсчетам) интеллигентных людей. Боялись
только одного -- успеем ли пройти. Но к чести властей, воля народа была
уважена. Сначала вдоль всей очереди прошел милицейский чин с "матюгальником"
и объявил, что доступ в театр будет прекращен в три часа. (А было уже два и
я еще не дошел до метро). Минут через 15 он же прошел снова и объявил, что
доступ продлен до четырех, еще через полчаса было объявлено, что до пяти. Я
прошел как раз в пять, а конца очереди насколько хватало глаз видно не было.
Уже в 8 вечера я слушал дома "Вести". Дикторша сообщила, что прощанье
продолжается, спектакль в театре отменили. Когда оно закончилось, -- не
знаю. Вот так мы прощались с нашим Булатом. Да будет земля ему пухом!
30 октября 1997 г.
На днях в концертном зале "Россия" был вечер памяти Булата Окуджавы,
который транслировали по телевидению. Попасть на концерт не удалось -- все
билеты были распроданы заранее. Замечательно, что их продавали не в кассах
этого шикарного зала, где они стоят от 50 до 400 тысяч рублей за билет, а в
"Центре авторской песни", скромном помещении -- по цене 30--40 тысяч. Это
для того, чтобы на концерт могли пойти не нынешние богачи, а те, кому
Окуджава был действительно близок и дорог. Мы, конечно, смотрели весь вечер
по ТВ.
Он был очень хорош искренностью и теплотой не только выступлений на
сцене, но и настроением всего огромного зала. Когда камера проходила по
рядам, было чертовски приятно видеть сплошь интеллигентные и умные лица. У
многих на глазах -- слезы. Исполнители на сцене ( Никитины, Ким и другие)
чередовались с кадрами хроники на большом экране в глубине сцены, когда пел
сам Булат. Девизом вечера была песня "Пока Земля еще вертится..." Ее пел
Окуджава с экрана и весь зал, стоя, пел вместе с ним. Пели и мы у себя
дома...
За такие минуты единения тысяч людей можно многое отдать. На
рок-концертах молодежи тоже бывает общий восторг зала. Но здесь было
значительно больше, чем поклонение данной музыке и любовь к исполнителю.
Здесь было единение жизненных позиций, общая вера, надежда. ("Надежды
маленький оркестрик под управлением любви..."). Нет-нет! Не умерла, не
стушевалась, не развратилась материальным соблазном истинная интеллигенция
России. Она лишь временно отошла в тень.
С этого вечера кто-то из коллег Лины принес специальный выпуск газеты
(он вышел вскоре после смерти Булата), где на 32-х страницах были собраны
различные материалы и воспоминания о нем. В частности там напечатаны
фрагменты из шести интервью, которые Окуджава в разные годы давал своей
приятельнице журналистке Ирине Ришиной.
Интервью замечательные! Как завещание -- с самыми сокровенными мыслями
о жизни и о будущем России. Ко мне эта газета попала на один только день, но
я успел переписать все эти интервью, хотя это заняло 60 страниц моего самого
мелкого шрифта (тетрадка в клеточку).
В конце октября по давно устоявшемуся обычаю у меня собрались на свою
ежегодную встречу мои ученики выпуска 1954 года. Я им прочитал кое-что из
интервью Окуджавы (об интеллигентности). Произвело большое впечатление.
Потом у Галины Николаевны Петровой на очередном собрании нашего "клуба
оптимистов" я за полтора часа прочел весь текст. Впечатление было очень
сильное. Наше собрание было целиком посвящено памяти Окуджавы. Галя читала
некоторые его гражданские стихи, Володя и Ариша Сперантовы под аккомпанемент
пианино пели его песни.
Еще раз (каллиграфически, не наспех) переписал все интервью -- пошлю их
в США Оле в подарок по случаю рождения внучки Машеньки. Ксерокопию отправлю
в Канаду -- Наде Майзель, большой поклоннице Окуджавы и человеку родственных
взглядов.
Очень хотелось бы переписать все эти интервью сюда, в эту книжку, но
объем ее этого не позволяет сделать. Заинтересованный читатель, я не
сомневаюсь, сможет найти эти интервью хотя бы в доме-музее Окуджавы в
подмосковном "Мичуринце". Я же ограничусь тем самым его суждением об
интеллигентности (из интервью от 5 февраля 1992 г.), которое я читал своим
уже взрослым ученикам.
"Интеллигентность, я думаю, -- говорит Булат, -- это прежде всего
способность мыслить самостоятельно и независимо, это жажда знаний и
потребность приносить свои знания, как говорится, на алтарь отечества. Вот
уже что-то вырисовывается, но этого, конечно, мало. Ведь интеллигентность,
кроме того, в моем понимании, -- это состояние души. Важны нравственные
критерии: уважение к личности, больная совесть, терпимость к инакомыслию,
способность сомневаться в собственной правоте и отсюда склонность к
самоиронии и, наконец, что крайне важно, неприятие насилия. Что-то, видимо,
я упустил и не сомневаюсь, что кому-то эти качества покажутся и не полными,
и не достаточными, а кого-то мое мнение, может быть, и покоробит. Я вовсе не
претендую на окончательное определение, просто размышляю...
Я никогда не утверждал, что я интеллигент. Но мне всегда хотелось быть
интеллигентом. Хотя у меня масса недостатков, пороков, но освобождение от
них и есть приближение к интеллигентности".
Пользуясь разрешением Окуджавы, я бы рискнул добавить еще один признак
интеллигентного человека, очень существенный в наши дни. Это -- бескорыстие
и даже некоторое презрение к деньгам. Его диктует чувство самосохранения,
поскольку деньги всегда угрожают поработить человека. Конечно, речь не идет
о средствах, необходимых для обеспечения умеренных, но достаточных условий
существования. Но о тех деньгах, которые обещают завидные на первый взгляд
излишества, нередко оплачиваемые бесчестием, коррупцией, а иногда и
преступлением. Для интеллигента такая плата абсолютно неприемлема. Да и сами
излишества (их нередко стыдливо называют комфортом) представляются чуждыми
его духовной природе.
Хотя описание прощания с Окуджавой логически завершает тему этой книги,
я рискну предложить читателю в порядке послесловия фрагменты еще трех
статей, которые, как мне кажется, имеют некоторое отношение к будущему
развитию той же темы -- отношений интеллигенции и власти. Первая из них
опубликована еще в разгар Чеченской войны, две другие -- недавние:
Известия 29 сентября 1995 г. (за 2,5 месяца до выборов в
Государственную Думу)
Даниил Гранин. "Мастера культуры у порога Думы" (интервью)
-- Даниил Александрович, что изменилось в отношениях интеллигенции и
власти?
-- Думаю, что нет ни власти, ни интеллигенции.
-- Как понимать ваш парадокс?
-- Власть слаба. Интеллигенция тает на глазах. Она расслаивается,
рассредоточивается. Талантливая научная молодежь уезжает за границу, прежде
всего ради условий для работы. Кто не уезжает, подается в коммерцию. Меняют
профессии, уходят из сферы интеллектуального труда, чтобы выжить. Поэтому
научная элита постарела. У меня много знакомых среди ученых, вузовских
профессоров. Недавно говорил с академиком Раушенбахом. Ученый с мировым
именем и огромными заслугами перед страной. Взять такси не может себе
позволить. Даже таким величинам стало жить намного хуже. А учительство? Его
ставки уже опустились ниже прожиточного минимума. В Петербурге не хватило
перед началом учебного года двух тысяч учителей. И дело не только в деньгах.
Они для интеллигента никогда не были самоцелью. Интеллигенцию угнетает
пренебрежение к ее труду. Невостребованность.
-- Вы сами с этим сталкивались?
-- Повсеместно. Сгорел Дом писателей в Петербурге. При тушении пожара
от воды пострадали книги. Всего две библиотекарши их сушили, перетаскивали в
жутких условиях. У одной зарплата -- 200 тысяч, у другой -- 180 тысяч. Так
еще одну из ставок сократили. Они продолжали работать вдвоем. Им жаль
уникальную библиотеку. Рядовые работники, но истинные интеллигенты по своему
нравственному сознанию. Библиотека -- культурное достояние города, но
никаким властям нет до нее дела.
-- Не вымрет ли у нас племя бескорыстных идеалистов, на которых в
России многое держалось?
-- Я не знаю, сохранится ли интеллигенция как особенное русское
явление. С обостренным чувством справедливости, совестливостью. На Западе
есть интеллектуалы, но нет интеллигенции в нашем российском понимании.
Для меня проблема: исчезнет ли интеллигенция как оппозиционный слой,
критически относящийся к власти. Функциональная природа интеллигенции и
заключается в этом критическом противостоянии. Боюсь, что эта функция сейчас
размывается.
-- Почему? Давайте оглянемся назад.
-- На протяжении послереволюционной истории интеллигенция была
непрестижной частью общества. Она росла количественно, но не испытывала к
себе симпатии от малообразованной власти. Происхождение из рабочих, крестьян
внушало власти доверие, тогда как происхождение "из служащих" было нечто
ущербное... Но вот нужность стране интеллигенция чувствовала. Это вызывало
желание работать, давало сознание своей укорененности, уверенность,
внутреннюю силу, право на конфронтацию с властью.
Горбачев и встретил в свое время безусловную поддержку очень активной и
надежной интеллигенции, стосковавшейся по назревшим реформам. Он смог
опереться на нее в борьбе за гласность против консерваторов в партии.
-- Но интеллигенция вскоре перешла к нему в оппозицию.
-- Она торопила его к реформам, а он боялся за свою власть. У меня были
с ним разговоры. И я натолкнулся на раздражение, едва коснулся фигур, с
которыми ему надо было порывать. Горбачев все-таки не доверял интеллигенции.
Не умел рисковать. А реформаторство связано с риском...
Роман власти с интеллигенцией при Горбачеве кончился, когда
интеллигенцию до конца использовали...
В митинговое время в парламент пошла волна острых публицистов,
тележурналистов, писателей. Потом как будто договорились, что постоянно
действующий парламент должен стать профессиональным органом, и нужны в нем
люди, умеющие работать над законами, целиком посвятившие себя политической
деятельности: юристы, экономисты, политологи. Законопроекты создаются у нас
медленно, трудно. А шутовских выходок мы уже насмотрелись за эти два года.
Не хотелось бы, чтобы новый парламент превратился в политический театр.
Наша демократия пока никак не войдет в деловое русло: поле нынешней
избирательной кампании раздроблено как никогда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я ставлю себя на место обывателя, думающего за кого голосовать, и
предвижу его растерянность. Только ясные, точные лозунги и внятные
программные заявления могут ему помочь. Мне по-своему симпатичны и Гайдар, и
Явлинский, и Святослав Федоров, с которым у меня хорошие отношения. Но
голосовать-то надо за программу, а не за личность. Пока что идет безудержная
гонка в борьбе за власть. Не видно, чтобы забота о России перевесила у
лидеров движений личные амбиции...
-- Какие надежды вы все же питаете?
-- Я отдаю себе отчет в том, что определить научный подход, как
выбраться из кризиса, трудно, что в мире нет опыта выхода из социализма,
который мы выстроили. И я больше всего полагаюсь на здравый смысл и силу
самоорганизации самой жизни. Наш народ обвиняют в лени, но он сейчас
выживает, потому что очень много работает. У себя на участках люди трудятся
в поте лица. Люди не столько ждут милостей от государства, сколько хотят,
чтобы оно им не мешало, не душило налогами... Я доверяю прагматикам, которые
не хотят ломать жизнь через колено, а налаживают ее, исходя из реальных
обстоятельств и возможностей. Надеюсь на тех, кто думает, как с меньшими
потерями для людей вводить жизнь в цивилизованное русло.
Надеюсь, что интеллигенция при всех своих невзгодах не устранится от
выборов и поддержит серьезных политиков".
Известия 17 февраля 1998 г.
Д. Дондурей. "Черномырдин против Черномырдина?
"...Мы живем в беременной процветанием стране и ничего не знаем об
этом. Масс-медиа рисуют превратные картины, а ведь у нас потрясающие
объективные показатели потребления: автомобили, строительные материалы,
видеотехника, компьютеры... Как этим не пользуется власть в естественных --
пропагандистских -- целях, непонятно. Только самоубийцы и те, кто хочет
привести страну к катастрофе, так намеренно молчал о произошедших в стране
радикальных переменах к лучшему..."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Черчилль и Гитлер, Рузвельт и Ленин, Хомейни и Тэтчер -- возьмите кого
угодно, это всегда мощные идеологи. Только у нас за десять лет реформ
властью, в первую очередь президентом, не было предложено никакой программы
будущего страны...
Думаю, что простые люди не различают, чем Россия по Явлинскому
отличается от России по Лебедю, а Россия по Лужкову от версии Чубайса. Проще
говоря, у людей срабатывают исключительно личные, имиджевые, харизматические
пристрастия. Страна прикреплена к персонажам, к образам лидеров, и кепка
Лужкова, и насупленные брови Лебедя говорят им больше, чем их политические и
позицию не принял категорически и собирается написать мне еще -- видимо,
чтобы ее опровергнуть.
Так он мне и не написал, не позвонил и, несмотря на все усилия наших
жен и друзей, встретиться со мной не пожелал до самой своей недавней
кончины...
Вот еще небольшой штрих, характерный для настроения московской
интеллигенции того времени.
Из письма к сыну от 19 января 1996 г.
..."Вчера позвонила Галка М. в совершенной ярости после действительно
идиотского интервью Ельцина по поводу ситуации с осадой боевиками Радуева в
Первомайском ("снайперы"). Позвонила, чтобы, как она выразилась,
"выплеснуться":
"Все врет, ты посмотри на эту морду, -- и так на 15 минут проклятий. --
Вот они твои демократы. В следующий раз я буду голосовать за коммунистов!"
Мне очень хотелось ей сказать, что без этих демократов ее бы уже не
было на свете: "Ведь коммунисты не разрешили бы тебе поехать в Израиль (где
ей сделали спасительную операцию на сердце) и сдавать государственную
квартиру за доллары, которыми ты оплатила и поездку, и операцию". Но я
воздержался, зная по опыту, что никакие аргументы услышаны не будут..."
В заключение трагической чеченской темы еще один страстный, но, вместе
с тем, несколько странный документ.
Известия 23 августа 1996 г.
Письмо известного актера Александра Калягина
"Накануне выборов в числе своих коллег, доверенных лиц президента
Ельцина, я на всех встречах говорил: "Вот изберут Бориса Николаевича и война
в Чечне прекратится". Но это безумие, весь этот кошмар продолжается и конца
ему не видно.
Я лежу сейчас в больнице с тяжелым недугом сердца. И от каждого нового
сообщения с этой кровавой бойни сердцу становится все больнее. Может быть
именно поэтому меня так сильно потрясает позиция моих коллег.
На фоне Чеченской войны, на фоне нищеты вообще и нищеты культуры в
частности, мои здоровые, красивые, загорелые коллеги с серьезным видом
обсуждают актуальную проблему, какого пола -- женского или мужского --
должен быть будущий министр культуры. А в это время в Чечне продолжают
убивать. Сколько горя сейчас в домах по всей России. Сколько мертвых! А
сколько живых лишены права хотя бы выжить?
На следующий день после инаугурации президента был объявлен некий
стыдливо-анонимный день траура, в который мы не оплакивали ни одного
конкретного человека, погибшего на этой бессмысленной, преступной,
коммерческой войне.
Я потрясен и изумлен нашей интеллигенцией, которая, как страус, прячет
голову в песок. А выглянет -- начинает говорить о Боге, вере, яблочном
спасе, о Преображении Господнем.
Глухота и немота овладели нами, раз мы не можем остановить военных,
которые публично обсуждают вопрос бомбить людей сегодня или погодя. При
нашем попустительстве властям мир может содрогнуться от слова "Грозный", как
в годы второй мировой войны мир содрогнулся после Герники.
Почему мы должны ждать после, ничего не предпринимая сегодня и сейчас?
Нынешнее фантастическое безразличие интеллигенции -- преступление,
гражданская капитуляция и перед федеральной военщиной, и перед властью
предержащей.
Я не стану собирать подписи под этим письмом. Просто я не могу молчать,
когда люди говорят о высоком гуманистическом предназначении искусства, об
одной слезинке ребенка, по Достоевскому, и в то же время мирятся, что
государство убивает свой народ. Не единицами, а сотнями и тысячами.
Чем же мы занимаемся, о каком искусстве говорим? В такой день и час --
это фальшь и вранье. В свое время вьетнамскую бойню остановили люди -- не
сенат и конгресс, а народ и его интеллигенция. Страна родила мощное
антивоенное движение. Выдающиеся люди отказывались от "Оскаров", премий и
наград в знак протеста против вьетнамской войны. Как мы можем мириться с
государством, для которого ничего не значит жизнь конкретного человека? Что
может значить такое государство для каждого из нас?
Очнемся!!
Александр Калягин
Народный артист России.
Странность этого документа относится к дате его написания (или
опубликования?). В том же номере газеты напечатано сообщение, что 22
августа, то есть накануне, Лебедем и Масхадовым в селении Новые Атаги было
подписано промежуточное соглашение о прекращении огня и вывода федеральных
войск из Грозного и горных районов юга республики. Через неделю будет
подписано Хасавюртовское соглашение.
То ли письмо артиста залежалось в редакции, то ли он сам, обуреваемый
негодованием, не следил за ходом событий в Чечне, то ли с некоторым
запозданием хотел оправдаться перед коллегами за то, что был доверенным
лицом президента (хотя его предсказание об окончании войны после избрания
Ельцина в точности исполнилось)?
Я уже упоминал, что отношения интеллигенции (как некоего целого, как
определенного слоя общества) с властью в нашей стране, изменившиеся за
рассматриваемый период от горячей поддержки до яростного осуждения,
закончились, на мой взгляд, с Чеченской войной. Но сама интеллигенция не
перестала существовать -- она замкнула свои интересы кругом собственных
проблем, поисками своего места в новой системе общественных отношений,
размышлениями о будущем. Значительно реже стали появляться статьи ее видных
представителей на газетных страницах. Только ее самое касающееся событие --
прощание с Булатом Окуджавой на короткое время вновь объединило на улице и в
многолюдной аудитории одухотворенные лица.
19 июня 1997 г.
Похороны Булата Окуджавы
Сегодня схоронили Окуджаву. Он давно болел, перенес операцию на сердце,
плохо выглядел, почти безвыездно жил на даче в Переделкино. Но все же был с
нами, где-то неподалеку, и это было очень важно. Жила наша совесть, наш
нравственный эталон что ли. Самый дорогой и близкий человек, хотя я, к
примеру, не был с ним даже знаком. Высший судия -- невидимый, но
непререкаемый. И он же -- утешитель и опора в любую трудную минуту жизни.
Узнав о его смерти, я плакал, что со мной случается крайне редко. Умер
внезапно и нелепо. В Париже. Осложнение после гриппа. И не смогли спасти!?
Здесь бы его выходили, как в свое время вырвали у смерти Ландау.
Почему он был нам так дорог? Трудно объяснить. Я не сумею и потому
опишу только похороны. Но все же одна мысль приходит и мне в голову. До него
мы не были людьми в полном смысле этого слова. Мы были советскими
гражданами, сформированными десятилетиями государственной пропаганды. Нас
непрестанно призывали к подвигам, к самоотвержению, к преданности делу
партии, мировой революции и прочая. Конечно, были книги, пьесы и песни о
любви, ревности, дружбе... Но, если это были не старинные пьесы и романсы
(не о нас), не классики русской и зарубежной литературы (опять же не о нас),
то персонажи в этих книгах, пьесах и песнях были тоже советские люди, то
есть манекены, роботы без души.
С первых же песен Окуджавы к нам обратился человек как к просто людям
-- близкий, понимающий, сочувствующий... Никогда, наверное, не забуду, как
меня поразила, тронула, взволновала первая услышанная его песня --
впоследствии знаменитый и нередко (в компаниях, за столом) звучащий до сих
пор "Синий троллейбус":
"Когда мне невмочь пересилить беду,
Когда подступает отчаяние,
Я в синий троллейбус сажусь на ходу,
Последний, случайный.
Последний троллейбус, мне дверь отвори.
Я знаю, как в зябкую полночь
Твои пассажиры, матросы твои
Приходят на помощь.
Я с ними не раз уходил от беды,
Я к ним прижимался плечами.
Как много, представьте себе, доброты
В молчаньи... В молчаньи.
И так в каждой песне на протяжении 30-ти лет. Мы впервые почувствовали
себя людьми, просто людьми, достойными уважения, понимания, сочувствия. Это
была незаметная, но великая перемена. Мы освободились от непреходящего гнета
государства, идеологии. Впервые задышали свободно. Потом эта свобода
множилась в песнях бесчисленных бардов -- учеников и последователей
Окуджавы. Потом росла и крепла в движении диссидентов. Потом в
полумиллионных митингах на Манежной площади грозно звучала единодушным
"Долой КПСС!" и "Ельцин, Ельцин!"
Среди учеников были и яркие звезды: Галич, Высоцкий, Ким. Появились и
острые политические сюжеты -- свобода заговорила открыто и дерзко. Но начало
было положено Окуджавой. Чтобы стать свободным человеком, надо было осознать
себя просто человеком, а не "винтиком", как цинично назвал своих подданных
Сталин. Этому научил нас Булат. Конечно, и многому другому: достоинству,
чести, верности ("А иначе зачем на земле этой грешной живу"), любви ("И тени
их качались на пороге"), надежде... Нет. Не буду больше -- выразить это
словами невозможно. Скорее -- безмолвным действием. Так мы и постарались
сделать вчера...
Вчера было объявлено по радио, что в театре Вахтангова, на его родном
Арбате будет панихида и доступ граждан для прощания с Булатом. Начало было
указано в 10 часов, а конец доступа упорно не называли (и, как видно из
дальнейшего, правильно сделали). Мне к 12-ти надо было в больницу на
ультрафиолетовое обследование сосудов мозга. Я понимал, что с 10-ти могу не
успеть пройти и поехал после больницы. К часу дня приехал на Арбатскую
площадь. Пошел по старому Арбату к театру Вахтангова, удивляясь, что не
видно людей, идущих туда же. Перед театром -- заслон милиции. Объяснили, что
доступ со стороны Смоленской площади. Со мной одновременно шло человек
тридцать. Переулками и задами мы обошли театр и снова вышли на Арбат. Тут я
и увидел очередь. По 2--3 человека в ряд, по большей части из людей пожилых
и среднего возраста, молчаливую, хочется написать скорбную, но точнее будет
-- грустную. Почти все с цветами. Пошел вдоль нее к Смоленской. Очередь
протянулась до станции метро, завернула в переулок, потом на улицу,
параллельную Арбату. Шел вдоль нее минут пятнадцать. Встал в хвост, за мной
непрерывно, с частотой примерно 20 человек в минуту, подходили люди.
Характерно, что ни на этом моем пути, ни в течение последующих трех с
половиной часов, что я простоял в очереди, никто не пытался вклиниться или
пристроиться сбоку. И понятно почему -- мы же люди! Окуджава нас учил
уважать друг друга. Очередь двигалась очень медленно, часто и надолго
останавливалась. Никто не возмущался, не протестовал. Причину остановок я
потом понял. Панихиды, как отдельного (от народа) действа не было. Только
время от времени кто-нибудь из близких и очень уважаемых людей, которые
сидели в зале, поднимался к микрофону и говорил. На это время движение людей
в зал приостанавливалось -- те, кто случайно в это время оказывался близ
гроба, как бы представляли всю очередь, народ.
Люди входили в зал через боковую дверь, поднимались на сцену, обходили
гроб, затем снова спускались в зал и выходили через другую боковую дверь.
Как всегда, сменялся почетный караул. В нем утром стояли Чубайс, Немцов,
Уринсон и другие молодые члены нашего нового правительства. Все они --
питомцы Окуджавы. Музыки не было, но непрерывно и негромко звучали песни
Булата в его исполнении. На занавеси фона, над гробом -- его портрет, с
гитарой -- поющего. Гроб стоял высоко. К моему приходу гора цветов под ним
была такой огромной, что кто-то время от времени переносил часть цветов и
клал во много слоев в ряд по всей длине рампы, чтобы освободить место у
гроба.
Сам гроб был необычного вида -- наверное, французский. Коричневый,
полированного дерева с выпуклой крышкой, которая на петлях откидывалась в
сторону. Крышка по длине состояла из двух половин. Откинута была только одна
из них -- так, что можно было видеть лицо и грудь Окуджавы. Впрочем,
половину полукруга, который проходившие описывали на сцене, они лица
умершего не видели -- его заслоняла не полностью откинутая крышка. Смерть,
видимо, была скорой -- лицо Булата, насколько можно было судить с расстояния
примерно в пять шагов, не изменилось...
Но это все потом. А сначала было стояние в очереди в течение трех с
половиной часов. Это и было настоящее прощание. В наш торопливый век люди
терпеливо, я бы даже сказал благоговейно, ждали этой последней минуты
свидания с любимым человеком. А какие лица! Слава Богу, в этом городе есть
еще добрая сотня тысяч (по моим подсчетам) интеллигентных людей. Боялись
только одного -- успеем ли пройти. Но к чести властей, воля народа была
уважена. Сначала вдоль всей очереди прошел милицейский чин с "матюгальником"
и объявил, что доступ в театр будет прекращен в три часа. (А было уже два и
я еще не дошел до метро). Минут через 15 он же прошел снова и объявил, что
доступ продлен до четырех, еще через полчаса было объявлено, что до пяти. Я
прошел как раз в пять, а конца очереди насколько хватало глаз видно не было.
Уже в 8 вечера я слушал дома "Вести". Дикторша сообщила, что прощанье
продолжается, спектакль в театре отменили. Когда оно закончилось, -- не
знаю. Вот так мы прощались с нашим Булатом. Да будет земля ему пухом!
30 октября 1997 г.
На днях в концертном зале "Россия" был вечер памяти Булата Окуджавы,
который транслировали по телевидению. Попасть на концерт не удалось -- все
билеты были распроданы заранее. Замечательно, что их продавали не в кассах
этого шикарного зала, где они стоят от 50 до 400 тысяч рублей за билет, а в
"Центре авторской песни", скромном помещении -- по цене 30--40 тысяч. Это
для того, чтобы на концерт могли пойти не нынешние богачи, а те, кому
Окуджава был действительно близок и дорог. Мы, конечно, смотрели весь вечер
по ТВ.
Он был очень хорош искренностью и теплотой не только выступлений на
сцене, но и настроением всего огромного зала. Когда камера проходила по
рядам, было чертовски приятно видеть сплошь интеллигентные и умные лица. У
многих на глазах -- слезы. Исполнители на сцене ( Никитины, Ким и другие)
чередовались с кадрами хроники на большом экране в глубине сцены, когда пел
сам Булат. Девизом вечера была песня "Пока Земля еще вертится..." Ее пел
Окуджава с экрана и весь зал, стоя, пел вместе с ним. Пели и мы у себя
дома...
За такие минуты единения тысяч людей можно многое отдать. На
рок-концертах молодежи тоже бывает общий восторг зала. Но здесь было
значительно больше, чем поклонение данной музыке и любовь к исполнителю.
Здесь было единение жизненных позиций, общая вера, надежда. ("Надежды
маленький оркестрик под управлением любви..."). Нет-нет! Не умерла, не
стушевалась, не развратилась материальным соблазном истинная интеллигенция
России. Она лишь временно отошла в тень.
С этого вечера кто-то из коллег Лины принес специальный выпуск газеты
(он вышел вскоре после смерти Булата), где на 32-х страницах были собраны
различные материалы и воспоминания о нем. В частности там напечатаны
фрагменты из шести интервью, которые Окуджава в разные годы давал своей
приятельнице журналистке Ирине Ришиной.
Интервью замечательные! Как завещание -- с самыми сокровенными мыслями
о жизни и о будущем России. Ко мне эта газета попала на один только день, но
я успел переписать все эти интервью, хотя это заняло 60 страниц моего самого
мелкого шрифта (тетрадка в клеточку).
В конце октября по давно устоявшемуся обычаю у меня собрались на свою
ежегодную встречу мои ученики выпуска 1954 года. Я им прочитал кое-что из
интервью Окуджавы (об интеллигентности). Произвело большое впечатление.
Потом у Галины Николаевны Петровой на очередном собрании нашего "клуба
оптимистов" я за полтора часа прочел весь текст. Впечатление было очень
сильное. Наше собрание было целиком посвящено памяти Окуджавы. Галя читала
некоторые его гражданские стихи, Володя и Ариша Сперантовы под аккомпанемент
пианино пели его песни.
Еще раз (каллиграфически, не наспех) переписал все интервью -- пошлю их
в США Оле в подарок по случаю рождения внучки Машеньки. Ксерокопию отправлю
в Канаду -- Наде Майзель, большой поклоннице Окуджавы и человеку родственных
взглядов.
Очень хотелось бы переписать все эти интервью сюда, в эту книжку, но
объем ее этого не позволяет сделать. Заинтересованный читатель, я не
сомневаюсь, сможет найти эти интервью хотя бы в доме-музее Окуджавы в
подмосковном "Мичуринце". Я же ограничусь тем самым его суждением об
интеллигентности (из интервью от 5 февраля 1992 г.), которое я читал своим
уже взрослым ученикам.
"Интеллигентность, я думаю, -- говорит Булат, -- это прежде всего
способность мыслить самостоятельно и независимо, это жажда знаний и
потребность приносить свои знания, как говорится, на алтарь отечества. Вот
уже что-то вырисовывается, но этого, конечно, мало. Ведь интеллигентность,
кроме того, в моем понимании, -- это состояние души. Важны нравственные
критерии: уважение к личности, больная совесть, терпимость к инакомыслию,
способность сомневаться в собственной правоте и отсюда склонность к
самоиронии и, наконец, что крайне важно, неприятие насилия. Что-то, видимо,
я упустил и не сомневаюсь, что кому-то эти качества покажутся и не полными,
и не достаточными, а кого-то мое мнение, может быть, и покоробит. Я вовсе не
претендую на окончательное определение, просто размышляю...
Я никогда не утверждал, что я интеллигент. Но мне всегда хотелось быть
интеллигентом. Хотя у меня масса недостатков, пороков, но освобождение от
них и есть приближение к интеллигентности".
Пользуясь разрешением Окуджавы, я бы рискнул добавить еще один признак
интеллигентного человека, очень существенный в наши дни. Это -- бескорыстие
и даже некоторое презрение к деньгам. Его диктует чувство самосохранения,
поскольку деньги всегда угрожают поработить человека. Конечно, речь не идет
о средствах, необходимых для обеспечения умеренных, но достаточных условий
существования. Но о тех деньгах, которые обещают завидные на первый взгляд
излишества, нередко оплачиваемые бесчестием, коррупцией, а иногда и
преступлением. Для интеллигента такая плата абсолютно неприемлема. Да и сами
излишества (их нередко стыдливо называют комфортом) представляются чуждыми
его духовной природе.
Хотя описание прощания с Окуджавой логически завершает тему этой книги,
я рискну предложить читателю в порядке послесловия фрагменты еще трех
статей, которые, как мне кажется, имеют некоторое отношение к будущему
развитию той же темы -- отношений интеллигенции и власти. Первая из них
опубликована еще в разгар Чеченской войны, две другие -- недавние:
Известия 29 сентября 1995 г. (за 2,5 месяца до выборов в
Государственную Думу)
Даниил Гранин. "Мастера культуры у порога Думы" (интервью)
-- Даниил Александрович, что изменилось в отношениях интеллигенции и
власти?
-- Думаю, что нет ни власти, ни интеллигенции.
-- Как понимать ваш парадокс?
-- Власть слаба. Интеллигенция тает на глазах. Она расслаивается,
рассредоточивается. Талантливая научная молодежь уезжает за границу, прежде
всего ради условий для работы. Кто не уезжает, подается в коммерцию. Меняют
профессии, уходят из сферы интеллектуального труда, чтобы выжить. Поэтому
научная элита постарела. У меня много знакомых среди ученых, вузовских
профессоров. Недавно говорил с академиком Раушенбахом. Ученый с мировым
именем и огромными заслугами перед страной. Взять такси не может себе
позволить. Даже таким величинам стало жить намного хуже. А учительство? Его
ставки уже опустились ниже прожиточного минимума. В Петербурге не хватило
перед началом учебного года двух тысяч учителей. И дело не только в деньгах.
Они для интеллигента никогда не были самоцелью. Интеллигенцию угнетает
пренебрежение к ее труду. Невостребованность.
-- Вы сами с этим сталкивались?
-- Повсеместно. Сгорел Дом писателей в Петербурге. При тушении пожара
от воды пострадали книги. Всего две библиотекарши их сушили, перетаскивали в
жутких условиях. У одной зарплата -- 200 тысяч, у другой -- 180 тысяч. Так
еще одну из ставок сократили. Они продолжали работать вдвоем. Им жаль
уникальную библиотеку. Рядовые работники, но истинные интеллигенты по своему
нравственному сознанию. Библиотека -- культурное достояние города, но
никаким властям нет до нее дела.
-- Не вымрет ли у нас племя бескорыстных идеалистов, на которых в
России многое держалось?
-- Я не знаю, сохранится ли интеллигенция как особенное русское
явление. С обостренным чувством справедливости, совестливостью. На Западе
есть интеллектуалы, но нет интеллигенции в нашем российском понимании.
Для меня проблема: исчезнет ли интеллигенция как оппозиционный слой,
критически относящийся к власти. Функциональная природа интеллигенции и
заключается в этом критическом противостоянии. Боюсь, что эта функция сейчас
размывается.
-- Почему? Давайте оглянемся назад.
-- На протяжении послереволюционной истории интеллигенция была
непрестижной частью общества. Она росла количественно, но не испытывала к
себе симпатии от малообразованной власти. Происхождение из рабочих, крестьян
внушало власти доверие, тогда как происхождение "из служащих" было нечто
ущербное... Но вот нужность стране интеллигенция чувствовала. Это вызывало
желание работать, давало сознание своей укорененности, уверенность,
внутреннюю силу, право на конфронтацию с властью.
Горбачев и встретил в свое время безусловную поддержку очень активной и
надежной интеллигенции, стосковавшейся по назревшим реформам. Он смог
опереться на нее в борьбе за гласность против консерваторов в партии.
-- Но интеллигенция вскоре перешла к нему в оппозицию.
-- Она торопила его к реформам, а он боялся за свою власть. У меня были
с ним разговоры. И я натолкнулся на раздражение, едва коснулся фигур, с
которыми ему надо было порывать. Горбачев все-таки не доверял интеллигенции.
Не умел рисковать. А реформаторство связано с риском...
Роман власти с интеллигенцией при Горбачеве кончился, когда
интеллигенцию до конца использовали...
В митинговое время в парламент пошла волна острых публицистов,
тележурналистов, писателей. Потом как будто договорились, что постоянно
действующий парламент должен стать профессиональным органом, и нужны в нем
люди, умеющие работать над законами, целиком посвятившие себя политической
деятельности: юристы, экономисты, политологи. Законопроекты создаются у нас
медленно, трудно. А шутовских выходок мы уже насмотрелись за эти два года.
Не хотелось бы, чтобы новый парламент превратился в политический театр.
Наша демократия пока никак не войдет в деловое русло: поле нынешней
избирательной кампании раздроблено как никогда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я ставлю себя на место обывателя, думающего за кого голосовать, и
предвижу его растерянность. Только ясные, точные лозунги и внятные
программные заявления могут ему помочь. Мне по-своему симпатичны и Гайдар, и
Явлинский, и Святослав Федоров, с которым у меня хорошие отношения. Но
голосовать-то надо за программу, а не за личность. Пока что идет безудержная
гонка в борьбе за власть. Не видно, чтобы забота о России перевесила у
лидеров движений личные амбиции...
-- Какие надежды вы все же питаете?
-- Я отдаю себе отчет в том, что определить научный подход, как
выбраться из кризиса, трудно, что в мире нет опыта выхода из социализма,
который мы выстроили. И я больше всего полагаюсь на здравый смысл и силу
самоорганизации самой жизни. Наш народ обвиняют в лени, но он сейчас
выживает, потому что очень много работает. У себя на участках люди трудятся
в поте лица. Люди не столько ждут милостей от государства, сколько хотят,
чтобы оно им не мешало, не душило налогами... Я доверяю прагматикам, которые
не хотят ломать жизнь через колено, а налаживают ее, исходя из реальных
обстоятельств и возможностей. Надеюсь на тех, кто думает, как с меньшими
потерями для людей вводить жизнь в цивилизованное русло.
Надеюсь, что интеллигенция при всех своих невзгодах не устранится от
выборов и поддержит серьезных политиков".
Известия 17 февраля 1998 г.
Д. Дондурей. "Черномырдин против Черномырдина?
"...Мы живем в беременной процветанием стране и ничего не знаем об
этом. Масс-медиа рисуют превратные картины, а ведь у нас потрясающие
объективные показатели потребления: автомобили, строительные материалы,
видеотехника, компьютеры... Как этим не пользуется власть в естественных --
пропагандистских -- целях, непонятно. Только самоубийцы и те, кто хочет
привести страну к катастрофе, так намеренно молчал о произошедших в стране
радикальных переменах к лучшему..."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Черчилль и Гитлер, Рузвельт и Ленин, Хомейни и Тэтчер -- возьмите кого
угодно, это всегда мощные идеологи. Только у нас за десять лет реформ
властью, в первую очередь президентом, не было предложено никакой программы
будущего страны...
Думаю, что простые люди не различают, чем Россия по Явлинскому
отличается от России по Лебедю, а Россия по Лужкову от версии Чубайса. Проще
говоря, у людей срабатывают исключительно личные, имиджевые, харизматические
пристрастия. Страна прикреплена к персонажам, к образам лидеров, и кепка
Лужкова, и насупленные брови Лебедя говорят им больше, чем их политические и