Страница:
Не кончались до тусклого рассвета.
В зарослях можжевельника густого
Из треснутых ваз сочилась темная влага,
За оградой, за оградой,
Что белела забытою лентою среди густых сумерек.
Боже, где же потерянный крестик?
Весь сад исходила я, заглянула под пни,
Под покосившуюся беседку,
Где тогда среди цветущей сирени,
Среди головокружения, среди страниц летней книги,
Среди дальнего стука мячиков
Мы сидели и смотрели, как в небесах,
В небесах, Господи, в твоем высоком погосте
Проступали белые манные кресты
Словно манна, словно каша, от которой тошнило в детстве,
Как романы Манна - толстые, в коричневых переплетах
С длинными обсуждениями,
С мягкими смертями и обильной сытной едой…
Прошелестела детская рессорная коляска за живым забором.
Листья-сумасброды, обнажая серебристые изнанки,
Путались в сверкающих спицах.
Я тогда не думала, совсем не знала,
Щурясь сквозь прозрачные ресницы
На кресты небесных атлетов,
Густо-синих с головы до ногтей,
Что мой собственный нательный маленький
Материальный до безудержных слез
Золотой крестик на тонкой цепочке,
Данный мне при крещении,
Что и он оставит меня,
Оставит, как те другие,
Как гости, уезжавшие в рессорных колясках, уезжавшие верхами,
Позвякивая стременами,
Быстро улыбаясь на скаку,
Как воспоминания, похожие на сухие метелки ковыля,
Раскрашенные лиловою акварелью,
Как третья симфония Маллера,
Слушая которую я всегда плакала,
Как белые кошки,
Ласковые твари, лизавшие мои слезы розовыми язычками
И находившими эту горькую влагу более питательной, чем молоко,
Как письма, которые я разбирала сидя на полу,
Брала их в руки и бросала.
Как задумчивые священники-коллекционеры бабочек,
Как ночные фейерверки и словесные игры…
Неужели все это прошло?
Я обошла весь сад, обыскала все уголки,
Заросшие высокой злорадной зеленью.
В черное болотце смотрелись облупленные изваяния,
Качели висели как самоубийца,
И все же здесь было еще прекрасно
Еще цвели робкие анемоны на запущенных клумбах,
Еще в искусственных гротах сохранились кое-где
Полупустые алтари для полуденных медитаций
С разноцветными камешками
И стеклянными статуэтками святых,
Я наклонялась над замшелыми скамейками.
Я шарила под деревянными столиками,
Но крестика нигде не нашла.
Не нашла.
Да, быстро минуло то ласковое лето…
И вот уже нахохленная осень
Воссела на карнизе нашей жизни
Как будто бы больной и мрачный голубь,
Что притулился у окна квартиры
И смотрит внутрь - печальным, красноватым,
Нечеловеческим и утомленным взглядом.
Недавно выпал первый снег. И темный воздух
Над этим снегом ходит, как чужой.
Худой как палка, наклонясь над чаем,
Один в квартире, курит дядя Коля.
Вокруг него молчащие буфеты.
Какие-то в них тряпки, чашки, блюдца,
Какие-то унылые предметы…
А впрочем, там нормальные все вещи:
Хрустальные граненые бокалы,
Спортивный вымпел, чешские стаканы
И прочее. Но тяжко дяде Коле.
Вот резко тушит сигарету в чашке.
Встает, идет к окну. Его рука
Рвет ворот клетчатой, застиранной рубашки.
Так душно! Душно! Все. Уже нельзя
Сносить слепую духоту юдольной жизни!
Самоубийство! Распахнул окно -
Внизу, во тьме, какой-то снег и лавки,
Полузаснеженные крыши двух машин,
Железный гриб и дохлые качели,
И черные прогалины земли…
Его глаза решимостью полны.
Обычный инженер, но если смерти
Возжаждало истерзанное сердце,
То не нужна смекалка инженеру,
Уже не нужен ни чертеж, ни разум -
Величие предсмертное его
Венчает маленькой, но тяжкою короной,
Которая отчаяньем зовется.
Вот подоконник. На него когда-то
Той женщины изнеженные локти
Рассеянно, лениво опирались.
Теперь же он стоит на нем один.
Как высоко и холодно. Пускай.
Ведь человек рожден, как камень, для паденья.
Все. Только шаг вперед. Восьмой этаж.
Наверное достаточно, чтоб быстро
Забыть о жизни. Все. Прощайте, вещи.
Зачем-то напоследок он решил
Перекреститься. Поднял руку. Но она
Застыла в воздухе…
Близ самых глаз его, по узкому карнизу,
Бежал на тонких ножках юркий крестик
Самостоятельный. Стремглав. На тонких ножках.
Сверкнул и юркнул за балкон соседский.
Отчаянье не терпит изумленья:
Вот дядя Коля охнул и присел,
Шепнув "Ой, блядь!", ступил назад и спрыгнул
Обратно в комнату, с которою собрался
Навеки распрощаться. Встал как столб.
Затем шагнул к столу. Уселся в кресло.
Взглянул на чашку с крошечным окурком -
Над ним еще витал дымок. "Последний…"
Рука сама достала зажигалку
И сигарету новую из пачки
Отточенным движеньем извлекла.
Щелчок. Искра. Затяжка. Едкий дым.
Нет, не последняя…
И вот пришла весна, и зазвучали,
Как лед о паперть, птичьи голоса.
В алмазах перепончатого наста
(Что словно ювелирный нетопырь
Связал бесформенные земляные комья
В одну гигантскую святую диадему)
Образовались ломкие окошки
И подтекания. И истончился сон.
Сугробы охнули, как охает старик,
Которого ногами бьют подростки
В зеленой подворотне. Номер первый,
Тот ослепительный огромный чемпион,
Который ежеутренне справляет
На небесах свой искренний триумф,
Стал жаркие лучи бросать на землю.
Еще недавно эти же лучи
Так деликатно в белый снег ложились,
Не повреждая белизны стеклянной
Лишь украшая синими тенями
И искрами слепящими ее…
А что теперь? Осунулись снега.
Все посерело, потекло, просело.
В туннелях вздрогнули парчовые кроты
И пробудились вдруг от мрака снов
К другому мраку - жизни и труда.
В ходы земли проникла талая вода,
Засуетились мыши. Номер первый
В их глазках-бусинках зажег простые блики.
И крестик вздрогнул. Вздрогнул и ожил.
Стряхнул с металла негу зимних снов.
Что снится крестикам нательным
Во время зимней спячки? Тело.
Ключица женская, обтянутая нежной
Полупрозрачной кожей. Легкий жар.
Задумчивая шея, грудь, цепочка…
И, может быть, любовной страстной ночи
Безумие, которому он был
Свидетелем случайным, непричастным,
Затерянным меж двух горячих тел,
Блуждающим по их нагим изгибам -
Бесстрастный странник по ландшафтам страсти,
Случайный посетитель жарких ртов,
Открытых в ожиданье поцелуя…
Теперь тепло земли, тепло весны,
Простор полей и звон ручьев весенних
Сменили жар людских огромных тел.
Побеги, корни, зерна - все ожило.
Мир роста развернулся под землей -
Растут и вверх и вниз, внутрь и вовне растут,
Растут сквозь все и даже сквозь себя
В экстазе торопливо прорастают.
И крестик вышел на поверхность. Свет.
Самостоятельность. Движенье. Ножки тонкие
Вместо тюремной ласковой цепочки
Как знак свободы новой отрасли.
Он побежал. Бежит. И все быстрее.
Мелькают мимо трупы колосков,
Могилы воскресающей травы…
И все быстрее. Сладкий ветер.
О сладость ветра! Сладость ветра!
Свободной скорости святое упоенье!
Быстрей! Быстрей! Быстрей! Быстрей!
Они бегут. Их много. И мелькают ножки.
Они бегут и на бегу сверкают.
Все - крестики. Порвавшие цепочки,
Сбежавшие с капризных, теплых тел,
Прошедшие сквозь лед, навоз и уголь,
Сквозь нефть и ртуть, сквозь воск и древесину,
Сквозь мед, отбросы, шерсть и кокаин,
Сквозь алюминий, сквозь ковры и сало…
Теперь лишь бег, смех и сухие тропы.
Свобода! И любовь к свободе!
Огромный мир бескрайности своей
Уж не скрывает - он устал скрывать бескрайность.
Свобода! И любовь к свободе!
Я так люблю тебя, как оранжевый флажок
Свою железную дорогу любит.
Не знаю точно о флажке. Быть может,
Что он не любит никого. Но я
Люблю тебя так сильно, что флажки.
Дороги, рельсы, поезда, сторожки,
Ремонтники в оранжевых жилетах,
А также море, лодки, корабли -
Все это под давлением любви
В одну секунду может сжаться
В один гранитный шарик, что тебе
Я подарить смогу.
Уехать надо бы. Наш мир как островок.
Но остров есть, где жил холодный смех,
Где до сих пор отчаянье - не грех,
Где дождь - религия, а боль как поясок.
Собрать багаж. Отныне жить далече.
И там себя сковать незнаньем чуждой речи,
Неловкостью, акцентом, бородой,
Насмешливостью девы молодой.
Здравствуй, лондонский туман
И девичий тонкий стан!
От моих горячих ручек
Вспыхнут щечки моих внучек!
London! City of the rain!
You will clean my poor brain!
My little doll is done from steel,
And I remember why.
Becouse the only steel reminds
The colour of your eye.
And smell of steel is very nice,
Like flying over snow.
I hide my little heavy doll
That I'm afraid to show.
I don't want continue the game
The shamefull play which has been done for flame
I will escape to shadows of the cave,
There is a doll inside. My doll. It must be saved.
Around us are thousands lifes,
All over us are thousands skyes,
The frozen glass. And slightly melting snow…
The rotten grass is going to grow.
I did create this world - collapsed as a star,
A tired star - old, cold, and very far.
We now are gone. But traces of that lights
will follow you - through nightmares and the nights.
Your scarlett lips are wet with autumn fog:
It kissed you tenderly, as children kissed the dog.
The voise of duck. And gloomy eyes of kings,
Expecting us with platin shiny rings.
I am too old. My beard is too long.
I have been yew. And, may be, that was wrong.
Good buy, my kids. I'll see you very soon.
When moon will turn to cheese. And cheese will be the moon.
Remember then your poor Karl Marx,
As well as sphinxes, lightninds and the sharks,
Gods and the monsters, mushrooms on the trees…
Remember me. But don't disturb me, please.
My life in London will be sleepy, sweet.
I will be fat. And guess, what I will eat?
But better I will keep the secret of my meel.
You know what to think. You know how to feel.
1986
История потерянной куклы
1 Мурка
У Липочки был хорошенький, белый котеночек Мурка. Липочка его очень любила, и Мурка, должно быть, понимал это, потому что в свою очередь как нельзя больше привязался к девочке, всюду бегал за ней, знал ее голос и вообще делал почти все, что она заставляла.
- Лучше моего Мурки ничего быть не может, - часто повторяла девочка подругам и начинала рассказывать, как проводит свободные часы в обществе белого котенка. Но вот однажды случилось совершенно неожиданное обстоятельство, после которого Липочка не только разлюбила Мурку, но даже долго-долго к себе на глаза не пускала.
Дело было летом; выбежала Липочка на крыльцо, которое выходило на черный дворик, где кухарка Анисья всегда кормила уток, кур и прочих домашних птиц.
Мурка по обыкновению последовал за Липочкою. Сев на завалинку, он несколько минут спокойно смотрел на собравшуюся ватагу, но затем вдруг навострил уши, моментально спрыгнул на дворик и давай гоняться за всеми в разные стороны. Поднялись шум, беготня, крик…
- Что случилось? - спросила прибежавшая из кухни Анисья. Липочка вместо ответа громко рассмеялась, указывая на Мурку, который, подняв хвост трубой, продолжал весело гоняться за птицами.
- Вот я задам тебе, противный, погоди, - погрозила Анисья и, замахнувшись полотенцем, хотела ударить Мурку, но Липочка удержала ее.
- Что ты, Анисья, как можно! - сказала она. - Ему больно будет.
- Так и надо, барышня, чтоб больно было…
- Нет, нет, нельзя…
- Зачем он, плутяга, пугает моих птиц?
И Анисья все-таки угостила котенка порядочным шлепком по спине. Мурка с видимым неудовольствием вернулся на завалинку. На следующее утро повторилось то же самое. Анисья рассердилась еще больше и на этот раз хотела уже вздуть котенка розгою, Липочка, однако, опять не допустила; таким образом защищала она его чуть не каждый день, до тех пор, пока, однажды, не задушил он на глазах у всех хорошенького, желтенького цыпленочка.
О, тогда Липочка ужасно вознегодовала и рассердилась на Мурку, называя его гадким, противным; целый месяц не пускала в свою комнату и раз навсегда запретила выбегать на черный дворик. Мурка, конечно, не мог понять сделанного запрещения и при всяком удобном случае рвался позабавиться с птицами, но Анисья сторожила очень внимательно; как только видела она, что котенок направляется к черному дворику, тотчас брала розгу и шлепала его ею по пушистой спине.
Мурка громко, жалобно мяукал, вероятно надеясь, что Липочка придет ему на помощь, но Липочка не только не приходила, а еще порою, слыша из комнаты голос бывшего любимца, приказывала кухарке хорошенько расправляться с ним, для того, чтобы он не вздумал снова сделать вреда маленьким, беззащитным цыплятам.
Раз от разу Анисья все сильнее и сильнее наказывала Мурку розгой. Делала она это обычно на лестнице, недалеко от Липочкиной комнаты. Постепенно Липочка даже привыкла слышать каждый день жалобное Муркино мяуканье и шлепки розги, и наставительное покрикивание Анисьи: "Вот ужо тебе, негодник, вот тебе…" И вот однажды Липочка обратила внимание, что на лестнице противу обыкновения воцарилась какая-то странная тишина, хотя только что слышались шаги и кряхтенье Анисьи, и слышалось, как она подзывает к себе котенка, чтобы в очередной раз хорошенько вздуть его. Липочка отвлеклась от красивой фарфоровой куклы с закрывающимися глазками, кото-рою как раз занималась, и внимательно прислушалась к звукам в доме. Было совсем тихо. Липочкины родители незадолго до того велели заложить коляску и уехали в гости.
- Анисья, - позвала Липочка.
Никто не откликнулся.
Липочка отложила куклу, встала, тихонько отворила дверь и вышла на лестницу. Внизу она сразу увидела Анисью, которая сидела на табурете, повернувшись к ней спиною.
- Анисья, что ж ты не откликаешься? - спросила Липочка.
Анисья покачала немного головой, но ничего не ответила. Это показалось несколько странным девочке. Она спустилась по лестнице и тронула сидящую Анисью за плечо. Та ничего. Липочка заглянула ей в лицо. Старуха покраснела, взгляд ее направился куда-то в другую сторону, и она стала - как будто ни в чем не бывало - завертывать в белый платок какой-то предмет, лежащий у нее на коленях.
- Что это у тебя? - полюбопытствовала Липочка.
Анисья только махнула рукой.
Все это настолько встревожило девочку, что она принялась расспрашивать Анисью, что случилось, и принуждать ее к какому-то объяснению ее странного поведения. Однако та сначала только отнекивалась, давала какие-то уклончивые ответы, вроде как "молоко выкипело" или "в церкви пожар случился" или, того хуже, "сундук на сосне повесился". Сообразительная Липочка, однако, видела, что ту вовсе не охота к шуткам принуждала давать такие уклончивые объяснения. Внимательно вглядываясь своими пытливыми глазами в морщинистое лицо кухарки, Липочка все пуще теребила ее. Наконец, старуха вовсе закрыла глаза, пробормотала что-то вроде "правда правду ножками к смерти защекочет…", прибавила еще несколько смутных народных поговорок и только после этого с большой видимой неохотой развязала лежавший у нее на коленях платок и показала Липочке, что в нем находится.
К большому удивлению той, это оказалась большая, размером с изрядное блюдо, золотая звезда, толщиною не меньше двух пальцев.
- Откуда это у тебя? - воскликнула девочка.
- Откуда-оттудова, от белой шкурочки, от кошачьих слезок, от лапок-коготков, - пробормотала старуха.
Липочка взяла в руки тяжелую звезду и увидела, что в центре ее, красивыми, тонко вырезанными буквами, написано такое стихотворение:
20 сентября 1987
2 Чудеса - да и только!
Леночке, в день ангела, тетя Маша привезла превосходную большую куклу, с чудесными белокурыми локонами, голубыми глазами и одетую в такое нарядное розовое шелковое платье, что ей могли позавидовать не только все соседские куклы, но даже и их хозяйки, то есть, говоря иначе, девочки, подруги Лены. Куклу эту Леночка особенно полюбила и не расставалась с ней ни днем, ни ночью.
Однажды, впрочем, случилось Леночке забыть ее в саду. Случилось это потому, что к ней неожиданно приехала ее маленькая кузина Мэри, с которой Леночка не виделась очень давно. Она так обрадовалась кузине, что оставила свою Додо - так звала она куклу - на садовой скамейке под деревом. Потом куклы хватились, но так и не нашли в тот день - она опрокинулась со скамейки и упала в канаву, которую прикрывала от взглядов густая заросль. Только через несколько дней с трудом удалось ее разыскать. Но облик ее стал ужасен. В те ночи шли сплошные дожди, и Додо размочило так, что на нее было страшно и жалко смотреть. Леночка пришла в отчаяние и горько расплакалась.
Маме стало жаль бедную девочку, и она решилась помочь ее беде.
- Отдай мне свою Додо, - сказала она. - Додо больная, я ее вылечу. Сама подумай: какие холодные, дождливые были ночи. Додочка твоя прозябла, да и захворала. Взгляни - на ней нет лица. Леночка взглянула с недоверием.
- Давай, давай, вылечу непременно, и через несколько дней ты увидишь ее опять такою же, какой она была прежде.
Леночка отдала куклу матери и с нетерпением ожидала ее выздоровления.
Бедняжка, видимо, скучала… перестала бегать, не играла в игрушки и втихомолку даже плакала. Мама меж тем отдала куклу для починки в игрушечный магазин. Купец обещал починить ее заново, но только предупредил, что придется снять голову и заменить другою, причем, к несчастью, не мог подобрать белокурый парик.
Делать нечего, пришлось выбрать черный. Но когда кукла была доставлена обратно Леночкиной маме, то последняя задумалась, каким образом доказать маленькой девочке, что эта кукла и есть ее горячо любимая Додо.
- Скажи, что во время лечения ей мазали голову каким-то черным составом, отчего волосы ее сделались черными, - посоветовал отец Леночки.
Мама послушалась его совета и, отдавая куклу Леночке, слово в слово повторила вышесказанное. Девочка в первую минуту несколько засомневалась, тем более что и глаза у куклы оказались не голубые, а черные, но затем мало-помалу успокоилась и только старушке-няне своей выразила удивление по поводу силы черного лекарства, которым мазали голову куклы.
- Чудеса - да и только! - прищурилась старая няня, любуясь новою головкой Додо.
- Бедная ты моя Додочка! - обратилась Лена к кукле, - ты так долго хворала, и все по моей вине. Прости, дорогая, больше я никогда не оставлю тебя одну ночевать в темном саду под ужасным ночным дождем, и вообще буду беречь от всяких случайностей!..
Но, к сожалению, уберечь Додо от всяких случайностей Леночке не Удалось. Вскоре любимую куклу постигло новое несчастье. Сережа, старший брат Леночки, ездил по комнатам на своем трехколесном велосипеде. Додо лежала на полу. Он не заметил ее, наехал прямо на голову и - хруп - моментально раздавил и сплюснул.
Леночка, конечно, пришла в отчаяние пуще прежнего. Она совсем побледнела, похудела и почти перестала есть, полагая, что вторично вылечить Додо невозможно. Но мама опять успокоила свою девочку, сказав, что снова отправит куклу в лазарет и что ей, наверное, там помогут.
Куклу понесли в тот же игрушечный магазин, где купец на этот раз подыскал для нее головку с белокурым париком, точь-в-точь такую, как была сначала. Но пока эту голову приделывали к туловищу, прошло около недели. Леночка, полагая, что ее любимица лежит в лазарете, так сильно скучала и плакала, что совершенно уже ничего не могла кушать, дурно спала ночи и страшно похудела.
Наконец, куклу принесли из магазина, отделанную опять совершенно заново. Надо было видеть радость Леночки.
- Няня, милая, дорогая! - обратилась она к старой няне, захлебываясь от сильного волнения, - посмотри, волосы и глазки моей Додо стали опять точно такими же, как были прежде, ведь это удивительно!..
- Чудеса-да и только! - снова повторила няня, едва сдерживая улыбку.
- Как ты думаешь, почему так случилось?
- Не знаю, крошка, может быть, ей опять мазали голову каким-нибудь составом, от которого волосы из черных стали белокурыми.
Леночка поверила, окончательно успокоилась, полюбила Додо еще больше и уже не подвергала никаким случайностям. Когда же Леночка выросла настолько, что могла понимать вещи, как они есть на самом деле, то мама, конечно, объяснила ей, что Додо никогда не была в лазарете, что ее просто отправляли в игрушечный магазин, где купец каждый раз приставлял ей новую голову, а Леночке все эти сказки рассказывали для того, чтобы успокоить ее.
- Какая я была тогда глупенькая! - отвечала девочка, смеясь, с любовью посматривая на свою ненаглядную куклу. И только няня, незаметно притулившаяся в углу, покачивала головой, загадочно щурилась и повторяла: - Чудеса - да и только!
22 сентября 1987
3 Пол-яблочка
- Дорогая мамочка, прости Женю, не сердись на нее, ведь она взяла только половинку самого маленького яблочка! - просила жалобным, тоскливым голосом пятилетняя Наденька за свою младшую сестренку, которую она очень любила и которая теперь по приказанию матери стояла в углу, причем, конечно, горько плакала.
Вера Ивановна (так звали мать Жени и Наденьки) ничего не отвечала и, даже не поворачивая головы, продолжала начатую работу.
- Один-то раз, мамочка, ведь тебе ничего не стоит простить. Посмотри, как она плачет! - продолжала Наденька упрашивать маму.
- Ах, Наденька, какая ты, право, глупенькая! - отозвалась наконец мама. - Ты просишь за Женю, а говоришь таким образом, точно мне доставляет удовольствие кого-нибудь наказывать. Пойми, что пол-яблочка ничего не стоит и что мне его нисколько не жалко, но я хочу доказать Жене, что поступок ее сам по себе очень нехорош и неблаговиден.
- В чем же, мамочка?
- Неужели ты не понимаешь?
- Право, не понимаю. Ведь ты часто сама даешь ей яблоков, и не только по половинке, а иногда даже по два, по три: в особенности когда они такие маленькие, как то, от которого она отрезала.
- Это совсем другое дело, когда я даю. Иначе - когда она берет сама украдкой, да еще старается утаить. Утаить то, что берешь украдкой, все равно что украсть!
Наденька слушала слова матери с большим вниманием и затем, когда последняя вышла из комнаты, чтобы распорядиться обедом, поспешно подбежала к сестренке, наклонилась к ней и тихо прошептала:
- Женя! Зачем ты взяла яблоко без спроса? Женя заплакала еще больше.
- Мне тяжело видеть твои слезы, Женя! - продолжала Наденька, стараясь успокоить сестру. - Не плачь. Сознайся!
- Да в чем сознаться-то?
- В том, зачем без спроса взяла яблоко и, главное, зачем потом не сказала!
- Взяла я его просто так, Наденька, сама не знаю для чего… Захотела, ну и взяла!..
- Да, барышня, нехорошо, нехорошо! - сказала проходившая мимо горничная. - Такие дела не доведут до добра!
- Что это значит: не доведут до добра? - с любопытством спросила Женя.
- То, что сохрани Бог брать что-нибудь потихоньку - это может привести к дурному!
- Да к чему же, к чему? - допытывались обе девочки, но горничная только многозначительно покачала головой и пошла дальше.
Сестры никак не могли ясно понять значение сделанного проступка и, молча глядя одна на другую, задумались.
- Знаешь что? - заговорила наконец Наденька после довольно продолжительного молчания. - Пойдем к маме, спросим, чтобы она пояснила слова горничной Агаши.
- Пойдем! - согласилась Женя и, взяв за руку старшую сестру, отправилась к матери.
- Мама, милая, прости, я больше никогда не буду ничего брать без спроса! - обратилась к ней Женя, едва сдерживая слезы. - И потом, объясни пожалуйста, что значат слова Агаши: "Это может привести к дурному", то есть именно то, что я взяла без спросу маленький кусочек яблочка.
- Вот видишь ли, дружок! - отвечала мама, взяв Женю за руку и присев с ней на диван. - Взять кусочек яблока тихонько - пустяки, положим, но это может привести к последствиям довольно серьезным.
- К каким, к каким? - воскликнули девочки удивленно.
Мама глубоко задумалась. А потом проговорила, запинаясь, несколько даже неуверенно:
- Ну, например, может так случиться, что ты, Женя, раздуешься наподобие… огромного шара, а потом вдруг исчезнешь, как будто… как будто тебя и не было вовсе никогда.
Девочки изумленно вздохнули.
- Теперь ты, значит, поняла, что дело заключается не в кусочке яблока?
Женя в знак согласия утвердительно кивнула головой. Она все еще не могла опомниться после слов, сказанных матерью. Чтобы немного успокоить ее, мама расцеловала заплаканное лицо дочери.
- Ну, а теперь беги играть в сад вместе с Наденькой, и будем надеяться, что ничего плохого не произойдет.
Женя и Наденька весело побежали в сад, чтобы набрать цветов и поставить их в вазы, так как к обеду должны были приехать гости. Они долго играли в саду, бегали между деревьями, пытались поймать красивую желтую бабочку, кружившуюся над кустом, так что когда они наконец вернулись к дому с охапками свежесрезанных цветов, гости уже сидели за столом, на увитой диким виноградом веранде.
- Женя! Надя! - донесся голос матери. - Идите скорей, я хочу представить вас князю.
Девочек подвели к высокому мужчине с длинной раздвоенной бородой, одетому в белый костюм.
В зарослях можжевельника густого
Из треснутых ваз сочилась темная влага,
За оградой, за оградой,
Что белела забытою лентою среди густых сумерек.
Боже, где же потерянный крестик?
Весь сад исходила я, заглянула под пни,
Под покосившуюся беседку,
Где тогда среди цветущей сирени,
Среди головокружения, среди страниц летней книги,
Среди дальнего стука мячиков
Мы сидели и смотрели, как в небесах,
В небесах, Господи, в твоем высоком погосте
Проступали белые манные кресты
Словно манна, словно каша, от которой тошнило в детстве,
Как романы Манна - толстые, в коричневых переплетах
С длинными обсуждениями,
С мягкими смертями и обильной сытной едой…
Прошелестела детская рессорная коляска за живым забором.
Листья-сумасброды, обнажая серебристые изнанки,
Путались в сверкающих спицах.
Я тогда не думала, совсем не знала,
Щурясь сквозь прозрачные ресницы
На кресты небесных атлетов,
Густо-синих с головы до ногтей,
Что мой собственный нательный маленький
Материальный до безудержных слез
Золотой крестик на тонкой цепочке,
Данный мне при крещении,
Что и он оставит меня,
Оставит, как те другие,
Как гости, уезжавшие в рессорных колясках, уезжавшие верхами,
Позвякивая стременами,
Быстро улыбаясь на скаку,
Как воспоминания, похожие на сухие метелки ковыля,
Раскрашенные лиловою акварелью,
Как третья симфония Маллера,
Слушая которую я всегда плакала,
Как белые кошки,
Ласковые твари, лизавшие мои слезы розовыми язычками
И находившими эту горькую влагу более питательной, чем молоко,
Как письма, которые я разбирала сидя на полу,
Брала их в руки и бросала.
Как задумчивые священники-коллекционеры бабочек,
Как ночные фейерверки и словесные игры…
Неужели все это прошло?
Я обошла весь сад, обыскала все уголки,
Заросшие высокой злорадной зеленью.
В черное болотце смотрелись облупленные изваяния,
Качели висели как самоубийца,
И все же здесь было еще прекрасно
Еще цвели робкие анемоны на запущенных клумбах,
Еще в искусственных гротах сохранились кое-где
Полупустые алтари для полуденных медитаций
С разноцветными камешками
И стеклянными статуэтками святых,
Я наклонялась над замшелыми скамейками.
Я шарила под деревянными столиками,
Но крестика нигде не нашла.
Не нашла.
Да, быстро минуло то ласковое лето…
И вот уже нахохленная осень
Воссела на карнизе нашей жизни
Как будто бы больной и мрачный голубь,
Что притулился у окна квартиры
И смотрит внутрь - печальным, красноватым,
Нечеловеческим и утомленным взглядом.
Недавно выпал первый снег. И темный воздух
Над этим снегом ходит, как чужой.
Худой как палка, наклонясь над чаем,
Один в квартире, курит дядя Коля.
Вокруг него молчащие буфеты.
Какие-то в них тряпки, чашки, блюдца,
Какие-то унылые предметы…
А впрочем, там нормальные все вещи:
Хрустальные граненые бокалы,
Спортивный вымпел, чешские стаканы
И прочее. Но тяжко дяде Коле.
Вот резко тушит сигарету в чашке.
Встает, идет к окну. Его рука
Рвет ворот клетчатой, застиранной рубашки.
Так душно! Душно! Все. Уже нельзя
Сносить слепую духоту юдольной жизни!
Самоубийство! Распахнул окно -
Внизу, во тьме, какой-то снег и лавки,
Полузаснеженные крыши двух машин,
Железный гриб и дохлые качели,
И черные прогалины земли…
Его глаза решимостью полны.
Обычный инженер, но если смерти
Возжаждало истерзанное сердце,
То не нужна смекалка инженеру,
Уже не нужен ни чертеж, ни разум -
Величие предсмертное его
Венчает маленькой, но тяжкою короной,
Которая отчаяньем зовется.
Вот подоконник. На него когда-то
Той женщины изнеженные локти
Рассеянно, лениво опирались.
Теперь же он стоит на нем один.
Как высоко и холодно. Пускай.
Ведь человек рожден, как камень, для паденья.
Все. Только шаг вперед. Восьмой этаж.
Наверное достаточно, чтоб быстро
Забыть о жизни. Все. Прощайте, вещи.
Зачем-то напоследок он решил
Перекреститься. Поднял руку. Но она
Застыла в воздухе…
Близ самых глаз его, по узкому карнизу,
Бежал на тонких ножках юркий крестик
Самостоятельный. Стремглав. На тонких ножках.
Сверкнул и юркнул за балкон соседский.
Отчаянье не терпит изумленья:
Вот дядя Коля охнул и присел,
Шепнув "Ой, блядь!", ступил назад и спрыгнул
Обратно в комнату, с которою собрался
Навеки распрощаться. Встал как столб.
Затем шагнул к столу. Уселся в кресло.
Взглянул на чашку с крошечным окурком -
Над ним еще витал дымок. "Последний…"
Рука сама достала зажигалку
И сигарету новую из пачки
Отточенным движеньем извлекла.
Щелчок. Искра. Затяжка. Едкий дым.
Нет, не последняя…
И вот пришла весна, и зазвучали,
Как лед о паперть, птичьи голоса.
В алмазах перепончатого наста
(Что словно ювелирный нетопырь
Связал бесформенные земляные комья
В одну гигантскую святую диадему)
Образовались ломкие окошки
И подтекания. И истончился сон.
Сугробы охнули, как охает старик,
Которого ногами бьют подростки
В зеленой подворотне. Номер первый,
Тот ослепительный огромный чемпион,
Который ежеутренне справляет
На небесах свой искренний триумф,
Стал жаркие лучи бросать на землю.
Еще недавно эти же лучи
Так деликатно в белый снег ложились,
Не повреждая белизны стеклянной
Лишь украшая синими тенями
И искрами слепящими ее…
А что теперь? Осунулись снега.
Все посерело, потекло, просело.
В туннелях вздрогнули парчовые кроты
И пробудились вдруг от мрака снов
К другому мраку - жизни и труда.
В ходы земли проникла талая вода,
Засуетились мыши. Номер первый
В их глазках-бусинках зажег простые блики.
И крестик вздрогнул. Вздрогнул и ожил.
Стряхнул с металла негу зимних снов.
Что снится крестикам нательным
Во время зимней спячки? Тело.
Ключица женская, обтянутая нежной
Полупрозрачной кожей. Легкий жар.
Задумчивая шея, грудь, цепочка…
И, может быть, любовной страстной ночи
Безумие, которому он был
Свидетелем случайным, непричастным,
Затерянным меж двух горячих тел,
Блуждающим по их нагим изгибам -
Бесстрастный странник по ландшафтам страсти,
Случайный посетитель жарких ртов,
Открытых в ожиданье поцелуя…
Теперь тепло земли, тепло весны,
Простор полей и звон ручьев весенних
Сменили жар людских огромных тел.
Побеги, корни, зерна - все ожило.
Мир роста развернулся под землей -
Растут и вверх и вниз, внутрь и вовне растут,
Растут сквозь все и даже сквозь себя
В экстазе торопливо прорастают.
И крестик вышел на поверхность. Свет.
Самостоятельность. Движенье. Ножки тонкие
Вместо тюремной ласковой цепочки
Как знак свободы новой отрасли.
Он побежал. Бежит. И все быстрее.
Мелькают мимо трупы колосков,
Могилы воскресающей травы…
И все быстрее. Сладкий ветер.
О сладость ветра! Сладость ветра!
Свободной скорости святое упоенье!
Быстрей! Быстрей! Быстрей! Быстрей!
Они бегут. Их много. И мелькают ножки.
Они бегут и на бегу сверкают.
Все - крестики. Порвавшие цепочки,
Сбежавшие с капризных, теплых тел,
Прошедшие сквозь лед, навоз и уголь,
Сквозь нефть и ртуть, сквозь воск и древесину,
Сквозь мед, отбросы, шерсть и кокаин,
Сквозь алюминий, сквозь ковры и сало…
Теперь лишь бег, смех и сухие тропы.
Свобода! И любовь к свободе!
Огромный мир бескрайности своей
Уж не скрывает - он устал скрывать бескрайность.
Свобода! И любовь к свободе!
Я так люблю тебя, как оранжевый флажок
Свою железную дорогу любит.
Не знаю точно о флажке. Быть может,
Что он не любит никого. Но я
Люблю тебя так сильно, что флажки.
Дороги, рельсы, поезда, сторожки,
Ремонтники в оранжевых жилетах,
А также море, лодки, корабли -
Все это под давлением любви
В одну секунду может сжаться
В один гранитный шарик, что тебе
Я подарить смогу.
Уехать надо бы. Наш мир как островок.
Но остров есть, где жил холодный смех,
Где до сих пор отчаянье - не грех,
Где дождь - религия, а боль как поясок.
Собрать багаж. Отныне жить далече.
И там себя сковать незнаньем чуждой речи,
Неловкостью, акцентом, бородой,
Насмешливостью девы молодой.
Здравствуй, лондонский туман
И девичий тонкий стан!
От моих горячих ручек
Вспыхнут щечки моих внучек!
London! City of the rain!
You will clean my poor brain!
My little doll is done from steel,
And I remember why.
Becouse the only steel reminds
The colour of your eye.
And smell of steel is very nice,
Like flying over snow.
I hide my little heavy doll
That I'm afraid to show.
I don't want continue the game
The shamefull play which has been done for flame
I will escape to shadows of the cave,
There is a doll inside. My doll. It must be saved.
Around us are thousands lifes,
All over us are thousands skyes,
The frozen glass. And slightly melting snow…
The rotten grass is going to grow.
I did create this world - collapsed as a star,
A tired star - old, cold, and very far.
We now are gone. But traces of that lights
will follow you - through nightmares and the nights.
Your scarlett lips are wet with autumn fog:
It kissed you tenderly, as children kissed the dog.
The voise of duck. And gloomy eyes of kings,
Expecting us with platin shiny rings.
I am too old. My beard is too long.
I have been yew. And, may be, that was wrong.
Good buy, my kids. I'll see you very soon.
When moon will turn to cheese. And cheese will be the moon.
Remember then your poor Karl Marx,
As well as sphinxes, lightninds and the sharks,
Gods and the monsters, mushrooms on the trees…
Remember me. But don't disturb me, please.
My life in London will be sleepy, sweet.
I will be fat. And guess, what I will eat?
But better I will keep the secret of my meel.
You know what to think. You know how to feel.
1986
История потерянной куклы
Верочка, Верочка,
Не ходи, не ходи
Полоскать свое розовое платье.
Мамочка, мамочка,
Я должна, я должна
Полоскать свое розовое платье!
Верочка, Верочка,
Не ходи, не ходи
Полоскать свое розовое платье.
Мамочка, мамочка,
Я должна, я должна
Полоскать свое розовое платье!
1 Мурка
У Липочки был хорошенький, белый котеночек Мурка. Липочка его очень любила, и Мурка, должно быть, понимал это, потому что в свою очередь как нельзя больше привязался к девочке, всюду бегал за ней, знал ее голос и вообще делал почти все, что она заставляла.
- Лучше моего Мурки ничего быть не может, - часто повторяла девочка подругам и начинала рассказывать, как проводит свободные часы в обществе белого котенка. Но вот однажды случилось совершенно неожиданное обстоятельство, после которого Липочка не только разлюбила Мурку, но даже долго-долго к себе на глаза не пускала.
Дело было летом; выбежала Липочка на крыльцо, которое выходило на черный дворик, где кухарка Анисья всегда кормила уток, кур и прочих домашних птиц.
Мурка по обыкновению последовал за Липочкою. Сев на завалинку, он несколько минут спокойно смотрел на собравшуюся ватагу, но затем вдруг навострил уши, моментально спрыгнул на дворик и давай гоняться за всеми в разные стороны. Поднялись шум, беготня, крик…
- Что случилось? - спросила прибежавшая из кухни Анисья. Липочка вместо ответа громко рассмеялась, указывая на Мурку, который, подняв хвост трубой, продолжал весело гоняться за птицами.
- Вот я задам тебе, противный, погоди, - погрозила Анисья и, замахнувшись полотенцем, хотела ударить Мурку, но Липочка удержала ее.
- Что ты, Анисья, как можно! - сказала она. - Ему больно будет.
- Так и надо, барышня, чтоб больно было…
- Нет, нет, нельзя…
- Зачем он, плутяга, пугает моих птиц?
И Анисья все-таки угостила котенка порядочным шлепком по спине. Мурка с видимым неудовольствием вернулся на завалинку. На следующее утро повторилось то же самое. Анисья рассердилась еще больше и на этот раз хотела уже вздуть котенка розгою, Липочка, однако, опять не допустила; таким образом защищала она его чуть не каждый день, до тех пор, пока, однажды, не задушил он на глазах у всех хорошенького, желтенького цыпленочка.
О, тогда Липочка ужасно вознегодовала и рассердилась на Мурку, называя его гадким, противным; целый месяц не пускала в свою комнату и раз навсегда запретила выбегать на черный дворик. Мурка, конечно, не мог понять сделанного запрещения и при всяком удобном случае рвался позабавиться с птицами, но Анисья сторожила очень внимательно; как только видела она, что котенок направляется к черному дворику, тотчас брала розгу и шлепала его ею по пушистой спине.
Мурка громко, жалобно мяукал, вероятно надеясь, что Липочка придет ему на помощь, но Липочка не только не приходила, а еще порою, слыша из комнаты голос бывшего любимца, приказывала кухарке хорошенько расправляться с ним, для того, чтобы он не вздумал снова сделать вреда маленьким, беззащитным цыплятам.
Раз от разу Анисья все сильнее и сильнее наказывала Мурку розгой. Делала она это обычно на лестнице, недалеко от Липочкиной комнаты. Постепенно Липочка даже привыкла слышать каждый день жалобное Муркино мяуканье и шлепки розги, и наставительное покрикивание Анисьи: "Вот ужо тебе, негодник, вот тебе…" И вот однажды Липочка обратила внимание, что на лестнице противу обыкновения воцарилась какая-то странная тишина, хотя только что слышались шаги и кряхтенье Анисьи, и слышалось, как она подзывает к себе котенка, чтобы в очередной раз хорошенько вздуть его. Липочка отвлеклась от красивой фарфоровой куклы с закрывающимися глазками, кото-рою как раз занималась, и внимательно прислушалась к звукам в доме. Было совсем тихо. Липочкины родители незадолго до того велели заложить коляску и уехали в гости.
- Анисья, - позвала Липочка.
Никто не откликнулся.
Липочка отложила куклу, встала, тихонько отворила дверь и вышла на лестницу. Внизу она сразу увидела Анисью, которая сидела на табурете, повернувшись к ней спиною.
- Анисья, что ж ты не откликаешься? - спросила Липочка.
Анисья покачала немного головой, но ничего не ответила. Это показалось несколько странным девочке. Она спустилась по лестнице и тронула сидящую Анисью за плечо. Та ничего. Липочка заглянула ей в лицо. Старуха покраснела, взгляд ее направился куда-то в другую сторону, и она стала - как будто ни в чем не бывало - завертывать в белый платок какой-то предмет, лежащий у нее на коленях.
- Что это у тебя? - полюбопытствовала Липочка.
Анисья только махнула рукой.
Все это настолько встревожило девочку, что она принялась расспрашивать Анисью, что случилось, и принуждать ее к какому-то объяснению ее странного поведения. Однако та сначала только отнекивалась, давала какие-то уклончивые ответы, вроде как "молоко выкипело" или "в церкви пожар случился" или, того хуже, "сундук на сосне повесился". Сообразительная Липочка, однако, видела, что ту вовсе не охота к шуткам принуждала давать такие уклончивые объяснения. Внимательно вглядываясь своими пытливыми глазами в морщинистое лицо кухарки, Липочка все пуще теребила ее. Наконец, старуха вовсе закрыла глаза, пробормотала что-то вроде "правда правду ножками к смерти защекочет…", прибавила еще несколько смутных народных поговорок и только после этого с большой видимой неохотой развязала лежавший у нее на коленях платок и показала Липочке, что в нем находится.
К большому удивлению той, это оказалась большая, размером с изрядное блюдо, золотая звезда, толщиною не меньше двух пальцев.
- Откуда это у тебя? - воскликнула девочка.
- Откуда-оттудова, от белой шкурочки, от кошачьих слезок, от лапок-коготков, - пробормотала старуха.
Липочка взяла в руки тяжелую звезду и увидела, что в центре ее, красивыми, тонко вырезанными буквами, написано такое стихотворение:
И в последней обители соли и слез
Не забудь ты меня никогда, никогда,
И в садах, где прозрачные крылья стрекоз,
Где зеленая стонет вода.
Под мостками из бледных страданий моих
Белоснежный твой зонтик мелькнет вдалеке,
Пыль взовьется клубочком, и трепетный стих
Словно черная елочка бьется в песке.
Словно черная палочка, свет золотой
В небесах темно-синих зажжется опять,
В небесах черно-синих прощальной звездой,
Чтобы снова пищать и рыдать.
20 сентября 1987
2 Чудеса - да и только!
Леночке, в день ангела, тетя Маша привезла превосходную большую куклу, с чудесными белокурыми локонами, голубыми глазами и одетую в такое нарядное розовое шелковое платье, что ей могли позавидовать не только все соседские куклы, но даже и их хозяйки, то есть, говоря иначе, девочки, подруги Лены. Куклу эту Леночка особенно полюбила и не расставалась с ней ни днем, ни ночью.
Однажды, впрочем, случилось Леночке забыть ее в саду. Случилось это потому, что к ней неожиданно приехала ее маленькая кузина Мэри, с которой Леночка не виделась очень давно. Она так обрадовалась кузине, что оставила свою Додо - так звала она куклу - на садовой скамейке под деревом. Потом куклы хватились, но так и не нашли в тот день - она опрокинулась со скамейки и упала в канаву, которую прикрывала от взглядов густая заросль. Только через несколько дней с трудом удалось ее разыскать. Но облик ее стал ужасен. В те ночи шли сплошные дожди, и Додо размочило так, что на нее было страшно и жалко смотреть. Леночка пришла в отчаяние и горько расплакалась.
Маме стало жаль бедную девочку, и она решилась помочь ее беде.
- Отдай мне свою Додо, - сказала она. - Додо больная, я ее вылечу. Сама подумай: какие холодные, дождливые были ночи. Додочка твоя прозябла, да и захворала. Взгляни - на ней нет лица. Леночка взглянула с недоверием.
- Давай, давай, вылечу непременно, и через несколько дней ты увидишь ее опять такою же, какой она была прежде.
Леночка отдала куклу матери и с нетерпением ожидала ее выздоровления.
Бедняжка, видимо, скучала… перестала бегать, не играла в игрушки и втихомолку даже плакала. Мама меж тем отдала куклу для починки в игрушечный магазин. Купец обещал починить ее заново, но только предупредил, что придется снять голову и заменить другою, причем, к несчастью, не мог подобрать белокурый парик.
Делать нечего, пришлось выбрать черный. Но когда кукла была доставлена обратно Леночкиной маме, то последняя задумалась, каким образом доказать маленькой девочке, что эта кукла и есть ее горячо любимая Додо.
- Скажи, что во время лечения ей мазали голову каким-то черным составом, отчего волосы ее сделались черными, - посоветовал отец Леночки.
Мама послушалась его совета и, отдавая куклу Леночке, слово в слово повторила вышесказанное. Девочка в первую минуту несколько засомневалась, тем более что и глаза у куклы оказались не голубые, а черные, но затем мало-помалу успокоилась и только старушке-няне своей выразила удивление по поводу силы черного лекарства, которым мазали голову куклы.
- Чудеса - да и только! - прищурилась старая няня, любуясь новою головкой Додо.
- Бедная ты моя Додочка! - обратилась Лена к кукле, - ты так долго хворала, и все по моей вине. Прости, дорогая, больше я никогда не оставлю тебя одну ночевать в темном саду под ужасным ночным дождем, и вообще буду беречь от всяких случайностей!..
Но, к сожалению, уберечь Додо от всяких случайностей Леночке не Удалось. Вскоре любимую куклу постигло новое несчастье. Сережа, старший брат Леночки, ездил по комнатам на своем трехколесном велосипеде. Додо лежала на полу. Он не заметил ее, наехал прямо на голову и - хруп - моментально раздавил и сплюснул.
Леночка, конечно, пришла в отчаяние пуще прежнего. Она совсем побледнела, похудела и почти перестала есть, полагая, что вторично вылечить Додо невозможно. Но мама опять успокоила свою девочку, сказав, что снова отправит куклу в лазарет и что ей, наверное, там помогут.
Куклу понесли в тот же игрушечный магазин, где купец на этот раз подыскал для нее головку с белокурым париком, точь-в-точь такую, как была сначала. Но пока эту голову приделывали к туловищу, прошло около недели. Леночка, полагая, что ее любимица лежит в лазарете, так сильно скучала и плакала, что совершенно уже ничего не могла кушать, дурно спала ночи и страшно похудела.
Наконец, куклу принесли из магазина, отделанную опять совершенно заново. Надо было видеть радость Леночки.
- Няня, милая, дорогая! - обратилась она к старой няне, захлебываясь от сильного волнения, - посмотри, волосы и глазки моей Додо стали опять точно такими же, как были прежде, ведь это удивительно!..
- Чудеса-да и только! - снова повторила няня, едва сдерживая улыбку.
- Как ты думаешь, почему так случилось?
- Не знаю, крошка, может быть, ей опять мазали голову каким-нибудь составом, от которого волосы из черных стали белокурыми.
Леночка поверила, окончательно успокоилась, полюбила Додо еще больше и уже не подвергала никаким случайностям. Когда же Леночка выросла настолько, что могла понимать вещи, как они есть на самом деле, то мама, конечно, объяснила ей, что Додо никогда не была в лазарете, что ее просто отправляли в игрушечный магазин, где купец каждый раз приставлял ей новую голову, а Леночке все эти сказки рассказывали для того, чтобы успокоить ее.
- Какая я была тогда глупенькая! - отвечала девочка, смеясь, с любовью посматривая на свою ненаглядную куклу. И только няня, незаметно притулившаяся в углу, покачивала головой, загадочно щурилась и повторяла: - Чудеса - да и только!
22 сентября 1987
3 Пол-яблочка
- Дорогая мамочка, прости Женю, не сердись на нее, ведь она взяла только половинку самого маленького яблочка! - просила жалобным, тоскливым голосом пятилетняя Наденька за свою младшую сестренку, которую она очень любила и которая теперь по приказанию матери стояла в углу, причем, конечно, горько плакала.
Вера Ивановна (так звали мать Жени и Наденьки) ничего не отвечала и, даже не поворачивая головы, продолжала начатую работу.
- Один-то раз, мамочка, ведь тебе ничего не стоит простить. Посмотри, как она плачет! - продолжала Наденька упрашивать маму.
- Ах, Наденька, какая ты, право, глупенькая! - отозвалась наконец мама. - Ты просишь за Женю, а говоришь таким образом, точно мне доставляет удовольствие кого-нибудь наказывать. Пойми, что пол-яблочка ничего не стоит и что мне его нисколько не жалко, но я хочу доказать Жене, что поступок ее сам по себе очень нехорош и неблаговиден.
- В чем же, мамочка?
- Неужели ты не понимаешь?
- Право, не понимаю. Ведь ты часто сама даешь ей яблоков, и не только по половинке, а иногда даже по два, по три: в особенности когда они такие маленькие, как то, от которого она отрезала.
- Это совсем другое дело, когда я даю. Иначе - когда она берет сама украдкой, да еще старается утаить. Утаить то, что берешь украдкой, все равно что украсть!
Наденька слушала слова матери с большим вниманием и затем, когда последняя вышла из комнаты, чтобы распорядиться обедом, поспешно подбежала к сестренке, наклонилась к ней и тихо прошептала:
- Женя! Зачем ты взяла яблоко без спроса? Женя заплакала еще больше.
- Мне тяжело видеть твои слезы, Женя! - продолжала Наденька, стараясь успокоить сестру. - Не плачь. Сознайся!
- Да в чем сознаться-то?
- В том, зачем без спроса взяла яблоко и, главное, зачем потом не сказала!
- Взяла я его просто так, Наденька, сама не знаю для чего… Захотела, ну и взяла!..
- Да, барышня, нехорошо, нехорошо! - сказала проходившая мимо горничная. - Такие дела не доведут до добра!
- Что это значит: не доведут до добра? - с любопытством спросила Женя.
- То, что сохрани Бог брать что-нибудь потихоньку - это может привести к дурному!
- Да к чему же, к чему? - допытывались обе девочки, но горничная только многозначительно покачала головой и пошла дальше.
Сестры никак не могли ясно понять значение сделанного проступка и, молча глядя одна на другую, задумались.
- Знаешь что? - заговорила наконец Наденька после довольно продолжительного молчания. - Пойдем к маме, спросим, чтобы она пояснила слова горничной Агаши.
- Пойдем! - согласилась Женя и, взяв за руку старшую сестру, отправилась к матери.
- Мама, милая, прости, я больше никогда не буду ничего брать без спроса! - обратилась к ней Женя, едва сдерживая слезы. - И потом, объясни пожалуйста, что значат слова Агаши: "Это может привести к дурному", то есть именно то, что я взяла без спросу маленький кусочек яблочка.
- Вот видишь ли, дружок! - отвечала мама, взяв Женю за руку и присев с ней на диван. - Взять кусочек яблока тихонько - пустяки, положим, но это может привести к последствиям довольно серьезным.
- К каким, к каким? - воскликнули девочки удивленно.
Мама глубоко задумалась. А потом проговорила, запинаясь, несколько даже неуверенно:
- Ну, например, может так случиться, что ты, Женя, раздуешься наподобие… огромного шара, а потом вдруг исчезнешь, как будто… как будто тебя и не было вовсе никогда.
Девочки изумленно вздохнули.
- Теперь ты, значит, поняла, что дело заключается не в кусочке яблока?
Женя в знак согласия утвердительно кивнула головой. Она все еще не могла опомниться после слов, сказанных матерью. Чтобы немного успокоить ее, мама расцеловала заплаканное лицо дочери.
- Ну, а теперь беги играть в сад вместе с Наденькой, и будем надеяться, что ничего плохого не произойдет.
Женя и Наденька весело побежали в сад, чтобы набрать цветов и поставить их в вазы, так как к обеду должны были приехать гости. Они долго играли в саду, бегали между деревьями, пытались поймать красивую желтую бабочку, кружившуюся над кустом, так что когда они наконец вернулись к дому с охапками свежесрезанных цветов, гости уже сидели за столом, на увитой диким виноградом веранде.
- Женя! Надя! - донесся голос матери. - Идите скорей, я хочу представить вас князю.
Девочек подвели к высокому мужчине с длинной раздвоенной бородой, одетому в белый костюм.