Страница:
Да что говорить, читатель нашего романа хорошо познакомился с Александром Прокофьевичем, и, может быть, он окажется более жалостлив, чем Марья Никитишна, и прольет несколько слез по поводу его трагической смерти. Александр Прокофьевич покончил с собой вскоре после того, как обнаружился обман Коростылева. Это было серым, теплым, влажным днем. Александр Прокофьевич возвращался с работы, он чувствовал себя совершенно одиноким, никому не нужным, потерянным и больным человеком.
Он сильно постарел за несколько последних лет, стал лысеть, чувствовал себя очень плохо, и в мире уже не оставалось для него ничего радостного, ничего, что бы удерживало его в этой жизни. Поскольку Александр Прокофьевич был инженером, то он тщательно продумал свое самоубийство. На протяжении четырех дней он выходил после работы, садился на лавочке в сквере и думал. После того как он принял свое решение, какое-то тихое, туманное спокойствие окутало его сердце, мучительная и тупая боль, которая грызла его душу все последнее время, покинула его.
Он спокойно смотрел на колышущуюся листву деревьев, на зацветающие кусты, на играющих детей, на воробьев и голубей. Он смотрел на все это отстраненным взглядом своих голубых глаз. Когда кто-нибудь спрашивал его "Сколько время?" или "Как пройти к автобусной остановке?", он отвечал со своей обычной вежливой и немного застенчивой улыбкой, потирал лоб - высокий, лысеющий лоб мыслящего, интеллигентного человека - и продолжал думать. В его голове роились и перемежались различные версии собственной смерти. Наконец, он, прочтя предварительно несколько медицинских и фармацевтических справочников, решил принять лекарство. Каким-то образом он достал это лекарство и принял его, и умер весьма немучительной и незаметной смертью.
Вместо предсмертной записки он оставил бумажку, на которой было написано такое как бы стихотворение, видимо; хотя Александр Прокофьевич и раньше писал стихи, в юности, например, он довольно много стихов написал и посвящал их Марье Никитишне, например, но это было стихотворение совсем не похожее на обычные стихи Александра Прокофьевича. Вот как оно звучало:
Ваш Саша
Вот что было написано на этом обычном листочке, выдернутом из тетрадки. Да, такая вот легкая смерть вследствие этого лекарства, это было, если так можно сказать в этом случае, если это не кощунство, так сказать, единственное удачное предприятие Александра Прокофьевича. Потому что в жизни, к сожалению, этот хороший, честный человек, человек доброго сердца и не лишенный способностей, был сопутствуем несчастьями. Все было как-то неудачно, все как-то блекло, все как-то не получалось, его почему-то никто не любил, все как-то плохо складывалось. Он, например, влюбился в Марью Никитишну, но без взаимности. Потом он женился… Но история его женитьбы известна нашему читателю. После того как его дочь Зоя утонула в Черном море, он вообще стал терять нить своей жизни.
Вскрывшийся обман Коростылева только подтвердил его намерения, только укрепил его в уже нараставшем в его сознании убеждении, что ему надо покончить счеты с жизнью. Так он и поступил.
А что же Коростылев? - спросит наш читатель. - Как сложилась его судьба? Что стало с этим противоречивым человеком, совмещавшим в себе черты гнусного и странного подлеца с прямодушием, веселостью, остроумием и излучающимся из него радужным обаянием, которое покорялс почти всех?
Да что Коростылев, он живет по-прежнему. Он развелся со своей четвертой женой, теперь он свободен от ее опеки, от ее бесконечных капризов и притязаний, он купил светлый бежевый костюм, летний. На лето он уезжает в Крым или в Палангу. Он любит посещать рестораны, он загорелый, высокий, тучный, красивый и уже немолодой человек. Недавно он приобрел первые очки в тонкой, золотой оправе - потому что дает себя знать возрастная дальнозоркость. О смерти Александра Прокофьевича он еще ничего не знает. Как мы уже сказали, это произошло только неделю с небольшим тому назад.
Коростылев сейчас находится в отпуске, в Крыму. Коростылев сейчас лежит на пляже, загорает, слушает поскрипывание песка, мурлыканье моря, свист воздуха, какие-то сонные, замирающие разговоры, какое-то листание, шелест, подпрыгивание резинового мячика. Он смежил веки, за веками у него горячий, розовый, расплывающийся туманчик. Он лежит на деревянном лежаке и думает:
"Ничего нет. Как хорошо. Нету ничего и - в то же время есть все. И все присутствует в этом мире всегда, никуда не исчезает, никогда не исчезает, и я, и ты, и мы с тобой, никуда не исчезнем. Ты, они, я, он, она - вместе целая страна… - начинает напевать он про себя советскую песню, машинально погружаясь в медитативный покой своей души, - …вместе целая страна, вместе целая земля, вместе целая коробочка с дешевенькими драгоценностями, как у Ольги Ефимовны Горемыкиной…"
Ольгу Ефимовну Горемыкину наш читатель еще не знает. И не узнает, потому что ничего особенного в ней нет. Это такая молодая барышня, дочь писателя Горемыкина, за которой теперь ухаживает Коростылев. Его мысли недолго задерживаются на Ольге Ефимовне, они уплывают, как летние облака в знойном небе, они куда-то текут… Он думает: "Бессмертный этнос баюкает нас в себе, как новопроявленное бытие непроявленного Абсолюта". В этой фразе, если не считать слова "баюкает", его сознание уже совершенно не участвует.
Все остальные слова он, сам того не зная, телепатическим способом заимствовал из мысленного потока лежащего на соседнем лежаке человека. Мысли промелькивают, промелькивают в сознании Коростылева, исчезают, он их не останавливает. Не замечает даже собственных мыслей. А вечером он идет в ресторан, с двумя барышнями, с каким-то малознакомым пожилым летчиком. Они сидят, смотрят на море, по которому пролегла лунная дорожка, пьют винцо - посредственное, молдавское, едят какую-то еду. Коростылев чешет шею под воротничком летней рубашки. Он теперь думает о своей работе, поскольку он и здесь работает - он очень работящий, пишет статью для журнала. Но он умеет и работать и отдыхать, он умеет отключаться от работы и включаться в нее.
Как это ни странно, никто бы этого не сказал, но Коростылев внутренне очень дисциплинированный человек. Хотя выглядит он этаким бонвиваном, каким-то пожилым донжуаном, каким-то пустомелей, прожигателем жизни, таким сонным, толстым, ветшающим гурманом, таким каким-то колобком он выглядит - большим, элегантным… Да. Но вот о смерти Мальцева Александра Прокофьевича он еще ничего не знает. И как-то он воспримет это известие, когда вернется в Москву? Может быть, угрызения совести прогрызут его душу медленно и постепенно, прогрызут длинные темные извилины в его спокойной доселе душе, как в сочном полновесном яблоке, прогрызут темные коридорчики и сгрызут это яблоко.
Даже жалко. И, может быть, под влиянием этих угрызений совести взойдут и распустятся ростки психопатии. И тогда он окончит свои дни в больнице, отрешенный и вялый, с рассеянной улыбкой на устах, которая чем-то, может быть, и напоминала бы его прежнюю, неотразимо обаятельную и откровенную усмешку, если бы не была так далека от всего земного.
Впрочем, и сейчас в этой улыбке уже есть что-то странное, что-то несуетное и летаргическое, не соответствующее всему облику Коростылева, иначе почему к нему так настороженно, прищурившись, присматривается пожилой летчик. Кстати, это Глебов. Да, да, это он. Теперь служит в гражданской авиации. Войну он вспоминает все реже и реже, и последнее время ему порой кажется каким-то сном или увиденным кинофильмом вся его молодость, и партизанский отряд Яснова, и грохот пущенного под откос секретного поезда, и разговоры с эсэсовцем Кранахом. Ночью он еще порою вздрагивает, ему кажется, что по лицу остро хлестнула мокрая ветка, что надо на скаку выхватить пистолет, и жилистая рука тянется к бедру в поисках кобуры, но нащупывает только мягкую ткань кальсон, смятое одеяло, толстую ногу спящей жены. Если бы он мог догадаться, что и Ко-ростылев в былые времена знал Яснова и Ельниченко, да еще как знал… Но Глебов и не подозревает об этом.
Мария Никитишна тем временем возвращается домой с полной корзинкой.
- Алеша, иди чистить грибы! - зовет она.
Откуда-то, из длинных и прохладных коридоров дома, выбегает маленький мальчик в коротких штанишках. Это Алеша Яснов, - нашему читателю нетрудно будет понять, что после гибели Дины и Якова в авиационной катастрофе Анна Никитишна и Дмитрий Иваныч усыновили мальчонку, и он вырос у них. Дмитрий Иваныч часто рассказывает Алеше про деда, про суровые времена своей молодости. Над обеденным столом в их доме висит пожелтевшая от времени фотография - стволы сосен, присевшие на корточки бойцы, и в середине, наполовину освещенный солнцем, с дымящимся "бычком" в искривленном уголке плотно сжатого рта, с пристальным взглядом прозрачных глаз - Ефрем Яснов. А на ладони у него, застывшей на уровне груди, - маленькая, белая мышка. Да, это та самая фотография, сделанная Бобровским. Любительский снимок, немного мутный, как будто посыпанный пеплом лет, как будто расплывшийся от пота и слез, заключенный в облупленную темно-коричневую рамочку.
Вечер. В больших окнах дома потемнело небо над садом. Высыпали робкие звезды.
Дмитрий Иваныч и Марья Никитишна, усталые за день, сидят в мягких вольтеровских креслах, положив расслабленные руки на подлокотники, и смотрят телевизор. Они смотрят американский фильм, где мчатся зеркальные автомобили, звучат выстрелы, разбиваются стекла. Дмитрий Иваныч спокойно помаргивает за стеклами очков. Его уже клонит в сон. Мягкая дремота медленно охватывает его, все дальше и дальше ожесточенные и умоляющие голоса, все безразличнее и игрушечнее падающие тела убитых. Как игрушки, они падают, падают… Как осенние листья. Но вот фильм кончился. Марья Никитишна встает со своего места, ей надо уложить спать ребенка. Опять он засиделся с книжкой. Дмитрий Иваныч остается посмотреть выпуск новостей. Показывают заседание боннского бундестага. Крупным планом виднеется лицо федерального канцлера, его губы, произносящие что-то. Затем камера скользит по лицам слушающих. Внезапно Дмитрий Иваныч вздрагивает - прямо на него смотрит с экрана мучительно и беспредельно знакомый образ: мешочки под глазами, очки, поседевшие виски, тонкий аристократический нос…
- Маша! - Дмитрий Иваныч соскальзывает с кресла на пол, подползает вплотную к телевизору. - Маша! Кранах! Маша, иди сюда! Кранаха показывают!
Испуганная Марья Никитишна вбегает в комнату с ребенком на руках. Дмитрий Иваныч оборачивает к ним свое побелевшее лицо, указывает пальцем на экран: "Леха… - шепчет он, - Леха… это он… он убил твоего деда!"
Мальчик с любопытством вглядывается в телевизор. "Гриб?" - переспрашивает он.
"Что?! - голос Дмитрия Иваныча срывается. - Какой, ебтя, гриб?!"
Однако, обернувшись, он видит, что знакомое лицо на экране исчезло и его палец упирается в изображение гриба.
- Фу ты, испугал прямо… - смеется Марья Никитишна. - Иди спать, Алеша. И не забудь помолиться на ночь. А то страшные сны приснятся.
- Мне и так снятся, - говорит Алеша.
Успокоившийся Дмитрий Иваныч треплет его по светлым волосам: "Снов, Леха, бояться не надо. Они, брат, как и жизнь, кончаются… пробуждением. Понял? Вот так. А теперь беги".
Он снимает со стены гитару, задумчиво трогает струны, не в силах справиться с хлынувшим потоком воспоминаний, вызванных увиденным внезапно лицом. Он думает обо всех умерших и о тех, кому предстоит умереть, он видит их, облеченных как бы в одно огромное снежно-белое тело - оно лежит, с улыбкой на устах, с закрытыми глазами, и, обращаясь к этому телу, а может быть, к погибшему командиру Яснову или к убившему себя Мальцеву, или к внимательному Кранаху, или к самому себе, или к маленькому Алеше, он шепчет:
1987
Он сильно постарел за несколько последних лет, стал лысеть, чувствовал себя очень плохо, и в мире уже не оставалось для него ничего радостного, ничего, что бы удерживало его в этой жизни. Поскольку Александр Прокофьевич был инженером, то он тщательно продумал свое самоубийство. На протяжении четырех дней он выходил после работы, садился на лавочке в сквере и думал. После того как он принял свое решение, какое-то тихое, туманное спокойствие окутало его сердце, мучительная и тупая боль, которая грызла его душу все последнее время, покинула его.
Он спокойно смотрел на колышущуюся листву деревьев, на зацветающие кусты, на играющих детей, на воробьев и голубей. Он смотрел на все это отстраненным взглядом своих голубых глаз. Когда кто-нибудь спрашивал его "Сколько время?" или "Как пройти к автобусной остановке?", он отвечал со своей обычной вежливой и немного застенчивой улыбкой, потирал лоб - высокий, лысеющий лоб мыслящего, интеллигентного человека - и продолжал думать. В его голове роились и перемежались различные версии собственной смерти. Наконец, он, прочтя предварительно несколько медицинских и фармацевтических справочников, решил принять лекарство. Каким-то образом он достал это лекарство и принял его, и умер весьма немучительной и незаметной смертью.
Вместо предсмертной записки он оставил бумажку, на которой было написано такое как бы стихотворение, видимо; хотя Александр Прокофьевич и раньше писал стихи, в юности, например, он довольно много стихов написал и посвящал их Марье Никитишне, например, но это было стихотворение совсем не похожее на обычные стихи Александра Прокофьевича. Вот как оно звучало:
Я как-то вырос из могилы,
Как елочка новогодняя.
Всегда, зимой и летом, свежая,
И шарики стеклянные
На веточках блестели.
И дети украшали меня,
И зайчик пробегал,
И день, и ночь сменялись.
Но вот пришло время:
Старик Морозов с топором,
Холодный, словно туча,
Приблизился по снегу, и следы
Как будто длинной строчкой пробежались,
Последней строчкой,
Последней строчкою моих
Последней строчкой мыслей
И чувств моих
Далеко пробежались.
И холодом пахнуло на меня.
Я был один в сиянье солнечного дня.
Хрустели иглы,
Бог смотрел в окно,
Зажмурился,
Ударился топор.
И я обратно
В ласковую тень,
Обратно
В теплую могилу
Ухожу.
Ваш Саша
Вот что было написано на этом обычном листочке, выдернутом из тетрадки. Да, такая вот легкая смерть вследствие этого лекарства, это было, если так можно сказать в этом случае, если это не кощунство, так сказать, единственное удачное предприятие Александра Прокофьевича. Потому что в жизни, к сожалению, этот хороший, честный человек, человек доброго сердца и не лишенный способностей, был сопутствуем несчастьями. Все было как-то неудачно, все как-то блекло, все как-то не получалось, его почему-то никто не любил, все как-то плохо складывалось. Он, например, влюбился в Марью Никитишну, но без взаимности. Потом он женился… Но история его женитьбы известна нашему читателю. После того как его дочь Зоя утонула в Черном море, он вообще стал терять нить своей жизни.
Вскрывшийся обман Коростылева только подтвердил его намерения, только укрепил его в уже нараставшем в его сознании убеждении, что ему надо покончить счеты с жизнью. Так он и поступил.
А что же Коростылев? - спросит наш читатель. - Как сложилась его судьба? Что стало с этим противоречивым человеком, совмещавшим в себе черты гнусного и странного подлеца с прямодушием, веселостью, остроумием и излучающимся из него радужным обаянием, которое покорялс почти всех?
Да что Коростылев, он живет по-прежнему. Он развелся со своей четвертой женой, теперь он свободен от ее опеки, от ее бесконечных капризов и притязаний, он купил светлый бежевый костюм, летний. На лето он уезжает в Крым или в Палангу. Он любит посещать рестораны, он загорелый, высокий, тучный, красивый и уже немолодой человек. Недавно он приобрел первые очки в тонкой, золотой оправе - потому что дает себя знать возрастная дальнозоркость. О смерти Александра Прокофьевича он еще ничего не знает. Как мы уже сказали, это произошло только неделю с небольшим тому назад.
Коростылев сейчас находится в отпуске, в Крыму. Коростылев сейчас лежит на пляже, загорает, слушает поскрипывание песка, мурлыканье моря, свист воздуха, какие-то сонные, замирающие разговоры, какое-то листание, шелест, подпрыгивание резинового мячика. Он смежил веки, за веками у него горячий, розовый, расплывающийся туманчик. Он лежит на деревянном лежаке и думает:
"Ничего нет. Как хорошо. Нету ничего и - в то же время есть все. И все присутствует в этом мире всегда, никуда не исчезает, никогда не исчезает, и я, и ты, и мы с тобой, никуда не исчезнем. Ты, они, я, он, она - вместе целая страна… - начинает напевать он про себя советскую песню, машинально погружаясь в медитативный покой своей души, - …вместе целая страна, вместе целая земля, вместе целая коробочка с дешевенькими драгоценностями, как у Ольги Ефимовны Горемыкиной…"
Ольгу Ефимовну Горемыкину наш читатель еще не знает. И не узнает, потому что ничего особенного в ней нет. Это такая молодая барышня, дочь писателя Горемыкина, за которой теперь ухаживает Коростылев. Его мысли недолго задерживаются на Ольге Ефимовне, они уплывают, как летние облака в знойном небе, они куда-то текут… Он думает: "Бессмертный этнос баюкает нас в себе, как новопроявленное бытие непроявленного Абсолюта". В этой фразе, если не считать слова "баюкает", его сознание уже совершенно не участвует.
Все остальные слова он, сам того не зная, телепатическим способом заимствовал из мысленного потока лежащего на соседнем лежаке человека. Мысли промелькивают, промелькивают в сознании Коростылева, исчезают, он их не останавливает. Не замечает даже собственных мыслей. А вечером он идет в ресторан, с двумя барышнями, с каким-то малознакомым пожилым летчиком. Они сидят, смотрят на море, по которому пролегла лунная дорожка, пьют винцо - посредственное, молдавское, едят какую-то еду. Коростылев чешет шею под воротничком летней рубашки. Он теперь думает о своей работе, поскольку он и здесь работает - он очень работящий, пишет статью для журнала. Но он умеет и работать и отдыхать, он умеет отключаться от работы и включаться в нее.
Как это ни странно, никто бы этого не сказал, но Коростылев внутренне очень дисциплинированный человек. Хотя выглядит он этаким бонвиваном, каким-то пожилым донжуаном, каким-то пустомелей, прожигателем жизни, таким сонным, толстым, ветшающим гурманом, таким каким-то колобком он выглядит - большим, элегантным… Да. Но вот о смерти Мальцева Александра Прокофьевича он еще ничего не знает. И как-то он воспримет это известие, когда вернется в Москву? Может быть, угрызения совести прогрызут его душу медленно и постепенно, прогрызут длинные темные извилины в его спокойной доселе душе, как в сочном полновесном яблоке, прогрызут темные коридорчики и сгрызут это яблоко.
Даже жалко. И, может быть, под влиянием этих угрызений совести взойдут и распустятся ростки психопатии. И тогда он окончит свои дни в больнице, отрешенный и вялый, с рассеянной улыбкой на устах, которая чем-то, может быть, и напоминала бы его прежнюю, неотразимо обаятельную и откровенную усмешку, если бы не была так далека от всего земного.
Впрочем, и сейчас в этой улыбке уже есть что-то странное, что-то несуетное и летаргическое, не соответствующее всему облику Коростылева, иначе почему к нему так настороженно, прищурившись, присматривается пожилой летчик. Кстати, это Глебов. Да, да, это он. Теперь служит в гражданской авиации. Войну он вспоминает все реже и реже, и последнее время ему порой кажется каким-то сном или увиденным кинофильмом вся его молодость, и партизанский отряд Яснова, и грохот пущенного под откос секретного поезда, и разговоры с эсэсовцем Кранахом. Ночью он еще порою вздрагивает, ему кажется, что по лицу остро хлестнула мокрая ветка, что надо на скаку выхватить пистолет, и жилистая рука тянется к бедру в поисках кобуры, но нащупывает только мягкую ткань кальсон, смятое одеяло, толстую ногу спящей жены. Если бы он мог догадаться, что и Ко-ростылев в былые времена знал Яснова и Ельниченко, да еще как знал… Но Глебов и не подозревает об этом.
Мария Никитишна тем временем возвращается домой с полной корзинкой.
- Алеша, иди чистить грибы! - зовет она.
Откуда-то, из длинных и прохладных коридоров дома, выбегает маленький мальчик в коротких штанишках. Это Алеша Яснов, - нашему читателю нетрудно будет понять, что после гибели Дины и Якова в авиационной катастрофе Анна Никитишна и Дмитрий Иваныч усыновили мальчонку, и он вырос у них. Дмитрий Иваныч часто рассказывает Алеше про деда, про суровые времена своей молодости. Над обеденным столом в их доме висит пожелтевшая от времени фотография - стволы сосен, присевшие на корточки бойцы, и в середине, наполовину освещенный солнцем, с дымящимся "бычком" в искривленном уголке плотно сжатого рта, с пристальным взглядом прозрачных глаз - Ефрем Яснов. А на ладони у него, застывшей на уровне груди, - маленькая, белая мышка. Да, это та самая фотография, сделанная Бобровским. Любительский снимок, немного мутный, как будто посыпанный пеплом лет, как будто расплывшийся от пота и слез, заключенный в облупленную темно-коричневую рамочку.
Вечер. В больших окнах дома потемнело небо над садом. Высыпали робкие звезды.
Дмитрий Иваныч и Марья Никитишна, усталые за день, сидят в мягких вольтеровских креслах, положив расслабленные руки на подлокотники, и смотрят телевизор. Они смотрят американский фильм, где мчатся зеркальные автомобили, звучат выстрелы, разбиваются стекла. Дмитрий Иваныч спокойно помаргивает за стеклами очков. Его уже клонит в сон. Мягкая дремота медленно охватывает его, все дальше и дальше ожесточенные и умоляющие голоса, все безразличнее и игрушечнее падающие тела убитых. Как игрушки, они падают, падают… Как осенние листья. Но вот фильм кончился. Марья Никитишна встает со своего места, ей надо уложить спать ребенка. Опять он засиделся с книжкой. Дмитрий Иваныч остается посмотреть выпуск новостей. Показывают заседание боннского бундестага. Крупным планом виднеется лицо федерального канцлера, его губы, произносящие что-то. Затем камера скользит по лицам слушающих. Внезапно Дмитрий Иваныч вздрагивает - прямо на него смотрит с экрана мучительно и беспредельно знакомый образ: мешочки под глазами, очки, поседевшие виски, тонкий аристократический нос…
- Маша! - Дмитрий Иваныч соскальзывает с кресла на пол, подползает вплотную к телевизору. - Маша! Кранах! Маша, иди сюда! Кранаха показывают!
Испуганная Марья Никитишна вбегает в комнату с ребенком на руках. Дмитрий Иваныч оборачивает к ним свое побелевшее лицо, указывает пальцем на экран: "Леха… - шепчет он, - Леха… это он… он убил твоего деда!"
Мальчик с любопытством вглядывается в телевизор. "Гриб?" - переспрашивает он.
"Что?! - голос Дмитрия Иваныча срывается. - Какой, ебтя, гриб?!"
Однако, обернувшись, он видит, что знакомое лицо на экране исчезло и его палец упирается в изображение гриба.
- Фу ты, испугал прямо… - смеется Марья Никитишна. - Иди спать, Алеша. И не забудь помолиться на ночь. А то страшные сны приснятся.
- Мне и так снятся, - говорит Алеша.
Успокоившийся Дмитрий Иваныч треплет его по светлым волосам: "Снов, Леха, бояться не надо. Они, брат, как и жизнь, кончаются… пробуждением. Понял? Вот так. А теперь беги".
Он снимает со стены гитару, задумчиво трогает струны, не в силах справиться с хлынувшим потоком воспоминаний, вызванных увиденным внезапно лицом. Он думает обо всех умерших и о тех, кому предстоит умереть, он видит их, облеченных как бы в одно огромное снежно-белое тело - оно лежит, с улыбкой на устах, с закрытыми глазами, и, обращаясь к этому телу, а может быть, к погибшему командиру Яснову или к убившему себя Мальцеву, или к внимательному Кранаху, или к самому себе, или к маленькому Алеше, он шепчет:
"… Можешь спать спокойно
И видеть сны
И зеленеть Среди весны…"
1987