Страница:
НА АЛМАЗНОЙ КОПИИ САРАЯ НИЧЕГО НЕ НАПИСАНО.
НА АЛМАЗНОМ ТОПОРЕ НИЧЕГО НЕ НАПИСАНО.
Октябрь 1996 Вилла Вальдберта. Бавария
Голос из китайского ресторана
Температура эсквайра
Немного простудились, а уже говорят: "У меня высокая температура!" или "У такого-то высокая температура!" Откуда такое высокомерие? А что, обычная температура нашего тела - 36,6 градуса - разве недостаточно высокая? Даже если бы у какого-нибудь эсквайра температура тела равнялась бы минус несколько миллионов градусов, я и то не назвал бы ее "низкой". Зачем оскорбления? Можно было бы просто сказать, что этот эсквайр, отложив в сторону горячность, спокойно занимается своими делами.
Два клана
Как-то раз решили встретиться два семейных клана, которые давно уже присматривались друг к другу с целью породниться. Один клан носил общую фамилию Колины, другой клан звался Наташины. Но каждый член кланов еще имел и собственную фамилию.
Встретились в огромном доме Наташиных, ну, выпили, естественно. Со стороны Колиных были: Виктор Усов, Маша Ротова, Леночка Ухова, Валентин Носов, Тоня Членова, Аркадий Федорович Коленников, Гриша Ступнев, Коля Пальцин, Эйно Торс, Гоша Локтев, Федор Ногин, Кирилл Задов, Семен Шейнин, Рада Глазова, Гена Зрачков, Лена Яйцева, Борис Руков и другие. Со стороны Наташиных были: Родион Губкин, Митя Локонов, Катя Сережкина, Валя Бусина, Таня Грудкина, Миша Сосков, Валентин Бедрицкий, Петя Вагинов, Аня Лодыжкина, Арсений Попков, Ника Запястьинская, Нэнси Браслетт, Антон и Валя Чулковы, Кира Ресницына, Марио Талия, Инга Платьина и другие.
Как водится, молодежь затеяла танцы, пожилые сидели в сторонке. Старые фронтовые товарищи Валентин Бедрицкий-Наташин и Борис Ру-ков-Колин, обняв друг друга за плечи и покачиваясь, пели военные песни. Эйно Торс-Колин и Марио Талия-Наташин говорили по-английски и неплохо понимали друг друга. Маша Ротова-Колина и Родион Губкин-Ната-шин мастерски станцевали фокстрот, затем танго, а после, как полагается, перешли к медленным танцам, обнявшись, явно увлеченные друг другом. Обнимались, в другом углу, и Таня Грудкина-Наташина с Колей Пальци-ным-Колиным. Солидный Борис Руков помог Инге Платьиной убрать со стола после ужина. Затем он же уложил спать малолетних Антошу и Валечку Чулковых-Наташиных.
А в это время, оставшись без присмотра, одиннадцатилетние Тоня Членова-Колина и Петя Вагинов-Наташин играли в дальних коридорах дома. Тоня, громко хохоча, раскрасневшись, стремительно вбегала в Петину комнату и снова выбегала, как пьяная, в полутемный коридор. В руках она держала пластмассовую брызгалку и постоянно норовила обрызгать Петю, который, тоже весь трясясь от хохота, безуспешно уклонялся, прячась то за шкаф, то заслоняясь картонным щитом. Оба уже были мокрые с ног до головы.
В общем, хорошо прошла встреча этих двух кланов.
А может быть, просто-напросто, заброшенные непонятно в какое состояние сознания, парень Коля и девушка Наташа любили друг друга в пустом кабинете химии.
Имя одного чемоданчика
На заснеженном балконе, среди прочего хлама, располагался слесарного типа чемоданчик. Чем он был набит - все забыли. Железные замки его заржавели. Никто его не вспоминал. Не знали и его имени. А звали его - Великая Снисходительность.
Чипполино
Вряд ли есть кто более отвратительный, нежели Чипполино. Человек, сельский пролетарий, у которого вместо головы - огромная вонючая лу-ковигда! К тому же он еще и экстремист. Морковь шла по его следу - безуспешно. Лимоны и апельсины разыскивали этого подонка - никаких результатов. Луковый смрад - везде, а самого негодяя разве сыщешь? Да и некому больше разыскивать его.
Семь белых волков
Одному Умельцу из Прослоек поручили сварганить такое сновидение, чтобы уж не так-то легко было и отмахнуться от него. Умелец, естественно, расстарался. Достал отличное ореховое дерево, даже с остатками листьев. С крайнего Севера привез семь белых полярных волков, долго дрессировал их, пока не научил по команде рассаживаться на ветвях дерева. Затем сработал нечто вроде театральной сцены в форме окна: скрытая в бархате ветряная мельница создавала дуновение, которое приподнимало тюлевую занавеску, затем - на платиновых пружинах - медленно приоткрывалась оконная рама. Больше всего времени ушло на постановку света. Но Умелец добился того, чего хотел, - свет шел и снизу и сверху, не смешиваясь, заставляя шубы волков серебриться как седина и как снег. Сон показали одному мальчугану. Тот перепугался, побежал к врачу. Старик врач владел пером, как гребец жирным блестящим веслом: он записал сон. С тех пор люди читают и нарадоваться не могут. А Умелец только щурится, попыхивает своей цигаркой да смеется в усы: мол, у нас в Прослойках еще и не такое сработать можно.
Диета старика
Некий старик решил наконец быть сдержаннее в еде. Исключил мясо, все жирное, перестал есть горячее и холодное. К специям и сладостям не притрагивается. И что же вы думаете? После миллиардов лет несправедливости что-то в мире стало поправляться. Исчезли войны, уменьшилось число катастроф. Люди и животные вроде как поменьше стали испытывать неприятных ощущений. А потом и вообще все стало хорошо, без гадостей. С этого и надо было начинать, господа!
Чернильно-черничная бездна
Погружаясь в бездну, подумали: не испугаться ли? Вроде не слишком-то ласково отзываются о бездне. А потом поняли - пугаться никакого смысла нет. Бездна наполнена тьмой, но самой приятной - сладкой, как черничный кисель, и полезной, как чернила. А в глубине - столько развлечений, что описать не хватит и тысячи языков. Здесь находятся существа, которых называют "шутками Бога", созданные в состояниях игривости и остроумия. Вот хотя бы одно - огромное, как гора, живет в темноте, но располагает крошечной зажигалкой. Им полностью владеет любопытство по отношению к своему телу: оно все чиркает зажигалкой, то один кусочек себя осветит, то другой: то грот, то выступ, то бугорок на себе. И с таким неподдельным интересом смотрит на это - никаких сил нет удержаться от хохота! А ведь смеяться просто неприлично: оно же никак не может сложить все эти крошечные освещенные кусочки в какую-либо цельную картину. Но зато увлеченность у него - увлеченность такая, что можно и позавидовать!
Великан и пропасть
На краю пропасти стоял великан. Высота была чудовищная. Если заглянуть в такую пропасть, то, как принято говорить, "кровь в жилах превращается в лед". Не следует забывать и о головокружении. Если бы в такую пропасть падал обычный человек, он летел бы, может быть, несколько лет, пока не разбился бы в пыль.
Жить великану, в общем-то, надоело, и он давно подыскивал себе пропасть. Не раздумывая, он сделал шаг вперед и рухнул туда. Но слишком уж он был огромен - не только не разбился, но даже не смог провалиться туда целиком. Застрял в этой пропасти, как в обычной канаве. Повозился, повозился, да и заснул.
Напиток тяжести
Один человек зашел как-то раз в мелкое заведение выпить чашечку. Люди вокруг незнакомые, вещи тоже. Кто-то предлагает: "Не желаете испробовать напиток тяжести?" Тот по глупости согласился. Выпил - и сразу провалился сквозь пол. (А дело было в Нью-Йорке.) Пошел, что называется, сквозь все этажи. Давит паркет, балки - все в пыль, и сразу идет вниз. Но вроде жив, да и, видит, ход довольно плавный. Вошел в землю, и сразу - к ядру. Невредимым прошел сквозь раскаленную магму и вроде как засел в ядре. Вокруг - беспредел, температуры немыслимые, но в самом центре ядра вроде бы ничего, спокойно. Даже словно бы откуда-то тянет свежим ветерком. Ну, что делать - обосновался там, постепенно наросла вокруг него комнатка, появились свои вещи, занятия. Через несколько миллионов лет из уха у него выкатился серебряный шарик, а может быть, ртуть - непонятно. Сразу почувствовал - отпустило и тянет наверх. Выскочил, как пробка из бутылки, - вокруг провинциальный городок, приморский, улицы все травой заросли. Видит: небольшая компания идет на берег моря с алкоголем. От нечего делать присоединился к ним. Выпили, искупались. В компании была девушка. Познакомился с ней. Вскоре поженились.
Желобок
Издавна соглашались с тем, что небо на самом деле белое. Спорили только о том, проходит ли по небу желобок, который делит его ровно пополам. Не щель, не трещина, а именно белый, неглубокий ровный желобок, вроде бороздки или, что называется, "обратная канавка". Мнения на этот счет расходились.
Наконец выискался один, что решился заявить во всеуслышание, что небо - это таблетка старика, которой он прикрыл тоненькую стеклянную пробирку.
- Старик-то где? - спросили его.
- То экспериментирует потихоньку, то спит, а в свободное время читает свою газету, - ответил проныра.
Пенсионер и инопланетянин
К одному пенсионеру явился инопланетянин: сильный, с зелеными светящимися глазами, сам прошел сквозь стену. Пенсионер наверное испугался бы до смерти, но дело было вечером, после девяти, а в девять пенсионер всегда принимал свои лекарства: стугерон, циноризин, ноатропил и нитрозепам. Поскольку лекарства уже начали действовать, пенсионер реагировал спокойно. Инопланетянин присел к нему на кровать, завел разговор. Рассказал, что есть возможность, чтобы все на планете Земля изменить к лучшему, чтобы люди жили в довольстве, не болели, никогда не мучились и вообще не испытывали неприятных ощущений, чтобьгвсюду были чистота и порядок.
- А что я-то могу сделать? - спросил пенсионер. - Неужто моя помощь понадобилась?
- Да нет, в общем-то. Не беспокойтесь, - вежливо заверил его инопланетянин.
Пенсионер уснул, не в силах больше противостоять действию снотворного. Инопланетянин остался без общения, походил по комнате. Увидел жестяную коробочку с изображением здания со шпилем - на шпиле звезда, обрамленная венком из листьев и колосков. Подпись под зданием: ВСНХ. Открыл - внутри какие-то пуговицы, нитки, рецепты.
- Пустячная вещица, а все-таки будет какой-то сувенир на память об этих местах, - подумал инопланетянин, положил коробочку в карман и отправился восвояси.
Вечная жизнь, здоровье, молодость и красота
Никак не возьму в толк, отчего на свете все не самым лучшим образом. Казалось бы, ничего не стоит сделать так, чтобы все как-то стало мягче, спокойнее, вообще более приятно. В принципе хотелось бы, чтобы вообще все было хорошо и нигде не видывали бы ничего хоть сколько-нибудь плохого. С удовольствием исключил бы из мироздания все, что кого-либо мучает, удручает, причиняет неприятности, страдания и прочее. Даже ради развлечения не стоило бы сохранять память о неприятном. Пускай все обустраиваются поуютнее и живут вечно, со сквознячком.
Совершенно очевидным представляется следующее: данный период, время, в котором мы сейчас проживаем, черпает свою специфику из определенного зазора. Это зазор между технологической или технической ВОЗМОЖНОСТЬЮ (все мы живем в лучах этой технической возможности, в ситуации ДВЕРЬ ОТКРЫТА) и экономической НЕВОЗМОЖНОСТЬЮ. Иначе говоря, "технически " все готово к тому, чтобы наступило "будущее ", однако "экономически " это невозможно. Мы живем на пересечении этих двух "лучей " - "луча " технической возможности, доступности, вскрытости, най-денности, изобретенности. И луча экономической "невозможности": дверь открыта, но имеющийся в наличии "экономический " расклад ресурсов, сил, энергий, объемов, масс и прочего ставит нас в положение вуайеристов - мы постоянно созерцаем предел, порог, ограниченность наших возможностей.
Такие вещи, как "внимание", "понимание", "восприятие", "рецепция", - имеют как технический, так и экономический смысл. В течение 60 - 80-х годов "внимание " было экономически более свободным, более оснащенным, в силу чего в центре внимания культуры находились достаточно сложные и требующие нюансировки вопросы, связанные с характером и функционированием знаковых систем, с сложными, по своей природе, структурами языка, речи, кодов и т. п. 90-е годы (возможно, в силу пресловутого "конца века " и общей логики декадансов) это время, когда экономические ресурсы внимания урезаны, внимание находится на "полуголодном режиме ", в силу этого обстоятельства оно способно (речь идет, разумеется, об абстрагированном, "внимании культуры ") удержать в поле своего зрения только простейшие, элементарные трансгрессии.
Только такие "простейшие" ходы вызывают в наше время, на бессознательном уровне, что-то вроде приступов коллективной благодарности. Производя нечто предельно простое, трансгрессивное, неоригинальное, что-то вроде младенческого кала, мы только лишь можем сделать культуре (возбужденной технологическими "возможностями "и бесконечно зажатой и фрустрированной экономическими "невозможностями ") услугу: в акте элементарной трансгрессии мы становимся самоокупаемыми.
Младенческий "первосон ", напоминающий лужу белого клея, это то пятно непонимания, пятно невинности, которое мы можем подарить культуре, для залатывания очередной "дыры в бюджете ". Сказка, рассказываемая засыпающему ребенку, этот нарративный эквивалент убаюкивания, чья задача - поставить на конвейер онейроидности ряд сцепленных между собою фантазмов, чья "штамповка"способна, с одной стороны,развязать фантазирование (иллюстрирующее нарратив по ходу его разворачивания) в сторону сна, и с другой - внести в сон ряд контрапунктов, несущих на себе священные коды коллективной предначальности. Мы имеем, с одной стороны, народную сказку, рассказанную - согласно партитуре - няней, этой "убийцей Эдипа " - и, с другой стороны, сказку, рассказанную "от фонаря " или "от пизды ", то есть сказку с выдутой, выветренной архаической подкладкой, "модернизированное" сцепление фантазмов, апеллирующее уже не к коллективному, а к индивидуальному предначальному - к младенческим кошмарам и фантазиям, связанным с гипертрофированными категориями веса, объема, времени й прочих "экономических" весомостей. Мотив застревания во времени и не-катарсиса, мотив вечной и неразрешимой беременности, негаснущий "день сурка ", то клейкое место, называемое полумифическим словом "сингулярность ", лежит в центре этих нерожденных, несостоявшихся сказаний.
Москва, 12 апреля 1995
Айболит
Айболиту подогнали Тянитолкая - вроде как для того, чтобы он побыстрее добирался к своим пациентам. А на деле как получилось? Тянитолкай двусторонний, двухголовый - одна голова тянет в одну сторону, другая - в противоположную. Так и перетоптывается на месте веками: тянешь его - ни с места, толкаешь - упирается. Айболит сидит на нем и молчит. Наконец подбегают какие-то:
- Что же вы, уважаемый? Вас заждались!
А Айболит отворачивается, даже не смотрит на них.
Неистовства любви
В ресторане "Пекин", что в центре Москвы, жил человек, у которого правая рука страстно любила левую. Чуть что - она к ней, обнимает, мнет, словно бы слиться хочет с ней совсем. И до таких безумств дело доходило!
Как-то раз правая заприметила, что Хозяин любит почесывать левой рукой кадык. Ну тут, как говорится, от любовной ревности помутились все двадцать шесть нижних небес. Правая дождалась, когда Хозяин уснет, подобралась к горлу - и давай душить. Чуть было не убила, безмозглая, Хозяина и себя заодно. Хорошо, что Хозяин в последний момент проснулся - видит, жизнь на волоске висит. Стал оттаскивать правую левой рукой, но правая-то сильнее, мускулистей. Навалился на нее всем телом, она вырывается, нет сил удержать.
Зовет на помощь. Прибежали друзья, люди горячие, стали топтать руку ногами. Хозяин кричит от боли, все-таки его рука. С тех пор пришлось носить на этой руке тяжелые кандалы. Правая рука висит, закованная, и шевельнуться не может. Левая иногда к ней из жалости подбирается украдкой, погладит чуть-чуть, чтобы утешить. Только любовь может довести до такого неистовства.
Слухи про старика
Про одного старика распустили слухи, что он вроде как приказал долго жить. А на самом деле он просто засиделся в одном ресторанчике, сошелся с тамошними - то и дело ему подносят что-нибудь вкусненькое, развлекают, рассказывают про всякое. Такое отличное место не сразу и найдешь!
Другой старик тем временем отправился в дальнюю страну.
Его встречает на аэродроме прекрасная дама, а он ей:
- Знаете, я уж много лет как испражняюсь абсолютно белым калом.
Ну, дама, естественно, от смеха не знает куда деваться. Повела его на чердак, где собирались особенные люди.
Приезжий им: "Слыхали про старика-то? Помер вроде бы".
Те - в хохот. Чуть не попадали, слезами коленки поливают. Наконец один чуть успокоился, встает и отвечает:
- Да что вы, достопочтенный! Старик так пригрелся, такое местечко себе отыскал, что всех нас переживет.
Купол
Ляжешь, бывало, сверху на купол из толстого прозрачного стекла, лежишь себе, распластавшись, и смотришь вниз. Под куполом, далеко внизу, чего только нет - разные страны, моря, процессии, пляжи, леса с вертолетами, всякие яства на блюдах разложены, девушки танцуют в обнимку с животными, ездят стеклянные поезда и прочее. Любуешься на все это великолепие, а сбоку доносятся голоса рабочих. Значит, снова затеялись какие-то изменения, не все еще готово.
Проговорился
Жил один средних лет. К нему приходят, рассаживаются, он их угощает чаем - все как положено. Наконец один из гостей говорит:
- Отчего бы и вам не навестить нас? А тот в ответ:
- Я в гости не хожу.
- Почему? - Все заинтересовались. А тот вдруг:
- Потому что я в этом мире не гость, а хозяин.
И сам же - хохотать. Стыдно, конечно, что проговорился, а все же потеха.
Любезный язык
Один язык, живя во рту у человека, все не мог толком разглядеть внешний мир. То ли человек был немногословен и не зевака, но язык все никак не удовлетворит свое любопытство. Чуть откроется его пещера - какая-нибудь еда, пирожок там или горсть риса, а то и дымящаяся картофелина застит вид.
Вдруг открывается рот, а в него кто-то строго заглядывает, да еще светит фонариком.
- Проверка! - испугался язык.
На самом-то деле это был зубной врач. Сразу вслед за светом и взглядом влезает что-то жужжащее, железное, потом и другие агрегаты: явно проводят технические работы и что-то собираются менять. И точно - один зуб из наиболее неказистых увезли куда-то, а на его месте установили новый - золотой, сверкающий.
Когда закончилась работа, язык, надеясь на то, что появился новый собеседник, кланяется золотому: "Добро пожаловать к нам, очень вашему прибытию рады".
А золотой ему с достоинством отвечает: "Спасибо, вы очень любезны".
Холод и вещи
Животные и люди, насекомые и птицы - все страдают от холода. А вещи - непонятно. Холод к ним и так и эдак, а те только скрипнут иногда, а вообще-то кажется, что им почти все равно.
Человек наслаждения
Существовал человек, которому все - ну совершенно все - доставляло дикое безудержное наслаждение. Уже самое зачатие ему пришлось по душе. И формирование в материнской утробе развлекало неимоверно. И родился он с криком наслаждения. И все ощущения - даже те, от которых прочие морщатся, - он любил, как родных. Что бы ни происходило - этот извивается от удовольствия. Стоит ли говорить, что и собственная смерть ему необычайно понравилась. А уж после смерти - столько наслаждений, что даже жизнь позабыл. Правда, воспоминания ему тоже нравились. Вечность ему показалась сладкой как варенье и отнюдь не скучной, отсутствие времени - не менее забавным, чем время. В общем, так он и пребывает каким-то образом, не подозревая о неприятностях.
Эпилог
Прошло семь лет. Мария Никитишна теперь живет в большом, солнечном доме Дмитрия Иваныча. Они вот уже три года как живут вместе. Их свадьба состоялась в церкви святого Василия, светило солнце, пахло мимозами и медом. Старенький священник отец Иннокентий помахивал ароматным кадилом. Каждое утро Марья Никитишна выходит из своего дома, берет легкую плетеную корзинку, не торопясь идет по направлению к лесу. Она проходит мимо цветущей живой изгороди, за которой простирается знакомый нам сад Сухарева. Этот сад преобразился. Где сорная трава, бурьян, лопухи, разросшаяся крапива? Где все это? Сад теперь в образцовом порядке. Над грядками склоняется сухая, загорелая спина старика Емельяныча.
- Доброе утро, Емельяныч! - кричит Марья Никитишна.
Емельяныч медленно выпрямляется, кряхтит, оттирает вспотевшее лицо платком: "Пошли Бог здоровьичка, Марья Никитишна!" - отвечает он.
Да, с прошлым Емельяныча покончено. Он давно уже устроился работать у Сухаревых садовником, ухаживает за огородом, к обеду и ужину он поставляет Сухаревым свежие овощи, первосортную морковь, капусту и даже цветы. Цветы нужны Сухареву, чтобы дарить их Екатерине Львовне Бобровской. Он приезжает к Екатерине Львовне каждый день, он собирается посвататься к ней, но все не решается. Все это так и тянется, хотя всем знакомым известно, что Екатерина Львовна, конечно, согласилась бы на это предложение. "Это была бы прекрасная пара!" - говорят все знакомые и друзья, представляя себе Сухарева и Екатерину Львовну.
Марья Никитишна идет дальше, дорожка становится все тенистей, сыроватость проступает на земле, кое-где показываются лужи, над которыми кружатся прозрачные стайки комаров. Заросли одуванчиков, заросли больших старообразных листьев лопуха покрывают окружающее поле. Вот уж и лес показался.
Марья Никитишна входит в сень высоких, поскрипывающих стволов, ее внимательный взгляд скользит по земле, отбрасывая все ненужное - мелкую пожухшую хвою, качающиеся папоротники, пробежавшую лесную палевую мышку, камешки, случайные соринки. Все это не интересует Марью Никитишну, но ее меткий пристальный взор замечает - там, там, у овражка! - притаившуюся, поблескивающую, чуть маслянистую шляпку гриба. Она наклоняется, аккуратным ножичком срезает гриб, сперва расчистив кончиками пальцев его от разных свалившихся щепочек, сучочков, обветшавших листиков. Она отрезает этот гриб, бросает его в корзинку, на подстеленную газету. А вот и еще, и еще грибы!
Она срезает их друг за другом - большие, плотные, свежие, нетронутые червем. Плоды чащ, таинственные плоды. Марья Никитишна не думает о том, сколько загадочного таят они в себе. Она не думает о том, откуда они появились, такие странные, странные существа - полуживотные, полурастения, полугномы, полукамни, полумох, полулишайник. Они на протяжении веков ставили в тупик человеческую мысль, они овевали ее туманом загадочности. Но Марья Никитишна не думает об этом, она думает о том, что она сделает Дмитрию Иванычу ароматный грибной суп, с кусочками разваренной картошечки, с перловой крупой. Он любит грибной суп. В солнечной столовой она подаст ему дымящуюся тарелку. Он повяжет хрустящую, белую салфетку. На белоснежной скатерти поставлена легкая, плетеная корзиночка с мягчайшим белым хлебом; серебряные приборы отражают яркие полуденные лучи, пробивающиеся сквозь зеленые заросли сада, пробивающиеся в высокие окна с редким переплетом.
- Какой супец сегодня! - восклицает Дмитрий Иваныч. - Машенька, супчик какой! Голубушка ты моя! - Он радостно потирает руки. Вынимает подарок для своей жены, маленькую квадратную коричневую коробочку, изнутри выложенную бархатом, вынимает оттуда золотое колечко с изумрудом.
- Вот, Машенька. Это так… купил в городе. Извини, если тебе не понравится.
- Ну как же не понравится! Что ты! Какая прелесть! - Марья Никитишна раскраснеется от удовольствия, и оба будут есть грибной суп, закусывая мягким белым хлебом.
А теперь грибы, ловко срезаемые, сыплются на газету, постеленную внутри корзинки, на эту мятую, уже чуть пожелтевшую газету. Вот уже неделя прошла, как эту газету купил в киоске Дмитрий Иваныч, принес домой. Там в основном интересовала его телевизионная программа - он любит вечером посмотреть телевизор. "Все равно, - говорит он, - вечером уже не поработаешь. Вечером человек уже устал, вечером человек уже не тот". И он сидит в мягком кресле, смотрит телевизор, гладит кошку, притаившуюся клубочком у него на коленях.
Потихоньку он засыпает. Все же Дмитрий Иваныч уже не молод, хотя и бодр, и полон сил.
Да, плоды тенистых чащ, сыроватые, плотные, тяжеловатые, падают и падают на дно корзинки, на газету. Вот уже почти и не видно этой помятой, старой газеты, и не видно на ней небольшого, заключенного в черную рамочку, некролога. Такого-то числа, солнечного месяца апреля, скончался Александр Прокофьевич Мальцев. Да, Марья Никитишна не прочла этого некролога, не заметила его, а если бы прочла она, если бы только прочла, то, может быть, слезы показались бы на ее глазах, она вспомнила бы Александра Прокофьевича, которого она знала так давно, с юности, который, бывало, приходил к ним в гости, когда они еще жили под Загорском. Летом он приходил по дорожке, в белоснежном костюме, высокий, слегка сутулящийся, с большой белой головой, светловолосый. Он улыбался белозубой улыбкой, веснушчатое его скромное лицо озарялось радостью при виде Марьи Никитишны. Марья Никитишна встречала его приветливо. Родители Марьи Никитишны, которые тогда еще были живы, приветствовали Александра Прокофьевича, сидя в плетеных креслах на веранде.