Страница:
Видевший Ленина Видевший Ленина
Поэма
Дитя, оглянися! Младенец, ко мне;
Веселого много в моей стороне:
Цветы бирюзовы, прозрачны струи,
Из золота слиты чертоги мои.
Жуковский "Лесной царь "
Я шел безлунной темной ночью.
С холма спустился, мрак кругом,
Шагал я прямо, пахло сеном,
Болота тонкий дух стоял,
И издали с шипеньем тихим
Принес мне ветер гниловатый
Известье о еловом лесе,
О мхе, о дальних поездах,
Что мрачно шли в железном гуле.
Звенели в них стаканы чая.
Проводники, кроссворды, сон,
Печенье, минеральная вода
На столиках, дыханье - все
Там проносилось быстро, мимолетно.
Я также знал, что где-то есть деревня,
Собаки лаяли и помнкли о том,
Что враг недалеко - там, заграницей,
Они стоят безмолвною толпою
И ждут.
Беспечные, - я думал, - люди спят,
А кто-то в полусне, весь разогретый, тучный,
Из дома вышел в предрассветный холод
И, ежась, по тропинке
Прошел в нужник, закрывшись за собой.
Во тьме нащупал он карман тряпичный,
Из мягкой байки сшитый, - он висел
На стороне обратной двери,
Сколоченной из досок, в нем - газету
Смяв ее прилежно.
Растер между ладонями, чтоб мягче
Была бумага, а потом
Задумался о чем-то… Может быть,
О том, что где-то высоко над нами
Иная жизнь есть, берег дальний.
Туманный, сладостный. В такие вот минуты
Лишь человек и космос, он и мир.
Они стоят друг против друга, смотрят,
И тишина, безмолвие, безбрежность.
Вокруг.
Вот человек сидит в уборной дачной,
Полупроснувшись, - он еще
В туманах сна затерян. В голове
Блуждают мысли сонные, витые.
Как свечи, бледные, непрочные. Забвенье
Сладкое еще ему туманит
Глаза полуприкрытые. Зрачки
В прозрачный мрак уперлись, шорох
Случайный уши ловят, не заботясь
О том, что опасаться надо
Неведомых, излишних порождений
Огромной ночи, веющей над миром.
Он временно вернулся в этот мир
Из неги снов, из теплоты постели,
Чтобы обряд свершить - необходимый,
Естественный и древний, словно уголь.
Он какает задумчиво и сонно,
Глаза подернутые дымкой поднимая
К проему неба над дощатой дверью.
Он в небо смотрит, тело расстается
С излишками прожеванной им пищи
(Таинственное, я сказал бы, дело!
Все те прелестные порою изысканья
Природы и людей, что мы спокойно,
Без жалости, без страха, без сомнений,
Зубами мелкими, спеша, перетираем,
Размачиваем едкою слюною
И втягиваем внутрь, сквозь пищевод,
В утробу жадную, где все обречено
Материалом стать для нашей жизни -
Ненужное же извергаем вон,
Не думая, в уверенности хладной,
Что так и быть должно. А сколько
Там умыслов изысканных хранится!
Стараний сколько! Трогательных тайн
Почтенной гастрономии - котлеток,
Супов, салатов разных!
Варенья, меда, хлеба, пирожков
И кроликов, когда-то красноглазых!
Бульонов с жирными и нежными очами!
Тортов, пирожных, крема, взбитых сливок…
Ах, царство чудное, отрада для гортани!
О хрупкость влажная эклеров и сардин!
О сытный пар, о ласковый туман,
Курящийся из розовых тарелок!
Паштеты тучные, вареная картошка
Простое блюдо, но однако сколько
В нем прелести загадочной таится,
Когда, посыпав солью этот клубень,
Его дымящимся на вилке поднимаешь!
Да, странно все же устроен человек,
Однако и, пожалуй что, прекрасно),
Да, расстается, и останки эти
Безмолвно падают в холодный, плотный мрак,
В глубокую безрадостную яму, -
Вот если эдак мы с едою поступаем,
С таким чудесным, дружественным сонмом,
С таким родным, необходимым, близким,
То как же с нами этот мир поступит?
Огромный, неизвестный и скользящий,
Неуловимый, бледный, перепрелый,
Темно-сверкающий, космически-блестящий,
Бездонный, заграничный, запредельный.
Ужели будет с нами ласков, осторожен,
Как с хрупкой куколкой, как с ценною игрушкой?
Неужто, снисходительно склоняя
К нам ухо величавое, он будет
Внимателен к младенческим затеям,
К смятенным бормотаньям, к нашим играм?
Неужто будет нас баюкать и лелеять,
И вслушиваться в плач, и слезы
Платком прохладным отирать?
А было бы чудесно!
Но боюсь порою,
Что канем мы в бездонный хладный мрак,
Как испражнения, как трупики сырые
И смрадные, - дымясь, тепло теряя,
Разваливаясь на лету, мы будем
Извечно падать в яму выгребную,
И плакать над собой, и забывать
Зачем и как, и почему, и что,
И для чего когда-то были мы
Субтильны так, оживлены, беспечны?..
Зачем мы пили чай, качались в гамаках,
Писали сочинения, играли
В настольный теннис? В гулкий наш пинг-понг!
Да, печально. Но, может быть, не так
И плохо все?
Ведь есть же дно у ямы выгребной!
Ведь есть закон, пределы и границы!
Ведь разлагаясь, прея, там, внизу,
Все испражнения в Россию переходят!
Они ее навеки составляют,
Питают и вливаются в нее,
В ее полей колхозных ширь и трепет,
В ее глухой, качающийся злак,
В улыбку смелую простого тракториста!
В ее хлеба, и волосы, и ногти!
В речной простор и нежное свеченье
Загадочного дальнего Кремля!
Россия, ты - Отчизна, ты под нами
Огромным исполином притаилась.
Куда же ты плывешь, о айсберг дивный?!
Тебя умом, однако, не понять,
Тебя аршином общим не измерить,
Твои размеры, Родина, для нас
Загадка странная, довлеющая тайна,
И иногда я думаю: быть может,
Что ты, моя страна, совсем мала,
И все просторы, вся твоя безбрежность,
Небрежная, угрюмая краса,
В моем лишь сердце русском поместились!
Да, так я размышлял, шагая ночью.
Была кругом простая ночь страны,
Но вдруг там впереди, между стогами
Далекими, блеснул мне огонек
Неясный, трепетный - он как привет оттуда
Явился. Я ускорил шаг
И, приближаясь, костерок увидел.
Сутуловатый, дымный, он горел
В ложбинке маленькой среди гниющих трав,
И свет его неясный рисовал
Над ним склоненные задумчивые лица.
Я подошел. "Товарищи, Бог в помощь!"
"Здорово, парень", - отвечали из
Прозрачной тьмы и бликов красноватых.
"Нельзя ли к вам присесть?" -
"Садись, коли не шутишь". Я присел.
И присмотрелся к лицам. Было что-то
Простое и надежное в чертах,
То были лица грубого помола:
Щетина жесткая на скулах золотилась,
В глазах открытых был здоровый блеск,
И смелая улыбка тракториста,
Привыкшего к труду, к страде колхозной
По временам их скупо освещала,
Как спичка в темной комнате порою
Одною вспышкой скромно озаряет
И угол столика, и кресло, и картину,
И стены грязные, потертые, а также
Фигуру темную притихшего убийцы -
Мы видим это долю лишь секунды.
Но в следующий миг, уже во тьме,
Мы с жалким криком, с дрожью ощущаем
Сомкнувшиеся на непрочном горле
Чужие руки, потные тем потом,
Холодным, перламутровым и едким,
Каким потеют только душегубы…
Увлекся я сравнением однако,
А между тем разговорились мы
По-дружески, по-родственному, просто.
Все были трактористы. Рослый Федор
В золе пек ароматную картошку,
Сергей нарезал хлеб, а сбоку кильки
В пакете мятом скупо серебрились.
Степан из ватника бутыль с вином достал,
Андрюха протирал стакан граненый
Газетным, пожелтелым лоскутком.
Потом его по самые края
Наполнили, как на пиру Валгаллы, чтобы
Пустить по кругу. Пили все степенно,
В себя глоток приличный пропуская.
Потом слегка, натруженной рукою
Прикрывши рот, рыгали - в этом звуке
Глубоком, сочном, сдержанном и нужном,
Весь комплекс чувств случайно отражался,
В нем честь была, достоинство и сумрак,
Житейский и физический порядок,
И наслажденье честное. Потом
Роняли шепотом обрывочную фразу,
Напоминающую чем-то нитку
Нанизанных грибов коричневатых.
Слова все непечатные - но сколько
Они несут народной прочной силы!
Как пахнут крепко прелою землею!
В них земляная мощь, в них магма, страсть и трепет,
Проклятье в них и пустота большая.
Они гудят от пустоты, как чан,
В который палкой бьют, играя, бесенята. -
Ребятки, зубоскалы, скалолазы,
Пролазы малые, подлизы, прилипалы
Капризные, в шерстинках, и порою
Все склизкие, как червячки, что точат
Дохлятину - да, гадость ют такая!
Мы пили влагу крепкую - признаться,
Закашлялся я даже, и слеза
Меня прошибла. Засмеялись.
"Ишь, бля, скрутило как его!
Как заколдобился! Ты глянь-ка, Федор!"
"Чего там, еб твою, он человек столичный,
К такому не привык, бля. Ты бы лучше
Нам по второй налил". Степан стакан наполнил.
Заговорили о колхозе. Было много
Горячих слов и споров увлеченных,
Как технику избавить от простоев,
Повысить урожайность, чтобы трактор
Не зря будил поля от снов туманных.
Расспрашивал я их, они подробно
Мне отвечали. Вспомнили, конечно,
Макарыча. - "Он председатель наш.
Мужик он строгий, но, конечно, дельный,
И справедливость любит. От работы
Не сторонится - как страда, так в поле.
Со всеми вместе с раннего утра.
В рубашке пропотевшей, загорелый,
Седой, морщинистый, с мозолистой рукою.
За шуткою в карман не лезет - только
Порою больно вспыльчив". - "Да, гневлив, -
Серега подтвердил. - Я помню, Иванов,
Наш бывший агроном, к нему пришел.
Сказал: "Макарыч, посмотри, совсем, бля, почва
Здесь обессолена. Я пас, Макарыч, ты
Теперь решай как быть". Наш председатель долго
Смотрел на Иванова, в бледном взоре
Немая исступленность проступила,
Коричневатый испещренный лоб
Покрылся крупным потом, шевелились
Лишь губы белые под белыми усами.
Он повторял все время: "Сука!.. Сука!.."
Дрожащим шепотом, затем внезапно
Раздался крик: "Да, я тебе решу!
Решу сейчас…" Макарыч быстро
Схватил топор и бросился вперед.
Смятенный агроном поднял худые руки,
Чтобы живое тело защитить,
Но поздно было… Врезался топор
Под самый подбородок. С мощью страшной
На всех нас брызнула дымящаяся кровь.
И Иванов упал с последним стоном…
Макарыча унять не просто было.
Кромсал он долго тело Иванова,
Словно дрова рубил. И мерно, сильно
Топор вздымался в опытных руках
И опускался, и сверкал на солнце.
Потом его далеко он отбросил
И тихо отошел, присел устало
На ветхую завалинку, тряпицей
Отер с лица соленый, жаркий пот
И успокоился".
"Да, было дело". - Андрюха со Степаном закивали
И сплюнули. Но рослый, чинный Федор
Ко мне вдруг повернулся, посмотрел
Внимательно: "Ты - человек столичный.
Тебе вопрос задать серьезный можно?"
"Что ж, спрашивай", - ответил я бесстрастно.
"Скажи, ты видел Ленина?" Ко мне
Все лица с жадностью поспешной обратились,
Глаза с волнением во мне ответ искали.
Нетерпеливое дыханье вырывалось
Из приоткрытых, пересохших губ,
Сердца стучали в такт, единым ритмом.
Как барабанщики в строю, и даже
Наш костерок как будто вспыхнул ярче
И ввинчивался в небо, словно штопор…
Полк приближался, реяли знамена,
Штыки блестели ровно в жидкой мгле,
И нарастал огромный четкий грохот -
Он будто бы вспухал волной огромной
И захлестнуть готов был, - так сердца
В ночной тиши отчетливо гремели,
В них билась кровь, пульсация большая
Их потрясала грозно и жестоко…
А я сидел, как мраморный божок,
Как Будда каменный, замшелый, недвижимый,
Омытый струями священного дождя,
Что медленными водами стекает
В его молчании по меркнущей улыбке,
По вечно гаснущей, но все же негасимой,
По оттопыренным ушам продолговатым,
По плоскому большому животу,
По плавным складкам одеяний сонных,
Стекает по бесчисленным ступеням,
По стеклам, по слепцам, по пьедесталам,
По пальмам, миртам, кипарисам, соснам,
По эвкалиптам, елям и секвойям,
По пиниям, алоэ, бальзаминам,
По папоротникам, лопухам, крапиве,
По артишокам, смоквам и лимонам,
По авокадо, мальмо, перпузто.
По чаго-чаго, эвиссанам, данте,
По киш-башим, сьернбаро, больбоа,
По такко, морл, корани, монтовитта,
По эдельвейсам, усикам, клубнике.
По орхидеям, манго, гуатамам,
По можжевельникам, акациям, маслинам,
По палисадникам, оранжереям, гротам.
По лондонам, верандам, иммортелям,
По кортам, трекам, крепам и бильярдам,
По миллиардам розовых макао,
По лилиям, какао, каучукам…
Да, я молчал, но тлел ответ во мне!
Как в глубине под стынущей золой.
И эту искорку, и этот робкий пламень
Их ожидание тихонько раздувало.
"Да, видел! - прозвучал мой голос тихий, -
В глубоком детстве, в дали обветшалой.
Я был еще мальчонка, одиноко
Скитался лесом. На большой поляне
Под деревом ночлег себе устроил…
Стояла осень. Хрупкие листы
С деревьев крупных падали устало,
А ночью вдруг мороз ударил. Рано
Я пробудился на рассвете бледном.
Весь лес молчал. Такая тишь стояла,
Что ужас пробирал. Не только ужас!
Был холод ледяной, как после смерти.
Вокруг меня коричневые травы
Все инеем покрылись и блестели,
Отламываясь со стеклянным звоном,
Когда я прикасался к ним случайно.
Я еле встал с земли - а мог и не проснуться.
Все тело неокрепшее до самых
Костей бездомных холод пробирал.
Я побежал среди стволов, что за ночь
От инея как будто поседели,
И словно тучные, большие мертвецы,
Морщинистые, в два обхвата, трупы,
Стояли неподвижно. Я дрожал.
Вдруг на одной огромной ветке, вижу,
Сидит вверху какой-то человек.
Свисают вниз коротенькие ноги
В ботинках хорошо начищенных, блестящих,
Свисают полы черного пальто -
Он в черном весь, без шляпы, с бледным ликом,
И только под пальто, в петлице узкой
Горит, как рана, алая гвоздика…
Вдруг быстро спрыгнул, подошел вплотную,
И, как во сне, маячило лицо
Неясно, муторно, светло, неразличимо,
Или от холода мои глаза-бедняжки
Отчетливо увидеть не умели.
Мои он руки взял и сжал в своих руках.
И хлынул жар в измученное тело:
Безбрежное, могучее тепло
Из суховатых пальцев источалось.
Смывало дрожь. Я видел, как узоры
Прозрачного изысканного льда
Покорно таяли на синеватой коже
Моей, и краска жизни - розовая спесь
Сквозь бледную убогость проступила,
Вся кровь пошла быстрее, веселей
В артериях, гремучая, как пламя…
О нежная река моей судьбы!
О жизнь, сестра моя, моя подруга!
Подпруга, стремя, знамя, шпора, хлыст,
Полет упругий в вышине над бездной,
Стремнина быстрая, знамена, корабли,
Железный звон уздечки, стук ракетки,
Креветки тлеющей соленый влажный вкус…
Да, был я возрожден! Мне даже жарко стало.
Меня аж пот прошиб! Но вот уж пред собой
Я никого не вижу. Мой спаситель
Вдруг быстро повернулся и исчез
Между деревьями. Стоял я, пораженный.
Ладони рук горели терпко, странно,
И я внезапно понял, мне открылось, -
Как открывается в угрюмых небесах
Прореха исступленная, откуда
Из яростной лазури брызжет свет,
Как будто крик из тысячи гортаней,
Как будто стая изумленных змей,
Вдруг хлынувших из сумрачной корзины -
Я понял, кто то был -
Да, то был Ленин!!!
А после… много жизнь меня бросала.
Работал в медицине, при больницах.
Порою наложеньем этих рук
Я исцелял теряющих надежду
Да, много было! Много пережито!.
Затем пришли враги на нашу землю,
Затем война нагрянула - ушел я
На фронт. Повоевал изрядно.
Дошел до самого далекого Берлина!
Рейхстаг облупленный, коричневый, горящий
Я штурмом брал - вокруг лежали
Как мусор, кучами, большие мертвецы.
Война - не шутка, брат! Я много повидал.
Вот, помню, как в оранжерее мрачной,
Среди разбитых стекол и цветов,
Из мягкой почвы, полной удобрений,
Солдаты в пыльных касках, в плащпалатках,
Достали Гитлера отравленное тело.
Завернутый в шинель, лежал он, как ребенок,
Дитя арийское, и на худых щеках
Играли краски - радужные пятна
Из глубины тихонько проступали,
И реяла неясная улыбка. Тишина
Стояла средь цветочных ваз, средь водометов.
"В нем бродит кровь!" - раздался робкий шепот.
И точно: вампирически-румяный
И скрученный комочком, он лежал,
И что-то в этом мертвом, детском теле
Как будто пучилось, бродило, трепетало,
Шептало что-то, снилось, как в болоте.
Мы наклонились, и военный врач
На всякий случай зеркальце приблизил
К морщинистым губам зеленоватым.
И вот, на льдистой, светлой амальгаме,
Из тонких капель свастика сложилась
Совсем прозрачная - то был последний всплеск,
Последнее погасшее дыханье
Эпохи отошедшей.
Я на Родину вернулся. Помогал
Восстанавливать разрушенные сваи
Нашей жизни. После в средней школе
Был учителем. Учил детей наукам:
Биологии, ботанике и праву,
Анатомии, литературе, слову
Устному, а также физкультуре.
А меж уроками, в сыром пустынном зале,
У шведской стенки тихо примостясь,
Вдыхая гулкий скандинавский холод
И кашляя в кашне, писал я повесть
"Сон пулеметчика" - о пройденной войне.
Да, напечатали. Успех большой имела.
Я бросил школу и отдался прозе.
Вступил в Союз писателей, работал
В журналах разных, но потом засел
За мощную трилогию. В размахе
Ее, в теченье мерном, плавном
Литых и плотных строк, в чередованы;
Насыщенных многостраничных глав
Покой я находил, глубокий, стройный,
И тихое величье. В первой части
Я смело, сочно перепутал нити
Пяти судеб, пяти моих героев,
Затем с тремя покончил - приходилось
Порой над вымыслом слезами обливаться,
А иногда на строчки роковые
Вдруг голову тяжелую роняю,
Уткнусь в бумагу лбом, и брызнут слезы
Неудержимо, широко, просторно!
Написанное расплывется чуть, но станет
Еще живей и ярче - так на пашню
Весенний хлещет дождь, ростки питая,
Вливая свежесть в них, упругость молодую…
Названье было "Грозовая завязь".
Я премию за это получил
И стал весьма известен. Да, друзья,
Настала для меня пора расцвета -
Бывало, вот, как помоложе, выйду
В проклеенном резиновом пальто
В широкую разлапицу бульваров
(Цитата здесь. Ну ничего, я дальше)
Иду, не торопясь, и фая тростью,
В Дом литераторов. Я прохожу местами,
Где действие известного романа
Впервые завязалось. Я дышу:
Весенний воздух пьян и глух и сладок.
Вхожу я в Дом писателей, снимаю
У вешалки азартную шинель
И в зеркале случайно отражаюсь.
Я с дамами, я пьян и элегантен -
На мне скрипучий кожаный пиджак
И шаровары синие, из байки,
С лампасами - как будто генерал
Иль комиссар казачий. Но оставим!
Мы с вами в ресторане! Здесь, в прохладе,
В псевдоготическом, заманчивом уюте,
Я завсегдатай - там, там, у колонны.
Где фавна лик лукаво проступает
Из зарослей резных вакхической листвы
- - Краснодеревщика прелестные затеи! -
Там, у камина, в уголке укромном
Вы можете меня найти. Я знаю
Официанток всех по именам,
Я знаю жизнь и я пожить умею,
По клавишам я жизни пробежался,
По серебристым шпалам ксилофона
Как палочка отточенная прыгал,
Неся легко на экстренных пуантах
Простую жизнерадостную тучность!
Скорей расставьте колпачки салфеток!
Бликующий, ликующий парад
Приборов, вензелей, тарелок и бокалов!
Скорей несите водку, коньячок…
Чего еще там? Белого вина?
Ах, "Совиньон"? Ну что же, я не против.
А вы, Тамарочка, пожалуйста достаньте
Вот этой лососины, что смакуют,
Неряшливо салфеткой повязавшись,
За столиком соседним лироносцы.
То бишь поэты. Я их так зову.
Смешно? Не очень? Ничего, пустое.
Я в остроумии, признаться, не силен
И иногда шучу тяжеловато.
Как жизнь сама. Еще икорки,
А также балычок, маслин (конечно свежих),
Капусточки гурийской, лаваша,
Да масла шарики ребристые подайте.
Мы их, изысканных, как ракушки, жестоко
Размажем по дымящимся лепешкам -
Изделиям армянских хлебопеков..
И не забудьте тарталетки - к ним я нежен,
Такие хрупкие коробочки, шкатулки
Непрочные такие - на зубах
Податливо хрустят, внутри паштет и сыр.
Затем, наверно, суп - он, говорят, полезен.
Ну и еще чего-нибудь с грибами,
Какой-нибудь зажаренный кусок
Коровы умерщвленной - ведь жила,
Подумайте, жила она когда-то!
Как мы, вдыхала воздух ртом, ноздрями
И порами увесистого тела,
Но мало радости, должно быть, в этой жизни -
Вот разве что цветущий луг, трава там…
Да, ладно, впрочем, - вы, Тамара, нам
Под занавес шампанского достаньте.
Пусть пузырится. Я люблю его.
В нем глупость есть какая-то, невинность…
Подайте кофе по-турецки, и для дам
Побольше там пирожных разнородных.
Вот так-то, значит". Сытно отобедав,
Я спутниц оставлял своих внезапно,
Взгляд озабоченный остановив на диске
Часов настенных. Дело приближалось
К восьми. Нырял я незаметно
В довольно тесный, узкий коридорчик.
Я быстро опускался, поднимался
По лесенкам, по мелким закоулкам,
Потертые ковровые дорожки
Стремглав мелькали под упругим шагом.
Затем толкал я судорожно, тихо
В стене дубовой дверцу потайную
И в комнату большую проникал:
Все стены черным бархатом обиты,
А в середине стол огромный - здесь
Меня уже все ждали. Да, все наши.
Ведущие прозаики, поэты
И критики - довольно тесный круг.
Почти семейный. Председатель Марков
Меня приветствовал: "А, Валерьян Андреич!
Вы заставляете себя, однако, ждать.
Ну что ж, приступим. Все, я вижу, в сборе.
Евгений Алексаныч, попрошу вас
Нам освещение приличное создать".
И с хрустом свежую колоду распечатал.
Он был у нас всегда за банкомета -
Незыблемо сидел в высоком кресле,
Когда мы каждый вечер собирались
В той мрачной комнате для карточной игры.
Писатель Евтушенко вынес свечи
В тяжелых, бронзовых, зеленых шандалах,
Расставил медленно, поправил, чиркнул спичкой,
И огоньки тихонько заметались.
Свет потушили. Мягкий красный отблеск
Свечных огней поплыл по строгим лицам,
В очках у Кузнецова отразился
И потонул в глубоких зеркалах…
Да, после часто повторял я,
Что ногу потерял на фронте. Мне
Обычно верили. Смотрели с уваженьем
На иностранный, стройный мой протез.
Другие думали, что я попал под поезд,
Когда в запое был. Но вам скажу я честно,
Начистоту, без шуток, не таясь:
Я эту ногу в карты проиграл.
Играть на деньги скоро надоело,
У каждого полным-полно бумажек -
Какой здесь интерес? Так вот и стали
Придумывать мы разные затеи
Позаковыристей. А началось с ребячеств!
Один в себя плеваться позволял,
Когда проигрывал. Другой съедал бумажку.
Писатель Мальцев пил свою мочу…
Но бог азарта сумрачен и строг
И требует не штучек инфантильных.
Он настоящей жертвы жаждет. Крови!
Он любит трепет до корней волос,
Дрожанье пальцев, жуткий бледный шелест,
Холодный пот, отчаянье, злорадство,
Блеск, хохот, вопль, рыданье, скрежет, стон!
Я ногу потерял. Вы скажете: ужасно!
Чего там! Были случаи похлеще.
Фадеев жизнь свою поставил - и два раза
Выигрывал. А в третий раз не вышло.
Вот так вот и судьба. Она играет с нами!
Да, помню день, когда я проигрался,
Вот как вчера как будто это было…
Меня все окружили, утешали,
Сказали, что все сделают небольно.
Расселись по машинам с шумом, смехом
И в Переделкино веселою ватагой
Нагрянули. По кладбищу бродили.
"Гуляй, Валерий! - мне друзья кричали, -
В последний раз гуляешь на обеих".
В усадьбу местную писателей зашли,
Там выпили холодного кефира
В полупустой полуденной столовой.
Затем один из нас к себе на дачу
Всех пригласил. Грибами сладко пахло.
Стоял холодный, солнечный сентябрь,
Большая дача ласково блестела
Стеклом веранд, дряхлеющих террасок.
Костерчик развели полупрозрачный
И с прибаутками, болтая, стали жарить
Пахучий шашлычок. Хозяин вынес кресла
Плетеные - в одном я примостился
В оцепененье тихом, золотистом.
А рядом кто-то выдвинул антенну
Транзистора - эфирный нежный шорох
И голоса на чуждых языках
Потусторонней лаской прозвучали.
Вдруг Штраус грянул - венский, сумасбродный,
Сверкающий, вращающийся вальс…
Ах, сколько там стремлений, неги, влаги!
Ах, сколько пены, бренности кипучей!