Плеханов Андрей Вячеславович. Сверхдержава

   — Ни хрена! — выкрикнул Краев уже со злостью. — Ни хрена не выйдет! Кто тебе на страну будет работать? Эти разжиревшие индюки? Можно, конечно, снова ввести казарменный строй и заставить работать из-под палки тех, кто не успеет сбежать! А потом снова бороться за демократию? Ни у кого не получилось и у тебя не получится! Это невозможно в принципе!
   — Зачем ты лжешь? — Давила медленно поднимался с места. Щеки его побагровели. — Ты лжешь! У кого это не получилось? У них там, за бугром, почему-то все получилось. — Давила показал большим пальцем куда-то за спину. — Немцев и англичан разбомбили в прах, города в руинах лежали. Япошки были отсталыми, только что разве по деревьям не лазили. Итальянцы платили своей мафии, шагу не могли сделать без ее ведома. У испанцев фашистский режим был до семидесятых годов. Сидели все в том же дерьме, что и мы. А потом взяли и вылезли! Знаешь, почему? Потому что люди нашлись! Люди, которые знали свое дело! Не рефлексировали, как ты, Краев, аморфный ты клубок нервов, а работали! Расчищали авгиевы конюшни. Вывозили говно — цистернами, составами! И разгребли! А мы что — хуже? Да, мы хуже! Не потому, что мозги у нас слабые. А потому, что души у нас слабые! Мы предпочитаем жить в говне, лишь бы нас не трогали. Хвастаемся еще при этом выдающейся своей приспособляемостью! Вот возьмем к примеру тебя, Краев. Ты — типичная российская амеба! Слизистый кусочек умных мозгов, который плавает по своей луже. Поближе к свету и жратве, подальше от раздражающих субстанций. Да нет, ты уже не слизь, ты — гной, Коля! Ты гниешь заживо! Посмотри, во что ты превратился! И ведь гнить-то тебе не нравится — это я вижу! И ты способен перестать гнить. Я только никак не могу понять, почему ты так упорно предпочитаешь разлагаться. Почему? Только потому, что тебя один раз побили?
   Наверное, Краев должен был сам взорваться сейчас. Наорать на Жукова. Заставить его заткнуться. Но Краев только болезненно вздрагивал и сжимал губы. Он знал, что Жуков прав.
   — Я потерял веру, Давила, — тихо сказал он. — Идеалы мои оказались блефом. Во что мне верить? В Бога? У меня не получается! Почему, Давила? Скажи мне, почему?
   — Потому что ты можешь верить только во что-то конкретное. Бог для тебя — абстракция. Ты уже проскочил тот период своей жизни, когда мог поверить в Бога естественным образом, без усилия над собой. Теперь тебе нужен другой Бог — жизнь, наполненная конкретными делами. Ты — работоголик, который остался без работы, основного своего допинга. У тебя есть всего два способа существования — либо делать что-то и жить, либо не делать ничего и умирать. Много лет ты занимался делом и жил, но тебе надавали пинков, и ты разочаровался в своем деле. Ты предпочел второй путь и теперь медленно умираешь. И вот я протягиваю тебе руку и говорю: живи снова! А ты упираешься: я, мол, не хочу жить, потому что жизнь того не стоит. Что ты знаешь о жизни, Краев? Ты попробовал только маленький кусочек жизни, убедился, что жизнь — дерьмо, и решил, что по-другому быть не может. А вот я тебе говорю: может! Спорим? На три пластинки Фрэнка Заппы?^[3]
   — А «Хот Рэтс»^[4] у тебя есть? — хрипло спросил Краев. Горло его сдавило спазмом.
   Это было оттуда — из их юности. Вечно они спорили на две пластинки Фрэнка Заппы. Две. Это был раритет, достать который при советском строе было почти невозможно. Поскольку счет в выигранных спорах был примерно равный, пластинки эти переходили то к Николаю, то к Илье. Но в последние годы их дружбы Давила перестал проигрывать споры. Пластинки эти постоянно оставались у него, и Коле никак не удавалось их отыграть. А потом это забылось — как-то само собой.
   А теперь, оказывается, появилась и третья пластинка.
   — Есть, — сказал Жуков. — У меня есть почти весь Заппа. У меня даже «Анкл Мит» есть. Выбирай три любые, чувак. Какие хочешь.
   Он полез в шкаф, копался там минуты две и вытащил толстую кипу пластинок. Положил ее на диван рядом с Николаем. Извлек из кипы заветный альбом, потрепанный десятилетиями непростой рокерской жизни.
   — Вот он, — сказал Жуков, с любовью проводя пальцами по потертым уголкам конверта. — Помнишь, как мечтали мы его послушать? Я выменял его на два «Цеппелина». Еще в девяносто первом году. Но ты тогда уже не слушал музыки, чувак. Тебя это уже не интересовало.
   Краев медленно взял пластинку из рук Жукова. Близоруко поднес к лицу. Пальцы его дрожали. Спазм в горле, казалось, совсем перекрыл дыхание. Краев громко всхлипнул.
   — Я… хочу работать, — сказал он. Руки его нервно вцепились в пластинку, как в последнюю опору в этой жизни. — Ты прав, Давила. Прав, черт тебя дери. Это не жизнь. Но я боюсь тебя, Давила. Ты стал совсем другим. Ты не используешь меня как половик? Не вытрешь об меня ноги, когда я стану не нужен тебе?
   — Эх, чувак… — Твердая ладонь Давилы опустилась на плечо Краева. — Как же ты все-таки раскис… Знаешь, я не буду слезно клясться, что люблю тебя как брата. Не потащу к нотариусу составлять договор о вечном непредательстве. Потому что и то и другое — проявление мудизма. Ты уже забыл, кто мы такие с тобой? Напомнить?
   — Мы — отвязные немудилы, — сказал Краев. И улыбнулся. Впервые за этот день.

* * *

   Почему он согласился? Согласился, понятия не имея, какие цели имеет Давила и какие люди стоят у него за спиной? Только потому, что Илюха точно поставил ему диагноз? Дело было не только в этом. Краев чувствовал, что его распирает изнутри. То, что появилось в нем и накопилось за эти полгода, требовало деятельного выхода.
   Краев не просто так валялся на диване в течение нескольких месяцев. Он не мог валяться просто так. Он придумал кое-что новенькое. Жуков не мог знать что, но он, со своим чутьем, не мог не догадываться об этом.
   — Ну что? — спросил Давила. — Ты готов?
   — Нет… Подожди… — Мозги Краева уже лихорадочно работали, сводя к единому знаменателю разрозненные блоки идей. — Не сейчас. Сейчас мне нужно отдышаться. Подумать.
   — Сколько времени тебе на это нужно?
   — Неделю.
   — Три дня.
   — Четыре.
   — Пойдет!
   — Пластинки можно сейчас забрать?
   — Забирай.
   Сделка была заключена.

Глава 5
СВЕРХДЕРЖАВА. 2008 ГОД. СВЕТЛЫЕ ГОЛОВЫ ИЗ МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

   Рихард Шрайнер в парадном пиджаке стоял перед зеркалом и поправлял галстук. Честно говоря, мода давно уже сменилась, но вот не нравились Шрайнеру эти современные блейзеры с тремя рядами золотых пуговиц и сорочки с красными кружевными воротничками от лучших российских кутюрье. Он привык к своему серому дымчатому пиджаку.
   «Я буду выглядеть немножко старомодно и консервативно, — решил он. — Немецкий учитель из провинции — бедноватый, но честный. А также безусловно интеллектуальный и даже обаятельный».
   Сегодня ему предстояло одно важное мероприятие. Не столько ответственное, сколько волнительное. Рихарду Шрайнеру предстояло обзавестись сопровождающим.
   «Это будет парень», — решил он. Хватит с него девочек. С девушками обязательно завязываются какие-нибудь отношения. И всегда они односторонние. То он влюбится, и сразу оказывается, что он не супермен — со своим средним возрастом, неспортивной фигурой, небольшим росточком и идиотской тросточкой. Кандидатура настолько невыигрышная, что не стоит разменивать на него несколько ночей. К тому же немецкие женихи нынче не в чести в России. А если в него влюбляется девушка, то это обязательно бесформенная барышня, изнывающая от романтичной глупости. В общем, сплошной мезальянс с этими девушками.
   Если Рихарду навязывают гида, то лучше пусть это будет парень. Не обязательно интеллектуал. Лучше пускай он будет шустрым, может быть, даже немножко пройдохой. Пусть знает всю нынешнюю местную специфику. Ночной клуб… Может быть, умная женщина лет тридцати пяти, для хорошего разговора. Может быть, и не только для разговора…
   Опять женщины. Лучше не думать о них. Герда все равно как-нибудь вынюхает.
   А кто его знает, может, и нет теперь тут заведений, где можно найти женщину? Тут же все теперь изменилось, в этой России.
   Нет, должны быть. Как же без этого?
   Увидим.
   О том, что ему полагается обязательный сопровождающий, Рихард узнал еще в Германии — когда на запрос о поездке в Россию из его факса выполз листок с золотым тисненым двуглавым орлом. На листке сообщалось, что РФ чрезвычайно рада видеть господина немецкого профессора Рихарда Шрайнера в России, и МГУ рад видеть его в своих стенах, и ему выпала удача участвовать в программе «Мировой русский язык», и он получает небольшой, но очень престижный грант. Сей грант означает, что ему оплатят проезд и проживание в гостинице с завтраком и ужином и предоставят экскурсии по Москве и в замечательный древний русский город Суздаль. И еще что он обязательно должен посетить факультет Международного Воспитания МГУ и провести небольшую дискуссию со студентами на любую выбранную им тему. И что, наконец, ему предоставят специального студента, изучающего немецкий, с целью…
   Все это было явным недоразумением. Каковое он и пытался разрешить, послав ответный факс, в котором с немецкой педантичностью сообщил, что он не профессор, а всего лишь преподаватель русского языка в небольшом колледже, и едет не с далеко идущими научными целями, а всего лишь для уточнения некоторых вопросов в Российской государственной библиотеке, и вполне в состоянии оплатить свои счета в гостинице, и вовсе не нуждается в сопровождающем, поскольку достаточно хорошо владеет русским языком, чтобы обходиться без оного, но, конечно, безмерно благодарен за проявленное к нему внимание… Новый факс из Москвы пришел буквально через два часа. Там содержалась благодарность, за то, что ПРОФЕССОР Шрайнер принял гостеприимство и грант скромного МГУ. Дальше сообщались дата и место семинара, на котором его рады были бы видеть. Выглядело все это ультимативно и безоговорочно.
   — К чему бы это? — спросил он тогда Герду. — Очень уж пристальное внимание к моей скучной и серой персоне.
   — Чудак, — сказала Герда. — Ничего особенного тут нет. Весь мир знает о том, что скромные преподаватели русского языка из колледжей города Эссена пользуются особым расположением и даже любовью великой России. Каждый раз, когда они приезжают в Россию, их просто на руках носят. Тебе повезло, Рихард. Поедешь в Суздаль бесплатно.
   — Был я в Суздале, — заявил Рихард. — В советское время всех иностранцев туда возили чуть ли не в принудительном порядке. Там очень много церквей. Но это еще можно было бы вытерпеть. А вот этот обязательный провожатый… На кой черт он мне? Я просто не приду на этот семинар. Обойдутся. Извинюсь потом. Напишу, что горло болело.
   — Чего ты возмущаешься? — сказала тогда Герда. — Придешь как миленький. И лекцию прочитаешь. И получишь своего гида. Со своим уставным фондом в чужой огород не заходят. Так, кажется, говорится у русских? Делай, как тебе говорят, — и все будет отлично. А будешь выпендриваться — точно попадешь на заметку. Русские помешаны на порядке. Только не вздумай снять там девчонку. Узнаю — убью.
   — Возьму мальчика, — заверил Рихард. — Хоть к мальчикам-то ты меня не ревнуешь?

* * *

   Шрайнер уже начал думать, что русские будут контролировать каждый его шаг. Странно, что за ним не прислали машину из университета. Может быть, проверяли на вшивость? Появится ли этот Шрайнер, на которого угробили кучу денег, на семинаре?
   А если нет — что тогда? Немедленная депортация из России? Снятие гранта и огромный счет на тысячу рублей? Публичная порка на Красной площади? Захоронение живьем в кремлевской стене?
   Шрайнер ехал в метро, придумывал для себя карательные меры и веселился. Хихикал, бормотал себе что-то под нос. Шрайнер выглядел как белая ворона. Сразу было видно, что он иностранец. Но люди в вагоне не обращали на него внимания. Они были заняты.
   Станции метро изменились меньше всего. Все пышные барельефы сталинской эпохи были сохранены, даже тщательно отреставрированы. А вот вагоны уже ничем не напоминали прежние. Все здесь было современно и суперкомфортно — ряды кресел, приспосабливающихся к форме тела, телевизионные экраны, вмонтированные там и сям. Никто не стоял. Сидячих мест хватало на всех. Газеты никто не читал. Все пассажиры пялились в маленькие безмолвные мониторы. Слушали наушники коммуникаторов. Некоторые беззвучно шевелили губами, повторяя что-то за говорящими головами телеведущих.
   Шрайнер поймал себя на мысли о том, что он чувствует себя здесь единственной особью, которую можно назвать одушевленной. Остальные были похожи на искусно изготовленные подделки под людей — то ли роботов, то ли манекенов. Лица, окружавшие его, не выражали никаких чувств. Может быть, в этом было виновато освещение вагона? Тускловатый ряд ламп на потолке, разноцветные блики отражений телеэкранов на безучастных масках лиц.
   Что так приковало их внимание? Шрайнер пробежал взглядом по экранам. Обычные передачи «Телероса» — утренние новости, советы по приготовлению разноцветных бутербродов, девчонки в купальниках, прыгающие в ритме аэробики. Показывали все то же, что и всегда. Но может быть, показывали этим людям то же, что и ему, а видели они что-то иное? То, что не мог увидеть иностранец Шрайнер?
   Он вышел из метро в подпорченном настроении.
   Волнение Шрайнера усиливалось с каждым шагом, пока он поднимался по широким ступеням Московского государственного университета. Господи… Светлейшие головы мира работали сейчас в этих стенах. Передовые теории, сложнейшие технологии… Как его примут здесь? Что он скажет студентам? «Профессор Шрайнер»… Ну и сочетание. Его раскусят сразу же. Определят опытным русским глазом, что никакой он не ученый. Над ним будут смеяться. А может быть, даже заподозрят в шпионаже.
   Он остановился. Сердце колотилось совсем уж нещадно. Оперся на тросточку, чтобы не упасть. Полез дрожащими пальцами за таблетками во внутренний карман пиджака. Пот тек по его лицу.
   Рихарду Шрайнеру было всего сорок шесть лет. Однако чувствовал он себя полной развалиной. Неправильно сросшаяся нога, проблемы с позвоночником, давление, скачущее, как заяц под прицелом охотника. Разболтанная к черту нервная система. Конечно, можно было списать это на чувствительные удары, которые наносила ему жизнь, не знающая жалости. Оправдаться перед собой за слабость души, за трусливое желание спрятаться от внешних раздражителей, за непреодолимую тягу утопить свои проблемы в алкоголе.
   К чему оправдание? Он уже сделал первый шаг. Он приехал в Россию — ту единственную страну, где когда-то чувствовал себя по-настоящему живым. Он вернулся. И все остальные шаги предстояло сделать ему самому. Никто не мог сделать их за него.
   Но… Эта Россия была так не похожа на то, по чему он тосковал бессонными ночами последних лет. Он стремился обрести потерянное прошлое, но пока не получил ничего, кроме испуга перед непонятным настоящим.
   — Вам плохо?
   Мелодичный голосок прозвенел у самого уха. Тонкие пальцы дотронулись до его плеча. Шрайнер вздрогнул, едва не подавился таблеткой, с трудом протолкнул ее в пересохшее горло. Обернулся, теряя равновесие, и удержался все-таки, хотя и расставил позорно нижние конечности, превратившись при помощи тросточки в более или менее устойчивый треножник.
   — Нет… Ик! Нет, ничего, не волнуйтесь… Все сейчас пройдет. Это все из-за жары…
   В голубых глазах девушки, которая смотрела сейчас на Шрайнера и даже придерживала его слегка за плечо, чтобы он не рухнул наземь, было сочувствие. Искреннее сочувствие, наверное. Боже, как он выглядит сейчас? Наверное, лет на шестьдесят. Седые всклокоченные волосы, мутные глаза, бледное лицо в каплях пота. Профессор Шрайнер прибыл собственной персоной в МГУ. Сейчас он расскажет студентам о преимуществах западного образа жизни.
   Девушка была милым созданием. Шрайнер не мог сказать, была ли она действительно красивой, поскольку все девушки моложе тридцати, тем более славянки, давно уже казались ему гениями чудной красоты. Особенно после того, как он женился на Герде — веснушчатой, длинноносой немецкой кобылке, ростом выше его на полголовы. Герда была своеобразным человеком — хрипловатый смех, грубоватые шутки, умеренный цинизм газетного репортера. Шрайнеру нравилось это. Герда понимала его с полуслова, с ней не имело смысла притворяться кем-то другим. Но порой ему хотелось чего-то более мягкого и женственного — такого вот, как эта русская девушка. Хотя… Девушка выглядела странновато — как и вся нынешняя молодежь. Волосы изначально русые, а теперь раскрашенные в непонятные оттенки и выстриженные лесенкой по последней моде. Фиолетовая спираль, нарисованная на лбу. Нос с небольшой горбинкой, бледно-розовые губы без следа помады. Клипсы-наушники, торчащие по три штуки на каждом ухе, как разноцветные пиявки. Да, наверное, она не красавица. И не такая уж она женственная и мягкая…
   Она просто чудо — эта девушка. Она замечательная. У нее огромные глаза и пушистые ресницы.
   Шрайнер вдруг почувствовал себя лучше. Намного лучше.
   — Как вас зовут, милая барышня?
   — Таня.
   — А меня — Рихард.
   Рихард Шрайнер выпрямился, испытывая желание выкинуть свою трость куда-нибудь в канализационный люк. Земля, подставившая свою спину под его ноги, снова стала твердой и устойчивой. Рихард Шрайнер извлек из кармана носовой платок, промокнул физиономию, тряхнул плечами, незаметно брыкнул здоровой ногой, перемещая жмущий ботинок со старой мозоли на другое место. Не то чтобы он красовался перед этой девушкой. Просто небольшая частица ее молодой энергии впиталась в него вместе с ее сочувствием. Она стояла рядом и улыбалась. И видно было, что ей приятно то, что этот хромой человек среднего возраста с отвратительным здоровьем не упал, не растянулся на ступенях, что он стоит и улыбается вместе с ней и даже смущается и не знает, что сказать.
   Небольшая стайка девушек, от которых отделилась птичка, прилетевшая на помощь Шрайнеру, стояла неподалеку и чирикала что-то о своем. На своем языке, которого Шрайнер, старый общипанный страус, уже не понимал. Однако почему-то он понимал то, что поступок Тани являлся некоторым отступлением от принятого сейчас стандарта. Наверное, если бы он все-таки тюкнулся носом в бетон, сразу набежал бы народ, оперативно вызвали бы «скорую», отвезли бы его куда следует, спасли… Но вот чтобы просто так — заметить, что человеку плохо, и подойти, и спросить…
   — Таня, — сказал он с чувством. — Спасибо вам. Мне уже начало казаться, что я прилетел на чужую планету. Здесь все так непривычно, люди такие странные… А вы вот обратили на меня внимание. Спасибо.
   — Вы — иностранец?
   — Да. Немец. — Шрайнер протянул руку девушке.
   — Рихард Шрайнер? Профессор? — спросила девушка, вежливо пожимая его руку.
   — Да.
   Шрайнер не удивился. Он уже начал привыкать к тому, что русские видят его насквозь. Наверное, в комплект маленьких технических чудес, полагающихся каждому русскому, входил и портативный рентген, встроенный в глаз и просвечивающий каждого попадающего в поле зрения иностранца.
   — Мы ждем вас. Сейчас каникулы. Но мы специально собрались, чтобы встретиться с вами. Послушать вас. Некоторые приехали из других городов.
   — Но почему? — Шрайнер пытался осмыслить логику отношения к собственной персоне. Эти студенты приехали издалека, чтобы послушать его, но большинство из них пальцем не пошевельнуло, чтобы помочь ему, хотя, насколько он теперь понимал, они уже знали, что он — это он. — Вы имеете возможность свободно ездить в другие страны, Таня? Почему вам нужно прерывать свой отдых, чтобы встретиться с каким-то там немцем? Вы никогда не видели живых немцев?
   — Я могу поехать в Германию хоть сейчас, — сказала Таня и улыбнулась чуть заметно. — Я была в Германии раз десять. Но это не то. Нам нужно услышать вас именно здесь. Это совсем другое.
   — Что — другое?
   — Герр Шрайнер! — Голос, прозвучавший сверху, включал в свою интонацию оттенки удивления, и радости, и даже некоторого радушия. — Гутен морген, герр Шрайнер! Очень мило с вашей стороны, что вы приехали! Мы вас ждем!
   Человек, спускавшийся по ступеням, расставил широко руки, видимо готовясь затискать Шрайнера в интернациональных объятиях. Поскольку человек имел цветущий возраст и сложение тяжелоатлета, Шрайнер внутренне съежился и все былые переломы костей его заныли, как перед дождем. Однако, достигнув Шрайнера, человек ограничился лишь энергичным рукопожатием.
   — Вадим Шишкин, — представился он. — Дежурный куратор факультета Международного Воспитания. Пойдемте, профессор! Все уже ждут вас!
   Куратор спешил. Шрайнеру показалось даже, что молодой человек подхватит сейчас его под мышки и потащит легко, как плоскую человеческую фигуру, выпиленную из фанеры. К счастью, до этого не дошло. Шишкин проявил такт, приноравливаясь к темпу отчаянно хромающего немецкого гостя. Они шли, и Шрайнер с каждым шагом чувствовал себя спокойнее. Его ждали здесь. А человеку необходимо знать, что его где-то ждут.

* * *

   С чего начать?
   Шрайнеру предложили кресло, но он, по старой преподавательской привычке, предпочел стоять, опираясь на тросточку. Комната была довольно просторна и уютна, за столами сидело около двадцати студентов — милых девушек, симпатичных парней. Куратор спрятался где-то на заднем ряду. В комнате этой не было технических излишеств, не считая пары-тройки непременных телевизоров. Впрочем, экраны были выключены, не мешали сосредоточиться своим безмолвным мельканием. Двадцать пар блестящих глаз были устремлены на Шрайнера, и он ощущал, как тонкие пучки рентгеновских лучей скрещиваются в его мозгу, беспрепятственно проникая сквозь черепную коробку.
   Господи, что за дурь лезет ему в голову?
   — Доброе утро, — сказал Шрайнер. — Очень приятно видеть столько пытливых молодых глаз. Как мы построим наш семинар?
   — Расскажите нам о вашей стране, герр Шрайнер, — раздался голос куратора. — В этой группе обучаются будущие специалисты по Германии. Им интересно будет узнать ваше мнение о жизни в вашей родной стране.
   — А что рассказывать?
   — Все, что угодно, герр Шрайнер.
   И Шрайнер начал рассказывать. Он говорил о благосостоянии германской республики, выбившейся по уровню жизни на второе место в Европе (после России, конечно). Он описывал тихие улочки провинциальных городков и сияющие зеркальные стены небоскребов. Он называл цифры роста немецкой промышленности после кризиса. Он коротко упомянул о проблеме турецких эмигрантов и рассказал пару анекдотов про турок. Он говорил об интеграции Европейского сообщества и сожалел о дальнейшем падении курса евро. Он немножко прихвастнул, заявив о создании нового эмобиля «фольксваген». На самом деле эта машина и в подметки не годилась «ВАЗу». Шрайнер говорил, и говорил, и говорил. И при этом чувствовал, что вся информация, которую он произносит, давно уже известна студентам, сидящим в зале. Тем не менее они смотрели на него все с таким же неослабевающим интересом. Что получали они сейчас? Информацию какого-то другого, неизвестного Шрайнеру рода? Шрайнер устал.
   — Вот, пожалуй, и все! — объявил он. — У кого-нибудь есть вопросы?
   Студенты молчали.
   — Вы можете задавать вопросы! — повторил Шрайнер с несколько нервозной настойчивостью.
   Молчание. Стервец куратор, который должен был справиться с возникшей неловкостью, не подавал с заднего ряда признаков жизни. Может, заснул?
   — Хорошо. — Шрайнер заковылял «в народ». Все-таки он был преподавателем, и ему не раз приходилось расшевеливать аудиторию, переводить вялое молчание в горячую дискуссию. — Я буду задавать вопросы сам. — Он вежливо наклонился к одному из парней — рыжеватому и курносому. — Вот вы, молодой человек. Мне кажется, что вы хорошо осведомлены о состоянии дел в Германии. Как вы думаете, какие наиболее острые проблемы стоят перед германским обществом?
   — Агрессия, — сказал парень, — Главная проблема Германии — это агрессивность людей и общества в целом. Это, впрочем, относится и ко всем остальным странам. Всем, кроме России. Вы агрессивны, repp Шрайнер. Вы сами не понимаете, насколько западное сообщество агрессивно и насколько это мешает вам жить. Из этого проистекают все ваши проблемы — неконтролируемая эпидемия СПИДа, преступность, повальные алкоголизм и наркомания, кризис промышленности, терроризм эмигрантов и неоправданно жестокие методы борьбы правительства с террористами. Жестокость порождает жестокость.
   — Вот как? — Шрайнер наклонил голову. — Я кажусь вам агрессивным? Почему же? Вы боитесь, что я огрею вас по спине своей тросточкой?
   Любой иностранец агрессивен. Извините, господин профессор. Мне не хочется вас обижать, но это так. Это не ваша вина, это ваша беда. Вас интересует причина процветания России? Вы ведь приехали, чтобы узнать, как стал возможен такой быстрый рост благосостояния? Вот вам ответ, господин профессор: в русских людях нет агрессивности. Они не способны причинить зло другим людям. Вам может показаться скучным такое существование — когда невозможно ударить другого, совершить подлость за его спиной, оболгать ближнего своего во имя собственной корысти или карьеры. Я видел много иностранцев, и большинству казалось это непривычным, даже неприемлемым. Но это наш способ существования. Для нас это является совершенно естественным. А результат… Вы сами можете видеть результат, господин профессор. Я думаю, вы можете сами сделать выводы.