– Врешь, мерзавец!
   Масальский, сидевший на конце скамьи, так и шлепнулся на пол. Возницын вскочил и, сжав кулаки, стоял бледный как полотно.
   Он точно ждал, когда Масальский подымется на ноги, чтобы снова ударить его.
   Митька Блудов и Андрюша кинулись к ним.
   А пьяный драгун, увидев, что бьют его приятеля, стал тем временем выбираться из-за стола, с надеждой поглядывая на свой палаш, оставленный в углу у печки.
   Андрюша, обхватив Возницына, отвел его в сторону, хотя тот и не порывался лезть к Масальскому.
   Пьяный князь при помощи Митьки Блудова поднялся с пола. Востренькие глазки его были полны злости. Он исступленно кричал:
   – Нет, не вру! Да, да – Мишуков! На-ко-ся, выкуси! Лети к нему в Астрахань, Бова-королевич!
   – При чем тут Мишуков? В чем дело? – спросил Митька Блудов, державший Масальского за плечи. – И зачем ехать в Астрахань, коли Мишуков здесь, в Москве? Я его сегодня видел.
   – Где ты его видел? – встрепенулся Возницын. Краска прилила к его лицу.
   – В Китай-городе, у смоленского подворья.
   Возницын с силой отшвырнул Андрюшу и кинулся к двери мимо трусливого князя, который в испуге шарахнулся прочь.
   Возницын даже не взглянул на Масальского.

V

   Софья быстро шла по знакомым Китайгородским улицам.
   Сегодня она целый день спешила – хотелось всюду поспеть, а времени было мало.
   Вчера вечером она вместе с Мишуковыми приехала из Астрахани в Москву, а сегодня приходилось отправляться дальше – Захарий Данилович спешил.
   Адмиралтейств-Коллегия слала капитана Мишукова по каким-то делам за рубеж, в Польшу.
   Светлейший дядюшка капитанши устроил так, что Мишукову разрешили взять с собой всю семью.
   Целый день ладились в далекий путь. Капитанша не отпускала Софью никуда из Арбата, где в доме отца Мишукова остановились они. А у Софьи ныло сердце: в Москве предстояло столько дел!
   Наконец после полудня Софья отпросилась уйти на часок-другой. В Москве Софья прежде всего намерена была забежать к своим, в Вознесенский монастырь. Ей хотелось поскорее увидеть Маремьяну Исаевну и мать Серафиму и поделиться своею радостью: наконец-то сбывалась давнишняя софьина мечта – она ехала за рубеж!
   Затем Софья хотела выполнить обещание, данное в Астрахани Возницыну: на всякий случай зайти в возницынский дом у Мясницких ворот – авось Сашу отпустили из флота в дом!
   В Вознесенском монастыре Софью ждало печальное известие: старухи-богаделенки, Маремьяна Исаевна и Анна Щегельская, умерли прошлой зимой. Некому было перед отправлением за рубеж напоследок проверить, как Софья говорит по-польски и по-еврейски: обе учительницы лежали в земле.
   – Должно быть, Софьюшка, у тебя отец цыганом был, что ты так на месте не любишь сидеть? – ласково ворчала старуха. – Пора бы уж, кажется, угомониться – повидала свету!
   – Нет, еще мало видела. А вот теперь увижу! – восхищенно говорила Софья.
   Несмотря на то что мать Серафима не разделяла софьиных восторгов по поводу предстоящего путешествия, Софье все-таки приятно было сидеть у матери Серафимы: она очень любила старуху.
   Софья сидела и каждую минуту все собиралась уходить. Она и сама не заметила, как досиделась в Вознесенском монастыре до вечернего звона. Софья схватилась – надо было спешить дальше.
   Оттого Софья шла так быстро, точно за ней гнались.
   На Красной площади купецкие молодчики, закрывавшие ставни и привешивавшие к железным дверям лавок тяжелые замки, пересмеивались, глядя на Софью.
   – Отколь сорвалась, красавица?
   – Погодь, сестрица, вместе молиться побежим!
   Продираясь сквозь торговые ряды, Софья с неудовольствием видела: к Мясницким воротам ей уже не поспеть. Надо торопиться хоть на подворье смоленского архиерея, что у Варварских ворот – там стояли подводы с капитанскими пожитками, авось, Платон еще не уехал на Арбат!
   «Саша, наверное, в Питербурхе. Чего ему здесь делать?» – оправдывала она себя.
   Конечно, Возницын тогда и сам не очень был уверен, что весной приедет в Москву. Но Софью угнетало другое – дорогой она предполагала из Москвы написать ему обо всем, о том, что едет в Польшу ненадолго – на полгода (хотя капитан ладился не менее, чем на два года), что она попрежнему помнит и любит своего Сашу.
   «Милый Сашенька! Дорогой мой! – с нежностью думала она. – Ничего, я из Смоленска напишу ему.» – успокаивала себя Софья.
   Она отчасти была довольна тем, что в Москве не встретилась с Возницыным. Софья знала, что Возницын воспротивился бы поездке. Но все равно Софья не отступила бы от своего решения – поездка так манила ее! Ей хотелось увидеть тот рубеж, о котором всегда восторженно вспоминала многословная полька Анна Щегельская и хвалила сдержанная Маремьяна Исаевна. И Софья знала, что другого столь удобного случая для поездки она нескоро дождется.
   Софья торопилась.
   Вот лавка, торгующая икрой, вот малое кружальце, вот харчевни, а там высокий, старый забор с обомшелыми зелеными досками, сад и тесовые ворота с образом смоленской богоматери.
   Пришла.
   Софья толкнула калитку и с облегчением вздохнула: возы стояли на дворе, лошади еще не были запряжены. Ямщики и пять солдат, которых под командой капрала дали капитану Мишукову для охраны в пути до рубежа от всяких воровских людей, разбрелись по пустому двору. Кто сидел курил, кто переобувался, а кто, подложив под голову мешок с овсом, похрапывал на возу.
   Софья заглянула в избу.
   За еловым столом сидели денщик Платон и капрал – они подкреплялись на дорогу. Оловянная фляга давно была пуста.
   – Платон, скоро поедем? – спросила Софья. – Уже к вечерне звонят.
   – Софья Васильевна! И ты здесь? – удивился Платон. – Сейчас поедем!
   Софья вышла во двор и, подойдя к телеге, стала укладывать в свой сундучок какие-то пироги и оладьи, которые заботливая мать Серафима заставила ее взять на дорогу.
   Она заново перекладывала свое добро и так увлеклась, что не слышала, как стукнула калитка.
   Только когда Возницын радостно окликнул ее: «Софьюшка!» – она обернулась. Перед ней стоял Саша, о котором она только-что думала.
   Возницын хотел было обнять ее, но Софья отстранилась.
   – Пойдем в сад! – сказала она и, повернувшись, пошла вперед. Возницын, нахмурившись, шагал за ней.
   Софья остановилась в густом малиннике (этот уголок ни со двора, ни из низеньких окон подворья не был виден) и протянула к Возницыну руки.
   Возницын обнял ее.
   – Почему ты не дала знать мне, что приехала? – спросил Возницын.
   – Я думала, что ты в Питербурхе, – оглядываясь по сторонам, отвечала Софья. – Да и времени не было: едем сегодня, а сборов много. К себе, в Вознесенский монастырь, и то еле управилась сбегать.
   – Не понимаю, отчего вы так торопитесь в Питербурх?
   – Мы не в Питербурх едем…
   – А куда же? – удивился Возницын.
   – За рубеж.
   Возницына точно обухом ударило.
   – За рубеж? – переспросил он упавшим голосом. – Как это?
   – Адмиралтейств-Коллегия посылает Захария Даниловича в Польшу.
   – А тебе зачем ехать?
   – Хочу хоть раз побывать там, где жили мои деды.
   Возницын замолчал.
   Сколько ласковых слов готовил он к этой встрече, как много хотелось сказать – и разом все пропало.
   Слов не было.
   Он стоял точно на смотру, вытянув шею, глядел куда-то поверх софьиной головы на высокий забор.
   «Вон одна доска отбита. Видно, мальчишки по малину в сад лазят», – рассеянно думал он.
   – Сашенька, что с тобой? Ты, кажется, недоволен, что я за рубеж еду? – спросила Софья, стараясь поймать его глаза.
   – Нет, нет, что ты! Коли так хочешь, отчего же – поезжай! – натянуто сказал он, продолжая глядеть куда-то в сторону.
   – Ведь я же не навсегда, понимаешь! – тормошила его за рукав Софья. – Я ведь возвращусь к тебе, Сашенька!
   Она прижалась к его руке.
   Слова вернулись к нему. Но какие-то жесткие, холодные, чужие. Не его, не те, что он подбирал за все месяцы разлуки…
   – Ты как же? Только с капитаном вдвоем едешь? – насмешливо спросил он, глядя ей прямо в глаза.
   Софья вспыхнула.
   – Опять? Как тебе не стыдно? Едет вся семья и меня берут, – сказала она.
   Отвернулась, замолчала. Глядела куда-то вбок. Рука легко отпустила его рукав.
   «Нет, нет! И тот подлец-грек и этот дурак Масальский – все лгут, клевещут. Я опять незаслуженно оскорбил!» – спохватился Возницын.
   – Не сердись, Софьюшка, я пошутил, – сказал он извиняющимся тоном и взял ее за руку. – Не сердись!
   – Хороши шутки! – буркнула Софья, но не отодвинулась. – Эх ты, Сашенька, – с укоризной посмотрела она на него. – Ну, не будем попусту ссориться. Расскажи лучше, что у тебя!
   – Меня произвели в унтер-лейтенанты, – вяло рассказывал Возницын. – Сейчас отпустили домой! Из флота выключат – набирают в кавалергарды, говорят, записали и меня. С флотом разделаюсь, а из армии будет легче уйти. Вот, когда можно было бы пожениться и жить, а ты едешь…
   Разговор вновь уперся в ту же точку. Все прежние ревнивые подозрения поднялись в нем с новой силой. То, что минуту тому назад было опрокинуто, встало опять во весь рост.
   – Если б любила, не спешила б за рубеж! Коли едешь, значит поездка дороже любви…
   Софья чувствовала, что он злится, и его злость мгновенно передалась ей.
   – Какой ты, Саша, нетерпеливый, точно ребенок! Не можешь обождать. Ведь я же сказала тебе, что вернусь…
   – Софья Васильевна, где ты, матушка? Ехать надо! – кликал со двора денщик.
   Загремела подворотня – открывали ворота.
   – Неужели сейчас вот уедет далеко, может быть навсегда? – подумал Возницын.
   Тоскливо сжалось сердце.
   – Прощай, Сашенька, меня ждут!
   Она потянулась к Возницыну.
   Возницын снова стал каким-то деревянным.
   – Все-таки едешь? – спросил он, глядя на нее в упор злыми глазами.
   – Еду! – твердо ответила Софья.
   – Что ж, поезжай! Рыба ищет – где глубже, человек – где лучше! – сказал он, а сам продолжал стоять, точно не видел, что она собралась прощаться.
   – Смешной ты, Саша! – криво усмехнулась Софья. (Ее уже брала досада, что он задерживает.)
   – Софья Васильевна! – снова позвал Платон.
   – Иду! – крикнула Софья. – Прощай! – решительно подошла она.
   – Ладно! Поезжай! Коли ты так, то и я ж буду… Прощай! – угрожающим тоном сказал Возницын. А что «буду» – и сам не знал.
   Она торопливо, какими-то холодными губами поцеловала его и быстро пошла из сада.
   Возницын рванулся было вслед, хотел сказать, что он готов ждать, что он любит, что все последние его слова, его угрозы – ерунда, но всегдашнее упрямство удержало его на месте. Он только стиснул зубы, швырнул шляпу оземь и ничком ткнулся в траву.
   Подводы одна за другой тарахтели по улице, а Возницын лежал.
 
* * *
 
   Уже давно разошлись по домам гости, выпившие всю водку и пиво. Андрюша Дашков, дожидаючи Возницына, лег на лавку полежать, да так и проспал до самых сумерек, а Возницын все не возвращался.
   Андрюша проснулся совершенно протрезвившимся, напился хлебного квасу и ходил по двору, не зная, что делать: то ли ехать одному домой, то ли итти искать Возницына?
   Солнце уже зашло, темнело. Надо было собираться во-свояси.
   Андрюша решил послать на розыски денщика Афоньку.
   – Сбегай в Китай-город, в Смоленское подворье. Как пройдешь Варварские ворота, сразу по правой руке будет, вот так! – объяснял Андрюша.
   Расторопный Афонька побежал исполнять поручение. Но Афонька вернулся очень скоро – он по дороге встретил Возницына. Возницын был хмур и неразговорчив и старался почему-то не смотреть Андрюше в глаза.
   В вечерних сумерках Андрюша приметил, что лицо у Возницына было измятое, в каких-то красных пятнах, как будто он спал в неудобной позе.
   Афонька мигом заложил дашковского жеребца в коляску, и Возницын с Дашковым выехали со двора.
   – Ты завтра ступай в Никольское! – буркнул Возницын Афоньке, который закрывал за ними ворота.
   Всю дорогу приятели молчали. Андрюша не был болтливым человеком и легко сносил молчание соседа. Он ни разу даже не взглянул на Возницына, хотя, сидя с ним рядом, искоса видел, как Возницын выдирал из мешка с сеном сухие травинки и с ожесточением перекусывал их зубами. Андрюше было ясно, что приятелю сейчас не до разговоров. И только когда доехали до развилья и Возницын хотел было слезть, чтобы итти к себе в Никольское, Андрюша задержал его и сказал:
   – Куда ты, Сашенька, пойдешь ночью? Да тебя у своего же поместья собаки оборвут! Едем к нам, переночуем, а завтра по утру – на рыбу!
   Возницын не возражал – ему было безразлично, куда ни ехать. Когда они приехали в «Лужки», там уже все спали.
   – Пойдем прямо на сеновал! – попросил Возницын, слезая с телеги.
   – А ужинать не хочешь?
   – Нет, благодарствую!
   – А может простокваши съел бы? После выпивки хорошо!
   – Нет, не хочется…
   Андрюша бросил вожжи подбежавшему конюху, и они пошли к остоженному двору.

VI

   В «Лужках» еще с вечера стали готовиться к именинам.
   Четыре дворовые девки ползали по всем горницам – мыли с песком полы, скребли ножами столы и лавки, застилали лавки новыми полавниками; на скотном дворе резали барана, телушку и поросят; Андрюша сам (никому не уступил этого удовольствия) ловил в пруду карасей; а будущая именинница, Алена, перетирала серебряную посуду, которую по большим праздникам выставляли на столы и поставцы напоказ.
   А поутру, когда чуть зарозовел восток, в приспешной избе уже ярким огнем запылала широкая печь.
   Ирина Леонтьевна сама глядела за всем – покрикивала на стряпух, подзатыльниками подгоняла невыспавшихся, измученных девок. Девки совсем сбились с ног, бегая то в погреб, то к птичнице за утками или петухами, то в амбар, то к пастуху за новым помелом.
   Уже солнце стояло высоко, когда суета в приспешной улеглась: сварились щи да похлебки, изжарились куры, гуси, утки; в погребе – на холодку – стыли кисели; по всему двору разносился вкусный запах пирогов.
   Ирина Леонтьевна пошла в уго?льную аленину горницу отдохнуть.
   У именинницы сидела Настасья Филатовна Шестакова, еще вчера, загодя, пришедшая из Москвы в «Лужки» на аленины именины.
   – Ну что, матушка, захлопоталась, умаялась? – запела курносая Настасья Филатовна, встречая Ирину Леонтьевну.
   – И не говори, Филатовна, беда с этими холопками – бестолковые, ленивые! – сказала Ирина Леонтьевна, садясь.
   – А я с именинницей нашей, красавицей, гуторю. Цветет у нас Аленушка, – льстиво улыбалась Настасья Филатовна. – Замуж отдавать пора! Полно девке чужое пиво варить, пора свое затевать.
   Алена, заплетавшая косу у окна, конфузливо отвернулась.
   – Пора, Филатовна, пора! – поддержала ее Ирина Леонтьевна. – И женихов-то у нее много, а суженого нет…
   Настасья Филатовна молчала. Посматривала хитрыми глазками. Соображала: сейчас сказать то, что думала, или не время?
   – Зачем далеко за женихами ходить, коли жених в доме, – решилась-таки сказать она.
   Дашковы – обе – взглянули на нее с недоумением.
   – Примечаю я, Александр Артемьич зачастил что-то в «Лужки». Я чай, неспроста это! – хитро поглядывая на Алену, сказала Настасья Филатовна.
   Алена вспыхнула и выбежала из горницы. Мать поглядела ей вслед.
   А Настасья Филатовна, поджимая тонкие губы, хихикала в кулак. Была довольна: эк она попала: не в бровь, а прямо в глаз!
   – Да этот жених на наших глазах вырос! Покойные отцы в одном разряде служили, а Саша с Андрюшей и в Питербурхе и в походе столько годов вместе прожили! Такого жениха – дай бог, жених отменный: не прощалыга какой и хорошего роду! – сказала Ирина Леонтьевна.
   Настасья Филатовна оживилась:
   – Матушка Арина Левонтьевна, я ведь все вижу, все примечаю! Сколь я ни говорю с Аленушкой, она Александра Артемьича с языка не спускает: Сашенька то, Филатовна, рассказывал, да Сашенька это! Старого воробья не проведешь, вижу: ноет девичье сердце!
   – У ней-то сердце к нему лежит, и я это вижу, – согласилась Ирина Леонтьевна. – Да вот как он-то – неведомо…
   – Сегодня Возницын здесь будет? – наклонилась к Дашковой Настасья Филатовна.
   – Обещал приехать.
   – Вот я, матушка, за ним поприсмотрю. У меня глаз на это дело вострый. Я все вижу. Тебе, матушка, за гостями будет неколи – и так, поди, от всех хлопот голова кругом пошла, а я ужотко все разведаю… Положись на меня!
   – Ну, в час добрый, Филатовна, погляди! – сказала Ирина Леонтьевна, вставая. – Солнце-то уж вон как поднялось, глянь, где! А тот старый мерин-поп и не думает звонить к обедне! Дунька! – закричала она в окошко. – Сбегай к попу, скажи, пусть часы начинает читать, чего этот старый дурак ждет!
 
* * *
 
   Кусая ногти, Возницын без устали шагал по всем чистым горницам своего Никольского дома – из ольховой палаты в дубовую и назад.
   Так, возбуждая любопытство Афоньки и другой челяди, он проходил уже целую ночь – сна не было.
   Только к утру Возницын прилег на лавку и немного забылся.
   И теперь, проснувшись, снова взялся вышагивать по горницам взад-вперед.
   И всему виной был Митька Блудов, заехавший вчера из Москвы на часок в Никольское.
   – Ну что, видел тогда капитана Мишукова? – невзначай спросил он у Возницына. – А ведь Мишуков отправился не только в Польшу, но и в Померанию, – сказал Митька Блудов. – Вот что значит иметь светлейшего дядю: года два, поди, а то и больше за рубежом пробудет!
   Эти слова всполошили Возницына.
   За девять дней, которые прошли с отъезда Софьи из Москвы, Возницын как-то опомнился, пришел в себя. Он примирился с поездкой Софьи за рубеж и решил терпеливо ждать ее возвращения: полгода – срок небольшой. Ведь прошли же незаметно эти восемь месяцев, как они все вернулись из Астрахани!
   Но теперь, узнав от Митьки Блудова такую новость Возницын совсем упал духом.
   – Все кончено! И зачем она лгала и притворялась? – с горечью думал он. – Неужели Софья не знала, куда и насколько едет Мишуков?
   От бессонной ночи и неотвязчивых, одних и тех же, тягостных дум разболелась голова. Возницын перестал шагать. Он лег на лавку и смотрел в черные доски потолка.
   Где-то на дворе кудахтала курица. В приспешной горнице стучали двери.
   И в это время откуда-то донесся колокольный звон. Возницын прислушался и узнал – звонили в «Лужках». Последние дни он почти все проводил в «Лужках» – оставаться одному в Никольском со своими невеселыми мыслями было тяжело. А в «Лужках» его всегда радостно встречали, и он чувствовал себя у Дашковых хорошо. В рыбной ловле, на которую Возницын отправлялся вместе с Андрюшей, или за разговором с Аленкой он хоть на время забывал о всех своих неприятностях.
   «Сегодня 21-ое, Константина и Елены. Аленка – именинница, – соображал он. – Надо поехать, обещал ведь! Ну и напьюсь же я!» – с какой-то радостью подумал Возницын, порывисто вставая с лавки.
   – Афонька, умываться! – крикнул он.
 
* * *
 
   Возницын сидел за столом между двумя дядьями именинницы – рыжебородым стольником и русым ландратом. Оба – и стольник и ландрат – пили изрядно и не забывали подливать своему молодому соседу.
   Возницын не любил напиваться, но сегодня на душе было тяжело, и он пил напропалую. Он пил и поглядывал на Андрюшу, который сидел в противоположном конце стола рядом с Аленкой.
   Возницын жалел, что здесь нет этого враля и вечного спорщика князя Масальского – он был незаменим в одном деле: умел терпеливо выслушивать чужие излияния. Словоохотливому Масальскому, который и сам непрочь был рассказать свои бывшие и вымышленные истории, Возницын как-то легко рассказывал все. Тем более что Масальский был ходок по амурным делам.
   Но рассказывать о Софье немногословному, молчаливому Андрюше у Возницына не поворачивался язык. Да Андрюша, пожалуй, и выслушав, ничего не сказал бы в ответ. С ним хорошо было говорить об охоте, о рыбной ловле, о голубях. Тут Андрюша оживлялся и мог беседовать хоть ночь напролет. Там же, где разговор касался женского пола, Андрюша был сух и краток.
   Но теперь, под хмельком, Возницын решился бы поделиться всем, что у него наболело, даже с Андрюшей.
   А он сидел на другом конце стола, пил по-всегдашнему крепко и по-всегдашнему не пьянел.
   Андрюша смотрел на Возницына и улыбался, видя, как его в порыве чувств лобызает пьяненький ландрат.
   Рыжебородый стольник в это время тянул Возницына за рукав и бубнил:
   – Мы с твоим покойным батюшкой, Александр Артемьич, вместе царю служили! Бывало, на всех документах так и стояло: межеванья стольника Артемия Возницына и… – тыкал он в стол пальцем. – С ним вместе и под Азов с Шейным ходили. Вот в ратном деле покойник был плох, честно, как перед истинным, скажу: плох, не любил этого дела!
   Настасья Филатовна, сидевшая рядом с Аленой, шепнула ей:
   – Скажи Андрюше, пусть он вытащит как-либо Александра Артемьича из-за стола: они его споят вконец! Вишь, как на образе написанный сидит!
   Через минуту Андрюша подошел к Возницыну.
   – Сашенька, Аленка меня послала, чтобы ты много не пил…
   Возницын взглянул через стол на Аленку.
   В немецкой робе с голой, открытой шеей и голыми руками, с высокой прической, насурмленная, с непривычными черными бровями она казалась не обычной, знакомой Аленкой, а какой-то чопорной дамой.
   Возницын глядел на нее, точно впервые видел.
   И почему-то вспомнил, какая она была там, на речке, когда он застал ее во время купанья – с распущенными рыжими волосами, вся какая-то золотисто-розовая…
   «Ай да Аленка! Право-слово, ничего девчонка!» – думал Возницын.
   Аленка, точно поняла его мысли, ласково улыбнулась ему в ответ.
   Настасья Филатовна ела и как-будто ничего не видела.
   – Да поди ты сама! – шептала она Аленке. – Посланец никуда не гож: вместо того чтобы человека от питунов вытащить, сам помогает. Рад, что дорвался! Уведи Сашу к себе аль в сад – от них подальше! Пусть отсидится, отдышется. Вишь, икает уже!
   Аленка встала, расправляя пышное платье, и протиснулась к Возницыну.
   – Сашенька, подите-ка сюда! – поманила она его. Возницын тяжело встал из-за стола.
   – Куда ты, сынок, куда? – обернулся к нему рыжебородый дядюшка, стараясь поймать неверными, пьяными пальцами полу возницынского кафтана.
   Андрюша перехватил дядюшкину руку и, садясь на место Возницына, сказал:
   – Пусть его! Давай, дядюшка, выпьем со мной!
   Рыжебородый успокоился – ему, в сущности, было безразлично, с кем пить.
   А Возницын послушно шагал за Аленкой, стараясь итти как можно ровнее.
   Алена вышла в передние сени, прошла к себе, в уго?льную горницу.
   – Посидим у меня, а то в столовой горнице страсть жарко! – сказала она.
   Алена открыла дверь.
   В горнице был полумрак. В углу, у киота, горели лампадки, освещая темные, точно закопченные лики. На полу лежали голубые квадраты лунного света.
   Алена подняла окно – в комнату из сада ворвался свежий воздух. Потянуло ночной прохладой, сыростью.
   Алена села у окна.
   – Садитесь, Сашенька, посидим!
   Возницын покорно сел на лавку рядом с Аленой.
   – Гляньте, как хорошо! – она указала на освещенный луной сад.
   Возницын глянул в окно, и сразу ему вспомнилась Софья. Она точно вошла в горницу с этим голубым сиянием.
   – А ведь она тоже видит сейчас эту же луну! – мелькнуло в его пьяном мозгу.
   Он круто повернулся в сторону от окна. Уронил голову на руки и, сжав ладонями лицо, беззвучно заплакал легкими, пьяными слезами.
   Алена встревоженно нагнулась к нему.
   – Сашенька, что с вами? Что такое? – тряся Возницына за плечи, спрашивала она. – Вам плохо? Чего вы плачете?
   Возницын не отвечал.
   Алена схватила его голову, стараясь повернуть лицом к себе. Возницын безвольно ткнулся головой в зеленый грезетовый роброн, в мягкие аленины колени.
   Алена хотела поднять его голову, но Возницын упирался, прижимаясь к ее ногам.
   – Да что с тобой, Сашенька? – уже почему-то шопотом спрашивала Алена, вся дрожа и боязливо озираясь на раскрытое окно. – Расскажи, что с тобой! – допытывалась она и чмокнула в его завитой пудреный парик. (Афонька хорошо смазал его салом и не пожалел пудры).
   – Скажи, родной! Скажи, мой любимый! – не отставала она.
   В конце концов, она подняла его голову и прижалась губами к щеке Возницына, по которой текли слезы.
   Тогда Возницын обхватил Алену и стал яростно целовать ее, лепеча:
   – Милая, милая!
   Он целовал Аленку, а думал о той, о другой…
 
* * *
 
   Как только Алена вышла с Возницыным из горницы, Настасья Филатовна незаметно шмыгнула в сени.
   Не прошло и нескольких минут, как она вбежала назад в горницу, где шумели пьяные гости. Настасья Филатовна вытащила Дашкову из-за стола.
   – Все у них и без нас слажено, глянь, матушка, сама! Слава те, господи! – крестилась Настасья Филатовна и толкала Ирину Леонтьевну к алениной горнице.
   Ирина Леонтьевна широко распахнула дверь и остановилась на пороге: Возницын целовался с Аленкой у открытого окна.
   – Батюшки-светы! Алёнка, бесстыжая, с кем это ты? – закричала Ирина Леонтьевна, всплескивая руками. – Сашенька! Дети мои! – бросилась она к ним.
   Возницын оторвался на миг от Аленки и удивленно оглянулся вокруг: что случилось?

VII

   Возницыну не спалось. Он лежал, слушая, как за окном, в саду, шелестит дождь (дождь шел с вечера – тихий и теплый) и как, не обращая внимания на дождь, звучно рассыпается раскатом, пленькает соловей.