Страница:
– Врешь, мерзавец!
Масальский, сидевший на конце скамьи, так и шлепнулся на пол. Возницын вскочил и, сжав кулаки, стоял бледный как полотно.
Он точно ждал, когда Масальский подымется на ноги, чтобы снова ударить его.
Митька Блудов и Андрюша кинулись к ним.
А пьяный драгун, увидев, что бьют его приятеля, стал тем временем выбираться из-за стола, с надеждой поглядывая на свой палаш, оставленный в углу у печки.
Андрюша, обхватив Возницына, отвел его в сторону, хотя тот и не порывался лезть к Масальскому.
Пьяный князь при помощи Митьки Блудова поднялся с пола. Востренькие глазки его были полны злости. Он исступленно кричал:
– Нет, не вру! Да, да – Мишуков! На-ко-ся, выкуси! Лети к нему в Астрахань, Бова-королевич!
– При чем тут Мишуков? В чем дело? – спросил Митька Блудов, державший Масальского за плечи. – И зачем ехать в Астрахань, коли Мишуков здесь, в Москве? Я его сегодня видел.
– Где ты его видел? – встрепенулся Возницын. Краска прилила к его лицу.
– В Китай-городе, у смоленского подворья.
Возницын с силой отшвырнул Андрюшу и кинулся к двери мимо трусливого князя, который в испуге шарахнулся прочь.
Возницын даже не взглянул на Масальского.
V
VI
VII
Масальский, сидевший на конце скамьи, так и шлепнулся на пол. Возницын вскочил и, сжав кулаки, стоял бледный как полотно.
Он точно ждал, когда Масальский подымется на ноги, чтобы снова ударить его.
Митька Блудов и Андрюша кинулись к ним.
А пьяный драгун, увидев, что бьют его приятеля, стал тем временем выбираться из-за стола, с надеждой поглядывая на свой палаш, оставленный в углу у печки.
Андрюша, обхватив Возницына, отвел его в сторону, хотя тот и не порывался лезть к Масальскому.
Пьяный князь при помощи Митьки Блудова поднялся с пола. Востренькие глазки его были полны злости. Он исступленно кричал:
– Нет, не вру! Да, да – Мишуков! На-ко-ся, выкуси! Лети к нему в Астрахань, Бова-королевич!
– При чем тут Мишуков? В чем дело? – спросил Митька Блудов, державший Масальского за плечи. – И зачем ехать в Астрахань, коли Мишуков здесь, в Москве? Я его сегодня видел.
– Где ты его видел? – встрепенулся Возницын. Краска прилила к его лицу.
– В Китай-городе, у смоленского подворья.
Возницын с силой отшвырнул Андрюшу и кинулся к двери мимо трусливого князя, который в испуге шарахнулся прочь.
Возницын даже не взглянул на Масальского.
V
Софья быстро шла по знакомым Китайгородским улицам.
Сегодня она целый день спешила – хотелось всюду поспеть, а времени было мало.
Вчера вечером она вместе с Мишуковыми приехала из Астрахани в Москву, а сегодня приходилось отправляться дальше – Захарий Данилович спешил.
Адмиралтейств-Коллегия слала капитана Мишукова по каким-то делам за рубеж, в Польшу.
Светлейший дядюшка капитанши устроил так, что Мишукову разрешили взять с собой всю семью.
Целый день ладились в далекий путь. Капитанша не отпускала Софью никуда из Арбата, где в доме отца Мишукова остановились они. А у Софьи ныло сердце: в Москве предстояло столько дел!
Наконец после полудня Софья отпросилась уйти на часок-другой. В Москве Софья прежде всего намерена была забежать к своим, в Вознесенский монастырь. Ей хотелось поскорее увидеть Маремьяну Исаевну и мать Серафиму и поделиться своею радостью: наконец-то сбывалась давнишняя софьина мечта – она ехала за рубеж!
Затем Софья хотела выполнить обещание, данное в Астрахани Возницыну: на всякий случай зайти в возницынский дом у Мясницких ворот – авось Сашу отпустили из флота в дом!
В Вознесенском монастыре Софью ждало печальное известие: старухи-богаделенки, Маремьяна Исаевна и Анна Щегельская, умерли прошлой зимой. Некому было перед отправлением за рубеж напоследок проверить, как Софья говорит по-польски и по-еврейски: обе учительницы лежали в земле.
– Должно быть, Софьюшка, у тебя отец цыганом был, что ты так на месте не любишь сидеть? – ласково ворчала старуха. – Пора бы уж, кажется, угомониться – повидала свету!
– Нет, еще мало видела. А вот теперь увижу! – восхищенно говорила Софья.
Несмотря на то что мать Серафима не разделяла софьиных восторгов по поводу предстоящего путешествия, Софье все-таки приятно было сидеть у матери Серафимы: она очень любила старуху.
Софья сидела и каждую минуту все собиралась уходить. Она и сама не заметила, как досиделась в Вознесенском монастыре до вечернего звона. Софья схватилась – надо было спешить дальше.
Оттого Софья шла так быстро, точно за ней гнались.
На Красной площади купецкие молодчики, закрывавшие ставни и привешивавшие к железным дверям лавок тяжелые замки, пересмеивались, глядя на Софью.
– Отколь сорвалась, красавица?
– Погодь, сестрица, вместе молиться побежим!
Продираясь сквозь торговые ряды, Софья с неудовольствием видела: к Мясницким воротам ей уже не поспеть. Надо торопиться хоть на подворье смоленского архиерея, что у Варварских ворот – там стояли подводы с капитанскими пожитками, авось, Платон еще не уехал на Арбат!
«Саша, наверное, в Питербурхе. Чего ему здесь делать?» – оправдывала она себя.
Конечно, Возницын тогда и сам не очень был уверен, что весной приедет в Москву. Но Софью угнетало другое – дорогой она предполагала из Москвы написать ему обо всем, о том, что едет в Польшу ненадолго – на полгода (хотя капитан ладился не менее, чем на два года), что она попрежнему помнит и любит своего Сашу.
«Милый Сашенька! Дорогой мой! – с нежностью думала она. – Ничего, я из Смоленска напишу ему.» – успокаивала себя Софья.
Она отчасти была довольна тем, что в Москве не встретилась с Возницыным. Софья знала, что Возницын воспротивился бы поездке. Но все равно Софья не отступила бы от своего решения – поездка так манила ее! Ей хотелось увидеть тот рубеж, о котором всегда восторженно вспоминала многословная полька Анна Щегельская и хвалила сдержанная Маремьяна Исаевна. И Софья знала, что другого столь удобного случая для поездки она нескоро дождется.
Софья торопилась.
Вот лавка, торгующая икрой, вот малое кружальце, вот харчевни, а там высокий, старый забор с обомшелыми зелеными досками, сад и тесовые ворота с образом смоленской богоматери.
Пришла.
Софья толкнула калитку и с облегчением вздохнула: возы стояли на дворе, лошади еще не были запряжены. Ямщики и пять солдат, которых под командой капрала дали капитану Мишукову для охраны в пути до рубежа от всяких воровских людей, разбрелись по пустому двору. Кто сидел курил, кто переобувался, а кто, подложив под голову мешок с овсом, похрапывал на возу.
Софья заглянула в избу.
За еловым столом сидели денщик Платон и капрал – они подкреплялись на дорогу. Оловянная фляга давно была пуста.
– Платон, скоро поедем? – спросила Софья. – Уже к вечерне звонят.
– Софья Васильевна! И ты здесь? – удивился Платон. – Сейчас поедем!
Софья вышла во двор и, подойдя к телеге, стала укладывать в свой сундучок какие-то пироги и оладьи, которые заботливая мать Серафима заставила ее взять на дорогу.
Она заново перекладывала свое добро и так увлеклась, что не слышала, как стукнула калитка.
Только когда Возницын радостно окликнул ее: «Софьюшка!» – она обернулась. Перед ней стоял Саша, о котором она только-что думала.
Возницын хотел было обнять ее, но Софья отстранилась.
– Пойдем в сад! – сказала она и, повернувшись, пошла вперед. Возницын, нахмурившись, шагал за ней.
Софья остановилась в густом малиннике (этот уголок ни со двора, ни из низеньких окон подворья не был виден) и протянула к Возницыну руки.
Возницын обнял ее.
– Почему ты не дала знать мне, что приехала? – спросил Возницын.
– Я думала, что ты в Питербурхе, – оглядываясь по сторонам, отвечала Софья. – Да и времени не было: едем сегодня, а сборов много. К себе, в Вознесенский монастырь, и то еле управилась сбегать.
– Не понимаю, отчего вы так торопитесь в Питербурх?
– Мы не в Питербурх едем…
– А куда же? – удивился Возницын.
– За рубеж.
Возницына точно обухом ударило.
– За рубеж? – переспросил он упавшим голосом. – Как это?
– Адмиралтейств-Коллегия посылает Захария Даниловича в Польшу.
– А тебе зачем ехать?
– Хочу хоть раз побывать там, где жили мои деды.
Возницын замолчал.
Сколько ласковых слов готовил он к этой встрече, как много хотелось сказать – и разом все пропало.
Слов не было.
Он стоял точно на смотру, вытянув шею, глядел куда-то поверх софьиной головы на высокий забор.
«Вон одна доска отбита. Видно, мальчишки по малину в сад лазят», – рассеянно думал он.
– Сашенька, что с тобой? Ты, кажется, недоволен, что я за рубеж еду? – спросила Софья, стараясь поймать его глаза.
– Нет, нет, что ты! Коли так хочешь, отчего же – поезжай! – натянуто сказал он, продолжая глядеть куда-то в сторону.
– Ведь я же не навсегда, понимаешь! – тормошила его за рукав Софья. – Я ведь возвращусь к тебе, Сашенька!
Она прижалась к его руке.
Слова вернулись к нему. Но какие-то жесткие, холодные, чужие. Не его, не те, что он подбирал за все месяцы разлуки…
– Ты как же? Только с капитаном вдвоем едешь? – насмешливо спросил он, глядя ей прямо в глаза.
Софья вспыхнула.
– Опять? Как тебе не стыдно? Едет вся семья и меня берут, – сказала она.
Отвернулась, замолчала. Глядела куда-то вбок. Рука легко отпустила его рукав.
«Нет, нет! И тот подлец-грек и этот дурак Масальский – все лгут, клевещут. Я опять незаслуженно оскорбил!» – спохватился Возницын.
– Не сердись, Софьюшка, я пошутил, – сказал он извиняющимся тоном и взял ее за руку. – Не сердись!
– Хороши шутки! – буркнула Софья, но не отодвинулась. – Эх ты, Сашенька, – с укоризной посмотрела она на него. – Ну, не будем попусту ссориться. Расскажи лучше, что у тебя!
– Меня произвели в унтер-лейтенанты, – вяло рассказывал Возницын. – Сейчас отпустили домой! Из флота выключат – набирают в кавалергарды, говорят, записали и меня. С флотом разделаюсь, а из армии будет легче уйти. Вот, когда можно было бы пожениться и жить, а ты едешь…
Разговор вновь уперся в ту же точку. Все прежние ревнивые подозрения поднялись в нем с новой силой. То, что минуту тому назад было опрокинуто, встало опять во весь рост.
– Если б любила, не спешила б за рубеж! Коли едешь, значит поездка дороже любви…
Софья чувствовала, что он злится, и его злость мгновенно передалась ей.
– Какой ты, Саша, нетерпеливый, точно ребенок! Не можешь обождать. Ведь я же сказала тебе, что вернусь…
– Софья Васильевна, где ты, матушка? Ехать надо! – кликал со двора денщик.
Загремела подворотня – открывали ворота.
– Неужели сейчас вот уедет далеко, может быть навсегда? – подумал Возницын.
Тоскливо сжалось сердце.
– Прощай, Сашенька, меня ждут!
Она потянулась к Возницыну.
Возницын снова стал каким-то деревянным.
– Все-таки едешь? – спросил он, глядя на нее в упор злыми глазами.
– Еду! – твердо ответила Софья.
– Что ж, поезжай! Рыба ищет – где глубже, человек – где лучше! – сказал он, а сам продолжал стоять, точно не видел, что она собралась прощаться.
– Смешной ты, Саша! – криво усмехнулась Софья. (Ее уже брала досада, что он задерживает.)
– Софья Васильевна! – снова позвал Платон.
– Иду! – крикнула Софья. – Прощай! – решительно подошла она.
– Ладно! Поезжай! Коли ты так, то и я ж буду… Прощай! – угрожающим тоном сказал Возницын. А что «буду» – и сам не знал.
Она торопливо, какими-то холодными губами поцеловала его и быстро пошла из сада.
Возницын рванулся было вслед, хотел сказать, что он готов ждать, что он любит, что все последние его слова, его угрозы – ерунда, но всегдашнее упрямство удержало его на месте. Он только стиснул зубы, швырнул шляпу оземь и ничком ткнулся в траву.
Подводы одна за другой тарахтели по улице, а Возницын лежал.
Уже давно разошлись по домам гости, выпившие всю водку и пиво. Андрюша Дашков, дожидаючи Возницына, лег на лавку полежать, да так и проспал до самых сумерек, а Возницын все не возвращался.
Андрюша проснулся совершенно протрезвившимся, напился хлебного квасу и ходил по двору, не зная, что делать: то ли ехать одному домой, то ли итти искать Возницына?
Солнце уже зашло, темнело. Надо было собираться во-свояси.
Андрюша решил послать на розыски денщика Афоньку.
– Сбегай в Китай-город, в Смоленское подворье. Как пройдешь Варварские ворота, сразу по правой руке будет, вот так! – объяснял Андрюша.
Расторопный Афонька побежал исполнять поручение. Но Афонька вернулся очень скоро – он по дороге встретил Возницына. Возницын был хмур и неразговорчив и старался почему-то не смотреть Андрюше в глаза.
В вечерних сумерках Андрюша приметил, что лицо у Возницына было измятое, в каких-то красных пятнах, как будто он спал в неудобной позе.
Афонька мигом заложил дашковского жеребца в коляску, и Возницын с Дашковым выехали со двора.
– Ты завтра ступай в Никольское! – буркнул Возницын Афоньке, который закрывал за ними ворота.
Всю дорогу приятели молчали. Андрюша не был болтливым человеком и легко сносил молчание соседа. Он ни разу даже не взглянул на Возницына, хотя, сидя с ним рядом, искоса видел, как Возницын выдирал из мешка с сеном сухие травинки и с ожесточением перекусывал их зубами. Андрюше было ясно, что приятелю сейчас не до разговоров. И только когда доехали до развилья и Возницын хотел было слезть, чтобы итти к себе в Никольское, Андрюша задержал его и сказал:
– Куда ты, Сашенька, пойдешь ночью? Да тебя у своего же поместья собаки оборвут! Едем к нам, переночуем, а завтра по утру – на рыбу!
Возницын не возражал – ему было безразлично, куда ни ехать. Когда они приехали в «Лужки», там уже все спали.
– Пойдем прямо на сеновал! – попросил Возницын, слезая с телеги.
– А ужинать не хочешь?
– Нет, благодарствую!
– А может простокваши съел бы? После выпивки хорошо!
– Нет, не хочется…
Андрюша бросил вожжи подбежавшему конюху, и они пошли к остоженному двору.
Сегодня она целый день спешила – хотелось всюду поспеть, а времени было мало.
Вчера вечером она вместе с Мишуковыми приехала из Астрахани в Москву, а сегодня приходилось отправляться дальше – Захарий Данилович спешил.
Адмиралтейств-Коллегия слала капитана Мишукова по каким-то делам за рубеж, в Польшу.
Светлейший дядюшка капитанши устроил так, что Мишукову разрешили взять с собой всю семью.
Целый день ладились в далекий путь. Капитанша не отпускала Софью никуда из Арбата, где в доме отца Мишукова остановились они. А у Софьи ныло сердце: в Москве предстояло столько дел!
Наконец после полудня Софья отпросилась уйти на часок-другой. В Москве Софья прежде всего намерена была забежать к своим, в Вознесенский монастырь. Ей хотелось поскорее увидеть Маремьяну Исаевну и мать Серафиму и поделиться своею радостью: наконец-то сбывалась давнишняя софьина мечта – она ехала за рубеж!
Затем Софья хотела выполнить обещание, данное в Астрахани Возницыну: на всякий случай зайти в возницынский дом у Мясницких ворот – авось Сашу отпустили из флота в дом!
В Вознесенском монастыре Софью ждало печальное известие: старухи-богаделенки, Маремьяна Исаевна и Анна Щегельская, умерли прошлой зимой. Некому было перед отправлением за рубеж напоследок проверить, как Софья говорит по-польски и по-еврейски: обе учительницы лежали в земле.
– Должно быть, Софьюшка, у тебя отец цыганом был, что ты так на месте не любишь сидеть? – ласково ворчала старуха. – Пора бы уж, кажется, угомониться – повидала свету!
– Нет, еще мало видела. А вот теперь увижу! – восхищенно говорила Софья.
Несмотря на то что мать Серафима не разделяла софьиных восторгов по поводу предстоящего путешествия, Софье все-таки приятно было сидеть у матери Серафимы: она очень любила старуху.
Софья сидела и каждую минуту все собиралась уходить. Она и сама не заметила, как досиделась в Вознесенском монастыре до вечернего звона. Софья схватилась – надо было спешить дальше.
Оттого Софья шла так быстро, точно за ней гнались.
На Красной площади купецкие молодчики, закрывавшие ставни и привешивавшие к железным дверям лавок тяжелые замки, пересмеивались, глядя на Софью.
– Отколь сорвалась, красавица?
– Погодь, сестрица, вместе молиться побежим!
Продираясь сквозь торговые ряды, Софья с неудовольствием видела: к Мясницким воротам ей уже не поспеть. Надо торопиться хоть на подворье смоленского архиерея, что у Варварских ворот – там стояли подводы с капитанскими пожитками, авось, Платон еще не уехал на Арбат!
«Саша, наверное, в Питербурхе. Чего ему здесь делать?» – оправдывала она себя.
Конечно, Возницын тогда и сам не очень был уверен, что весной приедет в Москву. Но Софью угнетало другое – дорогой она предполагала из Москвы написать ему обо всем, о том, что едет в Польшу ненадолго – на полгода (хотя капитан ладился не менее, чем на два года), что она попрежнему помнит и любит своего Сашу.
«Милый Сашенька! Дорогой мой! – с нежностью думала она. – Ничего, я из Смоленска напишу ему.» – успокаивала себя Софья.
Она отчасти была довольна тем, что в Москве не встретилась с Возницыным. Софья знала, что Возницын воспротивился бы поездке. Но все равно Софья не отступила бы от своего решения – поездка так манила ее! Ей хотелось увидеть тот рубеж, о котором всегда восторженно вспоминала многословная полька Анна Щегельская и хвалила сдержанная Маремьяна Исаевна. И Софья знала, что другого столь удобного случая для поездки она нескоро дождется.
Софья торопилась.
Вот лавка, торгующая икрой, вот малое кружальце, вот харчевни, а там высокий, старый забор с обомшелыми зелеными досками, сад и тесовые ворота с образом смоленской богоматери.
Пришла.
Софья толкнула калитку и с облегчением вздохнула: возы стояли на дворе, лошади еще не были запряжены. Ямщики и пять солдат, которых под командой капрала дали капитану Мишукову для охраны в пути до рубежа от всяких воровских людей, разбрелись по пустому двору. Кто сидел курил, кто переобувался, а кто, подложив под голову мешок с овсом, похрапывал на возу.
Софья заглянула в избу.
За еловым столом сидели денщик Платон и капрал – они подкреплялись на дорогу. Оловянная фляга давно была пуста.
– Платон, скоро поедем? – спросила Софья. – Уже к вечерне звонят.
– Софья Васильевна! И ты здесь? – удивился Платон. – Сейчас поедем!
Софья вышла во двор и, подойдя к телеге, стала укладывать в свой сундучок какие-то пироги и оладьи, которые заботливая мать Серафима заставила ее взять на дорогу.
Она заново перекладывала свое добро и так увлеклась, что не слышала, как стукнула калитка.
Только когда Возницын радостно окликнул ее: «Софьюшка!» – она обернулась. Перед ней стоял Саша, о котором она только-что думала.
Возницын хотел было обнять ее, но Софья отстранилась.
– Пойдем в сад! – сказала она и, повернувшись, пошла вперед. Возницын, нахмурившись, шагал за ней.
Софья остановилась в густом малиннике (этот уголок ни со двора, ни из низеньких окон подворья не был виден) и протянула к Возницыну руки.
Возницын обнял ее.
– Почему ты не дала знать мне, что приехала? – спросил Возницын.
– Я думала, что ты в Питербурхе, – оглядываясь по сторонам, отвечала Софья. – Да и времени не было: едем сегодня, а сборов много. К себе, в Вознесенский монастырь, и то еле управилась сбегать.
– Не понимаю, отчего вы так торопитесь в Питербурх?
– Мы не в Питербурх едем…
– А куда же? – удивился Возницын.
– За рубеж.
Возницына точно обухом ударило.
– За рубеж? – переспросил он упавшим голосом. – Как это?
– Адмиралтейств-Коллегия посылает Захария Даниловича в Польшу.
– А тебе зачем ехать?
– Хочу хоть раз побывать там, где жили мои деды.
Возницын замолчал.
Сколько ласковых слов готовил он к этой встрече, как много хотелось сказать – и разом все пропало.
Слов не было.
Он стоял точно на смотру, вытянув шею, глядел куда-то поверх софьиной головы на высокий забор.
«Вон одна доска отбита. Видно, мальчишки по малину в сад лазят», – рассеянно думал он.
– Сашенька, что с тобой? Ты, кажется, недоволен, что я за рубеж еду? – спросила Софья, стараясь поймать его глаза.
– Нет, нет, что ты! Коли так хочешь, отчего же – поезжай! – натянуто сказал он, продолжая глядеть куда-то в сторону.
– Ведь я же не навсегда, понимаешь! – тормошила его за рукав Софья. – Я ведь возвращусь к тебе, Сашенька!
Она прижалась к его руке.
Слова вернулись к нему. Но какие-то жесткие, холодные, чужие. Не его, не те, что он подбирал за все месяцы разлуки…
– Ты как же? Только с капитаном вдвоем едешь? – насмешливо спросил он, глядя ей прямо в глаза.
Софья вспыхнула.
– Опять? Как тебе не стыдно? Едет вся семья и меня берут, – сказала она.
Отвернулась, замолчала. Глядела куда-то вбок. Рука легко отпустила его рукав.
«Нет, нет! И тот подлец-грек и этот дурак Масальский – все лгут, клевещут. Я опять незаслуженно оскорбил!» – спохватился Возницын.
– Не сердись, Софьюшка, я пошутил, – сказал он извиняющимся тоном и взял ее за руку. – Не сердись!
– Хороши шутки! – буркнула Софья, но не отодвинулась. – Эх ты, Сашенька, – с укоризной посмотрела она на него. – Ну, не будем попусту ссориться. Расскажи лучше, что у тебя!
– Меня произвели в унтер-лейтенанты, – вяло рассказывал Возницын. – Сейчас отпустили домой! Из флота выключат – набирают в кавалергарды, говорят, записали и меня. С флотом разделаюсь, а из армии будет легче уйти. Вот, когда можно было бы пожениться и жить, а ты едешь…
Разговор вновь уперся в ту же точку. Все прежние ревнивые подозрения поднялись в нем с новой силой. То, что минуту тому назад было опрокинуто, встало опять во весь рост.
– Если б любила, не спешила б за рубеж! Коли едешь, значит поездка дороже любви…
Софья чувствовала, что он злится, и его злость мгновенно передалась ей.
– Какой ты, Саша, нетерпеливый, точно ребенок! Не можешь обождать. Ведь я же сказала тебе, что вернусь…
– Софья Васильевна, где ты, матушка? Ехать надо! – кликал со двора денщик.
Загремела подворотня – открывали ворота.
– Неужели сейчас вот уедет далеко, может быть навсегда? – подумал Возницын.
Тоскливо сжалось сердце.
– Прощай, Сашенька, меня ждут!
Она потянулась к Возницыну.
Возницын снова стал каким-то деревянным.
– Все-таки едешь? – спросил он, глядя на нее в упор злыми глазами.
– Еду! – твердо ответила Софья.
– Что ж, поезжай! Рыба ищет – где глубже, человек – где лучше! – сказал он, а сам продолжал стоять, точно не видел, что она собралась прощаться.
– Смешной ты, Саша! – криво усмехнулась Софья. (Ее уже брала досада, что он задерживает.)
– Софья Васильевна! – снова позвал Платон.
– Иду! – крикнула Софья. – Прощай! – решительно подошла она.
– Ладно! Поезжай! Коли ты так, то и я ж буду… Прощай! – угрожающим тоном сказал Возницын. А что «буду» – и сам не знал.
Она торопливо, какими-то холодными губами поцеловала его и быстро пошла из сада.
Возницын рванулся было вслед, хотел сказать, что он готов ждать, что он любит, что все последние его слова, его угрозы – ерунда, но всегдашнее упрямство удержало его на месте. Он только стиснул зубы, швырнул шляпу оземь и ничком ткнулся в траву.
Подводы одна за другой тарахтели по улице, а Возницын лежал.
* * *
Уже давно разошлись по домам гости, выпившие всю водку и пиво. Андрюша Дашков, дожидаючи Возницына, лег на лавку полежать, да так и проспал до самых сумерек, а Возницын все не возвращался.
Андрюша проснулся совершенно протрезвившимся, напился хлебного квасу и ходил по двору, не зная, что делать: то ли ехать одному домой, то ли итти искать Возницына?
Солнце уже зашло, темнело. Надо было собираться во-свояси.
Андрюша решил послать на розыски денщика Афоньку.
– Сбегай в Китай-город, в Смоленское подворье. Как пройдешь Варварские ворота, сразу по правой руке будет, вот так! – объяснял Андрюша.
Расторопный Афонька побежал исполнять поручение. Но Афонька вернулся очень скоро – он по дороге встретил Возницына. Возницын был хмур и неразговорчив и старался почему-то не смотреть Андрюше в глаза.
В вечерних сумерках Андрюша приметил, что лицо у Возницына было измятое, в каких-то красных пятнах, как будто он спал в неудобной позе.
Афонька мигом заложил дашковского жеребца в коляску, и Возницын с Дашковым выехали со двора.
– Ты завтра ступай в Никольское! – буркнул Возницын Афоньке, который закрывал за ними ворота.
Всю дорогу приятели молчали. Андрюша не был болтливым человеком и легко сносил молчание соседа. Он ни разу даже не взглянул на Возницына, хотя, сидя с ним рядом, искоса видел, как Возницын выдирал из мешка с сеном сухие травинки и с ожесточением перекусывал их зубами. Андрюше было ясно, что приятелю сейчас не до разговоров. И только когда доехали до развилья и Возницын хотел было слезть, чтобы итти к себе в Никольское, Андрюша задержал его и сказал:
– Куда ты, Сашенька, пойдешь ночью? Да тебя у своего же поместья собаки оборвут! Едем к нам, переночуем, а завтра по утру – на рыбу!
Возницын не возражал – ему было безразлично, куда ни ехать. Когда они приехали в «Лужки», там уже все спали.
– Пойдем прямо на сеновал! – попросил Возницын, слезая с телеги.
– А ужинать не хочешь?
– Нет, благодарствую!
– А может простокваши съел бы? После выпивки хорошо!
– Нет, не хочется…
Андрюша бросил вожжи подбежавшему конюху, и они пошли к остоженному двору.
VI
В «Лужках» еще с вечера стали готовиться к именинам.
Четыре дворовые девки ползали по всем горницам – мыли с песком полы, скребли ножами столы и лавки, застилали лавки новыми полавниками; на скотном дворе резали барана, телушку и поросят; Андрюша сам (никому не уступил этого удовольствия) ловил в пруду карасей; а будущая именинница, Алена, перетирала серебряную посуду, которую по большим праздникам выставляли на столы и поставцы напоказ.
А поутру, когда чуть зарозовел восток, в приспешной избе уже ярким огнем запылала широкая печь.
Ирина Леонтьевна сама глядела за всем – покрикивала на стряпух, подзатыльниками подгоняла невыспавшихся, измученных девок. Девки совсем сбились с ног, бегая то в погреб, то к птичнице за утками или петухами, то в амбар, то к пастуху за новым помелом.
Уже солнце стояло высоко, когда суета в приспешной улеглась: сварились щи да похлебки, изжарились куры, гуси, утки; в погребе – на холодку – стыли кисели; по всему двору разносился вкусный запах пирогов.
Ирина Леонтьевна пошла в уго?льную аленину горницу отдохнуть.
У именинницы сидела Настасья Филатовна Шестакова, еще вчера, загодя, пришедшая из Москвы в «Лужки» на аленины именины.
– Ну что, матушка, захлопоталась, умаялась? – запела курносая Настасья Филатовна, встречая Ирину Леонтьевну.
– И не говори, Филатовна, беда с этими холопками – бестолковые, ленивые! – сказала Ирина Леонтьевна, садясь.
– А я с именинницей нашей, красавицей, гуторю. Цветет у нас Аленушка, – льстиво улыбалась Настасья Филатовна. – Замуж отдавать пора! Полно девке чужое пиво варить, пора свое затевать.
Алена, заплетавшая косу у окна, конфузливо отвернулась.
– Пора, Филатовна, пора! – поддержала ее Ирина Леонтьевна. – И женихов-то у нее много, а суженого нет…
Настасья Филатовна молчала. Посматривала хитрыми глазками. Соображала: сейчас сказать то, что думала, или не время?
– Зачем далеко за женихами ходить, коли жених в доме, – решилась-таки сказать она.
Дашковы – обе – взглянули на нее с недоумением.
– Примечаю я, Александр Артемьич зачастил что-то в «Лужки». Я чай, неспроста это! – хитро поглядывая на Алену, сказала Настасья Филатовна.
Алена вспыхнула и выбежала из горницы. Мать поглядела ей вслед.
А Настасья Филатовна, поджимая тонкие губы, хихикала в кулак. Была довольна: эк она попала: не в бровь, а прямо в глаз!
– Да этот жених на наших глазах вырос! Покойные отцы в одном разряде служили, а Саша с Андрюшей и в Питербурхе и в походе столько годов вместе прожили! Такого жениха – дай бог, жених отменный: не прощалыга какой и хорошего роду! – сказала Ирина Леонтьевна.
Настасья Филатовна оживилась:
– Матушка Арина Левонтьевна, я ведь все вижу, все примечаю! Сколь я ни говорю с Аленушкой, она Александра Артемьича с языка не спускает: Сашенька то, Филатовна, рассказывал, да Сашенька это! Старого воробья не проведешь, вижу: ноет девичье сердце!
– У ней-то сердце к нему лежит, и я это вижу, – согласилась Ирина Леонтьевна. – Да вот как он-то – неведомо…
– Сегодня Возницын здесь будет? – наклонилась к Дашковой Настасья Филатовна.
– Обещал приехать.
– Вот я, матушка, за ним поприсмотрю. У меня глаз на это дело вострый. Я все вижу. Тебе, матушка, за гостями будет неколи – и так, поди, от всех хлопот голова кругом пошла, а я ужотко все разведаю… Положись на меня!
– Ну, в час добрый, Филатовна, погляди! – сказала Ирина Леонтьевна, вставая. – Солнце-то уж вон как поднялось, глянь, где! А тот старый мерин-поп и не думает звонить к обедне! Дунька! – закричала она в окошко. – Сбегай к попу, скажи, пусть часы начинает читать, чего этот старый дурак ждет!
Кусая ногти, Возницын без устали шагал по всем чистым горницам своего Никольского дома – из ольховой палаты в дубовую и назад.
Так, возбуждая любопытство Афоньки и другой челяди, он проходил уже целую ночь – сна не было.
Только к утру Возницын прилег на лавку и немного забылся.
И теперь, проснувшись, снова взялся вышагивать по горницам взад-вперед.
И всему виной был Митька Блудов, заехавший вчера из Москвы на часок в Никольское.
– Ну что, видел тогда капитана Мишукова? – невзначай спросил он у Возницына. – А ведь Мишуков отправился не только в Польшу, но и в Померанию, – сказал Митька Блудов. – Вот что значит иметь светлейшего дядю: года два, поди, а то и больше за рубежом пробудет!
Эти слова всполошили Возницына.
За девять дней, которые прошли с отъезда Софьи из Москвы, Возницын как-то опомнился, пришел в себя. Он примирился с поездкой Софьи за рубеж и решил терпеливо ждать ее возвращения: полгода – срок небольшой. Ведь прошли же незаметно эти восемь месяцев, как они все вернулись из Астрахани!
Но теперь, узнав от Митьки Блудова такую новость Возницын совсем упал духом.
– Все кончено! И зачем она лгала и притворялась? – с горечью думал он. – Неужели Софья не знала, куда и насколько едет Мишуков?
От бессонной ночи и неотвязчивых, одних и тех же, тягостных дум разболелась голова. Возницын перестал шагать. Он лег на лавку и смотрел в черные доски потолка.
Где-то на дворе кудахтала курица. В приспешной горнице стучали двери.
И в это время откуда-то донесся колокольный звон. Возницын прислушался и узнал – звонили в «Лужках». Последние дни он почти все проводил в «Лужках» – оставаться одному в Никольском со своими невеселыми мыслями было тяжело. А в «Лужках» его всегда радостно встречали, и он чувствовал себя у Дашковых хорошо. В рыбной ловле, на которую Возницын отправлялся вместе с Андрюшей, или за разговором с Аленкой он хоть на время забывал о всех своих неприятностях.
«Сегодня 21-ое, Константина и Елены. Аленка – именинница, – соображал он. – Надо поехать, обещал ведь! Ну и напьюсь же я!» – с какой-то радостью подумал Возницын, порывисто вставая с лавки.
– Афонька, умываться! – крикнул он.
Возницын сидел за столом между двумя дядьями именинницы – рыжебородым стольником и русым ландратом. Оба – и стольник и ландрат – пили изрядно и не забывали подливать своему молодому соседу.
Возницын не любил напиваться, но сегодня на душе было тяжело, и он пил напропалую. Он пил и поглядывал на Андрюшу, который сидел в противоположном конце стола рядом с Аленкой.
Возницын жалел, что здесь нет этого враля и вечного спорщика князя Масальского – он был незаменим в одном деле: умел терпеливо выслушивать чужие излияния. Словоохотливому Масальскому, который и сам непрочь был рассказать свои бывшие и вымышленные истории, Возницын как-то легко рассказывал все. Тем более что Масальский был ходок по амурным делам.
Но рассказывать о Софье немногословному, молчаливому Андрюше у Возницына не поворачивался язык. Да Андрюша, пожалуй, и выслушав, ничего не сказал бы в ответ. С ним хорошо было говорить об охоте, о рыбной ловле, о голубях. Тут Андрюша оживлялся и мог беседовать хоть ночь напролет. Там же, где разговор касался женского пола, Андрюша был сух и краток.
Но теперь, под хмельком, Возницын решился бы поделиться всем, что у него наболело, даже с Андрюшей.
А он сидел на другом конце стола, пил по-всегдашнему крепко и по-всегдашнему не пьянел.
Андрюша смотрел на Возницына и улыбался, видя, как его в порыве чувств лобызает пьяненький ландрат.
Рыжебородый стольник в это время тянул Возницына за рукав и бубнил:
– Мы с твоим покойным батюшкой, Александр Артемьич, вместе царю служили! Бывало, на всех документах так и стояло: межеванья стольника Артемия Возницына и… – тыкал он в стол пальцем. – С ним вместе и под Азов с Шейным ходили. Вот в ратном деле покойник был плох, честно, как перед истинным, скажу: плох, не любил этого дела!
Настасья Филатовна, сидевшая рядом с Аленой, шепнула ей:
– Скажи Андрюше, пусть он вытащит как-либо Александра Артемьича из-за стола: они его споят вконец! Вишь, как на образе написанный сидит!
Через минуту Андрюша подошел к Возницыну.
– Сашенька, Аленка меня послала, чтобы ты много не пил…
Возницын взглянул через стол на Аленку.
В немецкой робе с голой, открытой шеей и голыми руками, с высокой прической, насурмленная, с непривычными черными бровями она казалась не обычной, знакомой Аленкой, а какой-то чопорной дамой.
Возницын глядел на нее, точно впервые видел.
И почему-то вспомнил, какая она была там, на речке, когда он застал ее во время купанья – с распущенными рыжими волосами, вся какая-то золотисто-розовая…
«Ай да Аленка! Право-слово, ничего девчонка!» – думал Возницын.
Аленка, точно поняла его мысли, ласково улыбнулась ему в ответ.
Настасья Филатовна ела и как-будто ничего не видела.
– Да поди ты сама! – шептала она Аленке. – Посланец никуда не гож: вместо того чтобы человека от питунов вытащить, сам помогает. Рад, что дорвался! Уведи Сашу к себе аль в сад – от них подальше! Пусть отсидится, отдышется. Вишь, икает уже!
Аленка встала, расправляя пышное платье, и протиснулась к Возницыну.
– Сашенька, подите-ка сюда! – поманила она его. Возницын тяжело встал из-за стола.
– Куда ты, сынок, куда? – обернулся к нему рыжебородый дядюшка, стараясь поймать неверными, пьяными пальцами полу возницынского кафтана.
Андрюша перехватил дядюшкину руку и, садясь на место Возницына, сказал:
– Пусть его! Давай, дядюшка, выпьем со мной!
Рыжебородый успокоился – ему, в сущности, было безразлично, с кем пить.
А Возницын послушно шагал за Аленкой, стараясь итти как можно ровнее.
Алена вышла в передние сени, прошла к себе, в уго?льную горницу.
– Посидим у меня, а то в столовой горнице страсть жарко! – сказала она.
Алена открыла дверь.
В горнице был полумрак. В углу, у киота, горели лампадки, освещая темные, точно закопченные лики. На полу лежали голубые квадраты лунного света.
Алена подняла окно – в комнату из сада ворвался свежий воздух. Потянуло ночной прохладой, сыростью.
Алена села у окна.
– Садитесь, Сашенька, посидим!
Возницын покорно сел на лавку рядом с Аленой.
– Гляньте, как хорошо! – она указала на освещенный луной сад.
Возницын глянул в окно, и сразу ему вспомнилась Софья. Она точно вошла в горницу с этим голубым сиянием.
– А ведь она тоже видит сейчас эту же луну! – мелькнуло в его пьяном мозгу.
Он круто повернулся в сторону от окна. Уронил голову на руки и, сжав ладонями лицо, беззвучно заплакал легкими, пьяными слезами.
Алена встревоженно нагнулась к нему.
– Сашенька, что с вами? Что такое? – тряся Возницына за плечи, спрашивала она. – Вам плохо? Чего вы плачете?
Возницын не отвечал.
Алена схватила его голову, стараясь повернуть лицом к себе. Возницын безвольно ткнулся головой в зеленый грезетовый роброн, в мягкие аленины колени.
Алена хотела поднять его голову, но Возницын упирался, прижимаясь к ее ногам.
– Да что с тобой, Сашенька? – уже почему-то шопотом спрашивала Алена, вся дрожа и боязливо озираясь на раскрытое окно. – Расскажи, что с тобой! – допытывалась она и чмокнула в его завитой пудреный парик. (Афонька хорошо смазал его салом и не пожалел пудры).
– Скажи, родной! Скажи, мой любимый! – не отставала она.
В конце концов, она подняла его голову и прижалась губами к щеке Возницына, по которой текли слезы.
Тогда Возницын обхватил Алену и стал яростно целовать ее, лепеча:
– Милая, милая!
Он целовал Аленку, а думал о той, о другой…
Как только Алена вышла с Возницыным из горницы, Настасья Филатовна незаметно шмыгнула в сени.
Не прошло и нескольких минут, как она вбежала назад в горницу, где шумели пьяные гости. Настасья Филатовна вытащила Дашкову из-за стола.
– Все у них и без нас слажено, глянь, матушка, сама! Слава те, господи! – крестилась Настасья Филатовна и толкала Ирину Леонтьевну к алениной горнице.
Ирина Леонтьевна широко распахнула дверь и остановилась на пороге: Возницын целовался с Аленкой у открытого окна.
– Батюшки-светы! Алёнка, бесстыжая, с кем это ты? – закричала Ирина Леонтьевна, всплескивая руками. – Сашенька! Дети мои! – бросилась она к ним.
Возницын оторвался на миг от Аленки и удивленно оглянулся вокруг: что случилось?
Четыре дворовые девки ползали по всем горницам – мыли с песком полы, скребли ножами столы и лавки, застилали лавки новыми полавниками; на скотном дворе резали барана, телушку и поросят; Андрюша сам (никому не уступил этого удовольствия) ловил в пруду карасей; а будущая именинница, Алена, перетирала серебряную посуду, которую по большим праздникам выставляли на столы и поставцы напоказ.
А поутру, когда чуть зарозовел восток, в приспешной избе уже ярким огнем запылала широкая печь.
Ирина Леонтьевна сама глядела за всем – покрикивала на стряпух, подзатыльниками подгоняла невыспавшихся, измученных девок. Девки совсем сбились с ног, бегая то в погреб, то к птичнице за утками или петухами, то в амбар, то к пастуху за новым помелом.
Уже солнце стояло высоко, когда суета в приспешной улеглась: сварились щи да похлебки, изжарились куры, гуси, утки; в погребе – на холодку – стыли кисели; по всему двору разносился вкусный запах пирогов.
Ирина Леонтьевна пошла в уго?льную аленину горницу отдохнуть.
У именинницы сидела Настасья Филатовна Шестакова, еще вчера, загодя, пришедшая из Москвы в «Лужки» на аленины именины.
– Ну что, матушка, захлопоталась, умаялась? – запела курносая Настасья Филатовна, встречая Ирину Леонтьевну.
– И не говори, Филатовна, беда с этими холопками – бестолковые, ленивые! – сказала Ирина Леонтьевна, садясь.
– А я с именинницей нашей, красавицей, гуторю. Цветет у нас Аленушка, – льстиво улыбалась Настасья Филатовна. – Замуж отдавать пора! Полно девке чужое пиво варить, пора свое затевать.
Алена, заплетавшая косу у окна, конфузливо отвернулась.
– Пора, Филатовна, пора! – поддержала ее Ирина Леонтьевна. – И женихов-то у нее много, а суженого нет…
Настасья Филатовна молчала. Посматривала хитрыми глазками. Соображала: сейчас сказать то, что думала, или не время?
– Зачем далеко за женихами ходить, коли жених в доме, – решилась-таки сказать она.
Дашковы – обе – взглянули на нее с недоумением.
– Примечаю я, Александр Артемьич зачастил что-то в «Лужки». Я чай, неспроста это! – хитро поглядывая на Алену, сказала Настасья Филатовна.
Алена вспыхнула и выбежала из горницы. Мать поглядела ей вслед.
А Настасья Филатовна, поджимая тонкие губы, хихикала в кулак. Была довольна: эк она попала: не в бровь, а прямо в глаз!
– Да этот жених на наших глазах вырос! Покойные отцы в одном разряде служили, а Саша с Андрюшей и в Питербурхе и в походе столько годов вместе прожили! Такого жениха – дай бог, жених отменный: не прощалыга какой и хорошего роду! – сказала Ирина Леонтьевна.
Настасья Филатовна оживилась:
– Матушка Арина Левонтьевна, я ведь все вижу, все примечаю! Сколь я ни говорю с Аленушкой, она Александра Артемьича с языка не спускает: Сашенька то, Филатовна, рассказывал, да Сашенька это! Старого воробья не проведешь, вижу: ноет девичье сердце!
– У ней-то сердце к нему лежит, и я это вижу, – согласилась Ирина Леонтьевна. – Да вот как он-то – неведомо…
– Сегодня Возницын здесь будет? – наклонилась к Дашковой Настасья Филатовна.
– Обещал приехать.
– Вот я, матушка, за ним поприсмотрю. У меня глаз на это дело вострый. Я все вижу. Тебе, матушка, за гостями будет неколи – и так, поди, от всех хлопот голова кругом пошла, а я ужотко все разведаю… Положись на меня!
– Ну, в час добрый, Филатовна, погляди! – сказала Ирина Леонтьевна, вставая. – Солнце-то уж вон как поднялось, глянь, где! А тот старый мерин-поп и не думает звонить к обедне! Дунька! – закричала она в окошко. – Сбегай к попу, скажи, пусть часы начинает читать, чего этот старый дурак ждет!
* * *
Кусая ногти, Возницын без устали шагал по всем чистым горницам своего Никольского дома – из ольховой палаты в дубовую и назад.
Так, возбуждая любопытство Афоньки и другой челяди, он проходил уже целую ночь – сна не было.
Только к утру Возницын прилег на лавку и немного забылся.
И теперь, проснувшись, снова взялся вышагивать по горницам взад-вперед.
И всему виной был Митька Блудов, заехавший вчера из Москвы на часок в Никольское.
– Ну что, видел тогда капитана Мишукова? – невзначай спросил он у Возницына. – А ведь Мишуков отправился не только в Польшу, но и в Померанию, – сказал Митька Блудов. – Вот что значит иметь светлейшего дядю: года два, поди, а то и больше за рубежом пробудет!
Эти слова всполошили Возницына.
За девять дней, которые прошли с отъезда Софьи из Москвы, Возницын как-то опомнился, пришел в себя. Он примирился с поездкой Софьи за рубеж и решил терпеливо ждать ее возвращения: полгода – срок небольшой. Ведь прошли же незаметно эти восемь месяцев, как они все вернулись из Астрахани!
Но теперь, узнав от Митьки Блудова такую новость Возницын совсем упал духом.
– Все кончено! И зачем она лгала и притворялась? – с горечью думал он. – Неужели Софья не знала, куда и насколько едет Мишуков?
От бессонной ночи и неотвязчивых, одних и тех же, тягостных дум разболелась голова. Возницын перестал шагать. Он лег на лавку и смотрел в черные доски потолка.
Где-то на дворе кудахтала курица. В приспешной горнице стучали двери.
И в это время откуда-то донесся колокольный звон. Возницын прислушался и узнал – звонили в «Лужках». Последние дни он почти все проводил в «Лужках» – оставаться одному в Никольском со своими невеселыми мыслями было тяжело. А в «Лужках» его всегда радостно встречали, и он чувствовал себя у Дашковых хорошо. В рыбной ловле, на которую Возницын отправлялся вместе с Андрюшей, или за разговором с Аленкой он хоть на время забывал о всех своих неприятностях.
«Сегодня 21-ое, Константина и Елены. Аленка – именинница, – соображал он. – Надо поехать, обещал ведь! Ну и напьюсь же я!» – с какой-то радостью подумал Возницын, порывисто вставая с лавки.
– Афонька, умываться! – крикнул он.
* * *
Возницын сидел за столом между двумя дядьями именинницы – рыжебородым стольником и русым ландратом. Оба – и стольник и ландрат – пили изрядно и не забывали подливать своему молодому соседу.
Возницын не любил напиваться, но сегодня на душе было тяжело, и он пил напропалую. Он пил и поглядывал на Андрюшу, который сидел в противоположном конце стола рядом с Аленкой.
Возницын жалел, что здесь нет этого враля и вечного спорщика князя Масальского – он был незаменим в одном деле: умел терпеливо выслушивать чужие излияния. Словоохотливому Масальскому, который и сам непрочь был рассказать свои бывшие и вымышленные истории, Возницын как-то легко рассказывал все. Тем более что Масальский был ходок по амурным делам.
Но рассказывать о Софье немногословному, молчаливому Андрюше у Возницына не поворачивался язык. Да Андрюша, пожалуй, и выслушав, ничего не сказал бы в ответ. С ним хорошо было говорить об охоте, о рыбной ловле, о голубях. Тут Андрюша оживлялся и мог беседовать хоть ночь напролет. Там же, где разговор касался женского пола, Андрюша был сух и краток.
Но теперь, под хмельком, Возницын решился бы поделиться всем, что у него наболело, даже с Андрюшей.
А он сидел на другом конце стола, пил по-всегдашнему крепко и по-всегдашнему не пьянел.
Андрюша смотрел на Возницына и улыбался, видя, как его в порыве чувств лобызает пьяненький ландрат.
Рыжебородый стольник в это время тянул Возницына за рукав и бубнил:
– Мы с твоим покойным батюшкой, Александр Артемьич, вместе царю служили! Бывало, на всех документах так и стояло: межеванья стольника Артемия Возницына и… – тыкал он в стол пальцем. – С ним вместе и под Азов с Шейным ходили. Вот в ратном деле покойник был плох, честно, как перед истинным, скажу: плох, не любил этого дела!
Настасья Филатовна, сидевшая рядом с Аленой, шепнула ей:
– Скажи Андрюше, пусть он вытащит как-либо Александра Артемьича из-за стола: они его споят вконец! Вишь, как на образе написанный сидит!
Через минуту Андрюша подошел к Возницыну.
– Сашенька, Аленка меня послала, чтобы ты много не пил…
Возницын взглянул через стол на Аленку.
В немецкой робе с голой, открытой шеей и голыми руками, с высокой прической, насурмленная, с непривычными черными бровями она казалась не обычной, знакомой Аленкой, а какой-то чопорной дамой.
Возницын глядел на нее, точно впервые видел.
И почему-то вспомнил, какая она была там, на речке, когда он застал ее во время купанья – с распущенными рыжими волосами, вся какая-то золотисто-розовая…
«Ай да Аленка! Право-слово, ничего девчонка!» – думал Возницын.
Аленка, точно поняла его мысли, ласково улыбнулась ему в ответ.
Настасья Филатовна ела и как-будто ничего не видела.
– Да поди ты сама! – шептала она Аленке. – Посланец никуда не гож: вместо того чтобы человека от питунов вытащить, сам помогает. Рад, что дорвался! Уведи Сашу к себе аль в сад – от них подальше! Пусть отсидится, отдышется. Вишь, икает уже!
Аленка встала, расправляя пышное платье, и протиснулась к Возницыну.
– Сашенька, подите-ка сюда! – поманила она его. Возницын тяжело встал из-за стола.
– Куда ты, сынок, куда? – обернулся к нему рыжебородый дядюшка, стараясь поймать неверными, пьяными пальцами полу возницынского кафтана.
Андрюша перехватил дядюшкину руку и, садясь на место Возницына, сказал:
– Пусть его! Давай, дядюшка, выпьем со мной!
Рыжебородый успокоился – ему, в сущности, было безразлично, с кем пить.
А Возницын послушно шагал за Аленкой, стараясь итти как можно ровнее.
Алена вышла в передние сени, прошла к себе, в уго?льную горницу.
– Посидим у меня, а то в столовой горнице страсть жарко! – сказала она.
Алена открыла дверь.
В горнице был полумрак. В углу, у киота, горели лампадки, освещая темные, точно закопченные лики. На полу лежали голубые квадраты лунного света.
Алена подняла окно – в комнату из сада ворвался свежий воздух. Потянуло ночной прохладой, сыростью.
Алена села у окна.
– Садитесь, Сашенька, посидим!
Возницын покорно сел на лавку рядом с Аленой.
– Гляньте, как хорошо! – она указала на освещенный луной сад.
Возницын глянул в окно, и сразу ему вспомнилась Софья. Она точно вошла в горницу с этим голубым сиянием.
– А ведь она тоже видит сейчас эту же луну! – мелькнуло в его пьяном мозгу.
Он круто повернулся в сторону от окна. Уронил голову на руки и, сжав ладонями лицо, беззвучно заплакал легкими, пьяными слезами.
Алена встревоженно нагнулась к нему.
– Сашенька, что с вами? Что такое? – тряся Возницына за плечи, спрашивала она. – Вам плохо? Чего вы плачете?
Возницын не отвечал.
Алена схватила его голову, стараясь повернуть лицом к себе. Возницын безвольно ткнулся головой в зеленый грезетовый роброн, в мягкие аленины колени.
Алена хотела поднять его голову, но Возницын упирался, прижимаясь к ее ногам.
– Да что с тобой, Сашенька? – уже почему-то шопотом спрашивала Алена, вся дрожа и боязливо озираясь на раскрытое окно. – Расскажи, что с тобой! – допытывалась она и чмокнула в его завитой пудреный парик. (Афонька хорошо смазал его салом и не пожалел пудры).
– Скажи, родной! Скажи, мой любимый! – не отставала она.
В конце концов, она подняла его голову и прижалась губами к щеке Возницына, по которой текли слезы.
Тогда Возницын обхватил Алену и стал яростно целовать ее, лепеча:
– Милая, милая!
Он целовал Аленку, а думал о той, о другой…
* * *
Как только Алена вышла с Возницыным из горницы, Настасья Филатовна незаметно шмыгнула в сени.
Не прошло и нескольких минут, как она вбежала назад в горницу, где шумели пьяные гости. Настасья Филатовна вытащила Дашкову из-за стола.
– Все у них и без нас слажено, глянь, матушка, сама! Слава те, господи! – крестилась Настасья Филатовна и толкала Ирину Леонтьевну к алениной горнице.
Ирина Леонтьевна широко распахнула дверь и остановилась на пороге: Возницын целовался с Аленкой у открытого окна.
– Батюшки-светы! Алёнка, бесстыжая, с кем это ты? – закричала Ирина Леонтьевна, всплескивая руками. – Сашенька! Дети мои! – бросилась она к ним.
Возницын оторвался на миг от Аленки и удивленно оглянулся вокруг: что случилось?
VII
Возницыну не спалось. Он лежал, слушая, как за окном, в саду, шелестит дождь (дождь шел с вечера – тихий и теплый) и как, не обращая внимания на дождь, звучно рассыпается раскатом, пленькает соловей.