Страница:
– Может, и стоило бы остаться там, не ехать назад в Россию? – ехидно сказал какой-то голос.
Но Софья усмехнулась – она знала себя: на одном месте долгое время ей было не усидеть.
Ее тянуло куда-то. И тогда ее тянуло в Россию! И только в любви ее привязанность была сильнее: она многими увлекалась, но любила, думала об одном – Возницыне.
Софья решила завтра же с утра пойти и отыскать московский дом Возницыных.
Она закрыла сундучок и стала стлать на ночь постель, когда дверь широко распахнулась и в келью кто-то стремительно вбежал.
Софья обернулась. Так и есть – она этого ждала – перед ней стоял пьяный игумен, востроносый князь Масальский.
Софья нисколько не удивилась его появлению. Она знала: живя в одном монастыре, они, рано или поздно, должны были встретиться.
А Масальский опешил от неожиданности. Он моргал пьяными глазами, точно не зная, сон это или явь.
– Софьюшка, вы у меня в обители? – обрадованно кинулся к ней Масальский.
– Нет. Я только проездом остановилась здесь на сутки. Завтра еду в Питербурх!
– Зачем вам ехать? Оставайтесь у нас. Мы с вами славно заживем! Я тут – игуменом. Что хочу, то и сделаю! Хотите поставлю вас келаршей? – говорил он, целуя ее руку и пытаясь обнять Софью.
– Теперь не обманешь, это не в Астрахани! – подумала Софья, с отвращением отодвигаясь от востроносого князя.
– Оставьте, не надо! – строго сказала она, высвобождая свою руку и отступая в сторону.
Востроносое курье личико князя передернулось злобой.
– А, загордилась, мишуковская девка! Забыла, как в Астрахани со мной блудила! – уже повышал голос рассерженный игумен.
Софья быстро сообразила – окриком можно испортить дело. Нужно иначе.
– Напрасно, князь, лаешься, – более ласково сказала она, делая шаг к Масальскому. – Ну, чего хочешь, ваше преподобие? – улыбнулась она.
– Ага, образумилась! То-то. Пойди, я тебя поцелую!.. – потянул ее за руку Масальский.
Он хотел поцеловать ее в губы, но Софья увернулась и Масальский чмокнул в щеку. Софья едва сдержалась, чтобы не ударить его.
А Масальский уже обнимал ее.
– Постой, не спеши. Я все устрою! – как будто испуганно озираясь, сказала вполголоса, заговорщицким тоном Софья: – Там, – она кивнула на дверь в келью: – черничка сидит. Я ее вышлю, и мы с тобой останемся вдвоем!
Софья решила как-либо вырваться из его рук и бежать, куда глаза глядят.
Масальский пристально посмотрел на нее (Софья выдержала его взгляд) и, медленно цедя слова, сказал:
– Только не вздумай закрываться – дверь выломаю, хуже будет! – А убегать станешь – нагоню, на цепь посажу! В подвале сгною.
– Да что ты, дурачок? Я и не собираюсь убегать – перебила она Масальского, теребя от волнения его белый шелковый галстух.
– Ну ступай. Да поскорее! – сказал он, выпуская Софью из рук. – Гони ее ко всем чертям, а не то я ее!..
Масальский не боялся отпустить Софью в смежную келью. Как ни был пьян, он помнил, что из каждой кельи выход только один, а в окнах всюду – решетки.
Софья шмыгнула в келью Капитолины.
Закрыв за собой дверь, Софья так и осталась стоять, подпирая плечом дверь – боялась отойти прочь. Лихорадочно соображала: как быть?
Закрыться в келье – выломает дверь, с него станется.
Спрятаться – некуда. В келье, кроме стола, лавок у стены и кровати, на которой безмятежно спала рыхлая Капитолина, ничего не было.
На печь влезть? Увидит: на печи одна лучина.
Решать надо было сию секунду, иначе – всему конец.
Софья еще раз беспомощно оглянулась вокруг.
У самой двери, на гвозде, висели клобук и просторные рясы толстой трапезной сестры Капитолины.
Ненадежное, но последнее средство. Авось!
Софья быстро надела рясу, кое-как вжала в клобук пышные волосы и решительно отворила дверь. Поклонившись до земли игумену, она, не спеша, вышла из кельи.
Возницын не хотел ждать возвращения князя-игумена. Масальский пришел уже в такое настроение, когда он становился вовсе непереносимым.
Возницын надел портупею, взял палаш и вышел из кельи.
Он прошел коридор и уже подходил к выходной двери, когда на него налетела какая-то монахиня. Возницын невольно схватил ее за руки!
– Осторожнее.
Они взглянули друг на друга.
– Сашенька! – вскрикнула монахиня.
Возницын даже не знал, что сказать – так неожиданна была встреча.
– Бежим скорей отсюда! Он догонит! Бежим! – тащила Софья за рукав Возницына.
– От кого ты убегаешь? – спросил он, медленно идя к выходу.
– От Масальского.
– Ты разве пострижена? – удивился Возницын и сам пришел в ужас от этой мысли.
– Нет! Потом расскажу! Бежим, умоляю тебя!
Откуда-то издалека, из кельи, слышался какой-то истошный бабий крик.
Возницын, придерживая одной рукой палаш, поспешил за Софьей.
– Но куда ж ты сейчас идешь? – спросил Возницын, когда они вышли на середину монастырского двора.
Софья остановилась. Она и сама не знала, куда скрыться. Ясно было одно: в монастыре ни в коем случае оставаться больше нельзя.
– Куда угодно, только вон из монастыря.
– Идем ко мне, – предложил Возницын.
– Идем!
Они быстро пошли к воротам.
Сторож, сидевший у ворот, увидев подходивших Возницына и Софью, вскочил с места и услужливо распахнул калитку:
– Извольте, ваше… – начал он, а дальше не знал, как и продолжать: благородие или преподобие. – Коли царица назначила офицера игуменом, может быть этот будет келарем, кто их разберет!
Высунувшись из калитки, сторож глядел вслед этой странной паре до тех пор, пока она не скрылась в темном провале Спасских ворот.
Ключник Кирилл ждал, скоро ли из горницы вернется жена. Они уже спали, когда в ворота кто-то сильно застучал. Кирилл, крестясь с перепугу, скатился с полатей.
– Кто бы это мог быть ночью? Уж не воровские ли какие люди? Ночь-то осенняя, темная… А, может, из съезжей избы? Время лихое – за «слово и дело» тащат кого попало!
Оказалось не так страшно, но необычно: стучал барин, Александр Артемьевич. Он пришел пешком, да привел с собою какую-то монашку.
Александр Артемьевич велел принести в горницу вторую постель и повел монашку в дом.
Кирилл и руки развел: вот-те на! Никогда за ним этого не водилось.
Жалел одного: не приметил только, какова монашка. Может, кто-либо из Никольского – у Алены Ивановны их много проживает.
Вот теперь Кирилл и ждал прихода жены – что она расскажет.
Наконец, шлепая босыми ногами по полу, вошла баба.
– Ну что? – спросил Кирилл: – Какая монашка, старая? Из Никольского, поди, кто-нибудь?
– Как бы не так, – хмуро отозвалась баба, ложась: – Молодая, пригожая стерва. И вовсе не монашка!
– Да полно тебе – сам видел: в клобуке и в рясе!
– То была в рясе, а сейчас – в немецком платье. Клобук и ряса на лавке валяются!
– Не иначе беглая какая! Только что ж это такое? – догадывался Кирилл.
– Аль не видишь – жена не в лад, вот что! Спи уж! – сердито ответила баба. – Все вы такие!..
Она была зла – к завтрему прибавилось работы: барин велел резать курицу и петуха, варить гостье обед.
V
VI
Вторая глава
I
Но Софья усмехнулась – она знала себя: на одном месте долгое время ей было не усидеть.
Ее тянуло куда-то. И тогда ее тянуло в Россию! И только в любви ее привязанность была сильнее: она многими увлекалась, но любила, думала об одном – Возницыне.
Софья решила завтра же с утра пойти и отыскать московский дом Возницыных.
Она закрыла сундучок и стала стлать на ночь постель, когда дверь широко распахнулась и в келью кто-то стремительно вбежал.
Софья обернулась. Так и есть – она этого ждала – перед ней стоял пьяный игумен, востроносый князь Масальский.
Софья нисколько не удивилась его появлению. Она знала: живя в одном монастыре, они, рано или поздно, должны были встретиться.
А Масальский опешил от неожиданности. Он моргал пьяными глазами, точно не зная, сон это или явь.
– Софьюшка, вы у меня в обители? – обрадованно кинулся к ней Масальский.
– Нет. Я только проездом остановилась здесь на сутки. Завтра еду в Питербурх!
– Зачем вам ехать? Оставайтесь у нас. Мы с вами славно заживем! Я тут – игуменом. Что хочу, то и сделаю! Хотите поставлю вас келаршей? – говорил он, целуя ее руку и пытаясь обнять Софью.
– Теперь не обманешь, это не в Астрахани! – подумала Софья, с отвращением отодвигаясь от востроносого князя.
– Оставьте, не надо! – строго сказала она, высвобождая свою руку и отступая в сторону.
Востроносое курье личико князя передернулось злобой.
– А, загордилась, мишуковская девка! Забыла, как в Астрахани со мной блудила! – уже повышал голос рассерженный игумен.
Софья быстро сообразила – окриком можно испортить дело. Нужно иначе.
– Напрасно, князь, лаешься, – более ласково сказала она, делая шаг к Масальскому. – Ну, чего хочешь, ваше преподобие? – улыбнулась она.
– Ага, образумилась! То-то. Пойди, я тебя поцелую!.. – потянул ее за руку Масальский.
Он хотел поцеловать ее в губы, но Софья увернулась и Масальский чмокнул в щеку. Софья едва сдержалась, чтобы не ударить его.
А Масальский уже обнимал ее.
– Постой, не спеши. Я все устрою! – как будто испуганно озираясь, сказала вполголоса, заговорщицким тоном Софья: – Там, – она кивнула на дверь в келью: – черничка сидит. Я ее вышлю, и мы с тобой останемся вдвоем!
Софья решила как-либо вырваться из его рук и бежать, куда глаза глядят.
Масальский пристально посмотрел на нее (Софья выдержала его взгляд) и, медленно цедя слова, сказал:
– Только не вздумай закрываться – дверь выломаю, хуже будет! – А убегать станешь – нагоню, на цепь посажу! В подвале сгною.
– Да что ты, дурачок? Я и не собираюсь убегать – перебила она Масальского, теребя от волнения его белый шелковый галстух.
– Ну ступай. Да поскорее! – сказал он, выпуская Софью из рук. – Гони ее ко всем чертям, а не то я ее!..
Масальский не боялся отпустить Софью в смежную келью. Как ни был пьян, он помнил, что из каждой кельи выход только один, а в окнах всюду – решетки.
Софья шмыгнула в келью Капитолины.
Закрыв за собой дверь, Софья так и осталась стоять, подпирая плечом дверь – боялась отойти прочь. Лихорадочно соображала: как быть?
Закрыться в келье – выломает дверь, с него станется.
Спрятаться – некуда. В келье, кроме стола, лавок у стены и кровати, на которой безмятежно спала рыхлая Капитолина, ничего не было.
На печь влезть? Увидит: на печи одна лучина.
Решать надо было сию секунду, иначе – всему конец.
Софья еще раз беспомощно оглянулась вокруг.
У самой двери, на гвозде, висели клобук и просторные рясы толстой трапезной сестры Капитолины.
Ненадежное, но последнее средство. Авось!
Софья быстро надела рясу, кое-как вжала в клобук пышные волосы и решительно отворила дверь. Поклонившись до земли игумену, она, не спеша, вышла из кельи.
Возницын не хотел ждать возвращения князя-игумена. Масальский пришел уже в такое настроение, когда он становился вовсе непереносимым.
Возницын надел портупею, взял палаш и вышел из кельи.
Он прошел коридор и уже подходил к выходной двери, когда на него налетела какая-то монахиня. Возницын невольно схватил ее за руки!
– Осторожнее.
Они взглянули друг на друга.
– Сашенька! – вскрикнула монахиня.
Возницын даже не знал, что сказать – так неожиданна была встреча.
– Бежим скорей отсюда! Он догонит! Бежим! – тащила Софья за рукав Возницына.
– От кого ты убегаешь? – спросил он, медленно идя к выходу.
– От Масальского.
– Ты разве пострижена? – удивился Возницын и сам пришел в ужас от этой мысли.
– Нет! Потом расскажу! Бежим, умоляю тебя!
Откуда-то издалека, из кельи, слышался какой-то истошный бабий крик.
Возницын, придерживая одной рукой палаш, поспешил за Софьей.
– Но куда ж ты сейчас идешь? – спросил Возницын, когда они вышли на середину монастырского двора.
Софья остановилась. Она и сама не знала, куда скрыться. Ясно было одно: в монастыре ни в коем случае оставаться больше нельзя.
– Куда угодно, только вон из монастыря.
– Идем ко мне, – предложил Возницын.
– Идем!
Они быстро пошли к воротам.
Сторож, сидевший у ворот, увидев подходивших Возницына и Софью, вскочил с места и услужливо распахнул калитку:
– Извольте, ваше… – начал он, а дальше не знал, как и продолжать: благородие или преподобие. – Коли царица назначила офицера игуменом, может быть этот будет келарем, кто их разберет!
Высунувшись из калитки, сторож глядел вслед этой странной паре до тех пор, пока она не скрылась в темном провале Спасских ворот.
Ключник Кирилл ждал, скоро ли из горницы вернется жена. Они уже спали, когда в ворота кто-то сильно застучал. Кирилл, крестясь с перепугу, скатился с полатей.
– Кто бы это мог быть ночью? Уж не воровские ли какие люди? Ночь-то осенняя, темная… А, может, из съезжей избы? Время лихое – за «слово и дело» тащат кого попало!
Оказалось не так страшно, но необычно: стучал барин, Александр Артемьевич. Он пришел пешком, да привел с собою какую-то монашку.
Александр Артемьевич велел принести в горницу вторую постель и повел монашку в дом.
Кирилл и руки развел: вот-те на! Никогда за ним этого не водилось.
Жалел одного: не приметил только, какова монашка. Может, кто-либо из Никольского – у Алены Ивановны их много проживает.
Вот теперь Кирилл и ждал прихода жены – что она расскажет.
Наконец, шлепая босыми ногами по полу, вошла баба.
– Ну что? – спросил Кирилл: – Какая монашка, старая? Из Никольского, поди, кто-нибудь?
– Как бы не так, – хмуро отозвалась баба, ложась: – Молодая, пригожая стерва. И вовсе не монашка!
– Да полно тебе – сам видел: в клобуке и в рясе!
– То была в рясе, а сейчас – в немецком платье. Клобук и ряса на лавке валяются!
– Не иначе беглая какая! Только что ж это такое? – догадывался Кирилл.
– Аль не видишь – жена не в лад, вот что! Спи уж! – сердито ответила баба. – Все вы такие!..
Она была зла – к завтрему прибавилось работы: барин велел резать курицу и петуха, варить гостье обед.
V
Софья бродила с узелком среди бесконечных китай-городских торговых рядов – хотела встретить кого-либо из Вознесенского монастыря: сама итти в монастырь боялась.
Софье надо было вернуть трапезной сестре Капитолине рясу и клобук, хотя у Капитолины они были не последние, и взять из кельи свои вещи.
Возницын ранним утром уехал в Никольское и сказал, что еще до вечера вернется с подводами и они, ничуть не медля, вместе поедут в Питербурх.
Он приказал ключнику Кириллу без него не впускать в дом никого.
У Софьи болела голова – спала только часа два после отъезда Саши, а долгая августовская ночь вся пролетела, как одно мгновение. За ночь переговорили, обсудили все. Решили твердо: больше не разлучаться друг с другом никогда.
Возницын не терял надежды как-либо освободиться от военной службы («Хоть что-нибудь с собой сделаю, а уйду!»), развестись с нелюбимой женой и жить с Софьей.
– Не даст Шереметьев мне вольную, – убегу за рубеж! – говорила Софья.
Возницын соглашался на все.
Софья ходила по рядам. Она ходила от Казанского собора, где были погреба с красным питьем, где толпились пирожники и квасники, а на скамьях сидели бабы со столовыми калачами и молоком, – до самого Варварского крестца.
У Варварского крестца в воздухе стояли самые непохожие, но одинаково густые, сильные запахи дегтя и «поспевшей», т. е. как следует пропахшей рыбы, чесноку и свежих подошв – с крестца под гору тянулись самые пахучие ряды: ва?ндышный [33], луковичный, чесночный, деготный, подошвенный.
Тут дымились блинни и из лавок, где жарили рыбу, несло постным маслом.
Софья ходила и приглядывалась – не увидит ли какой-либо знакомой торговки-насельницы из Вознесенского монастыря, чтобы попросить ее сходить в обитель.
Прежде всего она медленно прошла по тем рядам, где больше всего толкались бабы – по епанечному и кафтанному рядам. Тут, в былое время, торговала бойкая Филатовна. Но ее не было.
Софья глянула насупротив, в суровские ряды: может, Филатовна перешла туда? Софья прошла все ряды до крашенинного и завязочного – нет бабы.
– Должно быть, умерла. Ведь, двенадцать годов я не видела ее, – решила Софья.
Она вернулась и пошла к ветошному ряду. Тут, наверняка, где либо стоит с разноцветным ворохом одежды на руке, румяная, расторопная, говорливая Устиньюшка, у которой когда-то мать Серафима купила для Софьи шубейку на лисьем меху.
Устиньюшка была сплетница, и Софье неособенно хотелось просить ее об одолжении (придется, ведь, рассказать вчерашнюю историю), но делать было нечего.
Софья едва отбилась от какой-то назойливой торговки, которая предлагала купить дымчатого турецкого атласу, – и вела ее до самого ветошного ряда.
Устиньи не было.
Софья прошла к щепетильному – авось, где-либо тут или у игольного.
Устиньюшка как сквозь землю провалилась.
Софья наверняка знала, что Устиньюшка где-то здесь – вчера утром встретила ее на монастырском дворе, разговаривала. Но найти бабу в этой толпе, среди шалашей, рундуков и ларей было нелегко.
Софья шла мимо всех этих пушных и чулочных, лапотных и зеркальных, мешиных и тележных рядов и вспоминала, кого еще из насельниц Вознесенского монастыря, занимавшихся торговым делом, она помнит.
Была длинная, нескладная драгунская вдова Пелагея Ивановна, торговавшая оладьями. Она торговала с краю овощного ряда – возле нее еще стояла уксусная бочка и чаша с перцем. Но на этом месте теперь сидела баба с лукошком – продавала золу, а вместо медового – расположился меловой ряд.
Время шло.
Делать было нечего. Софья решила пойти сама в монастырь – будь, что будет.
Напоследок она все-таки глянула еще в одно место – там обычно толпился монашеского чина люд – в манатейный ряд, торгующий рясами, скуфьями, клобуками и ременными соловецкими четками. Но ни здесь, ни рядом – в свечном и иконном рядах – знакомых монахинь Софья не нашла.
Софья направилась в Вознесенский монастырь.
По дороге, у Нитяного перекрестка, она увидела румяную Устиньюшку:
– Устиньюшка, ты куда это запропастилась? Я тебя ищу-ищу, – сказала обрадованная Софья. – Ты что теперь, здесь стоишь?
– Нет, милая, там в ветошном. Я станового кваску ходила испить – жара, мочи нет – да и заговорилась тут. А ты, Софьюшка, чего ищешь? Белил не надо ль? Мыла грецкого, аль индейского?
– Нет, Устиньюшка. Я к тебе с просьбой. Сходи-ка ты в монастырь, снеси этот узелок трапезной сестре Капитолине и возьми у нее мой сундучок. Он в первой келье стоит. Я сегодня еду в Питербурх.
– А ты почему ж сама не хочешь сходить? Аль дружка поджидаешь? – ехидно улыбнулась Устиньюшка.
– Нет, игумена боюсь. Вчера насилу от него вырвалась. Кабы не надела капитолининой рясы – не убежать бы!
Глаза Устиньюшки заблестели – предвиделось что-то интересное.
– Он и к тебе подбирался, как к трапезной?
– А что с Капитолиной? – спросила Софья.
– Ты не ведаешь? Умора! Вся обитель сегодня только об этом и судачит. Вчера вечером привез какого-то своего товарища – длинноногий такой, ладный. Напились в келье с чашницей Гликерией допьяна. Игумен высокого оставил с Гликерией, а сам пошел по кельям искать себе пару. Набрел на капитолинину келью. Вошел, а она в это время спала, раздевши. Он к ней. Кабы та не сонная, они б полюбовно сговорились – Капитолина не прочь, а тут со сна и небо в овчинку кажется. Капитолина подняла крик. Баба здоровая – не была б трапезная – сбила нашего игумена с ног да через него в одной сорочке так к келарше Асклиаде в келью и влетела. А в руках у нее парик евоный офицерский с пуклями, с косичкой остался. Она как вцепилась в волосья, так и вынесла из кельи в беспамятстве. Истрепала, излохматила. Келейница келарши до полуночи его завивала да пудрила – Асклиада боится игумена: гвардеец, ведь! Сегодня игумен из своей кельи не выходит – только капусту кислую жрет.
Обе хохотали до слез.
– У тебя сундучишко-то тяжелый? – спросила, утирая слезы, Устиньюшка.
– Нет.
– Давай-кось узелок и стой здесь. Я живо сбегаю!
И Устиньюшка пошла протискиваться через толпу.
Софье надо было вернуть трапезной сестре Капитолине рясу и клобук, хотя у Капитолины они были не последние, и взять из кельи свои вещи.
Возницын ранним утром уехал в Никольское и сказал, что еще до вечера вернется с подводами и они, ничуть не медля, вместе поедут в Питербурх.
Он приказал ключнику Кириллу без него не впускать в дом никого.
У Софьи болела голова – спала только часа два после отъезда Саши, а долгая августовская ночь вся пролетела, как одно мгновение. За ночь переговорили, обсудили все. Решили твердо: больше не разлучаться друг с другом никогда.
Возницын не терял надежды как-либо освободиться от военной службы («Хоть что-нибудь с собой сделаю, а уйду!»), развестись с нелюбимой женой и жить с Софьей.
– Не даст Шереметьев мне вольную, – убегу за рубеж! – говорила Софья.
Возницын соглашался на все.
Софья ходила по рядам. Она ходила от Казанского собора, где были погреба с красным питьем, где толпились пирожники и квасники, а на скамьях сидели бабы со столовыми калачами и молоком, – до самого Варварского крестца.
У Варварского крестца в воздухе стояли самые непохожие, но одинаково густые, сильные запахи дегтя и «поспевшей», т. е. как следует пропахшей рыбы, чесноку и свежих подошв – с крестца под гору тянулись самые пахучие ряды: ва?ндышный [33], луковичный, чесночный, деготный, подошвенный.
Тут дымились блинни и из лавок, где жарили рыбу, несло постным маслом.
Софья ходила и приглядывалась – не увидит ли какой-либо знакомой торговки-насельницы из Вознесенского монастыря, чтобы попросить ее сходить в обитель.
Прежде всего она медленно прошла по тем рядам, где больше всего толкались бабы – по епанечному и кафтанному рядам. Тут, в былое время, торговала бойкая Филатовна. Но ее не было.
Софья глянула насупротив, в суровские ряды: может, Филатовна перешла туда? Софья прошла все ряды до крашенинного и завязочного – нет бабы.
– Должно быть, умерла. Ведь, двенадцать годов я не видела ее, – решила Софья.
Она вернулась и пошла к ветошному ряду. Тут, наверняка, где либо стоит с разноцветным ворохом одежды на руке, румяная, расторопная, говорливая Устиньюшка, у которой когда-то мать Серафима купила для Софьи шубейку на лисьем меху.
Устиньюшка была сплетница, и Софье неособенно хотелось просить ее об одолжении (придется, ведь, рассказать вчерашнюю историю), но делать было нечего.
Софья едва отбилась от какой-то назойливой торговки, которая предлагала купить дымчатого турецкого атласу, – и вела ее до самого ветошного ряда.
Устиньи не было.
Софья прошла к щепетильному – авось, где-либо тут или у игольного.
Устиньюшка как сквозь землю провалилась.
Софья наверняка знала, что Устиньюшка где-то здесь – вчера утром встретила ее на монастырском дворе, разговаривала. Но найти бабу в этой толпе, среди шалашей, рундуков и ларей было нелегко.
Софья шла мимо всех этих пушных и чулочных, лапотных и зеркальных, мешиных и тележных рядов и вспоминала, кого еще из насельниц Вознесенского монастыря, занимавшихся торговым делом, она помнит.
Была длинная, нескладная драгунская вдова Пелагея Ивановна, торговавшая оладьями. Она торговала с краю овощного ряда – возле нее еще стояла уксусная бочка и чаша с перцем. Но на этом месте теперь сидела баба с лукошком – продавала золу, а вместо медового – расположился меловой ряд.
Время шло.
Делать было нечего. Софья решила пойти сама в монастырь – будь, что будет.
Напоследок она все-таки глянула еще в одно место – там обычно толпился монашеского чина люд – в манатейный ряд, торгующий рясами, скуфьями, клобуками и ременными соловецкими четками. Но ни здесь, ни рядом – в свечном и иконном рядах – знакомых монахинь Софья не нашла.
Софья направилась в Вознесенский монастырь.
По дороге, у Нитяного перекрестка, она увидела румяную Устиньюшку:
– Устиньюшка, ты куда это запропастилась? Я тебя ищу-ищу, – сказала обрадованная Софья. – Ты что теперь, здесь стоишь?
– Нет, милая, там в ветошном. Я станового кваску ходила испить – жара, мочи нет – да и заговорилась тут. А ты, Софьюшка, чего ищешь? Белил не надо ль? Мыла грецкого, аль индейского?
– Нет, Устиньюшка. Я к тебе с просьбой. Сходи-ка ты в монастырь, снеси этот узелок трапезной сестре Капитолине и возьми у нее мой сундучок. Он в первой келье стоит. Я сегодня еду в Питербурх.
– А ты почему ж сама не хочешь сходить? Аль дружка поджидаешь? – ехидно улыбнулась Устиньюшка.
– Нет, игумена боюсь. Вчера насилу от него вырвалась. Кабы не надела капитолининой рясы – не убежать бы!
Глаза Устиньюшки заблестели – предвиделось что-то интересное.
– Он и к тебе подбирался, как к трапезной?
– А что с Капитолиной? – спросила Софья.
– Ты не ведаешь? Умора! Вся обитель сегодня только об этом и судачит. Вчера вечером привез какого-то своего товарища – длинноногий такой, ладный. Напились в келье с чашницей Гликерией допьяна. Игумен высокого оставил с Гликерией, а сам пошел по кельям искать себе пару. Набрел на капитолинину келью. Вошел, а она в это время спала, раздевши. Он к ней. Кабы та не сонная, они б полюбовно сговорились – Капитолина не прочь, а тут со сна и небо в овчинку кажется. Капитолина подняла крик. Баба здоровая – не была б трапезная – сбила нашего игумена с ног да через него в одной сорочке так к келарше Асклиаде в келью и влетела. А в руках у нее парик евоный офицерский с пуклями, с косичкой остался. Она как вцепилась в волосья, так и вынесла из кельи в беспамятстве. Истрепала, излохматила. Келейница келарши до полуночи его завивала да пудрила – Асклиада боится игумена: гвардеец, ведь! Сегодня игумен из своей кельи не выходит – только капусту кислую жрет.
Обе хохотали до слез.
– У тебя сундучишко-то тяжелый? – спросила, утирая слезы, Устиньюшка.
– Нет.
– Давай-кось узелок и стой здесь. Я живо сбегаю!
И Устиньюшка пошла протискиваться через толпу.
VI
Алена вытягивала худую шею, становилась на носки, смотрела то так, то этак. Хотела в последний раз увидеть своего любимого Сашу.
Но Саша ехал впереди всех, и в глаза назойливо лез этот бестолковый болтун Афонька, который поместился на самой последней подводе. Свесив ноги с задка телеги, он сидел спиной к лошади и смотрел на удаляющееся Никольское. Алене казалось, что даже на таком расстоянии она видит улыбающуюся рожу.
– Вот бы ты поближе был, я бы тебя, стервеца! – со злостью думала она.
Когда Саша вчера уезжал с Масальским Алена, конечно, и не рассчитывала на то, что муж вернется домой, как обещал Масальский, еще к ночи. Она ожидала его сегодня днем. Но Саша удивил всех: он приехал ранним утром и приехал не угрюмый и недовольный, как всегда с похмелья, а веселый, ласковый. Он насмешил всех своими рассказами об игумене и даже не так, как всегда, косился на алениных старух.
Алена была бы совсем счастлива, если бы не одно обстоятельство: муж почему-то загорелся – ехать немедленно в Питербурх, хотя отъезд был назначен на завтра и не все еще к нему было приготовлено.
– И чего ты, Сашенька, торопишься? Обожди денек-другой! И крупы натолкем побольше и колеса новые для телеги окуем! Ведь, ты еще вчерась говорил, что поедешь послезавтра, – убеждала Алена.
Но муж стоял на своем – ехать без промедления.
– Завтра чуть свет уезжает из Москвы Митька Блудов. Хочу пристать к нему – все ж надежнее будет ехать. Да и пора собираться – как бы императрица не прогневалась: ведь, сама знаешь, за нами, бывшими кавалергардами, смотрят! Давно указ дан, чтобы по Москве праздно не шатались! – потупив в землю глаза, говорил Возницын.
Хотя в других делах Алена обычно и не очень-то уступала мужу, но тут дело – служебное, военное. Где же с ним спорить!
Как ни тяжело было, она сдалась и, переполошив, разогнав по всему Никольскому с разными поручениями дворню, стала спешно ладить мужа в дорогу.
Но те часы, что муж пробыл дома, он продолжал оставаться ласковым и хорошим. И если бы Алена раньше (а не за обедом) подсунула ему выпить чарку с настойкой, которую вчера на той травке сделала Стукея, Алена и впрямь подумала бы, что подействовало приворотное зелье и муж любит ее так же, как в первые месяцы женитьбы.
И то, что в долгую разлуку уезжал он такой хороший, сейчас еще усиливало ее тоску.
Оттого хотелось еще хоть разок взглянуть на него. Алена напрягала глаза, но телеги уносились все дальше и дальше и наконец в облаках придорожной пыли совсем исчезли из глаз.
Но Саша ехал впереди всех, и в глаза назойливо лез этот бестолковый болтун Афонька, который поместился на самой последней подводе. Свесив ноги с задка телеги, он сидел спиной к лошади и смотрел на удаляющееся Никольское. Алене казалось, что даже на таком расстоянии она видит улыбающуюся рожу.
– Вот бы ты поближе был, я бы тебя, стервеца! – со злостью думала она.
Когда Саша вчера уезжал с Масальским Алена, конечно, и не рассчитывала на то, что муж вернется домой, как обещал Масальский, еще к ночи. Она ожидала его сегодня днем. Но Саша удивил всех: он приехал ранним утром и приехал не угрюмый и недовольный, как всегда с похмелья, а веселый, ласковый. Он насмешил всех своими рассказами об игумене и даже не так, как всегда, косился на алениных старух.
Алена была бы совсем счастлива, если бы не одно обстоятельство: муж почему-то загорелся – ехать немедленно в Питербурх, хотя отъезд был назначен на завтра и не все еще к нему было приготовлено.
– И чего ты, Сашенька, торопишься? Обожди денек-другой! И крупы натолкем побольше и колеса новые для телеги окуем! Ведь, ты еще вчерась говорил, что поедешь послезавтра, – убеждала Алена.
Но муж стоял на своем – ехать без промедления.
– Завтра чуть свет уезжает из Москвы Митька Блудов. Хочу пристать к нему – все ж надежнее будет ехать. Да и пора собираться – как бы императрица не прогневалась: ведь, сама знаешь, за нами, бывшими кавалергардами, смотрят! Давно указ дан, чтобы по Москве праздно не шатались! – потупив в землю глаза, говорил Возницын.
Хотя в других делах Алена обычно и не очень-то уступала мужу, но тут дело – служебное, военное. Где же с ним спорить!
Как ни тяжело было, она сдалась и, переполошив, разогнав по всему Никольскому с разными поручениями дворню, стала спешно ладить мужа в дорогу.
Но те часы, что муж пробыл дома, он продолжал оставаться ласковым и хорошим. И если бы Алена раньше (а не за обедом) подсунула ему выпить чарку с настойкой, которую вчера на той травке сделала Стукея, Алена и впрямь подумала бы, что подействовало приворотное зелье и муж любит ее так же, как в первые месяцы женитьбы.
И то, что в долгую разлуку уезжал он такой хороший, сейчас еще усиливало ее тоску.
Оттого хотелось еще хоть разок взглянуть на него. Алена напрягала глаза, но телеги уносились все дальше и дальше и наконец в облаках придорожной пыли совсем исчезли из глаз.
Вторая глава
I
Лэди Рондо с нетерпением ждала мужа. Она приказала перенести пяльцы поближе к окну, чтобы видеть всю Нижнюю набережную.
Сегодня был решительный день – Клавдий Рондо поехал в последний раз говорить с Остерманом об англо-русском торговом трактате.
Все тридцать пунктов трактата давно уже были обсуждены и приняты обеими сторонами. Остались пустяки – капризы своенравной бабы, императрицы Анны Иоанновны. Год тому назад так же шла дипломатическая переписка из-за ерунды: русские настаивали, чтобы английский представитель целовал у императрицы руку, Англия же не соглашалась: при дворе короля Георга II такой церемонии не существовало.
Сейчас было другое: Анна Иоанновна не соглашалась именоваться в трактате старым царским титулом и требовала, чтобы ее, как короля Георга, величали «императрицей» и «всепресветлейшей и державнейшей».
Из-за этого вот уже две недели шел спор между Рондо и Остерманом.
Клавдий Рондо – по старому торговому опыту – чувствовал: если не соглашаться сразу, на этом, в сущности пустяковом вопросе, можно, пожалуй, кое-что заработать. Он не уступал Остерману, какие доводы тот ни приводил. Но в то же время Рондо боялся слишком долго тянуть с трактатом – как бы его не обошли пруссаки и не вырвали бы из-под носу, как в 724 году, главной статьи договора – поставки солдатского сукна для русской армии. За последние годы их сукна были лучше английских и обходились на 20% дешевле.
Сегодня Клавдий Рондо решил покончить с трактатом – признать Анну Иоанновну «императрицей»: из Лондона забрасывали депешами и эстафетами. Торопили резидента.
– Удастся ли Клавдию перехитрить старую лисицу Остермана? – думала лэди Рондо.
Но кроме этого государственного дела, которое в лучшем случае сулило ее мужу только повышение по службе (авось, король Георг II сделает Клавдия Рондо из резидента при русском дворе полномочным министром), у лэди Рондо было свое маленькое предприятие.
Судьба его решалась тоже сегодня.
Лэди Рондо подала мужу хорошую мысль – взять на комиссию русские казенные товары, как это сделал когда-то ее покойный первый муж, консул Уард.
Но Уард платил за все товары вывозные пошлины, а лэди Рондо – за рукоделием – пришла в голову еще более заманчивая и вполне осуществимая мысль: продавать беспошлинные, контрабандные товары. Для этого надо было прежде всего втянуть в компанию придворного банкира Исаака Леви Липмана, недавно возведенного царицей в звание обер-гоф-фактора.
Лэди знала: когда Анна Иоанновна бедствовала в Курляндии на вдовьем пенсионе и заискивала перед всеми, чтобы достать лишнюю копейку, Липман зачастую выручал ее из беды. Зато сейчас он был в большой милости у царицы и состоял постоянным негласным советчиком Бирона.
Лэди Рондо не сомневалась: Липман согласится войти в компанию. Но это было только полдела.
По замыслу лэди Рондо в компанию необходимо было втянуть самого обер-камергера Бирона. Лэди видела: во всех коммерческих операциях Липмана – будь то поставка серебра на монетный двор или привоз вина из Лифляндии – чувствовалось высокое покровительство.
Клавдий Рондо пользовался расположением Бирона. Но лэди Рондо решила еще больше войти в доверие к обер-камергеру. Она стороной узнала, что графиня Бирон любит рукоделие.
Лэди Рондо предпочла бы читать Шекспира или Сервантеса, чем сидеть за пяльцами, но делать было нечего. Она терпеливо вышила две покрышки для диванных подушек, и Клавдий сегодня повез их с собою, чтобы через Липмана передать графине.
Лэди Рондо было любопытно: понравится ли ее работа графине или нет?
И она, вышивая, с нетерпением поглядывала в окно. Наконец лэди Рондо дождалась – у дома остановилась знакомая пара серых лошадей.
Захлопали двери – навстречу резиденту бежали слуги. Лэди Рондо позвонила в колокольчик. В зал вошла высокая, светловолосая горничная.
– Затопите камин, – сказала лэди Рондо, отодвигая пяльцы.
Еще не успели разгореться сухие дубовые дрова, как в зал влетел розовый с мороза Клавдий Рондо.
Лэди по веселым глазам мужа увидала: дело выиграно. Она поднялась навстречу мужу.
Клавдий Рондо замахал руками в кружевных манжетах:
– Ради бога – осторожно: я – с холода, не простудись!
Но все-таки подошел к жене и натянувшись (лэди была выше ростом) поцеловал се в лоб.
– Вы замерзли. Садитесь к камину! – говорила лэди Рондо подвигая мужу кресло. – Ступайте, Марта, дрова будут уже гореть. Скажите, чтоб накрывали на стол – мы сейчас идем обедать!
Горничная вышла.
Клавдий Рондо круто повернулся на каблуках (не был бы родом француз!), подбежал к одной двери, распахнул ее, посмотрел, не подслушивает ли кто-нибудь, подбежал к другой.
У Остермана всюду, в каждом доме, были уши. Особенно в домах иностранных представителей, где Остерман ставил для караула солдат. В доме Рондо от прежнего консула остался целый штат – шестнадцать человек. Они все были шпионами Остермана. Также нельзя было доверяться прислуге.
– Как будто никого нет, – сказал он, возвращаясь к камину и садясь в кресло.
Лэди села рядам.
– Можно поздравить? – спросила она, улыбаясь.
– Можно, – сказал Рондо: – Липман сегодня же приедет к нам.
– Браво, браво! – захлопала в ладоши лэди Рондо. – А как же с трактатом?
– Подписали, – ответил Клавдий Рондо, поглаживая свою французскую клинышком бородку.
– А титул?
Рондо развел руками.
– Я целое утро проспорил охрип даже – никак не соглашались титуловать царицу по-старому. Уж я хотел сдаться, но Остерман вдруг предложил остроумный выход. «Никто не будет последним» – сказал он. И так получилось.
– То-есть, как это? – не понимала лэди Рондо.
– Я недоумевал так же, как и вы. Но все оказалось чрезвычайно просто: мы берем тот экземпляр, в котором первым будет стоять титул его величества короля, а затем титул ее величества. А русские оставят себе другой, где первой будет титуловаться царица, а его величество – потом…
Лэди рассмеялась.
– Ну и хитер!
– А из-за этого титула я все-таки кое-что выторговал: трактат подписали не на десять, а на пятнадцать лет!
– Поздравляю, поздравляю, – нежно целуя мужа, сказала лэди Рондо. – Я всегда знала, что вы хороший делец. Наконец-то мы покончили с трактатом. Теперь можно спокойно заняться своими делами!
Английский резидент при русском дворе Клавдий Рондо похрапывал под стеганым атласным одеялом после целого дня, посвященного коммерции, а лэди Рондо – в нарядном кружевном чепчике и шелковом китайском халате – писала письмо своей приятельнице в Лондон.
Днем писать было некогда, а завтра представлялась столь выгодная оказия – с курьером отправляли королю подписанный трактат «о дружбе и взаимной между обеих держав коммерции». Нужно было торопиться, потому что, во-первых, накопилось много интересных новостей, а во-вторых курьер собирался в дорогу еще до света.
Лэди Рондо писала:
Лэди Рондо присыпала исписанный листик песком и улыбнулась при воспоминании об этом смешном и конфузном случае.
Когда она, в лучшем своем фиолетовом с серебряной сеткой, роброне и в новом маленьком парике, сделанном придворным куафером Петром Лобри, вошла в зал, с дивана поднялся высокий, немолодой человек в нарядном бледно-розовом атласном кафтане. Лэди узнала (она неоднократно видела его при дворе) – это был обер-гоф-фактор Липман.
Он так стремительно пошел ей навстречу, что лэди невольно остановилась. Подбежав к ней, Липман вдруг низко поклонился, точно его ударили сзади и он переломился пополам.
Лэди снова улыбнулась при воспоминании. В то мгновение ей почему-то стало страшно за свои юбки. Она в испуге прижала обе руки к бокам.
А Липман уже глядел своими круглыми умными глазами. Он видел, что испугал ее и не знал, как быть, лэди не предлагала руки, продолжая придерживать юбку.
Наконец она поняла свою оплошность – вспыхнула и протянула руку.
Липман поднес ее к своим полным губам и сказал, скрывая в полупоклоне улыбку:
– Простите, лэди: я, кажется, напугал вас?
Она готова была провалиться сквозь землю. Взглянула на мужа – Клавдий откровенно смеялся.
– Не бойтесь, господин Липман – только обер-гоф-фактор, а не архиатер [34], – сказал он, подходя к жене.
– Я несколько лет живу в этой варварской стране и, право, забыла все хорошие манеры, – улыбаясь, ответила лэди.
Она наконец оправилась от смущения.
Липман сдержанно улыбнулся и постарался тотчас же перевести разговор на другую тему:
– Я восхищен вашим рукоделием, лэди, не меньше, чем моя госпожа, графиня Бирон. Я передал ей ваши работы. Графиня приглашает вас послезавтра приехать во дворец…
Это лэди Рондо вспомнила с удовольствием.
– Вот об этом надо ей написать.
Она перевернула листок и снова застрочила:
Сегодня был решительный день – Клавдий Рондо поехал в последний раз говорить с Остерманом об англо-русском торговом трактате.
Все тридцать пунктов трактата давно уже были обсуждены и приняты обеими сторонами. Остались пустяки – капризы своенравной бабы, императрицы Анны Иоанновны. Год тому назад так же шла дипломатическая переписка из-за ерунды: русские настаивали, чтобы английский представитель целовал у императрицы руку, Англия же не соглашалась: при дворе короля Георга II такой церемонии не существовало.
Сейчас было другое: Анна Иоанновна не соглашалась именоваться в трактате старым царским титулом и требовала, чтобы ее, как короля Георга, величали «императрицей» и «всепресветлейшей и державнейшей».
Из-за этого вот уже две недели шел спор между Рондо и Остерманом.
Клавдий Рондо – по старому торговому опыту – чувствовал: если не соглашаться сразу, на этом, в сущности пустяковом вопросе, можно, пожалуй, кое-что заработать. Он не уступал Остерману, какие доводы тот ни приводил. Но в то же время Рондо боялся слишком долго тянуть с трактатом – как бы его не обошли пруссаки и не вырвали бы из-под носу, как в 724 году, главной статьи договора – поставки солдатского сукна для русской армии. За последние годы их сукна были лучше английских и обходились на 20% дешевле.
Сегодня Клавдий Рондо решил покончить с трактатом – признать Анну Иоанновну «императрицей»: из Лондона забрасывали депешами и эстафетами. Торопили резидента.
– Удастся ли Клавдию перехитрить старую лисицу Остермана? – думала лэди Рондо.
Но кроме этого государственного дела, которое в лучшем случае сулило ее мужу только повышение по службе (авось, король Георг II сделает Клавдия Рондо из резидента при русском дворе полномочным министром), у лэди Рондо было свое маленькое предприятие.
Судьба его решалась тоже сегодня.
Лэди Рондо подала мужу хорошую мысль – взять на комиссию русские казенные товары, как это сделал когда-то ее покойный первый муж, консул Уард.
Но Уард платил за все товары вывозные пошлины, а лэди Рондо – за рукоделием – пришла в голову еще более заманчивая и вполне осуществимая мысль: продавать беспошлинные, контрабандные товары. Для этого надо было прежде всего втянуть в компанию придворного банкира Исаака Леви Липмана, недавно возведенного царицей в звание обер-гоф-фактора.
Лэди знала: когда Анна Иоанновна бедствовала в Курляндии на вдовьем пенсионе и заискивала перед всеми, чтобы достать лишнюю копейку, Липман зачастую выручал ее из беды. Зато сейчас он был в большой милости у царицы и состоял постоянным негласным советчиком Бирона.
Лэди Рондо не сомневалась: Липман согласится войти в компанию. Но это было только полдела.
По замыслу лэди Рондо в компанию необходимо было втянуть самого обер-камергера Бирона. Лэди видела: во всех коммерческих операциях Липмана – будь то поставка серебра на монетный двор или привоз вина из Лифляндии – чувствовалось высокое покровительство.
Клавдий Рондо пользовался расположением Бирона. Но лэди Рондо решила еще больше войти в доверие к обер-камергеру. Она стороной узнала, что графиня Бирон любит рукоделие.
Лэди Рондо предпочла бы читать Шекспира или Сервантеса, чем сидеть за пяльцами, но делать было нечего. Она терпеливо вышила две покрышки для диванных подушек, и Клавдий сегодня повез их с собою, чтобы через Липмана передать графине.
Лэди Рондо было любопытно: понравится ли ее работа графине или нет?
И она, вышивая, с нетерпением поглядывала в окно. Наконец лэди Рондо дождалась – у дома остановилась знакомая пара серых лошадей.
Захлопали двери – навстречу резиденту бежали слуги. Лэди Рондо позвонила в колокольчик. В зал вошла высокая, светловолосая горничная.
– Затопите камин, – сказала лэди Рондо, отодвигая пяльцы.
Еще не успели разгореться сухие дубовые дрова, как в зал влетел розовый с мороза Клавдий Рондо.
Лэди по веселым глазам мужа увидала: дело выиграно. Она поднялась навстречу мужу.
Клавдий Рондо замахал руками в кружевных манжетах:
– Ради бога – осторожно: я – с холода, не простудись!
Но все-таки подошел к жене и натянувшись (лэди была выше ростом) поцеловал се в лоб.
– Вы замерзли. Садитесь к камину! – говорила лэди Рондо подвигая мужу кресло. – Ступайте, Марта, дрова будут уже гореть. Скажите, чтоб накрывали на стол – мы сейчас идем обедать!
Горничная вышла.
Клавдий Рондо круто повернулся на каблуках (не был бы родом француз!), подбежал к одной двери, распахнул ее, посмотрел, не подслушивает ли кто-нибудь, подбежал к другой.
У Остермана всюду, в каждом доме, были уши. Особенно в домах иностранных представителей, где Остерман ставил для караула солдат. В доме Рондо от прежнего консула остался целый штат – шестнадцать человек. Они все были шпионами Остермана. Также нельзя было доверяться прислуге.
– Как будто никого нет, – сказал он, возвращаясь к камину и садясь в кресло.
Лэди села рядам.
– Можно поздравить? – спросила она, улыбаясь.
– Можно, – сказал Рондо: – Липман сегодня же приедет к нам.
– Браво, браво! – захлопала в ладоши лэди Рондо. – А как же с трактатом?
– Подписали, – ответил Клавдий Рондо, поглаживая свою французскую клинышком бородку.
– А титул?
Рондо развел руками.
– Я целое утро проспорил охрип даже – никак не соглашались титуловать царицу по-старому. Уж я хотел сдаться, но Остерман вдруг предложил остроумный выход. «Никто не будет последним» – сказал он. И так получилось.
– То-есть, как это? – не понимала лэди Рондо.
– Я недоумевал так же, как и вы. Но все оказалось чрезвычайно просто: мы берем тот экземпляр, в котором первым будет стоять титул его величества короля, а затем титул ее величества. А русские оставят себе другой, где первой будет титуловаться царица, а его величество – потом…
Лэди рассмеялась.
– Ну и хитер!
– А из-за этого титула я все-таки кое-что выторговал: трактат подписали не на десять, а на пятнадцать лет!
– Поздравляю, поздравляю, – нежно целуя мужа, сказала лэди Рондо. – Я всегда знала, что вы хороший делец. Наконец-то мы покончили с трактатом. Теперь можно спокойно заняться своими делами!
Английский резидент при русском дворе Клавдий Рондо похрапывал под стеганым атласным одеялом после целого дня, посвященного коммерции, а лэди Рондо – в нарядном кружевном чепчике и шелковом китайском халате – писала письмо своей приятельнице в Лондон.
Днем писать было некогда, а завтра представлялась столь выгодная оказия – с курьером отправляли королю подписанный трактат «о дружбе и взаимной между обеих держав коммерции». Нужно было торопиться, потому что, во-первых, накопилось много интересных новостей, а во-вторых курьер собирался в дорогу еще до света.
Лэди Рондо писала:
«Но никто не удивил меня столь, как придворный банкир, обер-гоф-фактор Исаак Липман.
Приехав к нам с первым визитом, он кинулся ко мне так стремительно, что я вообразила, будто он хочет заключить меня в объятия. Затем вдруг, остановившись, он нагнулся ко мне так низко, что я обеими руками схватилась за юбку. Мы оба очень смутились, а когда г. Рондо выдал меня, то это вызвало общий смех».
Лэди Рондо присыпала исписанный листик песком и улыбнулась при воспоминании об этом смешном и конфузном случае.
Когда она, в лучшем своем фиолетовом с серебряной сеткой, роброне и в новом маленьком парике, сделанном придворным куафером Петром Лобри, вошла в зал, с дивана поднялся высокий, немолодой человек в нарядном бледно-розовом атласном кафтане. Лэди узнала (она неоднократно видела его при дворе) – это был обер-гоф-фактор Липман.
Он так стремительно пошел ей навстречу, что лэди невольно остановилась. Подбежав к ней, Липман вдруг низко поклонился, точно его ударили сзади и он переломился пополам.
Лэди снова улыбнулась при воспоминании. В то мгновение ей почему-то стало страшно за свои юбки. Она в испуге прижала обе руки к бокам.
А Липман уже глядел своими круглыми умными глазами. Он видел, что испугал ее и не знал, как быть, лэди не предлагала руки, продолжая придерживать юбку.
Наконец она поняла свою оплошность – вспыхнула и протянула руку.
Липман поднес ее к своим полным губам и сказал, скрывая в полупоклоне улыбку:
– Простите, лэди: я, кажется, напугал вас?
Она готова была провалиться сквозь землю. Взглянула на мужа – Клавдий откровенно смеялся.
– Не бойтесь, господин Липман – только обер-гоф-фактор, а не архиатер [34], – сказал он, подходя к жене.
– Я несколько лет живу в этой варварской стране и, право, забыла все хорошие манеры, – улыбаясь, ответила лэди.
Она наконец оправилась от смущения.
Липман сдержанно улыбнулся и постарался тотчас же перевести разговор на другую тему:
– Я восхищен вашим рукоделием, лэди, не меньше, чем моя госпожа, графиня Бирон. Я передал ей ваши работы. Графиня приглашает вас послезавтра приехать во дворец…
Это лэди Рондо вспомнила с удовольствием.
– Вот об этом надо ей написать.
Она перевернула листок и снова застрочила:
«Благодарю вас за присланные узоры; они сделаны очень хорошо, и я совершенно поняла то направление, в котором должны быть сделаны тени для того, чтобы столбы казались с желобками. Представляю себе ваше удивление, когда вы узнали, что я предпринимаю такую работу; хотя я очень люблю рукодельничать, но мне самой не нужно такого огромного узора; он предназначался для графини Бирон, которая может употребить для работы много рук. Она большая любительница вышивания и, узнав, что у меня есть несколько вышивок моей собственной работы, пожелала их видеть и пригласила меня к себе работать. Я приняла это приглашение с удовольствием по двум причинам: во-первых, г. Рондо может извлечь из этого выгоды, и, во-вторых, мне представляется случай видеть царицу в такой обстановке, в какой иначе ее никак нельзя было бы видеть».