Страница:
– Разве денщик не сказывал?
– От того дурака толку не добьешься! Поехал, говорит, за рубеж, а куда – неизвестно.
– Он собирался сначала ехать в Оршу, а потом в Полоцк – там, слышно, лекари хорошие. Жаловался мне: едучи в прошлом годе из Питербурха в Никольское, селезенку простудил! – сказала Помаскина.
– А не говорил, когда вернется?
– Говорил. Вылечат, аль не вылечат – к пасхе, говорит, вернусь.
Алена повеселела.
– Хоть так-то бы мне сказал, я бы не тревожилась. Столь времени нет, – всего надумаешься! А тут еще из Москвы, из Вотчинной Коллегии приезжали. Над всеми сашиными вотчинами опеку назначили.
– Как опеку? – удивилась Помаскина.
– А так! Опекуншей поставили сестру Матрену. Она и просила Сенат назначить, потому что Саша, мол, безумный, его-де за помешательство в уме и из службы выключили…
– Вот оно что! – протянула Помаскина, а сама подумала: «Матреша тоже хороша. Придется Сашеньке разлучиться с милой – поехать в Никольское. Этак можно всего добра лишиться!»
– Что ж это я сижу! – схватилась Алена. – Вы промерзли с дороги, вам надо хоть чаю согреть! Верка! – кликнула она девку.
– Сидите, пани, я уже поставила, – ответила из-за перегородки жена Герасима Шилы.
– Я, ведь, Аленушка, не надолго – лошадей покормлю да и назад: у меня дома-то никого не осталось, – ответила Помаскина. – Поехала только, чтоб тебя увидеть! А, может, ты все-таки заедешь ко мне на денек-другой?
– Нет, благодарствую, тетенька! – ответила Алена. – И у меня там маменька разрывается на два дома – и в Лужках, и в Никольском.
III
IV
V
– От того дурака толку не добьешься! Поехал, говорит, за рубеж, а куда – неизвестно.
– Он собирался сначала ехать в Оршу, а потом в Полоцк – там, слышно, лекари хорошие. Жаловался мне: едучи в прошлом годе из Питербурха в Никольское, селезенку простудил! – сказала Помаскина.
– А не говорил, когда вернется?
– Говорил. Вылечат, аль не вылечат – к пасхе, говорит, вернусь.
Алена повеселела.
– Хоть так-то бы мне сказал, я бы не тревожилась. Столь времени нет, – всего надумаешься! А тут еще из Москвы, из Вотчинной Коллегии приезжали. Над всеми сашиными вотчинами опеку назначили.
– Как опеку? – удивилась Помаскина.
– А так! Опекуншей поставили сестру Матрену. Она и просила Сенат назначить, потому что Саша, мол, безумный, его-де за помешательство в уме и из службы выключили…
– Вот оно что! – протянула Помаскина, а сама подумала: «Матреша тоже хороша. Придется Сашеньке разлучиться с милой – поехать в Никольское. Этак можно всего добра лишиться!»
– Что ж это я сижу! – схватилась Алена. – Вы промерзли с дороги, вам надо хоть чаю согреть! Верка! – кликнула она девку.
– Сидите, пани, я уже поставила, – ответила из-за перегородки жена Герасима Шилы.
– Я, ведь, Аленушка, не надолго – лошадей покормлю да и назад: у меня дома-то никого не осталось, – ответила Помаскина. – Поехала только, чтоб тебя увидеть! А, может, ты все-таки заедешь ко мне на денек-другой?
– Нет, благодарствую, тетенька! – ответила Алена. – И у меня там маменька разрывается на два дома – и в Лужках, и в Никольском.
III
Уже высоко в чистом весеннем небе звенели жаворонки, и снег, посеревший и ноздреватый, лежал только в лощинах, когда в Никольское воротился Возницын.
Возницын ехал с твердым намерением сразу же начистоту обо всем поговорить с женой. Но когда он, подъезжая к усадьбе, увидел все тот же запущенный сад, пруд с утками, раскидистый каштан у самого дома, – он понял, как нелегко будет сделать все это. Предстояло надолго, если не навсегда, оставить милое сердцу Никольское, где с каждым уголком связано столько дорогих воспоминаний детства. Возницын вдруг как-то утерял всю свою уверенность и почувствовал себя точно в чем-то виноватым. Он ехал и боялся: а вдруг ко всему этому Алена встретит его покорная и ласковая и не покажет и виду, что когда-то между ними была какая-то размолвка?
К счастью, так не случилось.
Алена видела мужа в последний раз тогда, только что вставшего после горячки. Саша был худ и черен, глубоко впавшие серые глаза глядели как-то странно – выразительно, мученически. Два месяца он не брился и своей нелепой, жиденькой русой бороденкой напоминал какого-то захудалого попика. А сейчас Саша располнел, был румян и свеж. Гладко выбритый, он казался моложе своих тридцати шести лет.
Встретив мужа таким, Алена вся зарделась до самых ушей.
Если бы Возницын не видел ее глаз, он бы подумал, что это – радость. Но в алениных коричневых глазах блестели недобрые огоньки. И один глаз начал как-то косить – верный признак, что Алена зла.
Румянец так и не переставал сходить с алениных щек – она в тот вечер была полна злости.
Первое слово, которым встретила Алена своего мужа, была ехидная усмешка:
– Ну, что ж, вылечили тебя за рубежом твои жиды?
И, вместо того, чтобы как-то размякнуть, Возницын сразу ожесточился. Он почувствовал, какая пропасть легла между ними.
– А вот погляди! – в тон ей так же насмешливо ответил Возницын.
– Дома-то пробудешь хоть сколько, аль опять понесет тебя нелегкая?
– Посмотрим, – уклончиво отвечал Возницын.
Больше супруги не сказали в этот вечер друг другу ни слова.
Дворня обрадовалась приезду барина. Особенно был рад Афонька. Он припал к барскому плечу.
– Что, Афонюшка, я слыхал, тебя тут без меня били? – нарочно громко, так, чтобы слышала жена, спросил Возницын.
– На то их барская воля, – смиренно ответил Афонька.
– Его, стервеца, не так еще стоило! – сказала Алена.
– Теперь не будут: я тебя не оставлю, – хлопнул по плечу денщика Возницын и пошел прежде всего в чулан посмотреть, как его книги.
– Книги ваши, Александр Артемьич, – зашептал ему на ухо Афонька, – Алена Ивановна повыкинули из кади. Капусту в кадь склали!
Возницын был зол.
Он велел Афоньке перенести в горницу из чулана все книги.
После ужина Алена постлала мужу в «дубовой», а сама легла в темной горенке.
Возницын лежал и прислушивался, что делается в темной у Алены. Может быть, Алена плачет? Но Алена продолжала гневаться и не думала плакать.
Возницын уснул.
На утро, когда Возницын умывался, Алена спросила все тем же вчерашним насмешливым тоном, глядя на расстегнутый ворот его рубашки:
– Что, Сашенька, так доселе без хреста и ходишь? Аль за рубежом жидовскую веру принял?
– Спастись во всякой вере можно, – ответил Возницын.
После завтрака Алена, наконец, спросила:
– Ну что ж ты, мил муженек, со мною думаешь делать? В монастырь меня пострижешь, аль как?
– Постригайся, коли желаешь!
– Видать, мне только это и осталось. Я сейчас ни вдова, ни мужья жена!..
– Давай говорить начистоту, Алена. Сама видишь, живем мы как волк с собакой. Какая это жизнь! Я подал в Синод о разводе – чего жить вместе друг дружке в тягость!
Алена не ожидала такого оборота. Она вся вспыхнула от гнева и обиды.
– Подал? – как бы не веря своим ушам, переспросила она. – Пропади ж ты пропадом, окаянный! Погубил ты мою жизнь…
– Не я твою погубил, а ты мою загубила: пьяного обманом женили.
– Кто тебя женил, бесстыжие твои глаза? Кто?
– Маменька твоя, вот кто. Я тогда так на тебе жениться хотел, как нонче умирать! – сказал Возницын и вышел из горницы.
– Погоди, погоди, насидишься ты у меня в «бедности»! – кричала Алена.
Возницын не слушал ее крика – собирался в дорогу: решил перебраться в Москву и ждать там результатов из Синода.
Он взял шкатулку с перстнями, алмазами и жемчугами, оставшимися от покойной матери, сам связал все книги – оставил только одну «Следованную Псалтырь». Когда Возницын купил ее в рядах у посадского за шесть гривен, он недоглядел, что в Псалтыри выдрано несколько листов.
Затем Возницын долез на лавку достать с божницы икону Александра Свирского – материно благословение, хотел взять с собой. Снимая икону, он зацепил рядом стоящий аленин образ Константина и Елены. Икона с грохотом упала на пол.
Монахиня Стукея, проходившая через горницу (с некоторых пор она стала меньше бояться барина), подскочила, схватила икону и помчалась с ней к Алене.
Собрав вещи, Возницын уехал с Афонькой в Москву.
С женой он даже не попрощался.
На утро в Никольское явилась Настасья Филатовна Шестакова.
Она привезла с собой каково-то худого, болезненного вида, монаха. Шестакова оставила монаха в телеге, а сама поспешила в дом.
Алена, увидев Шестакову, обрадовалась.
– Ну, приехал же мой муженек! – сказала, горько улыбаясь, она.
– Как же, видала в Москве! – ответила Шестакова. – Да не в этом дело, матушка. А говорил он тебе, аль нет, что подал разводную бумагу в Синод? У меня там крестник, канцелярист Морсочников, он мне все рассказал!
– Говорил, – потупилась Алена.
– И что ж ты будешь делать, Аленушка? Неужто оставишь так? Неужто дозволишь, чтоб он изгалялся над тобой? Да это ему только на руку, попомни мое слово! С некоей иноземкой скрутился, коли вдруг за рубеж полетел. У него так, ровно в песне поется – «Как чужая жена – лебедушка белая, а моя шельма-жена – полынь-горькая трава».
Алена молчала.
Настасья Филатовна не унималась:
– Женщине соблудить с иноверцем простительно: дитя родится – крещеное будет. А вот как мужик с иноверкой спряжется, так дите останется нехристью! Оно и грешнее: нехрещеная вера множится! Что он крестное-то знамение полагает, примечала?
– Спали отдельно – не видала, а за стол садился – не маливался.
– А хрест носит?
– Нет, не носит. Это видала, как умывался, – без хреста.
– А ты бы спросила: почему, мол, так, Сашенька?
– Спрашивала: что, говорю, нехристем ужо стал? А он и отвечает дерзко: «Спастись во всякой вере возможно».
– Господи твоя воля! – перекрестилась Настасья Филатовна. – Как есть еретиком стал! Нет, тут раздумывать нечего! Тот смоленский купец, Шила, аль как там его, – прав: совратил Александра Артемьевича этот жидовин Борух Глебов. Недаром приезжал из Москвы да библии с Александром Артемьевичем читывал. Гляди, Аленушка, как бы тебе в ответе не быть перед государыней – перед богом ты уже в ответе!
– А что же делать? – испуганно спросила Алена.
– Написать в Синод: так, мол, и так. Его и посадят в монастырь. Там целее будет. Смирится, остепенится, вернется к тебе!
Алена колебалась.
– А кто ж напишет?.
– Я об тебе, Аленушка, во как пекусь, как для тебя стараюсь! Я привезла человека – духовную особу. Безместный иеромонах, отец Лазарь Кобяков. Он про все складно напишет. Он из Смоленска приехадчи и этого Боруха доподлинно ведает. Захочешь – отец Лазарь враз напишет, а не захочешь – дашь ему щец похлебать, он и вернется на свой поповский крестец стоять… Так как же, голубушка, покликать его, аль нет? Этак издевался над тобой, а ты еще сумлеваешься!..
– Зови, Настасья Филатовна! – твердо сказала Алена.
Шестакова выскочила за дверь.
Через секунду она вернулась в горницу. Сзади за ней, смиренно сложив руки на тощем животе, шел худой, желтый иеромонах Лазарь Кобяков.
Возницын ехал с твердым намерением сразу же начистоту обо всем поговорить с женой. Но когда он, подъезжая к усадьбе, увидел все тот же запущенный сад, пруд с утками, раскидистый каштан у самого дома, – он понял, как нелегко будет сделать все это. Предстояло надолго, если не навсегда, оставить милое сердцу Никольское, где с каждым уголком связано столько дорогих воспоминаний детства. Возницын вдруг как-то утерял всю свою уверенность и почувствовал себя точно в чем-то виноватым. Он ехал и боялся: а вдруг ко всему этому Алена встретит его покорная и ласковая и не покажет и виду, что когда-то между ними была какая-то размолвка?
К счастью, так не случилось.
Алена видела мужа в последний раз тогда, только что вставшего после горячки. Саша был худ и черен, глубоко впавшие серые глаза глядели как-то странно – выразительно, мученически. Два месяца он не брился и своей нелепой, жиденькой русой бороденкой напоминал какого-то захудалого попика. А сейчас Саша располнел, был румян и свеж. Гладко выбритый, он казался моложе своих тридцати шести лет.
Встретив мужа таким, Алена вся зарделась до самых ушей.
Если бы Возницын не видел ее глаз, он бы подумал, что это – радость. Но в алениных коричневых глазах блестели недобрые огоньки. И один глаз начал как-то косить – верный признак, что Алена зла.
Румянец так и не переставал сходить с алениных щек – она в тот вечер была полна злости.
Первое слово, которым встретила Алена своего мужа, была ехидная усмешка:
– Ну, что ж, вылечили тебя за рубежом твои жиды?
И, вместо того, чтобы как-то размякнуть, Возницын сразу ожесточился. Он почувствовал, какая пропасть легла между ними.
– А вот погляди! – в тон ей так же насмешливо ответил Возницын.
– Дома-то пробудешь хоть сколько, аль опять понесет тебя нелегкая?
– Посмотрим, – уклончиво отвечал Возницын.
Больше супруги не сказали в этот вечер друг другу ни слова.
Дворня обрадовалась приезду барина. Особенно был рад Афонька. Он припал к барскому плечу.
– Что, Афонюшка, я слыхал, тебя тут без меня били? – нарочно громко, так, чтобы слышала жена, спросил Возницын.
– На то их барская воля, – смиренно ответил Афонька.
– Его, стервеца, не так еще стоило! – сказала Алена.
– Теперь не будут: я тебя не оставлю, – хлопнул по плечу денщика Возницын и пошел прежде всего в чулан посмотреть, как его книги.
– Книги ваши, Александр Артемьич, – зашептал ему на ухо Афонька, – Алена Ивановна повыкинули из кади. Капусту в кадь склали!
Возницын был зол.
Он велел Афоньке перенести в горницу из чулана все книги.
После ужина Алена постлала мужу в «дубовой», а сама легла в темной горенке.
Возницын лежал и прислушивался, что делается в темной у Алены. Может быть, Алена плачет? Но Алена продолжала гневаться и не думала плакать.
Возницын уснул.
На утро, когда Возницын умывался, Алена спросила все тем же вчерашним насмешливым тоном, глядя на расстегнутый ворот его рубашки:
– Что, Сашенька, так доселе без хреста и ходишь? Аль за рубежом жидовскую веру принял?
– Спастись во всякой вере можно, – ответил Возницын.
После завтрака Алена, наконец, спросила:
– Ну что ж ты, мил муженек, со мною думаешь делать? В монастырь меня пострижешь, аль как?
– Постригайся, коли желаешь!
– Видать, мне только это и осталось. Я сейчас ни вдова, ни мужья жена!..
– Давай говорить начистоту, Алена. Сама видишь, живем мы как волк с собакой. Какая это жизнь! Я подал в Синод о разводе – чего жить вместе друг дружке в тягость!
Алена не ожидала такого оборота. Она вся вспыхнула от гнева и обиды.
– Подал? – как бы не веря своим ушам, переспросила она. – Пропади ж ты пропадом, окаянный! Погубил ты мою жизнь…
– Не я твою погубил, а ты мою загубила: пьяного обманом женили.
– Кто тебя женил, бесстыжие твои глаза? Кто?
– Маменька твоя, вот кто. Я тогда так на тебе жениться хотел, как нонче умирать! – сказал Возницын и вышел из горницы.
– Погоди, погоди, насидишься ты у меня в «бедности»! – кричала Алена.
Возницын не слушал ее крика – собирался в дорогу: решил перебраться в Москву и ждать там результатов из Синода.
Он взял шкатулку с перстнями, алмазами и жемчугами, оставшимися от покойной матери, сам связал все книги – оставил только одну «Следованную Псалтырь». Когда Возницын купил ее в рядах у посадского за шесть гривен, он недоглядел, что в Псалтыри выдрано несколько листов.
Затем Возницын долез на лавку достать с божницы икону Александра Свирского – материно благословение, хотел взять с собой. Снимая икону, он зацепил рядом стоящий аленин образ Константина и Елены. Икона с грохотом упала на пол.
Монахиня Стукея, проходившая через горницу (с некоторых пор она стала меньше бояться барина), подскочила, схватила икону и помчалась с ней к Алене.
Собрав вещи, Возницын уехал с Афонькой в Москву.
С женой он даже не попрощался.
* * *
На утро в Никольское явилась Настасья Филатовна Шестакова.
Она привезла с собой каково-то худого, болезненного вида, монаха. Шестакова оставила монаха в телеге, а сама поспешила в дом.
Алена, увидев Шестакову, обрадовалась.
– Ну, приехал же мой муженек! – сказала, горько улыбаясь, она.
– Как же, видала в Москве! – ответила Шестакова. – Да не в этом дело, матушка. А говорил он тебе, аль нет, что подал разводную бумагу в Синод? У меня там крестник, канцелярист Морсочников, он мне все рассказал!
– Говорил, – потупилась Алена.
– И что ж ты будешь делать, Аленушка? Неужто оставишь так? Неужто дозволишь, чтоб он изгалялся над тобой? Да это ему только на руку, попомни мое слово! С некоей иноземкой скрутился, коли вдруг за рубеж полетел. У него так, ровно в песне поется – «Как чужая жена – лебедушка белая, а моя шельма-жена – полынь-горькая трава».
Алена молчала.
Настасья Филатовна не унималась:
– Женщине соблудить с иноверцем простительно: дитя родится – крещеное будет. А вот как мужик с иноверкой спряжется, так дите останется нехристью! Оно и грешнее: нехрещеная вера множится! Что он крестное-то знамение полагает, примечала?
– Спали отдельно – не видала, а за стол садился – не маливался.
– А хрест носит?
– Нет, не носит. Это видала, как умывался, – без хреста.
– А ты бы спросила: почему, мол, так, Сашенька?
– Спрашивала: что, говорю, нехристем ужо стал? А он и отвечает дерзко: «Спастись во всякой вере возможно».
– Господи твоя воля! – перекрестилась Настасья Филатовна. – Как есть еретиком стал! Нет, тут раздумывать нечего! Тот смоленский купец, Шила, аль как там его, – прав: совратил Александра Артемьевича этот жидовин Борух Глебов. Недаром приезжал из Москвы да библии с Александром Артемьевичем читывал. Гляди, Аленушка, как бы тебе в ответе не быть перед государыней – перед богом ты уже в ответе!
– А что же делать? – испуганно спросила Алена.
– Написать в Синод: так, мол, и так. Его и посадят в монастырь. Там целее будет. Смирится, остепенится, вернется к тебе!
Алена колебалась.
– А кто ж напишет?.
– Я об тебе, Аленушка, во как пекусь, как для тебя стараюсь! Я привезла человека – духовную особу. Безместный иеромонах, отец Лазарь Кобяков. Он про все складно напишет. Он из Смоленска приехадчи и этого Боруха доподлинно ведает. Захочешь – отец Лазарь враз напишет, а не захочешь – дашь ему щец похлебать, он и вернется на свой поповский крестец стоять… Так как же, голубушка, покликать его, аль нет? Этак издевался над тобой, а ты еще сумлеваешься!..
– Зови, Настасья Филатовна! – твердо сказала Алена.
Шестакова выскочила за дверь.
Через секунду она вернулась в горницу. Сзади за ней, смиренно сложив руки на тощем животе, шел худой, желтый иеромонах Лазарь Кобяков.
IV
Андрюша Дашков хозяйствовал в Лужках.
В начале 737 года он снова получил отпуск. На этот раз несколько необычным путем: один из приятелей научил его отписать секретарю Коллегии пять душ крепостных. Андрюша сговорился с секретарем и очень скоро, якобы по болезни, получил отпуск. Устроить это было тем более легко, что Дашков, служил уже не на корабле, а в кронштадтской гавани.
Уезжая из Питербурха, он хотел повидать Сашу, но снова не разыскал его: от Переведенских слобод остались одни обгорелые бревна да груды кирпича – слободы сгорели летом 736 года.
Приехав в Лужки, Андрюша узнал, что Возницын освобожден от службы и отправился за рубеж лечиться.
Алена плакалась и ему на свою неудачную жизнь, но Андрюша молча выслушал жалобы Алены и, к ее удивлению, не выказал сестре никакого сочувствия.
О том, что Возницын приехал в Никольской, Андрюша узнал на другой день: из Никольского прибегала в Лужки сенная девушка известить маменьку Ирину Леонтьевну о приезде зятя. Андрюша полагал, что тут, он уж наверняка застанет дорогого Сашу. И на следующий день, с утра, отправился в Никольское.
Езда по весенней, размытой дороге была тяжела и непереносима – дойти можно было скорее. Андрюша взял трость и пошел пешком.
Подходя к дому Возницыных, Андрюша увидел, что у крыльца стоит подвода.
– Чья это лошадь? – спросил он у курносого молодого паренька, посвистывавшего у телеги.
– Настасьи Филатовны.
«Без нее здесь никак не обойдутся!» – недовольно подумал Андрюша.
На крыльце Андрюшу встретила аленина доверенная, сенная девушка, Верка. Она предупредила, что барин уехал в Москву, а барыня занята – заперлась в дубовой горнице.
– А кто там с ней? Настасья Филатовна? – спросил Андрюша.
– Настасья Филатовна и какой-то монах.
– Ладно, ступай! Я посижу в «ольховой», обожду, – сказал Андрюша, проходя в горницу.
Верка, поставленная в сенях за тем, чтобы не пропускать никого в горницы и смотреть, как бы кто-либо из возницынских слуг не подслушал, что говорят в «дубовой», спокойно пропустила Андрюшу.
Андрюша вошел в «ольховую» и тихонько подкрался к двери, ведущей в смежную «дубовую» горницу.
Слышались голоса: гнусавый аленин, низкий Настасьи Филатовны и, прерываемый кашлем, мужской голос.
– А кто ж подаст доношение? – спрашивала Алена.
– Да кто? Отец Лазарь. Вот сейчас поедет в Москву и подаст, – отвечала Настасья Филатовна. – Будет тогда знать, как с нехристями возиться-то! Тайная Канцелярия отучит его летать по белу свету!
Андрюша был тугодум, но здесь сообразил быстро. У него даже заныло сердце.
«До чего додумалась – на мужа донос писать!»
Он решил помешать этому во что бы то ни стало.
Ворваться сейчас в «дубовую» горницу и силой вырвать доношение – боязно: монах, писавший его, конечно, отпетый человек, ему недолго крикнуть страшное «слово и дело». Так только испортишь. Надо перехватить доношение в Москве.
Андрюше тотчас же пришла в голову хорошая мысль: ведь, в московской конторе Тайной Канцелярии служит князь Масальский. Ехать к нему и просить положить дело под спуд. Князь – парень свой, добрый, поможет…
И, досадуя на себя, что пошел в Никольское пешком, а не поехал, Андрюша побежал назад в Лужки.
Не заходя в дом, он пробежал в конюшню, сам оседлал лошадь и, нахлестывая тростью по лошадиным бокам, понесся, насколько позволяла грязная дорога, в Москву.
У крыльца московской конторы Тайных Розыскных дел Канцелярии стояло две подводы и толпился народ – ямщики, солдаты, провожающие. Какая-то баба, плача навзрыд, рвалась к телегам, а солдат, выкатив глаза, грубо отталкивал ее прикладом:
– Не лезь! Будя!
Баба с воплем простирала руки к молодому мужику. Он в ручных и ножных кандалах сидел в телеге, понуро опустив голову. Его плечи в старой сермяге, почерневшей от засохшей крови, вздрагивали.
На другой подводе сидел человек с рваными ноздрями.
Андрюша привязал у столба лошадь и прошел мимо телег в контору. Он очутился в небольшой комнате. Здесь, за столом, перелистывал бумаги какой-то косоглазый сержант. На лавке, поставив меж колен фузеи, сидело трое солдат.
– Тебе кого? – грубо спросил сержант, нацеливаясь косым глазом на Дашкова.
– Капитана, князь Масальского.
– По какому делу?
– По самонужнейшему. Скажи, капитан Дашков хочет его видеть!
Сержант встал и прошел в дверь.
Через секунду дверь раскрылась. На пороге стоял востроносый князь Масальский.
– Андрюша, милости прошу, входи!
Дашков прошел к нему мимо косоглазого сержанта, который сейчас глядел на Андрюшу более ласково.
– Ну, как живешь? Садись, брат! – сказал Масальский, указывая на стул.
– Некогда. У меня, князь, к тебе небольшое дельце, – начал Дашков, почесывая затылок.
Андрюша никогда не умел говорить, а теперь, затруднялся, с чего начать: он не знал, успел ли монах раньше его заскочить с доношением, или нет?
– Видишь, сестра моя, Алена, написала доношение на Сашу Возницына. Сдуру написала. Они живут неладно, не сошлись… Так вот, будь другом, князь, попридержи это доношение, не дай ему ходу!
Масальский слушал, поглядывая исподлобья на смущавшегося товарища.
– Доношение-то у тебя уже? – спросил Андрюша.
– У меня ничего нет, – ответил князь.
– Вот и хорошо! А я спешил – боялся, как бы меня не упредили.
– Нет, еще никто не приходил. Посиди, Андрюша, я сейчас! Только приказ отдам, – сказал Масальский и, взяв со стола бумагу, вышел.
Андрюша слышал, как он говорил сержанту:
– Возьми двух солдат и ступай! А оттуда – прямо в Синодальную Канцелярию. Да поживее!
Вернувшись в комнату, он с веселым лицом подошел к Андрюше, который сидел у стола.
– Ну, а ты опять приехал в дом?
Андрюша уже открыл рот рассказать, как он получил себе отпуск, но во-время спохватился: он вспомнил, что князь Масальский теперь не командир шхоута и что сам он сидит не в фартине, а в Тайной Канцелярии.
– Поправляюсь, а то, ведаешь, замучил меня живот, – сказал Андрюша.
– Да полно, ты здоров, чорт! Тебя и оглоблей не убьешь! – хлопнул Масальский по плечу товарища. – А знаешь, Андрюша, как я с доимочной командой в Рязань ездили. Вот-то потеха была! Рассказать тебе – со смеху помрешь! Как я воеводу в железа посадил, а дочка евоная пришла за батюшку просить. Ух, и девка, я тебе доложу! А бабы в Рязани – огонь!
Он говорил, а Дашков думал: «Надо бы поспешить к Саше, предупредить».
– Ну, князь, – сказал он, – я пойду, неколи мне. Надобно домой – поглядеть, как там у меня пашут!
Андрюша поднялся.
– Да погоди, успеешь! Никуда твоя пашня не убежит. В кои веки видимся – и посидеть не хочешь, – задерживал его Масальский. – Постой, я сейчас! – сказал он и выбежал из комнаты.
Андрюша сидел, не зная, как быть: уйти самому, или нет?
В прихожей кашлял солдат.
– Выпустит ли меня одного? И не обижу ль я этим князя, если уйду? Может, он за угощением пошел? – раздумывал Андрюша.
А князь Масальский все не возвращался. Слышно было, как он что-то кричал на дворе, бранился.
«Вот когда нашел по себе службу», – думал Андрюша, глядя в решетчатое оконце.
Наконец, Масальский вернулся.
– Прости, Андрюша, задержал тебя – дела много! Коли спешишь, поезжай себе с богом!
Андрюша встал.
– Так я на тебя надеюсь, князь! Будь другом!
– Для кого, а для Возницына – все сделаю! – весело ответил Масальский, провожая Андрюшу до крыльца.
Андрюша сел на лошадь и погнал во-всю к возницынскому московскому дому.
Разбрызгивая грязь, он подлетел к знакомой калитке.
Глазам Андрюши представилась ужасная картина: из калитки, со связанными назад руками, окруженный солдатами, шел Саша.
Андрюша соскочил с лошади и сделал было шаг к Возницыну.
– Сашенька!
Но косоглазый сержант оттолкнул его:
– Не лезь, ваше благородие!
Возницын как-то смущенно посмотрел на Андрюшу, кивнул ему головой и пошел по улице, высокий, нескладный.
Андрюша стоял, выпустив из рук поводья. Проголодавшаяся лошадь тянулась мягкими губами к молодой зеленой травке, пробившейся у забора.
В начале 737 года он снова получил отпуск. На этот раз несколько необычным путем: один из приятелей научил его отписать секретарю Коллегии пять душ крепостных. Андрюша сговорился с секретарем и очень скоро, якобы по болезни, получил отпуск. Устроить это было тем более легко, что Дашков, служил уже не на корабле, а в кронштадтской гавани.
Уезжая из Питербурха, он хотел повидать Сашу, но снова не разыскал его: от Переведенских слобод остались одни обгорелые бревна да груды кирпича – слободы сгорели летом 736 года.
Приехав в Лужки, Андрюша узнал, что Возницын освобожден от службы и отправился за рубеж лечиться.
Алена плакалась и ему на свою неудачную жизнь, но Андрюша молча выслушал жалобы Алены и, к ее удивлению, не выказал сестре никакого сочувствия.
О том, что Возницын приехал в Никольской, Андрюша узнал на другой день: из Никольского прибегала в Лужки сенная девушка известить маменьку Ирину Леонтьевну о приезде зятя. Андрюша полагал, что тут, он уж наверняка застанет дорогого Сашу. И на следующий день, с утра, отправился в Никольское.
Езда по весенней, размытой дороге была тяжела и непереносима – дойти можно было скорее. Андрюша взял трость и пошел пешком.
Подходя к дому Возницыных, Андрюша увидел, что у крыльца стоит подвода.
– Чья это лошадь? – спросил он у курносого молодого паренька, посвистывавшего у телеги.
– Настасьи Филатовны.
«Без нее здесь никак не обойдутся!» – недовольно подумал Андрюша.
На крыльце Андрюшу встретила аленина доверенная, сенная девушка, Верка. Она предупредила, что барин уехал в Москву, а барыня занята – заперлась в дубовой горнице.
– А кто там с ней? Настасья Филатовна? – спросил Андрюша.
– Настасья Филатовна и какой-то монах.
– Ладно, ступай! Я посижу в «ольховой», обожду, – сказал Андрюша, проходя в горницу.
Верка, поставленная в сенях за тем, чтобы не пропускать никого в горницы и смотреть, как бы кто-либо из возницынских слуг не подслушал, что говорят в «дубовой», спокойно пропустила Андрюшу.
Андрюша вошел в «ольховую» и тихонько подкрался к двери, ведущей в смежную «дубовую» горницу.
Слышались голоса: гнусавый аленин, низкий Настасьи Филатовны и, прерываемый кашлем, мужской голос.
– А кто ж подаст доношение? – спрашивала Алена.
– Да кто? Отец Лазарь. Вот сейчас поедет в Москву и подаст, – отвечала Настасья Филатовна. – Будет тогда знать, как с нехристями возиться-то! Тайная Канцелярия отучит его летать по белу свету!
Андрюша был тугодум, но здесь сообразил быстро. У него даже заныло сердце.
«До чего додумалась – на мужа донос писать!»
Он решил помешать этому во что бы то ни стало.
Ворваться сейчас в «дубовую» горницу и силой вырвать доношение – боязно: монах, писавший его, конечно, отпетый человек, ему недолго крикнуть страшное «слово и дело». Так только испортишь. Надо перехватить доношение в Москве.
Андрюше тотчас же пришла в голову хорошая мысль: ведь, в московской конторе Тайной Канцелярии служит князь Масальский. Ехать к нему и просить положить дело под спуд. Князь – парень свой, добрый, поможет…
И, досадуя на себя, что пошел в Никольское пешком, а не поехал, Андрюша побежал назад в Лужки.
Не заходя в дом, он пробежал в конюшню, сам оседлал лошадь и, нахлестывая тростью по лошадиным бокам, понесся, насколько позволяла грязная дорога, в Москву.
* * *
У крыльца московской конторы Тайных Розыскных дел Канцелярии стояло две подводы и толпился народ – ямщики, солдаты, провожающие. Какая-то баба, плача навзрыд, рвалась к телегам, а солдат, выкатив глаза, грубо отталкивал ее прикладом:
– Не лезь! Будя!
Баба с воплем простирала руки к молодому мужику. Он в ручных и ножных кандалах сидел в телеге, понуро опустив голову. Его плечи в старой сермяге, почерневшей от засохшей крови, вздрагивали.
На другой подводе сидел человек с рваными ноздрями.
Андрюша привязал у столба лошадь и прошел мимо телег в контору. Он очутился в небольшой комнате. Здесь, за столом, перелистывал бумаги какой-то косоглазый сержант. На лавке, поставив меж колен фузеи, сидело трое солдат.
– Тебе кого? – грубо спросил сержант, нацеливаясь косым глазом на Дашкова.
– Капитана, князь Масальского.
– По какому делу?
– По самонужнейшему. Скажи, капитан Дашков хочет его видеть!
Сержант встал и прошел в дверь.
Через секунду дверь раскрылась. На пороге стоял востроносый князь Масальский.
– Андрюша, милости прошу, входи!
Дашков прошел к нему мимо косоглазого сержанта, который сейчас глядел на Андрюшу более ласково.
– Ну, как живешь? Садись, брат! – сказал Масальский, указывая на стул.
– Некогда. У меня, князь, к тебе небольшое дельце, – начал Дашков, почесывая затылок.
Андрюша никогда не умел говорить, а теперь, затруднялся, с чего начать: он не знал, успел ли монах раньше его заскочить с доношением, или нет?
– Видишь, сестра моя, Алена, написала доношение на Сашу Возницына. Сдуру написала. Они живут неладно, не сошлись… Так вот, будь другом, князь, попридержи это доношение, не дай ему ходу!
Масальский слушал, поглядывая исподлобья на смущавшегося товарища.
– Доношение-то у тебя уже? – спросил Андрюша.
– У меня ничего нет, – ответил князь.
– Вот и хорошо! А я спешил – боялся, как бы меня не упредили.
– Нет, еще никто не приходил. Посиди, Андрюша, я сейчас! Только приказ отдам, – сказал Масальский и, взяв со стола бумагу, вышел.
Андрюша слышал, как он говорил сержанту:
– Возьми двух солдат и ступай! А оттуда – прямо в Синодальную Канцелярию. Да поживее!
Вернувшись в комнату, он с веселым лицом подошел к Андрюше, который сидел у стола.
– Ну, а ты опять приехал в дом?
Андрюша уже открыл рот рассказать, как он получил себе отпуск, но во-время спохватился: он вспомнил, что князь Масальский теперь не командир шхоута и что сам он сидит не в фартине, а в Тайной Канцелярии.
– Поправляюсь, а то, ведаешь, замучил меня живот, – сказал Андрюша.
– Да полно, ты здоров, чорт! Тебя и оглоблей не убьешь! – хлопнул Масальский по плечу товарища. – А знаешь, Андрюша, как я с доимочной командой в Рязань ездили. Вот-то потеха была! Рассказать тебе – со смеху помрешь! Как я воеводу в железа посадил, а дочка евоная пришла за батюшку просить. Ух, и девка, я тебе доложу! А бабы в Рязани – огонь!
Он говорил, а Дашков думал: «Надо бы поспешить к Саше, предупредить».
– Ну, князь, – сказал он, – я пойду, неколи мне. Надобно домой – поглядеть, как там у меня пашут!
Андрюша поднялся.
– Да погоди, успеешь! Никуда твоя пашня не убежит. В кои веки видимся – и посидеть не хочешь, – задерживал его Масальский. – Постой, я сейчас! – сказал он и выбежал из комнаты.
Андрюша сидел, не зная, как быть: уйти самому, или нет?
В прихожей кашлял солдат.
– Выпустит ли меня одного? И не обижу ль я этим князя, если уйду? Может, он за угощением пошел? – раздумывал Андрюша.
А князь Масальский все не возвращался. Слышно было, как он что-то кричал на дворе, бранился.
«Вот когда нашел по себе службу», – думал Андрюша, глядя в решетчатое оконце.
Наконец, Масальский вернулся.
– Прости, Андрюша, задержал тебя – дела много! Коли спешишь, поезжай себе с богом!
Андрюша встал.
– Так я на тебя надеюсь, князь! Будь другом!
– Для кого, а для Возницына – все сделаю! – весело ответил Масальский, провожая Андрюшу до крыльца.
Андрюша сел на лошадь и погнал во-всю к возницынскому московскому дому.
Разбрызгивая грязь, он подлетел к знакомой калитке.
Глазам Андрюши представилась ужасная картина: из калитки, со связанными назад руками, окруженный солдатами, шел Саша.
Андрюша соскочил с лошади и сделал было шаг к Возницыну.
– Сашенька!
Но косоглазый сержант оттолкнул его:
– Не лезь, ваше благородие!
Возницын как-то смущенно посмотрел на Андрюшу, кивнул ему головой и пошел по улице, высокий, нескладный.
Андрюша стоял, выпустив из рук поводья. Проголодавшаяся лошадь тянулась мягкими губами к молодой зеленой травке, пробившейся у забора.
V
Когда Возницына вывели со двора, он был уверен, что его ведут в Тайную Канцелярию или Сыскной Приказ у Москворецких ворот. Очевидно, кто-то донес, что Возницын притворяется безумным.
Возницын шел и соображал, чьих же рук это подлое дело.
Но Возницын ошибся – его почему-то привели в Синодальную Канцелярию.
«Может, вообще какое-нибудь недоразумение?» – обрадовался он.
В Синодальной Канцелярии их прихода не ждали. Когда они ввалились в небольшую комнату Канцелярии, лысый секретарь считывал с седым, сморщенным копиистом какую-то копию. Копиист читал по подлиннику:
Секретарь в последний раз глянул на бумагу и хотел уже передать ее копиисту, но вдруг, увидев что-то, закричал:
– А для чего в одной подписал датум 2 мая, а другая промемория без датума?
Копиист только моргал глазами, даже не пытаясь оправдываться.
– Переписать заново!
Швырнув назад промеморию копиисту, лысый секретарь обернулся к вошедшим.
– Что надо? – спросил он, глядя вопросительно на всех.
– Из Тайной Канцелярии, господин секретарь, – ответил кривой сержант. – Привели колодника, капитан-поручика Возницына.
– А зачем он нам?
– Он совратился из православной веры в жидовский закон и хотел бежать за рубеж. Капитан князь Масальский велел схватить его, чтоб он не утек, и доставить вам. Дело подлежит Святейшему Синоду. Вот доношение! – ответил сержант, подавая бумагу.
Возницын слушал, не веря своим ушам.
Алена! Масальский!
Этого он не ждал.
Секретарь развернул бумагу и прочел вслух:
– Так, так, – сказал он, привычным глазом окидывая бумагу.
– Куль! – крикнул секретарь.
– Чего изволите? – вошел из передней старый, подслеповатый солдат.
– Возьми фузею! Отведешь в колодницкую избу!
Старик смотрел – перед ним стояло четверо служивых. Кого ж тут брать?
– Это косого, что ль? – кивнул он на сержанта.
– Нет, – сердито оборвал секретарь. – Исполняй, что тебе приказывают! Ступай!
Солдат, поняв, что попал впросак, поспешил уйти.
Секретарь написал расписку в приеме колодника и передал ее покрасневшему сержанту. Солдаты, стуча башмаками, выходили из Канцелярии. В дверях уже стоял с фузеей в руках старик.
– Морсочников, развяжи да обыщи, – обратился секретарь к худощавому канцеляристу, откидываясь на спинку стула.
Канцелярист сунул перо за ухо и подошел к Возницыну.
– Только нож, больше ничего в карманах нет, – сказал Морсочников, кладя на стул перед секретарем перочинный нож Возницына.
– А треуголку забыл? – напомнил секретарь.
Морсочников взял из рук Возницына треуголку.
– Ну, ваше благородие, – обратился к Возницыну лысый секретарь: – Придется вам поглядеть нашу обитель! Посиди денек-другой, поосмотрись! Я завтра займусь твоим делом и как-нибудь доложу преосвященному Вениамину.
Возницын молчал.
– Кто ж тебя кормить-то в нашей бедности будет? С женой ты ведь в ссоре! Неужто старозаконники из Немецкой слободы? – спросил секретарь, желая выведать, с кого ему придется брать посулы.
– У меня в Немецкой слободе никого нет, – буркнул Возницын.
– Подожди, авось кто-либо сыщется, кому ваше благородие дорог, – потирая руки, улыбался лысый секретарь.
По всей видимости, дело могло быть прибыльным!
«Неужели та стерва, – подумал Возницын о жене, – дозналась о Софье?»
Он даже похолодел от этой мысли.
«Только б Афонька успел добраться до Путятина!»
(Во время ареста Возницын успел шепнуть Афоньке несколько слов).
– Веди, Морсочников! Куль уже вон совсем спит, – сказал секретарь.
Морсочников пошел вперед. Возницын последовал за ним. Старик-солдат затарахтел фузеей – поспешал сзади.
Возницын шагнул через порог колодницкой избы и остановился – тяжелый, смрадный запах ударил в нос. Не было сил отойти от двери.
Глаза со свету пока-что не различали в полутьме ничего. Свет проникал в избу лишь через одно, забранное решеткой маленькое оконце. Оно светилось в противоположной стене под самым потолком.
Но через минуту глаза пригляделись. Возницын разобрал: большую часть избы занимали сплошные нары, они только немного не доходили до той стены, у которой стоял Возницын. Между нарами оставался свободный проход.
Вся небольшая, низкая изба была полным-полна колодников.
Возницын с удивлением увидел, что здесь помещаются вместе мужчины и женщины. Народ толкался в проходе, сидел и лежал всюду – на широких нарах и под ними, на заплеванном полу, черном от многолетней грязи.
На Возницына никто не обратил внимания – изба жила своей жизнью. Стоял шум, говор. Кто-то спорил, кто-то со свистом кашлял, кто-то смеялся и даже сквозь этот гам доносился чей-то храп – человек умудрился заснуть. В дальнем углу шла перебранка. Сверху, с нар, кричали:
– Мартынушка! Сынчишка ты боярский!
Снизу ему отвечали в тон:
– Погоди, доберусь до тебя – я те щеки выломаю! Я тобой потолок вытру!
Звенели кандалы.
Волей-неволей надо было и в этом аду находить себе какое-нибудь место. Кто знает, сколько дней и ночей придется прожить здесь, в ужасной, колодницкой избе!
Забираться в середину избы Возницыну не хотелось – и у двери было душно как в бане. Возницын огляделся.
В проходе толпился народ. Взгромоздясь на плечи товарища, какой-то колодник кричал в окошечко:
– Марфуша, не забудь винца! В говяжий пузырь налей и принеси!
Снизу колодника нетерпеливо дергали за ноги:
– Поговорил – и ладно! Дай другим!
Тут же, в проходе, пошатываясь, стоял пьяный обрюзгший поп. Он был в лаптях и короткой рясе. Поверх рясы висела епитрахиль. При каждом шаге поп наступал ногой на епитрахиль и чуть не падал. Он чертыхался и, отрыгивая, возглашал басом:
– Спаси, отче, добротою с пропою люди твоя!
Справа у стены расположились мужчина и женщина. Левая нога мужчины была скована с правой ногой женщины. Женщина сидела, расчесывая гребнем волосы; мужчина лежал набоку, обернувшись к своему соседу, и что-то рассказывал:
– И вот спьяну он взял и зарезал свою жену ножом. Так, безо всякой к ней досады – взял и зарезал. А после испужался. Бежал со двора и был пострижен в монахи…
Возницын глянул налево – тут жильцы были немного потише.
На ветхой рогоже лежал какой-то человек. Он лежал спиной к двери. Возницын увидел: вся спина у него в запекшейся крови. За ним, уже под самыми нарами, звенел кандалами и все время как-то странно мычал полуголый бородатый мужик. Он был прикован цепью к стене.
Хотя из левого угла несло нестерпимой вонью, Возницын шагнул налево. Усталый, измученный всеми тревогами дня, Возницын с удовольствием сел бы. Но сесть на этот липкий от грязи, исплеванный, изгаженный пол Возницын не решался. Он присел на корточки, прислонившись спиной к сырым бревнам избы.
Возницын смотрел на этих копошащихся, чем-то занятых колодников и думал о своем, о том, что случилось. Он не мог примириться ни с предательством жены, ни с вероломством князя Масальского, который считал себя приятелем Возницына.
«Значит, затаил тогда на меня злобу, хотя и помирился!»
О своей участи Возницын не думал. Обвинение его в том, будто он перешел в иудейство, его не беспокоило. Он боялся только за Софью – не знал, написано ли в доношении что-либо о ней или нет. Чем больше Возницын думал, как Алена решилась на такой поступок, тем более приходил к мысли, что все это – дело рук толстой лярвы, Настасьи Филатовны Шестаковой.
Возницын шел и соображал, чьих же рук это подлое дело.
Но Возницын ошибся – его почему-то привели в Синодальную Канцелярию.
«Может, вообще какое-нибудь недоразумение?» – обрадовался он.
В Синодальной Канцелярии их прихода не ждали. Когда они ввалились в небольшую комнату Канцелярии, лысый секретарь считывал с седым, сморщенным копиистом какую-то копию. Копиист читал по подлиннику:
«а протчего ее корпуса за женским оныя состоянием не осматривал. Архимандрит Африкан».
Секретарь в последний раз глянул на бумагу и хотел уже передать ее копиисту, но вдруг, увидев что-то, закричал:
– А для чего в одной подписал датум 2 мая, а другая промемория без датума?
Копиист только моргал глазами, даже не пытаясь оправдываться.
– Переписать заново!
Швырнув назад промеморию копиисту, лысый секретарь обернулся к вошедшим.
– Что надо? – спросил он, глядя вопросительно на всех.
– Из Тайной Канцелярии, господин секретарь, – ответил кривой сержант. – Привели колодника, капитан-поручика Возницына.
– А зачем он нам?
– Он совратился из православной веры в жидовский закон и хотел бежать за рубеж. Капитан князь Масальский велел схватить его, чтоб он не утек, и доставить вам. Дело подлежит Святейшему Синоду. Вот доношение! – ответил сержант, подавая бумагу.
Возницын слушал, не веря своим ушам.
Алена! Масальский!
Этого он не ждал.
Секретарь развернул бумагу и прочел вслух:
«Отставного капитана-поручика Александра Артемьича Возницына жены его Алены Ивановой дочери доношение…»
– Так, так, – сказал он, привычным глазом окидывая бумагу.
– Куль! – крикнул секретарь.
– Чего изволите? – вошел из передней старый, подслеповатый солдат.
– Возьми фузею! Отведешь в колодницкую избу!
Старик смотрел – перед ним стояло четверо служивых. Кого ж тут брать?
– Это косого, что ль? – кивнул он на сержанта.
– Нет, – сердито оборвал секретарь. – Исполняй, что тебе приказывают! Ступай!
Солдат, поняв, что попал впросак, поспешил уйти.
Секретарь написал расписку в приеме колодника и передал ее покрасневшему сержанту. Солдаты, стуча башмаками, выходили из Канцелярии. В дверях уже стоял с фузеей в руках старик.
– Морсочников, развяжи да обыщи, – обратился секретарь к худощавому канцеляристу, откидываясь на спинку стула.
Канцелярист сунул перо за ухо и подошел к Возницыну.
– Только нож, больше ничего в карманах нет, – сказал Морсочников, кладя на стул перед секретарем перочинный нож Возницына.
– А треуголку забыл? – напомнил секретарь.
Морсочников взял из рук Возницына треуголку.
– Ну, ваше благородие, – обратился к Возницыну лысый секретарь: – Придется вам поглядеть нашу обитель! Посиди денек-другой, поосмотрись! Я завтра займусь твоим делом и как-нибудь доложу преосвященному Вениамину.
Возницын молчал.
– Кто ж тебя кормить-то в нашей бедности будет? С женой ты ведь в ссоре! Неужто старозаконники из Немецкой слободы? – спросил секретарь, желая выведать, с кого ему придется брать посулы.
– У меня в Немецкой слободе никого нет, – буркнул Возницын.
– Подожди, авось кто-либо сыщется, кому ваше благородие дорог, – потирая руки, улыбался лысый секретарь.
По всей видимости, дело могло быть прибыльным!
«Неужели та стерва, – подумал Возницын о жене, – дозналась о Софье?»
Он даже похолодел от этой мысли.
«Только б Афонька успел добраться до Путятина!»
(Во время ареста Возницын успел шепнуть Афоньке несколько слов).
– Веди, Морсочников! Куль уже вон совсем спит, – сказал секретарь.
Морсочников пошел вперед. Возницын последовал за ним. Старик-солдат затарахтел фузеей – поспешал сзади.
* * *
Возницын шагнул через порог колодницкой избы и остановился – тяжелый, смрадный запах ударил в нос. Не было сил отойти от двери.
Глаза со свету пока-что не различали в полутьме ничего. Свет проникал в избу лишь через одно, забранное решеткой маленькое оконце. Оно светилось в противоположной стене под самым потолком.
Но через минуту глаза пригляделись. Возницын разобрал: большую часть избы занимали сплошные нары, они только немного не доходили до той стены, у которой стоял Возницын. Между нарами оставался свободный проход.
Вся небольшая, низкая изба была полным-полна колодников.
Возницын с удивлением увидел, что здесь помещаются вместе мужчины и женщины. Народ толкался в проходе, сидел и лежал всюду – на широких нарах и под ними, на заплеванном полу, черном от многолетней грязи.
На Возницына никто не обратил внимания – изба жила своей жизнью. Стоял шум, говор. Кто-то спорил, кто-то со свистом кашлял, кто-то смеялся и даже сквозь этот гам доносился чей-то храп – человек умудрился заснуть. В дальнем углу шла перебранка. Сверху, с нар, кричали:
– Мартынушка! Сынчишка ты боярский!
Снизу ему отвечали в тон:
– Погоди, доберусь до тебя – я те щеки выломаю! Я тобой потолок вытру!
Звенели кандалы.
Волей-неволей надо было и в этом аду находить себе какое-нибудь место. Кто знает, сколько дней и ночей придется прожить здесь, в ужасной, колодницкой избе!
Забираться в середину избы Возницыну не хотелось – и у двери было душно как в бане. Возницын огляделся.
В проходе толпился народ. Взгромоздясь на плечи товарища, какой-то колодник кричал в окошечко:
– Марфуша, не забудь винца! В говяжий пузырь налей и принеси!
Снизу колодника нетерпеливо дергали за ноги:
– Поговорил – и ладно! Дай другим!
Тут же, в проходе, пошатываясь, стоял пьяный обрюзгший поп. Он был в лаптях и короткой рясе. Поверх рясы висела епитрахиль. При каждом шаге поп наступал ногой на епитрахиль и чуть не падал. Он чертыхался и, отрыгивая, возглашал басом:
– Спаси, отче, добротою с пропою люди твоя!
Справа у стены расположились мужчина и женщина. Левая нога мужчины была скована с правой ногой женщины. Женщина сидела, расчесывая гребнем волосы; мужчина лежал набоку, обернувшись к своему соседу, и что-то рассказывал:
– И вот спьяну он взял и зарезал свою жену ножом. Так, безо всякой к ней досады – взял и зарезал. А после испужался. Бежал со двора и был пострижен в монахи…
Возницын глянул налево – тут жильцы были немного потише.
На ветхой рогоже лежал какой-то человек. Он лежал спиной к двери. Возницын увидел: вся спина у него в запекшейся крови. За ним, уже под самыми нарами, звенел кандалами и все время как-то странно мычал полуголый бородатый мужик. Он был прикован цепью к стене.
Хотя из левого угла несло нестерпимой вонью, Возницын шагнул налево. Усталый, измученный всеми тревогами дня, Возницын с удовольствием сел бы. Но сесть на этот липкий от грязи, исплеванный, изгаженный пол Возницын не решался. Он присел на корточки, прислонившись спиной к сырым бревнам избы.
Возницын смотрел на этих копошащихся, чем-то занятых колодников и думал о своем, о том, что случилось. Он не мог примириться ни с предательством жены, ни с вероломством князя Масальского, который считал себя приятелем Возницына.
«Значит, затаил тогда на меня злобу, хотя и помирился!»
О своей участи Возницын не думал. Обвинение его в том, будто он перешел в иудейство, его не беспокоило. Он боялся только за Софью – не знал, написано ли в доношении что-либо о ней или нет. Чем больше Возницын думал, как Алена решилась на такой поступок, тем более приходил к мысли, что все это – дело рук толстой лярвы, Настасьи Филатовны Шестаковой.