Страница:
«А прочих их жидовских прелестей и всяких народу повреждениев ясно произвести за простотою не знаем, но уповаем на ваше святейшего правительствующего Синода рассуждение и просим, дабы оных христианской веры противников жидов из Смоленской провинции выслать за литовский рубеж, а до откупов или до каких торговых промыслов, за оным их прельщением и явным разорением, не допускать, дабы тем православную христианскую веру утвердить…»
Человек в подряснике окончил, победоносно глядя на доносителя.
Шила сидел, насупив седые брови, что-то соображал.
– Георгий, а не многовато ли хватили? – спросил он, вопросительно глядя на Галатьянова. – Ведь школы-то они в Зверавичах не строили, в клети у Горбаченка молятся…
Галатьянов рассмеялся.
– От Питербурха до Зверович далеко: Синод очезрительно не увидит! А проверять пришлют кому? Архиепископу. Стало быть, чего ж тебе бояться? Макар знает, что пишет!..
Человек в подряснике глядел вбок, хитро улыбаясь.
VI
VII
VIII
Человек в подряснике окончил, победоносно глядя на доносителя.
Шила сидел, насупив седые брови, что-то соображал.
– Георгий, а не многовато ли хватили? – спросил он, вопросительно глядя на Галатьянова. – Ведь школы-то они в Зверавичах не строили, в клети у Горбаченка молятся…
Галатьянов рассмеялся.
– От Питербурха до Зверович далеко: Синод очезрительно не увидит! А проверять пришлют кому? Архиепископу. Стало быть, чего ж тебе бояться? Макар знает, что пишет!..
Человек в подряснике глядел вбок, хитро улыбаясь.
VI
Возницын открыл глаза и по долголетней привычке сразу глянул на стену, где висела картина, изображавшая трехмачтовик. Если солнце доползло по стене до него, – значит, уже шестой час: пора вставать и бежать в классы, в Академию.
Солнце заливало трехмачтовик.
Возницын хотел было вскочить с кровати, но глянул на стол, на котором лежали брошенные лишь бы как учебники – таблица синусов, «книга флагов» Алярда, истрепанный Деграф – и разом вспомнил весь вчерашний день.
Эти книги были уже не нужны: вчера все покончено с Академией, вчера экзаменовали и баллотировали в мичманы.
Завтра – в путь, в Астрахань, к царю, а сегодня можно еще лишний часок поспать.
Он улыбнулся и потянул одеяло на голову.
Последний день в Санкт-Питербурхе пролетел как-то совершенно незаметно.
Когда Возницын поутру, в восьмом часу, пришел в Академию, он не застал никаких занятий: Академия готовилась к отправке мичманов и гардемаринов в низовый поход.
Морская гвардия всех классов, начиная от младшей арифметики и кончая сферикой, слонялась без дела из одной классной палаты в другую. Обсуждали поездку, говорили с уезжающими. Некоторые из более молодых и ретивых завидовали тем, кто отправляется с капитаном фон Верденом в поход, другие, постарше, вроде сорокалетнего гардемарина Луки Борютина, соболезнующе глядели на уезжающих.
У класса плоской навигации стояла группа гардемарин, плотным кольцом окружавшая кого то. Слышались взрывы смеха – очевидно, рассказчик потешал всех какой-то забавной историей.
Подойдя ближе, Возницын узнал голос Масальского:
– Мичман Телепнев развернулся да ка-ак бацнет ему в рыло. Так глаз англичанину и вышиб! Англичанин – в суд. Запросил за глаз пятьсот фунтов стерлингов, а у нашего Телепнева ни шиша в кармане…
– Ого!
– Вот так попался! – послышалась в толпе.
Возницын уже прошел мимо них, но востроносый князь Масальский заметил его и окликнул:
– Сашенька, здравствуй! Ты что это с мушкетом ходишь? Еще не сдавал? Беги проворней в цейхгауз – все уже сдали. Сейчас мундиры получать будем.
Возницын заторопился.
На дворе его остановил Савка Бюрютин:
– Возницын, погоди, ты сдаешь – тебе все равно, – давай обменяем лядунки: твоя новая, а моя вишь какая – должно быть, Прутский поход видала…
Возницын, обменялся лядунками и подошел к цейхгаузу: он последний сдавал все казенное добро – мушкет, натруску, лядунку. Но зато мундир для похода получил первым.
Когда Возницын, нагрузившись одеждой, отошел от двери, его обступили все – и уезжающие и остающиеся. Каждому не терпелось посмотреть, пощупать своими руками новое обмундирование.
– Бострок ничего – тиковый, а кафтан какой? – тянулась из-за гардемаринских плеч чья-то рука.
– Не видишь – канефасный!
– Подкладка худая – хрящевая…
– А ты бы атласную хотел?
– Галстук-то пестрядинный, – тащил кто-то из вороха обмундирования галстук.
– Не тяни, вытащишь совсем – потеряю, – остановил его Возницын.
– Митька, а башмаки-то, глянь, не остроносые, как у матросов, а тупоносые…
Перебирали, тормошили все – рубахи, портки, чулки.
– Саша, и на сколько годов все это? – спросил Савка Борютин. – На два?
– На год.
– Полно – на год: до капитана в этом дослужишься, – съязвил старый гардемарин Пыжов.
– Ну, хватит – нагляделись! – протискивался сквозь толпу Возницын.
Его обогнал Масальский, который мчался со своим узлом во весь дух.
– Ты это куда так торопишься? – спросил Возницын.
– Я пойду в классную палату примерю, а потом в швальню стащу – успеют к вечеру переделать.
Возницын улыбнулся:
– Э, стоит ли возиться!
И пошел домой.
Дома на обновку тотчас же накинулись осматривать, ощупывать, оценивать сестра Матрена Артемьевна и вся дворовая женская прислуга.
А Возницын, захватив со стола книги, которые он брал у профессора Фарварсона почитать, пошел к нему на квартиру.
Профессор абердинского университета Андрей Данилович Фарварсон, математик и астроном, жил при Академии, в небольшой палате с сенцами. Все углы палаты были завалены книгами, чертежами, рукописями, картами.
Возницын застал старика дома.
Фарварсон в туфлях на босу ногу и без кафтана, в одном жилете, сидел у стола и занимался всегдашней домашней работой – исправлял очередной перевод какой то книги.
Старик обрадовался приходу Возницына: Фарварсон любил гардемарина Возницына за то, что он хорошо учился (хотя и не обнаруживал особой склонности к математике), а главное – за то, что Возницын имел пристрастие к чтению. Фарварсон охотно давал гардемарину книги из своей большой библиотеки.
Фарварсон усадил Возницына на табурет, а сам, ежеминутно, нюхая табак и сморкаясь в клетчатый носовой платок, бегал по комнате. Он говорил Возницыну, как должен держать себя молодой человек, вступающий в самостоятельную жизнь.
Возницын смотрел на подвижного, щуплого Андрея Даниловича, на продранные локти его сорочки, на плохо пудренный парик, и ему стало жаль одинокого старика.
Он сидел и думал о том, как охочая на всякие прозвища морская гвардия нелепо прозвала этого доброго, простого человека «Форсуном». Правда, Фарварсон был очень горяч и самолюбив и не спускал никому – даже самому директору Академии. Вся морская гвардия помнит, как англичанин отрезал тогдашнему директору, барону Сент Илеру, который хотел преподавать вместо него геодезию: «Нечего лезть в преподавание той науки, которой сам не сведом». Но какой же он – форсун?
Возницын не хотел надолго отрывать Фарварсона от работы. Он терпеливо выслушал все наставления и стал прощаться.
Фарварсон тряс его руку, желая благополучного возвращения из похода. А когда Возницын уже повернулся к двери, профессор вдруг спохватился – он остановил Возницына и, подскочив к ближайшей стопке книг, лежащих на полу, выбрал в подарок Возницыну две книги.
– Вот, почитаете в дороге!
От Фарварсона Возницын зашел на минутку в Академию – ему хотелось в последний раз взглянуть на те комнаты, где он провел восемь лет.
В классных палатах никого уже не было: все разошлись по квартирам.
Возницын прошел мимо этих небольших комнатушек, пахнущих каким то густым, застоявшимся запахом.
Вот меркаторская навигация, навигация плоская, геометрия. А дальше – арифметика.
В этой комнате Возницын провел первую зиму в Питербурхе. Печи тогда в Кикиных палатах были худые, из окончин дуло. Здесь Возницын впервые подрался с Масальским из-за испорченного листа александрийской бумаги: Масальский толкнул Возницына под локоть, когда он чертил. Здесь же весь класс болел чесоткой, и их лечили противной мазью из дегтя, пороха и сала.
Как это давно было и каким теперь все это кажется милым!
Он ходил по комнате, с нежностью вспоминая, где гнется какая половица, внимательно осматривал изрезанные ножами столы стараясь отыскать среди отметин свои следы.
Не хотелось уходить из этих комнат, но уходить надо было.
Возницын ушел домой обедать.
После обеда он сложил вещи в дорогу и, пользуясь тем, что сестра отдыхала, потихоньку ушел к Андрюше Дашкову: в последний вечер выслушивать надоевшие сестрины рацеи было тошно.
Возницын засиделся у Андрюши Дашкова. Было уже за полночь, когда он собрался уходить из Переведенской слободы, где жил Дашков.
– Любуйся и последний раз белой ночью: в Астрахани, поди, таких не увидим. Ишь, как светло – хоть самую мелкую литеру читай! – сказал Андрюша, выходя вместе с Возницыным на двор.
Ночь действительно была хороша – светла и прозрачна. На большой перспективной дороге можно было пересчитать каждый камешек.
Отчетливо слышалось, как на Васильевском перекликались трещотки караульных. Где-то в морских слободах лаяли собаки. А у Безымянного ерика заливались соловьи. Возницын неспеша пошел домой.
Спать совсем не хотелось – голова была полна мыслей. Сегодня – последняя ночь в Санкт-Питербурхе, а там – неизведанная, новая, самостоятельная жизнь.
В прошлом – опека сестры Матрены Артемьевны и указка шурина, рыжей рыси, контр-адмирала Ивана Акимовича Синявина. В прошлом – восемь лет Морской академии, где каждый шаг заранее определен и размерен.
На молитву – зимой в семь, весной – в шесть. В класс итти по суковатым, неровным полам Кикиных Палат – «безо всякой конфузии, не досадя друг другу». В холодном классе – не бесчинствовать, потому что у дверей с хлыстом в руке дремлет на табурете отставной солдат, «дядька». Вообще «друг другу иметь всевозможное почтение и друг друга называть моим господином» – так напечатано в инструкции царя, которая хлебным мякишем прилеплена на стене зала.
Так же ясно и в остальном.
Науки: фортификация, навигация, геометрия и прочие до рисования и такелажа.
Наставники: если математика – живой Андрей Данилович Фарварсон, если навигация – мямля Степан Гвын, если фрунт – сволочной русак, ротный капитан Козинский.
По наукам даются и кормовые деньги: кто в арифметике – получай в сутки четыре деньги, в тригонометрии – восемь, в навигации плоской – всех десять, а в круглой – три алтына две деньги!
Живи да остерегайся одного: «имей воздержание от худых дел»! За худые дела – кошки, розги и даже – сквозь строй.
В прошлом все точно и ясно. Никаких хлопот и забот.
Не то – в будущем.
В будущем – утомительно-длинное путешествие в неведомую Астрахань, поход с царем в Персию по своенравному, бурному Каспию (это не Маркизова лужа) и первая встреча с неприятелем в море…
Трусости нет – Возницын не трусил, но спокойнее, приятнее было бы никуда не ездить, учить геодезию, диурнал, ходить в Адмиралтейство изучать члены корабельного гола, стоять на часах у всегда пустой денежной казны, а в свободную минуту забежать к любезному Андрею Даниловичу за книгами, чтобы потом – на часах ли, во время урока ли – размышлять над краткими и «узловатыми» изречениями философов.
Приятели – те думают по-иному: они оба довольны предстоящей поездкой.
Андрюша, завзятый рыболов, целый вечер только и говорил о том, как он будет ловить в Астрахани рыбу.
А Масальский, который в пригнанном по фигуре новом кафтане забежал на минутку показаться товарищам, твердил о другом:
– В бою легко отличиться! А в Астрахани, сказывают, много вина и красивые, податливые агарянки…
Для Масальского все везде легко и просто.
Возницын, раздумывая, шел по перспективной дороге.
Пройдя мост через Мью, Возницын у дома адмирала Крюйса свернул вправо и по привычке пошел вдоль реки: он всегда возвращался домой от Андрюши этим путем – задами, чтобы не вступать в разговоры с рогаточным караулом.
С этой стороны у домов не было ни души.
Он шел по вязкому берегу Мьи.
На противоположной стороне реки, среди редкого ивняка, кричал, точно нес караульную службу, дергач.
Из-под ног Возницына то и дело шлепались в тинистую Мью лягушки. Иногда в реку падал отвалившийся от берега ком земли
Возницын шел, глядя на реку, в которой дрожали отблески непотухающей зари.
Вдруг он запнулся за невыкорчеванный пенек и споткнулся, залопотав башмаками и шпагой.
Треуголка слетела с головы.
– Ах, чорт! – выругался Возницын.
И тут он услышал над собой звонкий смех.
Возницын смущенно оглянулся: из раскрытого окна ближайшего дома на него глядела, смеясь, молодая девушка.
Возницын не нашелся, что сказать.
– Третьеводни вы надо мной смеялись, как я хотела упасть, а сегодня сами чуть не упали, – просто сказала девушка.
– Ах, это вы? – наконец узнал он Софью.
Тогда, в Морской Слободе, он не обратил внимания на косу девушки, а теперь весь подоконник был покрыт распущенными пушистыми волосами.
– Цыганочка, – вспомнилось ему слово Масальского. Поправляя перевязь шпаги, Возницын шагнул к окну.
– Что же вы не спите?
– Никак не могу привыкнуть спать в белые ночи: точно днем ложишься!
– Вы, должно быть, недавно в Санкт-Питербурхе?
– Три недели. А вы?
– Я прожил здесь восемь лет, а завтра уезжаю, – с сожалением сказал Возницын.
– Куда?
– В поход. К царю, в Астрахань.
– Ах, как бы я хотела куда-нибудь поехать! – всплеснула руками девушка. – Страсть люблю перемену!
– А я наоборот: мне жалко уезжать.
– А вы не уезжайте, останьтесь! – лукаво улыбнулась девушка. – Хорошо?
– И в самом деле, сказаться больным, не ехать? – мелькнула в голове Возницына шальная мысль.
В это время в доме стукнула дверь. Девушка в испуге отскочила в глубь комнаты и закрыла окно.
Возницын круто повернулся и с досадой зашагал дальше.
Он прошел несколько домов и остановился, ожидая, не откроется ли снова окно. Он ждал, может быть, снова раздастся этот приятный смех.
Кто она?
Возницын стал перебирать по пальцам все дома.
Так и есть – в этом двухэтажном доме, обшитом досками, разрисованными под кирпич, жил любимец царя, капитан первого ранга Захарий Данилович Мишуков.
Но чорт с ним, с этим любимцем царя и капитаном первого ранга! Кто она? Кто эта милая девушка с такими хорошими глазами и немного большим, но приятным, сочным ртом.
Дочь?
Дети у Мишукова очень невелики еще – Возницын однажды видел их.
Сестра?
Кажется, у капитана Мишукова нет сестры. Масальский наверняка знал бы ее.
Дворовая девушка?
Непохоже!
Кто бы она ни была, во всяком случае сон у Возницына окончательно пропал.
Возницын прошел еще раз (будь что будет!) под окнами мишуковского дома. Крайнее окно, у которого сидела девушка, было закрыто. В одном из верхних окон горел свет. Слышался плач ребенка.
Возницын постоял немного у дома, послушал, как чуть слышно текла мутная Мья, а за рекой попрежнему кричал, точно пилил что-то, дергач, и неохотно пошел домой.
Образ гречанки потускнел, отодвинулся на задний план. Теперь из головы не выходила эта черноволосая девушка с лукавыми глазами.
«А что, если действительно прикинуться больным?» – подумал Возницын.
Но тотчас же представил себе неприятно-удивленные лица товарищей – Андрюши и князя Масальского – и презрительную мину сестры:
– Что – струсил? Эх ты, зейман!
«Все уедут, а я – один… Э, чорт!» – махнул рукой Возницын и зашагал домой.
И еще несноснее, чем давеча, стала мысль о том, что завтра придется отправляться с капитаном фон Верденом в низовый поход.
Солнце заливало трехмачтовик.
Возницын хотел было вскочить с кровати, но глянул на стол, на котором лежали брошенные лишь бы как учебники – таблица синусов, «книга флагов» Алярда, истрепанный Деграф – и разом вспомнил весь вчерашний день.
Эти книги были уже не нужны: вчера все покончено с Академией, вчера экзаменовали и баллотировали в мичманы.
Завтра – в путь, в Астрахань, к царю, а сегодня можно еще лишний часок поспать.
Он улыбнулся и потянул одеяло на голову.
Последний день в Санкт-Питербурхе пролетел как-то совершенно незаметно.
Когда Возницын поутру, в восьмом часу, пришел в Академию, он не застал никаких занятий: Академия готовилась к отправке мичманов и гардемаринов в низовый поход.
Морская гвардия всех классов, начиная от младшей арифметики и кончая сферикой, слонялась без дела из одной классной палаты в другую. Обсуждали поездку, говорили с уезжающими. Некоторые из более молодых и ретивых завидовали тем, кто отправляется с капитаном фон Верденом в поход, другие, постарше, вроде сорокалетнего гардемарина Луки Борютина, соболезнующе глядели на уезжающих.
У класса плоской навигации стояла группа гардемарин, плотным кольцом окружавшая кого то. Слышались взрывы смеха – очевидно, рассказчик потешал всех какой-то забавной историей.
Подойдя ближе, Возницын узнал голос Масальского:
– Мичман Телепнев развернулся да ка-ак бацнет ему в рыло. Так глаз англичанину и вышиб! Англичанин – в суд. Запросил за глаз пятьсот фунтов стерлингов, а у нашего Телепнева ни шиша в кармане…
– Ого!
– Вот так попался! – послышалась в толпе.
Возницын уже прошел мимо них, но востроносый князь Масальский заметил его и окликнул:
– Сашенька, здравствуй! Ты что это с мушкетом ходишь? Еще не сдавал? Беги проворней в цейхгауз – все уже сдали. Сейчас мундиры получать будем.
Возницын заторопился.
На дворе его остановил Савка Бюрютин:
– Возницын, погоди, ты сдаешь – тебе все равно, – давай обменяем лядунки: твоя новая, а моя вишь какая – должно быть, Прутский поход видала…
Возницын, обменялся лядунками и подошел к цейхгаузу: он последний сдавал все казенное добро – мушкет, натруску, лядунку. Но зато мундир для похода получил первым.
Когда Возницын, нагрузившись одеждой, отошел от двери, его обступили все – и уезжающие и остающиеся. Каждому не терпелось посмотреть, пощупать своими руками новое обмундирование.
– Бострок ничего – тиковый, а кафтан какой? – тянулась из-за гардемаринских плеч чья-то рука.
– Не видишь – канефасный!
– Подкладка худая – хрящевая…
– А ты бы атласную хотел?
– Галстук-то пестрядинный, – тащил кто-то из вороха обмундирования галстук.
– Не тяни, вытащишь совсем – потеряю, – остановил его Возницын.
– Митька, а башмаки-то, глянь, не остроносые, как у матросов, а тупоносые…
Перебирали, тормошили все – рубахи, портки, чулки.
– Саша, и на сколько годов все это? – спросил Савка Борютин. – На два?
– На год.
– Полно – на год: до капитана в этом дослужишься, – съязвил старый гардемарин Пыжов.
– Ну, хватит – нагляделись! – протискивался сквозь толпу Возницын.
Его обогнал Масальский, который мчался со своим узлом во весь дух.
– Ты это куда так торопишься? – спросил Возницын.
– Я пойду в классную палату примерю, а потом в швальню стащу – успеют к вечеру переделать.
Возницын улыбнулся:
– Э, стоит ли возиться!
И пошел домой.
Дома на обновку тотчас же накинулись осматривать, ощупывать, оценивать сестра Матрена Артемьевна и вся дворовая женская прислуга.
А Возницын, захватив со стола книги, которые он брал у профессора Фарварсона почитать, пошел к нему на квартиру.
Профессор абердинского университета Андрей Данилович Фарварсон, математик и астроном, жил при Академии, в небольшой палате с сенцами. Все углы палаты были завалены книгами, чертежами, рукописями, картами.
Возницын застал старика дома.
Фарварсон в туфлях на босу ногу и без кафтана, в одном жилете, сидел у стола и занимался всегдашней домашней работой – исправлял очередной перевод какой то книги.
Старик обрадовался приходу Возницына: Фарварсон любил гардемарина Возницына за то, что он хорошо учился (хотя и не обнаруживал особой склонности к математике), а главное – за то, что Возницын имел пристрастие к чтению. Фарварсон охотно давал гардемарину книги из своей большой библиотеки.
Фарварсон усадил Возницына на табурет, а сам, ежеминутно, нюхая табак и сморкаясь в клетчатый носовой платок, бегал по комнате. Он говорил Возницыну, как должен держать себя молодой человек, вступающий в самостоятельную жизнь.
Возницын смотрел на подвижного, щуплого Андрея Даниловича, на продранные локти его сорочки, на плохо пудренный парик, и ему стало жаль одинокого старика.
Он сидел и думал о том, как охочая на всякие прозвища морская гвардия нелепо прозвала этого доброго, простого человека «Форсуном». Правда, Фарварсон был очень горяч и самолюбив и не спускал никому – даже самому директору Академии. Вся морская гвардия помнит, как англичанин отрезал тогдашнему директору, барону Сент Илеру, который хотел преподавать вместо него геодезию: «Нечего лезть в преподавание той науки, которой сам не сведом». Но какой же он – форсун?
Возницын не хотел надолго отрывать Фарварсона от работы. Он терпеливо выслушал все наставления и стал прощаться.
Фарварсон тряс его руку, желая благополучного возвращения из похода. А когда Возницын уже повернулся к двери, профессор вдруг спохватился – он остановил Возницына и, подскочив к ближайшей стопке книг, лежащих на полу, выбрал в подарок Возницыну две книги.
– Вот, почитаете в дороге!
От Фарварсона Возницын зашел на минутку в Академию – ему хотелось в последний раз взглянуть на те комнаты, где он провел восемь лет.
В классных палатах никого уже не было: все разошлись по квартирам.
Возницын прошел мимо этих небольших комнатушек, пахнущих каким то густым, застоявшимся запахом.
Вот меркаторская навигация, навигация плоская, геометрия. А дальше – арифметика.
В этой комнате Возницын провел первую зиму в Питербурхе. Печи тогда в Кикиных палатах были худые, из окончин дуло. Здесь Возницын впервые подрался с Масальским из-за испорченного листа александрийской бумаги: Масальский толкнул Возницына под локоть, когда он чертил. Здесь же весь класс болел чесоткой, и их лечили противной мазью из дегтя, пороха и сала.
Как это давно было и каким теперь все это кажется милым!
Он ходил по комнате, с нежностью вспоминая, где гнется какая половица, внимательно осматривал изрезанные ножами столы стараясь отыскать среди отметин свои следы.
Не хотелось уходить из этих комнат, но уходить надо было.
Возницын ушел домой обедать.
После обеда он сложил вещи в дорогу и, пользуясь тем, что сестра отдыхала, потихоньку ушел к Андрюше Дашкову: в последний вечер выслушивать надоевшие сестрины рацеи было тошно.
Возницын засиделся у Андрюши Дашкова. Было уже за полночь, когда он собрался уходить из Переведенской слободы, где жил Дашков.
– Любуйся и последний раз белой ночью: в Астрахани, поди, таких не увидим. Ишь, как светло – хоть самую мелкую литеру читай! – сказал Андрюша, выходя вместе с Возницыным на двор.
Ночь действительно была хороша – светла и прозрачна. На большой перспективной дороге можно было пересчитать каждый камешек.
Отчетливо слышалось, как на Васильевском перекликались трещотки караульных. Где-то в морских слободах лаяли собаки. А у Безымянного ерика заливались соловьи. Возницын неспеша пошел домой.
Спать совсем не хотелось – голова была полна мыслей. Сегодня – последняя ночь в Санкт-Питербурхе, а там – неизведанная, новая, самостоятельная жизнь.
В прошлом – опека сестры Матрены Артемьевны и указка шурина, рыжей рыси, контр-адмирала Ивана Акимовича Синявина. В прошлом – восемь лет Морской академии, где каждый шаг заранее определен и размерен.
На молитву – зимой в семь, весной – в шесть. В класс итти по суковатым, неровным полам Кикиных Палат – «безо всякой конфузии, не досадя друг другу». В холодном классе – не бесчинствовать, потому что у дверей с хлыстом в руке дремлет на табурете отставной солдат, «дядька». Вообще «друг другу иметь всевозможное почтение и друг друга называть моим господином» – так напечатано в инструкции царя, которая хлебным мякишем прилеплена на стене зала.
Так же ясно и в остальном.
Науки: фортификация, навигация, геометрия и прочие до рисования и такелажа.
Наставники: если математика – живой Андрей Данилович Фарварсон, если навигация – мямля Степан Гвын, если фрунт – сволочной русак, ротный капитан Козинский.
По наукам даются и кормовые деньги: кто в арифметике – получай в сутки четыре деньги, в тригонометрии – восемь, в навигации плоской – всех десять, а в круглой – три алтына две деньги!
Живи да остерегайся одного: «имей воздержание от худых дел»! За худые дела – кошки, розги и даже – сквозь строй.
В прошлом все точно и ясно. Никаких хлопот и забот.
Не то – в будущем.
В будущем – утомительно-длинное путешествие в неведомую Астрахань, поход с царем в Персию по своенравному, бурному Каспию (это не Маркизова лужа) и первая встреча с неприятелем в море…
Трусости нет – Возницын не трусил, но спокойнее, приятнее было бы никуда не ездить, учить геодезию, диурнал, ходить в Адмиралтейство изучать члены корабельного гола, стоять на часах у всегда пустой денежной казны, а в свободную минуту забежать к любезному Андрею Даниловичу за книгами, чтобы потом – на часах ли, во время урока ли – размышлять над краткими и «узловатыми» изречениями философов.
Приятели – те думают по-иному: они оба довольны предстоящей поездкой.
Андрюша, завзятый рыболов, целый вечер только и говорил о том, как он будет ловить в Астрахани рыбу.
А Масальский, который в пригнанном по фигуре новом кафтане забежал на минутку показаться товарищам, твердил о другом:
– В бою легко отличиться! А в Астрахани, сказывают, много вина и красивые, податливые агарянки…
Для Масальского все везде легко и просто.
Возницын, раздумывая, шел по перспективной дороге.
Пройдя мост через Мью, Возницын у дома адмирала Крюйса свернул вправо и по привычке пошел вдоль реки: он всегда возвращался домой от Андрюши этим путем – задами, чтобы не вступать в разговоры с рогаточным караулом.
С этой стороны у домов не было ни души.
Он шел по вязкому берегу Мьи.
На противоположной стороне реки, среди редкого ивняка, кричал, точно нес караульную службу, дергач.
Из-под ног Возницына то и дело шлепались в тинистую Мью лягушки. Иногда в реку падал отвалившийся от берега ком земли
Возницын шел, глядя на реку, в которой дрожали отблески непотухающей зари.
Вдруг он запнулся за невыкорчеванный пенек и споткнулся, залопотав башмаками и шпагой.
Треуголка слетела с головы.
– Ах, чорт! – выругался Возницын.
И тут он услышал над собой звонкий смех.
Возницын смущенно оглянулся: из раскрытого окна ближайшего дома на него глядела, смеясь, молодая девушка.
Возницын не нашелся, что сказать.
– Третьеводни вы надо мной смеялись, как я хотела упасть, а сегодня сами чуть не упали, – просто сказала девушка.
– Ах, это вы? – наконец узнал он Софью.
Тогда, в Морской Слободе, он не обратил внимания на косу девушки, а теперь весь подоконник был покрыт распущенными пушистыми волосами.
– Цыганочка, – вспомнилось ему слово Масальского. Поправляя перевязь шпаги, Возницын шагнул к окну.
– Что же вы не спите?
– Никак не могу привыкнуть спать в белые ночи: точно днем ложишься!
– Вы, должно быть, недавно в Санкт-Питербурхе?
– Три недели. А вы?
– Я прожил здесь восемь лет, а завтра уезжаю, – с сожалением сказал Возницын.
– Куда?
– В поход. К царю, в Астрахань.
– Ах, как бы я хотела куда-нибудь поехать! – всплеснула руками девушка. – Страсть люблю перемену!
– А я наоборот: мне жалко уезжать.
– А вы не уезжайте, останьтесь! – лукаво улыбнулась девушка. – Хорошо?
– И в самом деле, сказаться больным, не ехать? – мелькнула в голове Возницына шальная мысль.
В это время в доме стукнула дверь. Девушка в испуге отскочила в глубь комнаты и закрыла окно.
Возницын круто повернулся и с досадой зашагал дальше.
Он прошел несколько домов и остановился, ожидая, не откроется ли снова окно. Он ждал, может быть, снова раздастся этот приятный смех.
Кто она?
Возницын стал перебирать по пальцам все дома.
Так и есть – в этом двухэтажном доме, обшитом досками, разрисованными под кирпич, жил любимец царя, капитан первого ранга Захарий Данилович Мишуков.
Но чорт с ним, с этим любимцем царя и капитаном первого ранга! Кто она? Кто эта милая девушка с такими хорошими глазами и немного большим, но приятным, сочным ртом.
Дочь?
Дети у Мишукова очень невелики еще – Возницын однажды видел их.
Сестра?
Кажется, у капитана Мишукова нет сестры. Масальский наверняка знал бы ее.
Дворовая девушка?
Непохоже!
Кто бы она ни была, во всяком случае сон у Возницына окончательно пропал.
Возницын прошел еще раз (будь что будет!) под окнами мишуковского дома. Крайнее окно, у которого сидела девушка, было закрыто. В одном из верхних окон горел свет. Слышался плач ребенка.
Возницын постоял немного у дома, послушал, как чуть слышно текла мутная Мья, а за рекой попрежнему кричал, точно пилил что-то, дергач, и неохотно пошел домой.
Образ гречанки потускнел, отодвинулся на задний план. Теперь из головы не выходила эта черноволосая девушка с лукавыми глазами.
«А что, если действительно прикинуться больным?» – подумал Возницын.
Но тотчас же представил себе неприятно-удивленные лица товарищей – Андрюши и князя Масальского – и презрительную мину сестры:
– Что – струсил? Эх ты, зейман!
«Все уедут, а я – один… Э, чорт!» – махнул рукой Возницын и зашагал домой.
И еще несноснее, чем давеча, стала мысль о том, что завтра придется отправляться с капитаном фон Верденом в низовый поход.
VII
В эту ночь Софье не удалось заснуть: капитанша позвала ее наверх, у Коленьки разболелись зубы, он плакал и не находил себе места.
Перепробовали все верные средства: затыкали дупло воском, клали тертую редьку, чеснок, перец. Софья бегала к денщику Платону взять у него из трубки нагару – на больной зуб клали этот нагар. Ничто не помогало.
Наконец, уже под утро, Софья вспомнила еще одно средство – так иногда ее лечила мать Серафима: давила на больной зуб указательным перстом.
Указательный перст мамаши не помогал Коленьке. Капитанша велела Софье попробовать надавить на зуб.
Коленьке стало легче.
Пришлось неотступно сидеть при Коленьке до тех пор, пока он не уснул.
Было уже утро, когда капитанша отпустила Софью.
Софья пришла к себе, и хотя она знала, что под окном никто не может ее ждать, все-таки глянула в него.
Из-за чахлых берез большой перспективной дороги подымалось солнце.
Софья разделась и легла в постель, улыбаясь каким-то мыслям.
…Ее никто не будил, но Софья проснулась как от толчка. Она вскочила и, протирая глаза, с тревогой глядела: ей казалось, будто она уже проспала что-то.
В голове мелькнул вчерашний вечер.
Ах, да! Ведь сегодня уходят в поход, в Астрахань, моряки. И уезжает этот приятный мичман.
Софья начала торопливо одеваться.
Было еще рано – около полудня.
Наверху у капитанши стояла тишина – очевидно, и Коленька и его мамаша еще спали.
Софья пошла на кухню умыться и первым делом глянула в окно: из кухни была видна часть луга перед Адмиралтейством.
Но из-за шалашей и ларей Морского рынка, возле которых уже толпился народ, трудно было разглядеть, что делается у Адмиралтейства.
Толстощекая капитанская кухарка точно угадала софьино беспокойство. Утирая фартуком полные губы, она невзначай уронила:
– Сегодня морская гвардия в поход едет. Наш Платон не вытерпел – побежал провожать.
Софья, боясь, чтобы не проснулась капитанша и не задержала ее, наскоро умылась и вышла из дому.
На растоптанном, грязном Морском рынке было много народа. Люди ходили между ларями и шалашами взад и вперед.
Тут с большими глиняными кувшинами стояли белобрысые торговки молока.
Разносчик сбитеню, здоровенный мужик, кричал во все горло:
– Сбитень горяч! Кипит горяч! Вот сбитень! Вот горячий, пьет приказный, пьет подьячий!..
Какой-то адмиралтейский служитель, распялив фризовое портище, разглядывал его на свет, видимо, собираясь покупать.
Краснощекий молодой парень, опершись о шалаш, примеривал тупоносые солдатские башмаки. Продавец их, плутоватого вида человек с серебряной серьгой в ухе, уговаривал:
– Да ты не бойся, потяни как следует – взойдет!
В стороне ругались, плюя друг перед другом, две торговки из лоскутного ряда. Кучка адмиралтейских кузнецов со смехом глядела на эту сцену, подзадоривая:
– Не поддавайся, рыжая, засупонивай!
Софья протолкалась сквозь народ и сразу же увидела длинную вереницу телег. Они тянулись к большой перспективной дороге. Последние подводы стояли у избы с засохшей, осыпающейся сосновой веткой под тесовой крышей – у адмиралтейского кружала.
На некоторых подводах лежало парусное полотно, бичева, канаты. Другие – были порожние.
Возле подвод толпились темнозеленые мундиры морской гвардии.
У Софьи забилось сердце.
Она стала внимательно разглядывать моряков, надеясь найти среди них вчерашнего мичмана.
Но его нигде не было видно.
Софья сразу нашла только его востроглазого и востроносого товарища, с которым встретилась тогда в Морской слободе. Востроглазый мичман тростью выгонял из кружала загулявших подводчиков.
– Ехать надо, а они бражничать вздумали! – кричал он, подгоняя тростью валившихся с крыльца мужиков.
Софья решила, что ее вчерашний мичман где либо в голове колонны.
Она стала уже пробираться вперед, когда сзади послышалось:
– Глядите, наш Саша поспевает!
– Он долговязый – нагонит!
Софья остановилась, оглядываясь.
От мазанковых домиков Морской академии быстро шел к подводам тот высокий мичман, которого она хотела видеть.
– И у нашего философа нашлась зазнобушка, – бросил кто то.
– У него зазноба известная – книги. Небось, не в девичьей светелке, а в фарварсоновой каморке засиделся! – издевательски посмеиваясь, сказал Масальский, спрыгивая с крыльца. – Глядите, ей-же-ей, книги в платке несет!
– С кем это, Саша, так долго прощался?
– Ай да, философ! – подтрунивали кругом, когда высокий мичман подошел к телегам.
Мичман смущенно улыбался, сдвигая треуголку со лба на затылок.
– Ты за чем это, Сашенька, ходил? – спросил у него коренастый мичман, лежавший, развалясь, в последней телеге. – Пироги, что ли, на дорогу принес? – кивнул он на сверток.
– Книги взял, – ответил мичман.
Все рассмеялись.
– Я ж так и говорил: Саша у Фарварсона над книгами слезу проливает! – ликовал Масальский.
– Такая дорога – одуреть с тоски можно! – оправдывался мичман.
– Неужто, Сашенька, тебе за восемь годов книги еще не осточертели? – спросил у мичмана какой-то обрюзгший пожилой гардемарин.
– Поехали! Поехали! – раздалось с передних подвод. Темнозеленые мундиры зашевелились.
В суете прощанья уезжающих моряков с остающимися Софья на секунду потеряла Возницына из виду. Где-то впереди запели:
– До свиданья, Савка!
Подводы тронулись.
Софья не спускала глаз с Возницына.
Он сидел, полуоборотясь, и глядел назад, туда, где прожил восемь лет.
И тут востроглазый князь Масальский, ехавший в передней телеге, увидел Софью. Он закричал Возницыну, указывая на Софью:
– Сашка, гляди, кто нас провожает! Цыганочка!
И замахал Софье треуголкой.
Кровь прилила к софьину лицу.
Софья замахала в ответ рукой.
На мгновение ее глаза встретились с глазами Возницына. Потом телегу разом скрыли проклятые возы с сеном и дровами, стоявшие на Морском рынке.
Софья выбежала из-за них, но пока бежала по непролазной рыночной грязи, телег уже не было видно.
Издалека только донесся обрывок песни:
Софья оглянулась: возле нее стояла красивая, черноглазая гречанка.
– Уехали наши соколики, – сказала гречанка, обращаясь к Софье.
Софье почему-то стало стыдно – точно ее поймали с поличным. Потупив голову, она быстро пошла домой.
– Сашенька, – повторяла она про себя, – Саша!
Перепробовали все верные средства: затыкали дупло воском, клали тертую редьку, чеснок, перец. Софья бегала к денщику Платону взять у него из трубки нагару – на больной зуб клали этот нагар. Ничто не помогало.
Наконец, уже под утро, Софья вспомнила еще одно средство – так иногда ее лечила мать Серафима: давила на больной зуб указательным перстом.
Указательный перст мамаши не помогал Коленьке. Капитанша велела Софье попробовать надавить на зуб.
Коленьке стало легче.
Пришлось неотступно сидеть при Коленьке до тех пор, пока он не уснул.
Было уже утро, когда капитанша отпустила Софью.
Софья пришла к себе, и хотя она знала, что под окном никто не может ее ждать, все-таки глянула в него.
Из-за чахлых берез большой перспективной дороги подымалось солнце.
Софья разделась и легла в постель, улыбаясь каким-то мыслям.
…Ее никто не будил, но Софья проснулась как от толчка. Она вскочила и, протирая глаза, с тревогой глядела: ей казалось, будто она уже проспала что-то.
В голове мелькнул вчерашний вечер.
Ах, да! Ведь сегодня уходят в поход, в Астрахань, моряки. И уезжает этот приятный мичман.
Софья начала торопливо одеваться.
Было еще рано – около полудня.
Наверху у капитанши стояла тишина – очевидно, и Коленька и его мамаша еще спали.
Софья пошла на кухню умыться и первым делом глянула в окно: из кухни была видна часть луга перед Адмиралтейством.
Но из-за шалашей и ларей Морского рынка, возле которых уже толпился народ, трудно было разглядеть, что делается у Адмиралтейства.
Толстощекая капитанская кухарка точно угадала софьино беспокойство. Утирая фартуком полные губы, она невзначай уронила:
– Сегодня морская гвардия в поход едет. Наш Платон не вытерпел – побежал провожать.
Софья, боясь, чтобы не проснулась капитанша и не задержала ее, наскоро умылась и вышла из дому.
На растоптанном, грязном Морском рынке было много народа. Люди ходили между ларями и шалашами взад и вперед.
Тут с большими глиняными кувшинами стояли белобрысые торговки молока.
Разносчик сбитеню, здоровенный мужик, кричал во все горло:
– Сбитень горяч! Кипит горяч! Вот сбитень! Вот горячий, пьет приказный, пьет подьячий!..
Какой-то адмиралтейский служитель, распялив фризовое портище, разглядывал его на свет, видимо, собираясь покупать.
Краснощекий молодой парень, опершись о шалаш, примеривал тупоносые солдатские башмаки. Продавец их, плутоватого вида человек с серебряной серьгой в ухе, уговаривал:
– Да ты не бойся, потяни как следует – взойдет!
В стороне ругались, плюя друг перед другом, две торговки из лоскутного ряда. Кучка адмиралтейских кузнецов со смехом глядела на эту сцену, подзадоривая:
– Не поддавайся, рыжая, засупонивай!
Софья протолкалась сквозь народ и сразу же увидела длинную вереницу телег. Они тянулись к большой перспективной дороге. Последние подводы стояли у избы с засохшей, осыпающейся сосновой веткой под тесовой крышей – у адмиралтейского кружала.
На некоторых подводах лежало парусное полотно, бичева, канаты. Другие – были порожние.
Возле подвод толпились темнозеленые мундиры морской гвардии.
У Софьи забилось сердце.
Она стала внимательно разглядывать моряков, надеясь найти среди них вчерашнего мичмана.
Но его нигде не было видно.
Софья сразу нашла только его востроглазого и востроносого товарища, с которым встретилась тогда в Морской слободе. Востроглазый мичман тростью выгонял из кружала загулявших подводчиков.
– Ехать надо, а они бражничать вздумали! – кричал он, подгоняя тростью валившихся с крыльца мужиков.
Софья решила, что ее вчерашний мичман где либо в голове колонны.
Она стала уже пробираться вперед, когда сзади послышалось:
– Глядите, наш Саша поспевает!
– Он долговязый – нагонит!
Софья остановилась, оглядываясь.
От мазанковых домиков Морской академии быстро шел к подводам тот высокий мичман, которого она хотела видеть.
– И у нашего философа нашлась зазнобушка, – бросил кто то.
– У него зазноба известная – книги. Небось, не в девичьей светелке, а в фарварсоновой каморке засиделся! – издевательски посмеиваясь, сказал Масальский, спрыгивая с крыльца. – Глядите, ей-же-ей, книги в платке несет!
– С кем это, Саша, так долго прощался?
– Ай да, философ! – подтрунивали кругом, когда высокий мичман подошел к телегам.
Мичман смущенно улыбался, сдвигая треуголку со лба на затылок.
– Ты за чем это, Сашенька, ходил? – спросил у него коренастый мичман, лежавший, развалясь, в последней телеге. – Пироги, что ли, на дорогу принес? – кивнул он на сверток.
– Книги взял, – ответил мичман.
Все рассмеялись.
– Я ж так и говорил: Саша у Фарварсона над книгами слезу проливает! – ликовал Масальский.
– Такая дорога – одуреть с тоски можно! – оправдывался мичман.
– Неужто, Сашенька, тебе за восемь годов книги еще не осточертели? – спросил у мичмана какой-то обрюзгший пожилой гардемарин.
– Поехали! Поехали! – раздалось с передних подвод. Темнозеленые мундиры зашевелились.
В суете прощанья уезжающих моряков с остающимися Софья на секунду потеряла Возницына из виду. Где-то впереди запели:
Вся колонна поддержала:
Прощай, Питербурх,
Пришли вести вдруг
Счастия желаем
И видеть его чаем.
Наконец Софья снова увидела его – Возницын целовался с каким-то молодым, совсем мальчиком, гардемарином.
В галерной флот
Сказан поход,
Мы станем прощаться,
С друзьями расставаться…
– До свиданья, Савка!
Подводы тронулись.
Софья не спускала глаз с Возницына.
Он сидел, полуоборотясь, и глядел назад, туда, где прожил восемь лет.
И тут востроглазый князь Масальский, ехавший в передней телеге, увидел Софью. Он закричал Возницыну, указывая на Софью:
– Сашка, гляди, кто нас провожает! Цыганочка!
И замахал Софье треуголкой.
Кровь прилила к софьину лицу.
Софья замахала в ответ рукой.
На мгновение ее глаза встретились с глазами Возницына. Потом телегу разом скрыли проклятые возы с сеном и дровами, стоявшие на Морском рынке.
Софья выбежала из-за них, но пока бежала по непролазной рыночной грязи, телег уже не было видно.
Издалека только донесся обрывок песни:
– Сас проскино?! Сас проскино?! [10] – с сожалением сказал сзади чей-то женский голос.
Авось, возвратимся,
С Питербурхом простимся.
Софья оглянулась: возле нее стояла красивая, черноглазая гречанка.
– Уехали наши соколики, – сказала гречанка, обращаясь к Софье.
Софье почему-то стало стыдно – точно ее поймали с поличным. Потупив голову, она быстро пошла домой.
– Сашенька, – повторяла она про себя, – Саша!
VIII
Мухи ползали по босым ногам, по заросшему рыжим волосом лицу, нахально лезли в глаза, в уголки губ.
Тощий еврей дергал во сне головой, сучил длинными, грязными ногами в измазанных парусиновых штанах, но спал.
К корчме кто-то подъехал.
В дверь застучали.
Тощий еврей не слышал стука, продолжая храпеть.
– Лейзер, Лейзер! Стучат! – сердито крикнул из-за дощатой перегородки заспанный женский голос.
Лейзер, живший из милости у богатого родственника, откупщика Боруха Лейбова, сел, почесываясь; секунду он ничего не понимал спросонья. Потом сорвался с лавки и, закричав: «зараз», загрохотал у печки медной кружкой, торопливо поливая пальцы рук. Затем кинулся в сени.
Застучал засов. Дверь распахнулась. В сени вошел с кнутом в руке пожилой еврей. Плечи его балахона были все в пыли.
Приезжий поздоровался с Лейзером и, чуть стряхнув пыль, вошел в хату.
Лейзер, шлепая босыми ногами, забежал вперед и поспешно убрал с лавки, на которой спал, свою постель – какую-то попону и старый парусиновый сюртук, вместо подушки лежавший в изголовье на двух березовых поленах.
Приезжий сел у стола, а Лейзер надел сюртук, сунул ноги в стоптанные туфли и вышел из хаты.
Солнце только что взошло. Село Зверовичи начинало пробуждаться. На улице мычали коровы – пастух собирал стадо. Скрипел колодезный журавль.
На лопухах и крапиве у забора еще блестели капельки росы.
Лейзер постоял у воза, нагруженного глиняной посудой, и, поплевывая на пальцы, вернулся в хату.
Приезжий, обернувшись к стене, молился, покачиваясь.
Хозяин, ушастый и немногословный реб Борух, в шелковом арбе-канфесе [11] поверх рубашки и в бархатной ермолке, сосредоточенно мыл под жестяным рукомойником пальцы, неспеша подставляя под струю то одну, то другую руку.
А за дощатой перегородкой тяжело ворочалась на своих необъятных перинах проснувшаяся хозяйка.
Лейзер достал с полицы мешочек с тфилин [12] и стал тоже молиться. Когда прочитали «брохас» (утренняя молитва), Лейзер, захватив ведра, побежал за водой: тучная, коротконогая Сося-Бася, жена Боруха, стряпавшая у печки, уже несколько минут тому назад со звоном поставила на лавку пустые ведра, давая этим знать, что нет воды.
Лейзер принес воды, наколол дров и только хотел присесть отдохнуть и послушать, о чем говорит реб Борух с приезжим, как из каморки раздался визгливый окрик раздражительной хозяйки:
– Варт! Варт! [13]
И затем:
– Лейзер, возьми ты ее от моей головы!
Лейзер побежал к темной каморке, где стояли бочки с вином и полпивом и где хранились разные съестные припасы.
Тощий еврей дергал во сне головой, сучил длинными, грязными ногами в измазанных парусиновых штанах, но спал.
К корчме кто-то подъехал.
В дверь застучали.
Тощий еврей не слышал стука, продолжая храпеть.
– Лейзер, Лейзер! Стучат! – сердито крикнул из-за дощатой перегородки заспанный женский голос.
Лейзер, живший из милости у богатого родственника, откупщика Боруха Лейбова, сел, почесываясь; секунду он ничего не понимал спросонья. Потом сорвался с лавки и, закричав: «зараз», загрохотал у печки медной кружкой, торопливо поливая пальцы рук. Затем кинулся в сени.
Застучал засов. Дверь распахнулась. В сени вошел с кнутом в руке пожилой еврей. Плечи его балахона были все в пыли.
Приезжий поздоровался с Лейзером и, чуть стряхнув пыль, вошел в хату.
Лейзер, шлепая босыми ногами, забежал вперед и поспешно убрал с лавки, на которой спал, свою постель – какую-то попону и старый парусиновый сюртук, вместо подушки лежавший в изголовье на двух березовых поленах.
Приезжий сел у стола, а Лейзер надел сюртук, сунул ноги в стоптанные туфли и вышел из хаты.
Солнце только что взошло. Село Зверовичи начинало пробуждаться. На улице мычали коровы – пастух собирал стадо. Скрипел колодезный журавль.
На лопухах и крапиве у забора еще блестели капельки росы.
Лейзер постоял у воза, нагруженного глиняной посудой, и, поплевывая на пальцы, вернулся в хату.
Приезжий, обернувшись к стене, молился, покачиваясь.
Хозяин, ушастый и немногословный реб Борух, в шелковом арбе-канфесе [11] поверх рубашки и в бархатной ермолке, сосредоточенно мыл под жестяным рукомойником пальцы, неспеша подставляя под струю то одну, то другую руку.
А за дощатой перегородкой тяжело ворочалась на своих необъятных перинах проснувшаяся хозяйка.
Лейзер достал с полицы мешочек с тфилин [12] и стал тоже молиться. Когда прочитали «брохас» (утренняя молитва), Лейзер, захватив ведра, побежал за водой: тучная, коротконогая Сося-Бася, жена Боруха, стряпавшая у печки, уже несколько минут тому назад со звоном поставила на лавку пустые ведра, давая этим знать, что нет воды.
Лейзер принес воды, наколол дров и только хотел присесть отдохнуть и послушать, о чем говорит реб Борух с приезжим, как из каморки раздался визгливый окрик раздражительной хозяйки:
– Варт! Варт! [13]
И затем:
– Лейзер, возьми ты ее от моей головы!
Лейзер побежал к темной каморке, где стояли бочки с вином и полпивом и где хранились разные съестные припасы.