Страница:
Кровать, каюта, все-все – плыло, кружилось волчком. Казалось, что шкоут попал в какой-то сумасшедший водоворот.
Рука Масальского медленно сползала от плеча к труди. Рука стала дрожать.
И в одно мгновение уставший, затуманенный вином мозг Софьи прорезало воспоминание: ночь в Славянке, грек. Она встрепенулась, стараясь побороть усталость и сон.
– Что надо? – заплетающимся языком спросила Софья.
– Ничего, Софьюшка, ничего. Туго стянуто. Я отпущу немного. Ничего! – бессвязно бормотал Масальский, все крепче прижимаясь к Софье.
Его руки стали вдруг настойчивыми и грубыми…
Софья закричала, рванулась из рук Масальского, напрягая последние силы, но сил было мало…
И в полутьме каюты Софья на одно короткое мгновение увидела над собой куриное личико мичмана, передернутое какой-то необычайной гримасой.
Софья проснулась от жажды: нестерпимо хотелось пить. Во рту было сухо и горько.
Софья лежала, соображая: где же она?
За бортом лениво плескались волны, чуть покачивая судно.
«Еще плывем из Москвы в Астрахань» – была первая мысль. Но тут же Софья с ужасом почувствовала – на постели, бок о бок с ней, кто-то лежит.
Она повернула голову и при лунном свете, освещавшем каюту, увидела: рядом с ней, на подушке, лежало чье-то незнакомое, востроносое, мужское лицо. От него несло винным перегаром.
Мгновенно вспомнилось все.
Что-то заныло, упало в груди, похолодели руки…
Софья вскочила и, осторожно, боясь разбудить Масальского, сползла с постели.
Встала, шатаясь, как пьяная, хотя от давешнего хмеля остался только горький вкус до рту и горький осадок на душе. В изнеможении оперлась о стену. Руки упали безвольно вдоль тела. Она стояла, запрокинув голову.
– Господи, что же со мной стало?
Слезы неудержимо текли по щекам.
– Нет, бежать, бежать скорее отсюда! От этого позора! – очнулась она.
Софья дрожащими руками поспешно приводила себя в порядок. Зашнуровывая корсаж, схватилась: а где же письмо?
Асклиадино письмо исчезло.
Как ни противно было, подошла на цыпочках к кровати.
На сбитой постели лежал, разбросав ноги и руки, точно пьяный посадский под забором, востроносый мичман. Один глаз был чуть приоткрыт. Изо рта вылетали какие-то булькающие звуки.
Софья глядела на него с отвращением, с брезгливостью и, в то же время, словно не могла оторваться.
Должен был бы стать самым близким человеком, а стал непереносимым: курье – без подбородка – личико противно до тошноты!
Софья чуть сдержалась, чтобы не плюнуть в этот мерзкий, куриный лик.
Отвела взор. Глянула на пол.
У кровати валялся серо-голубой мичманский галстук. Рядом с галстуком лежало злополучное письмо келарши Асклиады.
Софья схватила его – конверт был цел, только чуть надтреснулась сургучная печать, – сунула за корсаж и, не оглядываясь, кинулась вон из каюты.
От луны на палубе было светло, как днем. Палуба походила на цыганский табор – она вся была заставлена пологами, под которыми матросы укрывались на ночь от комаров.
Со всех сторон раздавался храп – в этот час вся команда шкоута спала мертвым сном.
Софья, оглядываясь подошла к борту. Трап не был убран. На волнах, чиркая бортам о шкоут, чуть, покачивалась гичка.
Софья, не раздумывая ползла по трапу вниз. С непривычки спускаться по веревочной лестнице было трудно – трап раскачивался, мешала длинная юбка.
Но Софья не смотрела ни на что. Она хотела поскорее уйти от этой проклятой «Периной тяготы».
VI
Четвертая глава
I
II
Рука Масальского медленно сползала от плеча к труди. Рука стала дрожать.
И в одно мгновение уставший, затуманенный вином мозг Софьи прорезало воспоминание: ночь в Славянке, грек. Она встрепенулась, стараясь побороть усталость и сон.
– Что надо? – заплетающимся языком спросила Софья.
– Ничего, Софьюшка, ничего. Туго стянуто. Я отпущу немного. Ничего! – бессвязно бормотал Масальский, все крепче прижимаясь к Софье.
Его руки стали вдруг настойчивыми и грубыми…
Софья закричала, рванулась из рук Масальского, напрягая последние силы, но сил было мало…
И в полутьме каюты Софья на одно короткое мгновение увидела над собой куриное личико мичмана, передернутое какой-то необычайной гримасой.
* * *
Софья проснулась от жажды: нестерпимо хотелось пить. Во рту было сухо и горько.
Софья лежала, соображая: где же она?
За бортом лениво плескались волны, чуть покачивая судно.
«Еще плывем из Москвы в Астрахань» – была первая мысль. Но тут же Софья с ужасом почувствовала – на постели, бок о бок с ней, кто-то лежит.
Она повернула голову и при лунном свете, освещавшем каюту, увидела: рядом с ней, на подушке, лежало чье-то незнакомое, востроносое, мужское лицо. От него несло винным перегаром.
Мгновенно вспомнилось все.
Что-то заныло, упало в груди, похолодели руки…
Софья вскочила и, осторожно, боясь разбудить Масальского, сползла с постели.
Встала, шатаясь, как пьяная, хотя от давешнего хмеля остался только горький вкус до рту и горький осадок на душе. В изнеможении оперлась о стену. Руки упали безвольно вдоль тела. Она стояла, запрокинув голову.
– Господи, что же со мной стало?
Слезы неудержимо текли по щекам.
– Нет, бежать, бежать скорее отсюда! От этого позора! – очнулась она.
Софья дрожащими руками поспешно приводила себя в порядок. Зашнуровывая корсаж, схватилась: а где же письмо?
Асклиадино письмо исчезло.
Как ни противно было, подошла на цыпочках к кровати.
На сбитой постели лежал, разбросав ноги и руки, точно пьяный посадский под забором, востроносый мичман. Один глаз был чуть приоткрыт. Изо рта вылетали какие-то булькающие звуки.
Софья глядела на него с отвращением, с брезгливостью и, в то же время, словно не могла оторваться.
Должен был бы стать самым близким человеком, а стал непереносимым: курье – без подбородка – личико противно до тошноты!
Софья чуть сдержалась, чтобы не плюнуть в этот мерзкий, куриный лик.
Отвела взор. Глянула на пол.
У кровати валялся серо-голубой мичманский галстук. Рядом с галстуком лежало злополучное письмо келарши Асклиады.
Софья схватила его – конверт был цел, только чуть надтреснулась сургучная печать, – сунула за корсаж и, не оглядываясь, кинулась вон из каюты.
От луны на палубе было светло, как днем. Палуба походила на цыганский табор – она вся была заставлена пологами, под которыми матросы укрывались на ночь от комаров.
Со всех сторон раздавался храп – в этот час вся команда шкоута спала мертвым сном.
Софья, оглядываясь подошла к борту. Трап не был убран. На волнах, чиркая бортам о шкоут, чуть, покачивалась гичка.
Софья, не раздумывая ползла по трапу вниз. С непривычки спускаться по веревочной лестнице было трудно – трап раскачивался, мешала длинная юбка.
Но Софья не смотрела ни на что. Она хотела поскорее уйти от этой проклятой «Периной тяготы».
VI
Возницын поднялся и сел – лежать на лавке больше не было никаких сил: заедали клопы.
А спать хотелось мучительно. Почесываясь, Возницын глянул в окно.
Полная луна стояла над портом. До третьего битья в колокол оставалось самое малое три часа. Можно было бы еще хорошенько соснуть.
– Разве свечёй их, окаянных, попробовать жечь? – подумал Возницын.
Но тотчас же понял всю бесполезность этой затеи.
– Последний огарок изведешь, а толку никакого: их тут, в щелях, чортова пропасть!
Возницын встал.
Приходилось устраиваться на ночь по-иному.
Возницын убрал со стола на подоконник чернильницу и свечу, сгреб связку кожаных билетов (они выдавались на вынос какой-либо вещи из порта) и бросил их на лавку, в угол, где уже лежали парик, треуголка и шпага; швырнул туда же ключи от пороховых погребов и разных магазейнов и амбаров, которые, по регламенту, дневальный офицер должен был держать «в великом бережении», и стал укладываться на столе.
Возницын положил под голову свою старую шинель и лег. Но как ни ложился Возницын, его ноги все равно свешивались со стола.
– На таком столе Андрюше Дашкову спать еще туда-сюда… – иронически подумал он, ерзая по столешнице. И все-таки в этой неудобной позе Возницын задремал и не слышал даже, как в караульную избу вошел матрос.
– Ваше благородие, – робко окликнул он дневального офицера.
Возницын встрепенулся.
– Кто там? Что надо? – недовольно спросил он, подымая голову.
– Это я, ваше благородие, гребец Лутоня.
– Ну, что случилось?
– У седьмого нумера женщину из реки вытащили – утопала, – козыряя, докладывал матрос.
Взяла досада, теперь-то уж наверняка не придется спать – надо будет звать лекаря, опрашивать утопавшую, потом писать рапорт.
Возницын свесил со стола длинные ноги.
– Должно быть, опять кто-нибудь пьяную куму на берег провожал, да и ввалил в реку? – спросил Возницын, слезая со стола.
– Никак нет, ваше благородие. Они одни плыли в гичке. Хотели причалить, встали маленько на борт – и готово, – словоохотливо рассказывал матрос. – Я сплю, слышу ровно кто кричит: спасите!
– Ладно – перебил его Возницын: – Волоките сюда эту полунощницу, ежели сама ходить может!
– Как же, они маленько плавать умели…
Матрос исчез за дверью, а Возницын, тем временем, надел парик, нацепил надоевшие до-нельзя лядунку и шпагу. Потянулся, зевая и улыбаясь:
– Наверно, бедняжка, икает с перепугу! – подумал он. И представил себе: мокрая, ровно курица, грязная, пьяная баба…
Возницын высекал у стола огонь и зажигал свечу, когда послышались голоса.
– Вот сюда, сюда!.. – говорил матрос. В караульную избу кто-то вошел.
Возницын обернулся и остолбенел от удивления: перед ним, вымокшая до нитки, стояла наставница детей капитана Мишукова, та, синеглазая еврейка!
Возницын сразу признал ее, хотя она за эти годы значительно покрупнела и округлилась.
Увидев Возницына, она всплеснула руками:
– Сашенька!
Попятилась назад и вдруг как-то осела наземь. Возницын бросился к ней вместе с матросом. Они подняли Софью и положили на лавку.
– Воды! – кликнул Возницын.
Матрос кинулся в темные сени, загремел ковшом, притащил воду.
Возницын взял из рук матроса ковш и сухо сказал:
– Можешь итти!
Матрос ушел, посмеиваясь в усы:
– Кума-то кума да еще чья – неведомо!..
Возницын осторожно брызнул в лицо девушки. Лицо задергалось, но глаза продолжали оставаться закрытыми.
Тогда Возницын в испуге стал трясти Софью за плечи, точно ребенок уснувшую няньку:
– Машенька!..
– Оленька!..
– Катенька!.. – звал он, не зная ее имени.
Наконец девушка открыла глаза и приподнялась.
– Меня Софьей звать, – смущенно улыбаясь, сказала она.
Софья поспешно отодвинулась от Возницына – она боялась, что Возницын услышит винный запах.
– Как вы сюда попали? Куда вы ехали? – участливо спросил Возницын, садясь на лавку.
Он говорил, стараясь не глядеть на Софью, не видеть ее голых плеч и груди, которые слабо прикрывало мокрое платье.
– Это – потом. Сперва мне надо бы обсушиться! Я озябла…
Возницын только теперь заметил, что Софья стучит зубами от холода.
– Я принесу халат и стакан вина! Вино хорошо согреет, – вскочил он, хватая с лавки треуголку.
– Нет, нет, ради бога, не надо вина! – в испуге замахала руками Софья. – Только халат! И кабы можно было затопить эту печь! – попросила она.
– Отчего ж? Я мигом затоплю! – засуетился Возницын. Он открыл дверцу.
– Щепа в ней есть, остается лишь поджечь.
Он хотел уже взять со стола свечу, но Софья ласково остановила его:
– Вы идите, а я сама это сделаю!
Возницын выбежал из караульной избы.
Софья вынула из-за пазухи мокрый конверт, сняла ботинки и чулки и разожгла в печке сухую щепу.
Возницын вернулся очень быстро. Он принес полотенце и длинный шелковый халат.
Софья, расплетая косу, с интересом глядела, как Возницын хозяйственно завешивал своей шинелью маленькое оконце караульной избы.
Устроив все, Возницын обернулся к девушке:
– Вот закройтесь на крючок и переодевайтесь! Я буду в сенях. Коли что понадобится, кликните!
Теперь он смело глядел на нее: длинная коса была распущена, и волосы, как плащом, покрывали Софью до колен.
– Спасибо, спасибо! – горячо благодарила Софья, крепко пожимая холодными пальцами руку Возницына.
Возницын вспыхнул до ушей.
– Пустяки, не за что! Согревайтесь! – Он шагнул за порог.
Дверь закрылась на крючок.
Возницын в темноте нащупал скамейку, где стояла кадка с водой, и сел. Он не собирался подслушивать, но невольно ловил каждый звук, доносившийся из-за двери.
Ему не терпелось – хотелось поскорее вновь увидеть ее.
Давешний сон окончательно пропал.
Время тянулось нестерпимо медленно.
Возницыну надоело сидеть. Он вышел из караульной избы на двор.
В лунном свете были хорошо видны ближайшие караулы. У провиантских складов, опершись на мушкет, неподвижно стоял караульный солдат.
– Дремлет, наверное, каналья – подумал Возницын, но не захотел отходить от избы.
Он глянул на самый ответственный караул – у порохового погреба – там караульные не спали.
К пушкарю, стоявшему с пикой, как полагается, у самой двери, как раз подошел солдат, ходивший кругом погреба с обнаженной шпагой в руке. Солдат, должно быть не прочь был покалякать с товарищем, но пушкарь, видевший Возницына, цыкнул на солдата, и он снова пошел в обход.
Возницын вернулся в сени и стал терпеливо дожидаться. Наконец щелкнул крючок. Дверь отворилась.
– Входите! – сказала Софья, отступая в глубь избы.
Возницын вошел.
Теперь Софья была в измятом, но более сухом платьи.
– Посижу на дорогу и пойду домой спать!
Она села на лавку.
Возницын присел поодаль, на краешек.
– Куда же это вы неудачно ездили? – улыбаясь, спросил он.
Софья давно приготовила ответ на этот вопрос.
– Не спрашивайте – смешная и глупая затея, – усмехаясь, ответила она: – Все заснули, а мне не спалось. Я пошла к Волге. Вижу гичка стоит у берега. Дай, думаю, покатаюсь. Не успела доехать до Кремля, – весло сломалось. Я стала грести обломком. Кое-как подъехала к берегу и хотела выпрыгнуть да оступилась и попала в реку… Вы меня проводите из порта? – спросила она, вставая.
– Провожу, – упавшим голосом ответил Возницын – ему не хотелось так скоро расставаться с Софьей. – Жаль – я дневальный, мне далеко уходить нельзя. Я могу только до ворот провожать. А вы где живете? – спросил Возницын, когда они вышли из караульной избы.
– В Белом городе, у Знаменья, где капитан Мишуков…
А спать хотелось мучительно. Почесываясь, Возницын глянул в окно.
Полная луна стояла над портом. До третьего битья в колокол оставалось самое малое три часа. Можно было бы еще хорошенько соснуть.
– Разве свечёй их, окаянных, попробовать жечь? – подумал Возницын.
Но тотчас же понял всю бесполезность этой затеи.
– Последний огарок изведешь, а толку никакого: их тут, в щелях, чортова пропасть!
Возницын встал.
Приходилось устраиваться на ночь по-иному.
Возницын убрал со стола на подоконник чернильницу и свечу, сгреб связку кожаных билетов (они выдавались на вынос какой-либо вещи из порта) и бросил их на лавку, в угол, где уже лежали парик, треуголка и шпага; швырнул туда же ключи от пороховых погребов и разных магазейнов и амбаров, которые, по регламенту, дневальный офицер должен был держать «в великом бережении», и стал укладываться на столе.
Возницын положил под голову свою старую шинель и лег. Но как ни ложился Возницын, его ноги все равно свешивались со стола.
– На таком столе Андрюше Дашкову спать еще туда-сюда… – иронически подумал он, ерзая по столешнице. И все-таки в этой неудобной позе Возницын задремал и не слышал даже, как в караульную избу вошел матрос.
– Ваше благородие, – робко окликнул он дневального офицера.
Возницын встрепенулся.
– Кто там? Что надо? – недовольно спросил он, подымая голову.
– Это я, ваше благородие, гребец Лутоня.
– Ну, что случилось?
– У седьмого нумера женщину из реки вытащили – утопала, – козыряя, докладывал матрос.
Взяла досада, теперь-то уж наверняка не придется спать – надо будет звать лекаря, опрашивать утопавшую, потом писать рапорт.
Возницын свесил со стола длинные ноги.
– Должно быть, опять кто-нибудь пьяную куму на берег провожал, да и ввалил в реку? – спросил Возницын, слезая со стола.
– Никак нет, ваше благородие. Они одни плыли в гичке. Хотели причалить, встали маленько на борт – и готово, – словоохотливо рассказывал матрос. – Я сплю, слышу ровно кто кричит: спасите!
– Ладно – перебил его Возницын: – Волоките сюда эту полунощницу, ежели сама ходить может!
– Как же, они маленько плавать умели…
Матрос исчез за дверью, а Возницын, тем временем, надел парик, нацепил надоевшие до-нельзя лядунку и шпагу. Потянулся, зевая и улыбаясь:
– Наверно, бедняжка, икает с перепугу! – подумал он. И представил себе: мокрая, ровно курица, грязная, пьяная баба…
Возницын высекал у стола огонь и зажигал свечу, когда послышались голоса.
– Вот сюда, сюда!.. – говорил матрос. В караульную избу кто-то вошел.
Возницын обернулся и остолбенел от удивления: перед ним, вымокшая до нитки, стояла наставница детей капитана Мишукова, та, синеглазая еврейка!
Возницын сразу признал ее, хотя она за эти годы значительно покрупнела и округлилась.
Увидев Возницына, она всплеснула руками:
– Сашенька!
Попятилась назад и вдруг как-то осела наземь. Возницын бросился к ней вместе с матросом. Они подняли Софью и положили на лавку.
– Воды! – кликнул Возницын.
Матрос кинулся в темные сени, загремел ковшом, притащил воду.
Возницын взял из рук матроса ковш и сухо сказал:
– Можешь итти!
Матрос ушел, посмеиваясь в усы:
– Кума-то кума да еще чья – неведомо!..
Возницын осторожно брызнул в лицо девушки. Лицо задергалось, но глаза продолжали оставаться закрытыми.
Тогда Возницын в испуге стал трясти Софью за плечи, точно ребенок уснувшую няньку:
– Машенька!..
– Оленька!..
– Катенька!.. – звал он, не зная ее имени.
Наконец девушка открыла глаза и приподнялась.
– Меня Софьей звать, – смущенно улыбаясь, сказала она.
Софья поспешно отодвинулась от Возницына – она боялась, что Возницын услышит винный запах.
– Как вы сюда попали? Куда вы ехали? – участливо спросил Возницын, садясь на лавку.
Он говорил, стараясь не глядеть на Софью, не видеть ее голых плеч и груди, которые слабо прикрывало мокрое платье.
– Это – потом. Сперва мне надо бы обсушиться! Я озябла…
Возницын только теперь заметил, что Софья стучит зубами от холода.
– Я принесу халат и стакан вина! Вино хорошо согреет, – вскочил он, хватая с лавки треуголку.
– Нет, нет, ради бога, не надо вина! – в испуге замахала руками Софья. – Только халат! И кабы можно было затопить эту печь! – попросила она.
– Отчего ж? Я мигом затоплю! – засуетился Возницын. Он открыл дверцу.
– Щепа в ней есть, остается лишь поджечь.
Он хотел уже взять со стола свечу, но Софья ласково остановила его:
– Вы идите, а я сама это сделаю!
Возницын выбежал из караульной избы.
Софья вынула из-за пазухи мокрый конверт, сняла ботинки и чулки и разожгла в печке сухую щепу.
Возницын вернулся очень быстро. Он принес полотенце и длинный шелковый халат.
Софья, расплетая косу, с интересом глядела, как Возницын хозяйственно завешивал своей шинелью маленькое оконце караульной избы.
Устроив все, Возницын обернулся к девушке:
– Вот закройтесь на крючок и переодевайтесь! Я буду в сенях. Коли что понадобится, кликните!
Теперь он смело глядел на нее: длинная коса была распущена, и волосы, как плащом, покрывали Софью до колен.
– Спасибо, спасибо! – горячо благодарила Софья, крепко пожимая холодными пальцами руку Возницына.
Возницын вспыхнул до ушей.
– Пустяки, не за что! Согревайтесь! – Он шагнул за порог.
Дверь закрылась на крючок.
Возницын в темноте нащупал скамейку, где стояла кадка с водой, и сел. Он не собирался подслушивать, но невольно ловил каждый звук, доносившийся из-за двери.
Ему не терпелось – хотелось поскорее вновь увидеть ее.
Давешний сон окончательно пропал.
Время тянулось нестерпимо медленно.
Возницыну надоело сидеть. Он вышел из караульной избы на двор.
В лунном свете были хорошо видны ближайшие караулы. У провиантских складов, опершись на мушкет, неподвижно стоял караульный солдат.
– Дремлет, наверное, каналья – подумал Возницын, но не захотел отходить от избы.
Он глянул на самый ответственный караул – у порохового погреба – там караульные не спали.
К пушкарю, стоявшему с пикой, как полагается, у самой двери, как раз подошел солдат, ходивший кругом погреба с обнаженной шпагой в руке. Солдат, должно быть не прочь был покалякать с товарищем, но пушкарь, видевший Возницына, цыкнул на солдата, и он снова пошел в обход.
Возницын вернулся в сени и стал терпеливо дожидаться. Наконец щелкнул крючок. Дверь отворилась.
– Входите! – сказала Софья, отступая в глубь избы.
Возницын вошел.
Теперь Софья была в измятом, но более сухом платьи.
– Посижу на дорогу и пойду домой спать!
Она села на лавку.
Возницын присел поодаль, на краешек.
– Куда же это вы неудачно ездили? – улыбаясь, спросил он.
Софья давно приготовила ответ на этот вопрос.
– Не спрашивайте – смешная и глупая затея, – усмехаясь, ответила она: – Все заснули, а мне не спалось. Я пошла к Волге. Вижу гичка стоит у берега. Дай, думаю, покатаюсь. Не успела доехать до Кремля, – весло сломалось. Я стала грести обломком. Кое-как подъехала к берегу и хотела выпрыгнуть да оступилась и попала в реку… Вы меня проводите из порта? – спросила она, вставая.
– Провожу, – упавшим голосом ответил Возницын – ему не хотелось так скоро расставаться с Софьей. – Жаль – я дневальный, мне далеко уходить нельзя. Я могу только до ворот провожать. А вы где живете? – спросил Возницын, когда они вышли из караульной избы.
– В Белом городе, у Знаменья, где капитан Мишуков…
Четвертая глава
I
Уже две недели Возницын был в отменно-хорошем настроении. Дома он сносил надоедливую болтовню Афанасия и прощал ему то, что денщик потихоньку пьет барский чихирь.
А в канцелярии не замечал нудной секретарской работы.
Поглощенный своими мыслями, Возницын привычно просматривал скудные корабельные табели «о приеме провианту», «о больных людях», «о служителях корабельных и кто с кем в каше» и, подсчитывая офицеров и матросов, людей налицо и «нетчиков», сухари и пиво, уксус и боченки пресной воды и прочее, – привычно составлял «повсядневные ведомости» кораблей.
Мир казался Возницыну прекрасным.
Одно тяготило Возницына: ему не с кем было поделиться своей радостью. Приятели – Андрюша Дашков и князь Масальский – стояли далеко: капитан Мишуков, назначенный вместо фон-Вердена главным командиром над портом, укрыл суда на осень в Ярковской гавани.
Не Афанасию же рассказывать обо всем!
А рассказать, как казалось Возницыну, было о чем.
После той памятной ночи Возницын несколько раз встречался, с Софьей. Они уходили куда-либо к Волге и сидели, разговаривая: Софья боялась ходить с Возницыным по городу, чтобы их не увидели вместе. (Ей все еще удавалось обманывать капитаншу: Софья уходя из дому, каждый раз говорила, что идет навестить старицу – вотчинную управительницу Вознесенского монастыря).
Сегодня они тоже условились встретиться – было воскресенье, день, удобный для обоих.
Когда часы на Пречистенских воротах Кремля пробьют четыре пополудни, Возницын должен был с лодкой ждать Софью на Кутуме, против Кабашных ворот Белого города: Софья хотела съездить по какому-то делу в Казанскую слободу.
Время у Возницына тянулось невозможно медленно.
Он давно приготовил лодку, пообедал, приоделся и все еще до срока оставалось около часу.
Возницын взял со стола свои любимые «Краткие нравоучительные повести», подаренные Фарварсоном, перевернул страницу-другую и отложил: сегодня чтение не шло на ум.
Он встал, пригладил перед зеркальцем парик, подкрутил русые усики и, надев треуголку, вышел.
Гребец Лутоня ждал у пристани с лодкой.
– Ступай, я один поеду, – сказал Возницын, прыгая в лодку. Он медленно плыл вверх по Волге до Кутума и все-таки, пока на Пречистенской башне пробили часы, Возницын прождался у берега.
Но вот пробило четыре.
Возницын не спускал глаз с черного провала Кабашных ворот.
Софья не шла.
Он сидел, кусая ногти.
– Не придет! Капитанша задержала!
Наконец в воротах показалась Софья.
Увидев ее, Возницын замахал треуголкой.
– Вы давно ждете? – спросила Софья, подходя к лодке.
– С утра, – пошутил Возницын.
– Бедненький! – сказала Софья, садясь в лодку. Несколько взмахов весел – и они очутились на противоположном берегу.
Софья легко выпрыгнула из лодки.
– Долго задержитесь в слободе?
– Нет, Сашенька, я – скоро. Только передам письмо. А тогда мы поедем кататься. Хорошо?
– Ладно!
Возницын смотрел вслед ей, пока Софья не скрылась за первыми мазанками Казанской слободы.
Подходя, к слободе, Софья вынула из-за корсажа злополучное письмо. Оно было сильно подмочено, печать почти вся облупилась.
– Ну да ничего – чай, водой ехали, а не по сухому пути; всё могло случиться! – подумала она.
Софья взглянула на адрес:
«Георгию Галатьянову – в Казанской слободе, в доме Исакова».
«Какой он, этот управитель: молодой, старый?»
Вспомнилось, как про него говорила мать Серафима: жох!
– Должно быть, молодой.
Она оправила платье.
Из царского аптекарского сада доносились ароматные запахи целебных трав. И в то же время слобода пахла рыбой и солью: все дворы были увешаны рыбой, вялившейся на солнце.
У первого встречного Софья узнала, где находится дом Исакова – он стоял у самого Петухова ерика.
Это была маленькая, как все в слободе, мазанковая избенка – точно в Переведенских слободах в Питербурхе. Только на ее дворе не стояли вешала, а на разостланном ковре сушилось сарацинское пшено.
Дверь мазанки была открыта настежь.
Софья подошла к двери и окликнула:
– Есть кто-нибудь?
– Входите, не бойтесь! – раздался из мазанки голос.
Голос показался Софье странно-знакомым.
Софья боязливо вошла и становилась у порога: в мазанке были завешаны окна.
Она различила только на глиняном полу ковер, подушки, кальян.
Какая-то фигура в пестром халате лежала на ковре.
– Вы кого ищете?
– Управителя Вознесенского монастыря.
Софья забыла, как его звать. Она повернулась к свету и прочла:
– Георгия Галатьянова.
– Это – я, – сказал человек в пестром халате, вставая и подходя к Софье.
Софья взглянула. Перед ней, лукаво улыбаясь, стоял архиерейский толмач, тот самый грек, с которым она встретилась по дороге в Питербурх.
– Это вы?.. – не то разочарованно, не то испуганно сказала она, отступая назад.
– Не ожидали встретить? – спросил Галатьянов, сверля Софью глазами. – Входите, не бойтесь, я сейчас открою окна.
Он сделал движение к двери.
– Нет, я тороплюсь, меня ждут у реки. Вот вам письмо. Мать Асклиада велела передать.
Галатьянов взял письмо.
– Не хотите гостем быть – неволить не буду. А вы что ж теперь здесь, в Астрахани?
– Да, я с капитаном Мишуковым…
– Вы расцвели, возмужали, – смотрел он с восхищением масляными глазами на Софью. – И, все-таки, может быть, смените гнев на милость – посидите? Угощу хорошей дыней, виноградом…
– Нет, спасибо. Меня ждут. Прощайте!
Софья повернулась и быстро пошла со двора.
– О, диавол! – швырнул на ковер асклиадино послание Галатьянов.
Он выждал, когда Софья минет его двор, а потом, запахивая халат, торопливо шмыгнул через улицу вдоль желтого соседского плетня к Волге.
Софья успокоилась, когда вышла из слободы. Она оглянулась – сзади никто не шел.
Софья на цыпочках, осторожно, стала подкрадываться к Возницыну.
Лодка была вытянута на пустынный берег. Возницын сидел, обхватив руками колено, и глядел на правый берег Волги.
Софья неслышно подошла к нему сзади и вдруг закрыла ладонями глаза Возницына.
Возницын радостно встрепенулся – он узнал эти маленькие, пухлые пальцы.
– Ах вы, шалунья! – весело сказал он, отнимая софьины руки от глаз.
Он легонько притянул ее к себе.
Софья, не сопротивляясь, опустилась рядом с Возницыным на выжженную солнцем траву. Чуть наклонив набок голову, она ласково смотрела на Возницына. Ее пальцы остались у него в руках.
– Софьюшка, родная! – шептал он пересохшими вдруг губами.
– Ну что, Сашенька, что? – спрашивала она, чуть откидываясь назад и стараясь сделать глаза серьезными.
Но в этих больших синих глазах прыгали лукавые огоньки. Возницын рывком притянул ее к себе и стал бешено целовать ее открытую шею, волосы.
– Пусти, пусти! – зашептала Софья, хотя сама не пыталась вырваться из объятий.
Она только вертела головой из стороны в сторону, ускользая от губ Возницына.
И все-таки его губы настигли.
Он поцеловал ее и вдруг, точно испугавшись, что сделал это против ее воли, хотел было отпрянуть назад, но в это время Софья обхватила его шею руками.
Ее губы перестали отступать.
Треуголка Возницына шлепнулась наземь.
– Сашенька, что ты делаешь!.. Вон смотрят… – сказала Софья, вскакивая на ноги.
– Кто? Где? – испуганно завертел головой Возницын.
Берег был пуст и даже по Кутуму не плыло ни одно суденышко.
– Вон видишь: ворона ходит! – смеялась Софья, показывая на противоположный берег.
В самом деле, по песчаной косе, точно заложив за черную спину руки, важно расхаживала ворона.
– Ах ты, плутовка! – вскочил Возницын. – Вот я ужо тебе!..
– Довольно, довольно, Сашенька! Хорошего понемножку. Потом! А сейчас – поедем! – строго сказала Софья.
Возницын послушно пошел к лодке.
«…Ишь охоч до поцелуев: в другой раз застаю его: тогда – в Питербурхе, с сестрой, теперь здесь – с этой, – думал Галатьянов, пробираясь вдоль соседского плетня к своей мазанке. – Ну погоди, милый, погоди!»
А в канцелярии не замечал нудной секретарской работы.
Поглощенный своими мыслями, Возницын привычно просматривал скудные корабельные табели «о приеме провианту», «о больных людях», «о служителях корабельных и кто с кем в каше» и, подсчитывая офицеров и матросов, людей налицо и «нетчиков», сухари и пиво, уксус и боченки пресной воды и прочее, – привычно составлял «повсядневные ведомости» кораблей.
Мир казался Возницыну прекрасным.
Одно тяготило Возницына: ему не с кем было поделиться своей радостью. Приятели – Андрюша Дашков и князь Масальский – стояли далеко: капитан Мишуков, назначенный вместо фон-Вердена главным командиром над портом, укрыл суда на осень в Ярковской гавани.
Не Афанасию же рассказывать обо всем!
А рассказать, как казалось Возницыну, было о чем.
После той памятной ночи Возницын несколько раз встречался, с Софьей. Они уходили куда-либо к Волге и сидели, разговаривая: Софья боялась ходить с Возницыным по городу, чтобы их не увидели вместе. (Ей все еще удавалось обманывать капитаншу: Софья уходя из дому, каждый раз говорила, что идет навестить старицу – вотчинную управительницу Вознесенского монастыря).
Сегодня они тоже условились встретиться – было воскресенье, день, удобный для обоих.
Когда часы на Пречистенских воротах Кремля пробьют четыре пополудни, Возницын должен был с лодкой ждать Софью на Кутуме, против Кабашных ворот Белого города: Софья хотела съездить по какому-то делу в Казанскую слободу.
Время у Возницына тянулось невозможно медленно.
Он давно приготовил лодку, пообедал, приоделся и все еще до срока оставалось около часу.
Возницын взял со стола свои любимые «Краткие нравоучительные повести», подаренные Фарварсоном, перевернул страницу-другую и отложил: сегодня чтение не шло на ум.
Он встал, пригладил перед зеркальцем парик, подкрутил русые усики и, надев треуголку, вышел.
Гребец Лутоня ждал у пристани с лодкой.
– Ступай, я один поеду, – сказал Возницын, прыгая в лодку. Он медленно плыл вверх по Волге до Кутума и все-таки, пока на Пречистенской башне пробили часы, Возницын прождался у берега.
Но вот пробило четыре.
Возницын не спускал глаз с черного провала Кабашных ворот.
Софья не шла.
Он сидел, кусая ногти.
– Не придет! Капитанша задержала!
Наконец в воротах показалась Софья.
Увидев ее, Возницын замахал треуголкой.
– Вы давно ждете? – спросила Софья, подходя к лодке.
– С утра, – пошутил Возницын.
– Бедненький! – сказала Софья, садясь в лодку. Несколько взмахов весел – и они очутились на противоположном берегу.
Софья легко выпрыгнула из лодки.
– Долго задержитесь в слободе?
– Нет, Сашенька, я – скоро. Только передам письмо. А тогда мы поедем кататься. Хорошо?
– Ладно!
Возницын смотрел вслед ей, пока Софья не скрылась за первыми мазанками Казанской слободы.
Подходя, к слободе, Софья вынула из-за корсажа злополучное письмо. Оно было сильно подмочено, печать почти вся облупилась.
– Ну да ничего – чай, водой ехали, а не по сухому пути; всё могло случиться! – подумала она.
Софья взглянула на адрес:
«Георгию Галатьянову – в Казанской слободе, в доме Исакова».
«Какой он, этот управитель: молодой, старый?»
Вспомнилось, как про него говорила мать Серафима: жох!
– Должно быть, молодой.
Она оправила платье.
Из царского аптекарского сада доносились ароматные запахи целебных трав. И в то же время слобода пахла рыбой и солью: все дворы были увешаны рыбой, вялившейся на солнце.
У первого встречного Софья узнала, где находится дом Исакова – он стоял у самого Петухова ерика.
Это была маленькая, как все в слободе, мазанковая избенка – точно в Переведенских слободах в Питербурхе. Только на ее дворе не стояли вешала, а на разостланном ковре сушилось сарацинское пшено.
Дверь мазанки была открыта настежь.
Софья подошла к двери и окликнула:
– Есть кто-нибудь?
– Входите, не бойтесь! – раздался из мазанки голос.
Голос показался Софье странно-знакомым.
Софья боязливо вошла и становилась у порога: в мазанке были завешаны окна.
Она различила только на глиняном полу ковер, подушки, кальян.
Какая-то фигура в пестром халате лежала на ковре.
– Вы кого ищете?
– Управителя Вознесенского монастыря.
Софья забыла, как его звать. Она повернулась к свету и прочла:
– Георгия Галатьянова.
– Это – я, – сказал человек в пестром халате, вставая и подходя к Софье.
Софья взглянула. Перед ней, лукаво улыбаясь, стоял архиерейский толмач, тот самый грек, с которым она встретилась по дороге в Питербурх.
– Это вы?.. – не то разочарованно, не то испуганно сказала она, отступая назад.
– Не ожидали встретить? – спросил Галатьянов, сверля Софью глазами. – Входите, не бойтесь, я сейчас открою окна.
Он сделал движение к двери.
– Нет, я тороплюсь, меня ждут у реки. Вот вам письмо. Мать Асклиада велела передать.
Галатьянов взял письмо.
– Не хотите гостем быть – неволить не буду. А вы что ж теперь здесь, в Астрахани?
– Да, я с капитаном Мишуковым…
– Вы расцвели, возмужали, – смотрел он с восхищением масляными глазами на Софью. – И, все-таки, может быть, смените гнев на милость – посидите? Угощу хорошей дыней, виноградом…
– Нет, спасибо. Меня ждут. Прощайте!
Софья повернулась и быстро пошла со двора.
– О, диавол! – швырнул на ковер асклиадино послание Галатьянов.
Он выждал, когда Софья минет его двор, а потом, запахивая халат, торопливо шмыгнул через улицу вдоль желтого соседского плетня к Волге.
Софья успокоилась, когда вышла из слободы. Она оглянулась – сзади никто не шел.
Софья на цыпочках, осторожно, стала подкрадываться к Возницыну.
Лодка была вытянута на пустынный берег. Возницын сидел, обхватив руками колено, и глядел на правый берег Волги.
Софья неслышно подошла к нему сзади и вдруг закрыла ладонями глаза Возницына.
Возницын радостно встрепенулся – он узнал эти маленькие, пухлые пальцы.
– Ах вы, шалунья! – весело сказал он, отнимая софьины руки от глаз.
Он легонько притянул ее к себе.
Софья, не сопротивляясь, опустилась рядом с Возницыным на выжженную солнцем траву. Чуть наклонив набок голову, она ласково смотрела на Возницына. Ее пальцы остались у него в руках.
– Софьюшка, родная! – шептал он пересохшими вдруг губами.
– Ну что, Сашенька, что? – спрашивала она, чуть откидываясь назад и стараясь сделать глаза серьезными.
Но в этих больших синих глазах прыгали лукавые огоньки. Возницын рывком притянул ее к себе и стал бешено целовать ее открытую шею, волосы.
– Пусти, пусти! – зашептала Софья, хотя сама не пыталась вырваться из объятий.
Она только вертела головой из стороны в сторону, ускользая от губ Возницына.
И все-таки его губы настигли.
Он поцеловал ее и вдруг, точно испугавшись, что сделал это против ее воли, хотел было отпрянуть назад, но в это время Софья обхватила его шею руками.
Ее губы перестали отступать.
Треуголка Возницына шлепнулась наземь.
– Сашенька, что ты делаешь!.. Вон смотрят… – сказала Софья, вскакивая на ноги.
– Кто? Где? – испуганно завертел головой Возницын.
Берег был пуст и даже по Кутуму не плыло ни одно суденышко.
– Вон видишь: ворона ходит! – смеялась Софья, показывая на противоположный берег.
В самом деле, по песчаной косе, точно заложив за черную спину руки, важно расхаживала ворона.
– Ах ты, плутовка! – вскочил Возницын. – Вот я ужо тебе!..
– Довольно, довольно, Сашенька! Хорошего понемножку. Потом! А сейчас – поедем! – строго сказала Софья.
Возницын послушно пошел к лодке.
«…Ишь охоч до поцелуев: в другой раз застаю его: тогда – в Питербурхе, с сестрой, теперь здесь – с этой, – думал Галатьянов, пробираясь вдоль соседского плетня к своей мазанке. – Ну погоди, милый, погоди!»
II
Возницыну не сиделось дома.
Раньше бывало, придя из канцелярии, он снимал опостылевший кафтан, сбрасывал душный, пыльный парик и, взяв какую-нибудь, книгу, с удовольствием ложился на кровать почитать и поразмышлять. Или кликал Афанасия и играл с ним в зернь на грецкие орехи.
А теперь Возницына тянуло из дома в город: авось где-либо, хоть на минутку, удастся увидеть Софью. Может быть, она поведет Коленьку Мишукова в церковь ко всенощной или пойдет с самой капитаншей в гостиные ряды.
Ведь они встречаются так редко – раз в неделю! И как томительно ждать, пока пройдут эти шесть дней! Особенно последний день перед назначенной встречей.
В прошлое свидание, когда они ездили в Казанскую слободу, Софья пообещала притти к Возницыну в гости, в порт, посмотреть, как живет Саша.
Им прискучило встречаться на воздухе, на крутом астраханском ветру, который подымал тучи песку; говорить было не очень удобно. Хотелось посидеть где-либо вдвоем так, чтобы не надо было беречься чужого глаза.
И до этой счастливой минуты оставалось прожить только сутки.
Возницын не находил себе места.
Он решил пойти в город.
До старых, замшелых стен Белого города с кое-где осыпавшимися кирпичами и четырехугольными зубчатыми башнями ворот, в которых лепились стаи голубей, Возницын дошел быстро.
Но когда вошел в Белый город, он умерил шаг и, осматривая прохожих, медленно направился к индийскому гостиному двору.
Какие-то старухи плелись к Рождественской церкви, прошли пехотинцы Терского полка, на верблюде проехал широкоскулый калмык. Верблюд медленно ступал своими неуклюжими ногами, брезгливо поглядывая по сторонам.
Индийский гостиный двор был обнесен высокой каменной стеной. Сквозь широкие ворота двора виден был народ, ходивший мимо ларей. Мелькали разноцветные женские платья.
Возницын поспешил туда.
Он шел вдоль ларей, где торговали яркими персидскими и индийскими «истканиями» – шелком, бязью, коврами, табаком, ладаном, персидским горохом, сарацинским пшеном.
Торговля шла без крика и шума, как на русском и армянском гостиных дворах: индийцы не торговались, а назначали цену без запросу.
Возницын несколько раз обошел все лари и проглядел толпившийся у них народ – Софьи не было.
Тогда он направился к Кабашным воротам. Его тянуло туда, к Кутуму, где в тот памятный вечер началось их сближение.
Не доходя до Кабашных ворот, он глянул к Николе Гостинскому – нет ли здесь Софьи. Но и в церкви ее не было.
Возницын прошел сквозь ворота к мутному Кутуму. Оба берега были пусты. Он постоял немного, вспоминая приятную поездку в Казанскую слободу, и пошел назад.
Возницыну не хотелось так скоро уходить из Белого города. Он решил посидеть в торговом кабаке, а потом побродить еще по астраханским улицам: авось где-либо встретит Софью.
У самых Кабашных ворот стоял кирпичный кабак.
Здесь обычно собирался весь торговый люд и моряки. Здесь говорили на разных языках – на русском, армянском, татарском, персидском, греческом, немецком, голландском. Но говорили об одном и том же: о шелке, каразее, мехах, юфти; о пудах, аршинах рублях; о норд-весте и зюд-осте, о «моряне» и «сарайчике»; о Дербенте и Баку, Архангельске и Питербурхе.
Возницын вошел в кабак.
Он сел в уголок, спросил венгерского и огляделся.
За средним столом сидела компания армян. Сдвинув на затылок бархатные с четырьмя острыми углами шапки и расстегнув фиолетовые кафтаны, украшенные рядом густо-посаженных серебряных пуговиц, они курили общий кальян и о чем-то горячо спорили.
Сбоку от них сидел высокий белозубый индиец. Он спокойно говорил с низеньким, толстощеким татарином в пестром халате и стоптанных желтых сафьяновых сапогах. Татарин, видимо, был в затруднительном положении: он пощипывал жиденькую бородку и то снимал с бритой головы скуфейку, то снова надевал ее.
– Залез, бедняга, в долги – придется уступить индийцу-ростовщику одну из своих жен, – подумал Возницын, зная, что индийцы приезжали в Астрахань без женщин.
По другую сторону от армян расположилась группа европейцев, в париках и шляпах. Низко склонив над столом головы, они шептались о чем-то.
Возницын сообразил: у этих, очевидно, шел разговор о каком-либо товаре в роде красной меди или дегтя, запрещенных к вывозу за границу.
По соседству с Возницыным пили просто, безо всякого дела, свои русачки: констапель и какой-то человек с выпученными, рачьими глазами.
Человек с выпученными глазами говорил шопотом, который был слышен во всех углах кабака:
– Я те скажу, куманек: эта сука, губернатор Волынский, все сделал, пропади он пропадом! Готовился, вишь, царя встречать, так из Кремля все деревянные домишки повыбросил. Ну и мой выкинул. С тех пор и живем в землянке, в Безродной слабоде. А ведь сам знаешь: царю Петру не до наших избенок тут было – из низового похода не солоно хлебавши вернулсся…
Констапель, испуганно озираясь, останавливал приятеля:
– Окстись, Парфеныч! Что ты мелешь? Не хочу с тобой говорить. У тебя язык заполоскал, словно брамсель, когда рулевой держит круто!..
И он уже порывался встать, но приятель умолк. В это время из компании торговцев, одетых на европейский манер, поднялся один.
– Я буду ждать. Приезжайте! – сказал он.
– Ба, да ведь это ж князь! – обрадовался Возницын. – Вот с кем я поговорю о Софье, расскажу всё. Ему будет интересно: он помнит Софью. Масальский! – окликнул Возницын.
Масальский обернулся.
Увидев Возницына, он подошел к нему.
Масальский был чем-то смущен – он не смотрел приятелю в глаза.
«Чудак князь: стесняется, что я застал его с этими купцами. Сам Карлуша фон-Верден сбывал за море свинец и деготь, как семнадцать месяцев жалованья не платили», – подумал Возницын.
– Ты что ж это, князь, с Ильина дня глаз не кажешь? – спросил Возницын, здороваясь с Масальским. – Садись, потолкуем. У меня есть о чем поговорить с тобой!
Раньше бывало, придя из канцелярии, он снимал опостылевший кафтан, сбрасывал душный, пыльный парик и, взяв какую-нибудь, книгу, с удовольствием ложился на кровать почитать и поразмышлять. Или кликал Афанасия и играл с ним в зернь на грецкие орехи.
А теперь Возницына тянуло из дома в город: авось где-либо, хоть на минутку, удастся увидеть Софью. Может быть, она поведет Коленьку Мишукова в церковь ко всенощной или пойдет с самой капитаншей в гостиные ряды.
Ведь они встречаются так редко – раз в неделю! И как томительно ждать, пока пройдут эти шесть дней! Особенно последний день перед назначенной встречей.
В прошлое свидание, когда они ездили в Казанскую слободу, Софья пообещала притти к Возницыну в гости, в порт, посмотреть, как живет Саша.
Им прискучило встречаться на воздухе, на крутом астраханском ветру, который подымал тучи песку; говорить было не очень удобно. Хотелось посидеть где-либо вдвоем так, чтобы не надо было беречься чужого глаза.
И до этой счастливой минуты оставалось прожить только сутки.
Возницын не находил себе места.
Он решил пойти в город.
До старых, замшелых стен Белого города с кое-где осыпавшимися кирпичами и четырехугольными зубчатыми башнями ворот, в которых лепились стаи голубей, Возницын дошел быстро.
Но когда вошел в Белый город, он умерил шаг и, осматривая прохожих, медленно направился к индийскому гостиному двору.
Какие-то старухи плелись к Рождественской церкви, прошли пехотинцы Терского полка, на верблюде проехал широкоскулый калмык. Верблюд медленно ступал своими неуклюжими ногами, брезгливо поглядывая по сторонам.
Индийский гостиный двор был обнесен высокой каменной стеной. Сквозь широкие ворота двора виден был народ, ходивший мимо ларей. Мелькали разноцветные женские платья.
Возницын поспешил туда.
Он шел вдоль ларей, где торговали яркими персидскими и индийскими «истканиями» – шелком, бязью, коврами, табаком, ладаном, персидским горохом, сарацинским пшеном.
Торговля шла без крика и шума, как на русском и армянском гостиных дворах: индийцы не торговались, а назначали цену без запросу.
Возницын несколько раз обошел все лари и проглядел толпившийся у них народ – Софьи не было.
Тогда он направился к Кабашным воротам. Его тянуло туда, к Кутуму, где в тот памятный вечер началось их сближение.
Не доходя до Кабашных ворот, он глянул к Николе Гостинскому – нет ли здесь Софьи. Но и в церкви ее не было.
Возницын прошел сквозь ворота к мутному Кутуму. Оба берега были пусты. Он постоял немного, вспоминая приятную поездку в Казанскую слободу, и пошел назад.
Возницыну не хотелось так скоро уходить из Белого города. Он решил посидеть в торговом кабаке, а потом побродить еще по астраханским улицам: авось где-либо встретит Софью.
У самых Кабашных ворот стоял кирпичный кабак.
Здесь обычно собирался весь торговый люд и моряки. Здесь говорили на разных языках – на русском, армянском, татарском, персидском, греческом, немецком, голландском. Но говорили об одном и том же: о шелке, каразее, мехах, юфти; о пудах, аршинах рублях; о норд-весте и зюд-осте, о «моряне» и «сарайчике»; о Дербенте и Баку, Архангельске и Питербурхе.
Возницын вошел в кабак.
Он сел в уголок, спросил венгерского и огляделся.
За средним столом сидела компания армян. Сдвинув на затылок бархатные с четырьмя острыми углами шапки и расстегнув фиолетовые кафтаны, украшенные рядом густо-посаженных серебряных пуговиц, они курили общий кальян и о чем-то горячо спорили.
Сбоку от них сидел высокий белозубый индиец. Он спокойно говорил с низеньким, толстощеким татарином в пестром халате и стоптанных желтых сафьяновых сапогах. Татарин, видимо, был в затруднительном положении: он пощипывал жиденькую бородку и то снимал с бритой головы скуфейку, то снова надевал ее.
– Залез, бедняга, в долги – придется уступить индийцу-ростовщику одну из своих жен, – подумал Возницын, зная, что индийцы приезжали в Астрахань без женщин.
По другую сторону от армян расположилась группа европейцев, в париках и шляпах. Низко склонив над столом головы, они шептались о чем-то.
Возницын сообразил: у этих, очевидно, шел разговор о каком-либо товаре в роде красной меди или дегтя, запрещенных к вывозу за границу.
По соседству с Возницыным пили просто, безо всякого дела, свои русачки: констапель и какой-то человек с выпученными, рачьими глазами.
Человек с выпученными глазами говорил шопотом, который был слышен во всех углах кабака:
– Я те скажу, куманек: эта сука, губернатор Волынский, все сделал, пропади он пропадом! Готовился, вишь, царя встречать, так из Кремля все деревянные домишки повыбросил. Ну и мой выкинул. С тех пор и живем в землянке, в Безродной слабоде. А ведь сам знаешь: царю Петру не до наших избенок тут было – из низового похода не солоно хлебавши вернулсся…
Констапель, испуганно озираясь, останавливал приятеля:
– Окстись, Парфеныч! Что ты мелешь? Не хочу с тобой говорить. У тебя язык заполоскал, словно брамсель, когда рулевой держит круто!..
И он уже порывался встать, но приятель умолк. В это время из компании торговцев, одетых на европейский манер, поднялся один.
– Я буду ждать. Приезжайте! – сказал он.
– Ба, да ведь это ж князь! – обрадовался Возницын. – Вот с кем я поговорю о Софье, расскажу всё. Ему будет интересно: он помнит Софью. Масальский! – окликнул Возницын.
Масальский обернулся.
Увидев Возницына, он подошел к нему.
Масальский был чем-то смущен – он не смотрел приятелю в глаза.
«Чудак князь: стесняется, что я застал его с этими купцами. Сам Карлуша фон-Верден сбывал за море свинец и деготь, как семнадцать месяцев жалованья не платили», – подумал Возницын.
– Ты что ж это, князь, с Ильина дня глаз не кажешь? – спросил Возницын, здороваясь с Масальским. – Садись, потолкуем. У меня есть о чем поговорить с тобой!