Страница:
— На Сицилию? — спросил он с полным ртом: пожирал ячменное печенье с изюмом и сыром, словно мальчишка только что из борцовского класса.
— Да, и подписал, и печать поставил, и при свидетелях. Теперь меня не будет месяца два, а то и больше.
— А второй у тебя есть?
— Когда мне было его найти? Если бы ты…
— Дорогой мой! Но я ведь всегда мечтал повидать Сиракузы!
Я вздрогнул; потом придавил себе сердце, как клетку накрывают, чтобы птица не пела.
— Ты меня не искушай, радость моя, — говорю. — Ты не хуже меня знаешь, что теперь не успокоишься, пока не поставишь свою пьесу. Это уже скоро, года два, может три. Но пока — ты уже не выносишь указаний, и будешь возмущаться каждым, от кого придется их принимать. Избавь меня от этого, а?
— Нет, Нико, я клянусь, работать с тобой — это будет райское блаженство для меня. Я же последнее время жил, как плоский рельеф на фризе. А с тобой я смогу быть собой, я буду говорить всё что на душе, тут уж никуда не денешься… Но противоречить я не я стану никогда. Я ничему не научился у Мирона, но одно узнал — насколько хорош ты!
— Не получится, — возразил я, пытаясь звучать решительно.
— Но это ж судьба. Ты только посмотри, как ушел от него; как раз сегодня.
— Ты подхватил его суеверия, если ничего больше.
Он подошел и сел на пол возле моего стула. Его мальчишьи впадины заросли телом; походка стала львиной: грациозной, но тяжелой. Он рожден был играть героев, правда не в стиле Мирона. Обняв меня за колени, он стал читать, очень трогательно, Патрокла из «Мирмидонцев»: «Постели нашей святость предал ты, Забыл, неблагодарный, поцелуи… Нико, ну пожалуйста, возьми меня на Сицилию.»
— Ладно, — говорю. — Но если начнешь ворчать — ты уже заранее виноват, я предупредил. Договорились?
Он обозвал меня чудовищем и обнял. А через месяц мы отплыли.
Третьего и статистов легко было найти на Сицилии, потому мы тронулись вдвоем. Погода стояла отличная, да и показывать ему всё что знал сам было великим удовольствием, так что путешествие наше было на редкость приятным. В Тарентуме я не преминул засвидетельствовать почтение Архиту, на случай если у него будут письма для Платона. Он поблагодарил, но сказал, что только что отправил человека. Был он учтив, но неразговорчив, и показался мне несчастным. Ведь он посылал одного из своих ведущих пифагорейцев на корабле Дионисия, чтобы помочь убедить Платона; если у него был трудный выбор между другом и народом его, и теперь грызли муки совести, я ему сочувствовал; но у него не было никаких оснований как-то особо мне доверять. Он рассказал мне, что Платон и Спевсипп в добром здравии и в фаворе у Дионисия… А про Диона даже не спросил.
Сиракузский консул разумеется предупредил о нашем прибытии; но я просто изумился, увидев, сколько народу встречает нас в порту. Феттал воскликнул, что в прошлый раз я устроил тут наверно такой фурор, что раз в поколение бывает. Но скоро мы узнали, в чем дело. Когда я подвинул Филисту его сумку с талантом серебра, я уверен был, что тот его попросту присвоит. А теперь выяснилось, что он сделал именно то, что я просил: заказал бронзовую статую бога в человеческий рост, в венце из золотой лозы, верхом на позолоченном леопарде. Конечно, его имя тоже было на пьедестале, вместе с моим, но у него было право на это: хорег. Не знаю, сделал он это ради имени на пьедестале — или при всей своей низости всё-таки не решился бога грабить. Так или иначе, вот он стоял в святилище театра; и все полагали, что я самый богатый актер в Греции.
Нас встречал Менекрат. Роскошно одетый, как и полагается преуспевающему актеру-постановщику, играющему во всех крупных городах Сицилии и раз в год бывающему в Италии. Когда он в последний раз останавливался у меня в Афинах, я видел, что он растет; а с тех пор и еще вырос. Он забрал нас к себе; не в то место, что прежде, в Нижнем Городе, а в великолепный новый дом над театром, с фонтаном во дворе, выложенном четно-белой мозаикой, и с резным мраморным балконом, глядящим на море. Встречать его выбежали двое золотистых ребятишек; из чего я заключил, еще не видя ее, что жена у него блондинка; они очень ценятся на Сицилии.
Так поздно летом я там не бывал; на улицах — как на сковороде, только пыльно; холмы вокруг выгорели и побурели; но его двор, с поливом из источника выше по склону, был свеж и зелен, а стены прохладны. Ужинали мы на персидских подушках, прислуживали двое мужчин и мальчик. Для нас он не жалел ничего. Так хотел показать, что это я изменил его судьбу в тот день в Леонтинах.
Поначалу мы говорили о театре. На празднике Аретузы — местной речной богини — предстоял большой драматический фестиваль. В порту меня встретили с письмом от трагического поэта Хэрамона, афинянина, гостящего в Сиракузах; он просил встретиться с ним прежде чем стану строить какие-либо планы. На Сицилии актеров каждый ищет сам; нет жребия как у нас.
Имя Платона я назвал не раньше, чем рабы убрали и ушли, оставив нас с вином. Но сразу заметил, что наш хозяин стал более осторожен в разговоре: ему было что терять.
— Платон?… Ты знаешь, у меня хватает дел и без того чтобы за софистами бегать; особенно за такими, как этот старик, который вечно лезет куда не просят. Если фестиваль наш всё-таки состоится, — без мятежа и без погромов на улицах, — благодарить надо будет богов, а не его. Я думаю отослать Глику с детьми в деревню.
Я изумился и сказал, что просто невероятно, чтобы Платон затеял какой-то заговор против своего хозяина.
— Конечно, — согласился Менекрат. — Но при его советах никакие заговоры и не нужны. Архонт только что перевел ветеранов на половинную оплату; все уверены, что это совет Платона. Ты возле Ортиджи не ходи. Будет буча, поверь.
Я ему верил. Старый Дионисий нравился далеко не всем; но среди солдат удачи прославился, за счет того что вознаграждал за долгую службу. Страна была полна отставных солдат, которым Дионисий дал землю, часто за счет граждан. Они составляли полезный резерв и способствовали новой вербовке.
— Он был такой, что мог — по пословице — и освежеванного быка ободрать, — сказал Менекрат. — Но все знали, куда идут деньги: на государство. И каждые несколько лет, когда приходили карфагеняне, мы получали пользу от этого, хотел он или нет. А молодой, почти такой же жадный, тратит на свои удовольствия. Пока он там пирует, у нас тут двадцать вымогателей стало, где раньше был один. Поверь мне, ему нельзя сокращать гарнизон. Давай не будем больше об этом; это пока только слухи, и чем меньше знаешь тем лучше. Но Платон либо слишком много знает, либо слишком мало, чтобы такие советы давать.
— Если только он давал такой совет. Я годовой свой заработок против поставлю. Всё это мы уже слыхали в прошлый раз, Филист излагал… Оказалось сказкой.
Феттал до сих пор хранил скромное молчание, но тут не удержался поддержать меня и сказал, что все Афины знают — Платон приехал сюда ради имущества его друга Диона, и ради его возвращения.
— Возвращения?… Если Дион хочет вернуться, то ему придется возвращаться самому, а не ждать приглашения. Тогда, кто знает… Но это опасный разговор. Мы же путешествовали; мы знаем, что в других городах получалось из этого. — Мы с Менекратом подошли к двери, убедиться что рабы на самом деле ушли спать. Возвращаясь, он сказал: — Что до имущества, Бог вознаграждает верных друзей, но в случае Платона — не знаю, кто еще вознаградит. Все земли Диона этой весной были проданы. Был разговор о том, что их отдадут в управление для его сына Гиппариона, но какая разница? Всё равно всё уйдет, Дионисий промотает.
Я вспомнил слова Диона в Тарентуме.
— А сколько сейчас парню?
— Лет четырнадцать, наверно. Он у дядюшки-Архонта в любимцах ходит. Тот часто повторяет, что малый не вырастет в отца, никогда не станет людям настроение портить. Он на всех пирах бывает… Я сам был на одном недавно, когда «Бешенство Геракла» хорошо прошло. Платон тоже там был. Красивый парень; говорят, похож на Диона в этом возрасте. Но его Академия не увидит никогда; его образованием уже занялись. К нему на ложе послали самую живую девчушку; но я что-то не заметил, чтобы ему было чему у нее учиться. Всё первое блюдо, его рука была у нее под платьем, а второе — по всему платью гуляла. Старый Платон пытался было, поначалу, что-то ему сказать, но мальчишка просто рассмеялся ему в лицо. Дяде даже пришлось напомнить ему, что он разговаривает с гостем; но улыбки дядя не сдержал.
Когда Менекрат отвернулся, Феттал бросил на меня свой пронзительный взгляд. Глаза у него иногда сверкали так, что видно было даже из-под маски.
— А где живет Платон? — спросил я. — Его племянник мне друг, и я хотел бы его повидать.
— Сам Платон в том же доме в Дворцовом парке, что и раньше у него был. Это у Архонта место для самых важных гостей. Но я не думаю, что и племянник там же; его наверно и не сильно приглашали. Я слыхал, он с религиозными, с пифагорейцами. Завтра выясню. Феттал, милый мальчик, твоя чаша, — ты ничего не пьешь… Завтра, пока Нико будет софистов ловить, я тебе наш театр покажу. Акустика там первоклассная, но с ней надо освоиться.
На другое утро я пошел к дому, в котором Платон и Спевсипп жили когда-то вместе. Боялся упустить его и потому пришел еще до восхода. Когда раб сказал, что он еще в постели, я пообещал дождаться, пока поднимется. Это оказалось совсем не долго: не успел я присесть на край фонтана во дворе, как пришли двое кузнецов с громадным новым засовом для наружной двери. Грохоча, они объяснили, что не хотели будить хозяина, но у них таких заказов невпроворот. Не они виноваты — время такое.
Шум поднял Спевсиппа, и тот выглянул посмотреть в чём дело. Из-за его плеча выглядывала симпатичная встрепанная девчушка; он явно не собирался сегодня радо вставать. Он велел ей быстро идти домой и не околачиваться на улице, потом повернулся и увидел меня.
— О, Нико! — Он коротко рассмеялся, поймав мой взгляд. — Я слышал, что ты в Сиракузах. Давно ждешь?
Я посочувствовал ему по поводу ночи, оборванной так рано и так грубо…
— Нет, я уже и сам почти поднялся. Мне нужно в Ортиджу к Платону, а ходить лучше рано; пока спокойно на улицах. Похоже, что ждут беспорядков. Заходи, пока я одеваюсь.
По пути, со мной поздоровался его хозяин; усохший, но стройный старик; с серебряными волосами, но с младенческой кожей. В комнате Спевсиппа постель была еще разобрана и пахла женщиной.
— Не думаю, чтобы он видел, как она уходила. Не то чтобы я его обманывал; он знает, что я следую философии, а не режиму, который, по правде сказать, приобрел много иррационального со времен основателя. Наверно, он сказал бы, что этой ночью я отослал себя на две-три реинкарнации назад… «Тело — могила души…» Ладно, я был уже на пределе, а душе моей это не полезно. А кроме того, я научился у нее гораздо большему, чем она собиралась преподать; когда-нибудь расскажу. Я должен идти; не прогуляешься со мной?
Когда мы направились к Ортидже, я вспомнил предупреждение Менекрата держаться от нее подальше. Но стыдно было показаться трусливее философа; не говоря уж о том, чтобы друга оставить. Пока что на улицах была заметна только одна странность: слишком пусты.
Я спросил, как Платон; удаётся ли его миссия. Спевсипп ответил жестом человека настолько уставшего от своих проблем, что ему уже невмочь о них говорить.
— Платон в порядке. Насколько это возможно после того как потратишь год ни на что, если не хуже. Ты наверно уже слышал. Всё имущество Диона распродано, там было больше чем на сотню талантов; и Дионисий даже не притворяется, что он хотя бы драхму получит. — Я что-то ойкнул в ответ; сказать было нечего. — Ты скажешь, Платон должен был это предвидеть. Он и предвидел! Но со всеми этими протестами, призывами и гарантиями — уверенности у него не было. А без такой уверенности он считал себя не вправе отказаться.
— Когда придет мой черный день, да пошлет мне Бог такого друга, — сказал я.
— Он всегда такой был. Когда Сократа судили, ни родные его, ни друзья не смогли его удержать от показаний. Поднялся и заговорил. Когда суд его засмеял из-за молодости его, — это ему наверно жизнь спасло, — он так разболелся от горя, что думали, он Сократа не переживет. Но я тебе скажу — начинаю сомневаться, что ему еще раз повезет.
— Что? Но ведь Архонт…
— С каждым днем всё хуже. А как же иначе, если человек по-настоящему не изменился? Платон приехал сюда ради Диона. Это наживка была. А Платон ее заглотил; и уже одним этим вызвал бешеную ревность, еще до приезда своего, до того как отправился… Каждое слово, сказанное им в пользу Диона, — масло в огонь. Каждый друг Диона, которого он замечает, — очко против. А где тянется — там и рвется в конце концов. Каждый раз, когда иду сюда, холодею от страха; при мысли, что могу увидеть.
Не знаю, на что он сам рассчитывал, если не станет Платона, его жизнь ведь гроша не будет стоить. Но об этом он не говорил; просто шагал вперед, к Ортидже. Худой, взвинченный, быстрый… Я едва поспевал за ним.
Мы прошли через дамбу и через ворота за ней безо всяких хлопот. Причина была проста — никого. Стражи не было, большие ворота заперты, но боковые двери настежь.
У последней из них Спевсипп сказал, словно мы пришли в Агоры в Академию:
— Ладно, Нико, спасибо за компанию.
— Ну уж нет, — возмутился я. — Ты за кого меня принимаешь? Пошли.
Он слишком спешил, чтобы спорить, да и от подъема запыхался. «Никерат, — думал я, — ты слишком глуп, чтобы в живых остаться, и скоро в этом убедишься…» Но, с другой стороны, я же любопытный; а какой смысл мириться с трудностями путешествий, если не смотреть по сторонам?
Мы пришли в казарменный квартал; наверно на улицу галлов. Пусто. Ни на улице никого, ни в дверях в кости не играют. Двери нараспашку. Солдатам надо уж очень свободно себя почувствовать чтобы перестать охранять свои пожитки от других солдат… Я как раз говорил это Спевсиппу, когда мы услышали вой.
Кто-то впереди начал что-то вроде пеана. Я никогда не видел этих варваров в деле, потому не знаю, чей это был; во всяком случае, все остальные подхватили, — каждый свой, — и какофония получилась неописуемая. Иногда из нее вырывался особенно пронзительный вопль, и тогда остальные все вместе присоединялись к нему в бессловесном рёве.
У меня колени подломились; вроде сценической лихорадки, только хуже.
— Они под стенами, — говорю, — слышишь? Ворота заперты, дальше идти бесполезно.
По улице в нашу сторону шел солдат. Мне очень захотелось убраться с дороги; Спевсиппу, вроде, тоже; но вдруг он бросился тому навстречу: «Гераклид!»
Это был офицер, сицилианский грек, смуглый, красивый; одежда и речь аристократа, и легкая приятная манера держаться. Он так был занят своими заботами, что даже не видел нас, пока едва не воткнулся; но не выглядел ни испуганным, ни пристыженным, как бегущий, и едва увидел Спевсиппа — посмотрел на него спокойно и открыто. Потом сказал:
— Я не на службе…
— Ради всех богов, — перебил Спевсипп. — Слышишь?
Гераклид поднял брови:
— Ничего не слышу… Что ты имеешь в виду? — Спевсипп набрал было воздуха, заговорить, но промедлил. А Гераклит пожал плечами и добавил: — Некоторые из лучших моих людей там. Те, кто вынес меня из боя раненым, когда могли бы бросить карфагенянам на растерзание. Остановить их я не могу. Единственное, что я могу, — это дать приказ, которому они не подчинятся; а завтра вся дисциплина из-за этого полетит, да еще и виноватые окажутся. А нет виноватых — и пороть некого… На их месте я бы тоже там был.
Он пошел дальше вниз, а я подумал, — как сейчас помню, — до чего же он простой и славный парень, и как должны любить его солдаты.
Вопеж наверху стал еще громче. В конце улицы по направлению к Ортидже прошел отряд нубийцев. Шли в ногу и пели-выкрикивали в такт; а время от времени ухали, подпрыгивали и подкидывали копья. Я затащил Спевсиппа в дверной проем.
— Пошли домой, — говорю. — Что ты там сможешь? Эти стены в десять пядей толщины, они их никогда не возьмут.
— Нет конечно, если те кто внутри не захотят их впустить.
— Это как боги, — сказал я, чтобы хоть чем-то утешиться. — Но давай уберемся отсюда.
Он прошел со мной несколько шагов, потом остановился:
— Нет, я подожду. Если они пройдут, смогу и я. — У меня на лице всё было написано, наверно, так что он похлопал меня по плечу. — Нико, дорогой, возвращайся. Ты и так уже достаточно далеко зашел. Ты же не обязан оставаться; а я обязан… Он был готов умереть с Сократом; а я уже прожил дольше, чем он тогда. Если пришло его время, я не могу оставить его умирать одного.
С одной стороны, я аплодировал ему; с другой — злился, что он и меня вовлекает в свой выбор.
— Нет. Я пройду с тобой до стены, посмотреть что там творится. Если захочешь, чтобы тебя убили внутри, это другое дело.
Сказал ему так и повернулся вверх по улице.
Вскоре мы выбрались на наружную дорогу, окружавшую крепость. Шум раздавался еще где-то впереди. Когда двинулись в ту сторону, мимо пробежал отряд римлян, перекликаясь на ходу. Наконец пришли к громадным главным воротам, двадцати пядей в высоту. Перед ними располагалась широкая площадь; а под ней уходила вниз к дамбе Священная Дорога, украшенная деревьями, статуями и храмами. Площадь была заполнена солдатами. Держались они более или менее вместе, иберийцы с иберийцами и так далее, но в остальном это была толпа; причем самая опасная на свете, поскольку люди были и вооружены и привычны к насилию. Единственное утешение состояло в том, что пьяных еще не было в такую рань.
Теперь, подойдя ближе, мы расслышали, что именно они кричат на всех своих странных языках: «Дионисий!» Никто не появлялся, они снова начинали швырять камни в сторожевую башню… Нубийцы были самые лучшие стрелки, так они целились в головы богов на фризе наверху и уже посшибали половину… К моему удивлению, галлов не было.
Раздались приветственные крики, все повернулись к Священной Дороге. Вот они галлы. Раздетые, как для боя, сплошь покрытые синей краской, они тащили верх по склону какой-то громадный брус, наверно киль с верфи. Толпа кинулась помогать; брус взлетел к воротам, как на крыльях. Его подняли с двух боков, а какой-то профессионал запел ритм раскачки. Ясно было, что эти ворота, из дуба и железа, долго не простоят.
Ударили раза два-три; петли начали подаваться. Спевсипп молча наблюдал; наверно успокаивая себя философией. Галлы подались назад для следующего удара.
Над воротами затрубила фанфара. Крики солдат притихли; галлы положили свой брус отдохнуть… Глашатай прокричал по-гречески: «Дионисий!»
На башне появился старик в доспехах. Стало почти тихо. Филист.
Выглядел он старше, чем я помнил. Красное лицо покрылось пятнами, глаза ввалились, нос заострился и посинел. Увидев его, люди заворчали, но стали слушать. Его могли как угодно не любить, но вот он стоял, в пределах броска. Его стоило послушать, заслужил.
Заключение его речи состояло в том, что произошла чудовищная ошибка. Недоброжелатели исказили распоряжения Архонта. Он был чрезвычайно огорчен, узнав об их обиде. Оклады ветеранов не только останутся, — с сегодняшнего дня они будут повышены.
Приветственные крики были победны, но ироничны; хоть и по-разному это звучало, но слышалось в голосе каждой расы, даже у нубийцев.
Филист смотрел на них сверху. Я его ненавидел; но мало радости видеть греческого генерала, вынужденного толкать солдатам трусливую ложь. Однако, должен сознаться, он это сделал со всем достоинством какое только было возможно.
Он скованно прохромал к лестнице. Грек, кричавший с начала, снова объявил Дионисия. Теперь это была откровенная насмешка: никто не появился.
Толпа рассыпалась и пошла группами по винным лавкам, с песнями и разговорами, а брус свой бросила у ворот. Галлы цепляли нас плечами, но замечали не больше чем собак. Становилось жарко, и пот бежал по их боевой раскраске. Но она не смывалась, наверно татуировка какая-то; а пахло от них, как от коней.
Мы со Спевсиппом остались на пустой площади, возле бруса с помятым носом. Ему не придется умирать с Платоном, и мне с ним не придется. Я ожидал, что он теперь расслабится, как и я; но он стоял, стиснув зубы, и яростно глядел вслед уходящим солдатам. Потом сказал:
— Дион должен знать об этом.
Меня уже ничто не удивляло. Спросил:
— Знаешь, что я думаю?
— Наверно знаю, — сказал он. — Я прошлой ночью с этой девушкой разговаривал. Ей двенадцать лет было, когда какой-то человек Филиста ее увидел и утащил из дому, Дионисия забавлять. Отец возражал, — попал в Карьеры, и с тех пор никто его не видел. У Дионисия не хватило совести даже для того, чтобы домой ее потом отправить. Просто выкинули, как кошку. Её потом иберийцы какие-то подобрали, и пошла она по казармам. Ее собственная история еще мелочь по сравнению с другими, что она мне порассказала; просто вместе ночь провели, потому запомнилась особо… Он здесь может делать всё что хочет, с кем угодно, один человек. В голове не укладывается.
Он был прав. Когда человек воспитан по-другому, такое просто непостижимо; его распробовать надо. Он, как и я, был слишком молод, чтобы помнить это дома. Но там было Тридцать, им по крайней мере промеж собой договориться надо было…
— Один человек, — снова сказал он.
— Если называть его так. Сомневаюсь, что солдаты еще называют.
— Что сказал старый Дионисий на смертном одре, Нико? «Город в железных цепях», верно? Цепи разваливаются. Дион должен знать.
16
— Да, и подписал, и печать поставил, и при свидетелях. Теперь меня не будет месяца два, а то и больше.
— А второй у тебя есть?
— Когда мне было его найти? Если бы ты…
— Дорогой мой! Но я ведь всегда мечтал повидать Сиракузы!
Я вздрогнул; потом придавил себе сердце, как клетку накрывают, чтобы птица не пела.
— Ты меня не искушай, радость моя, — говорю. — Ты не хуже меня знаешь, что теперь не успокоишься, пока не поставишь свою пьесу. Это уже скоро, года два, может три. Но пока — ты уже не выносишь указаний, и будешь возмущаться каждым, от кого придется их принимать. Избавь меня от этого, а?
— Нет, Нико, я клянусь, работать с тобой — это будет райское блаженство для меня. Я же последнее время жил, как плоский рельеф на фризе. А с тобой я смогу быть собой, я буду говорить всё что на душе, тут уж никуда не денешься… Но противоречить я не я стану никогда. Я ничему не научился у Мирона, но одно узнал — насколько хорош ты!
— Не получится, — возразил я, пытаясь звучать решительно.
— Но это ж судьба. Ты только посмотри, как ушел от него; как раз сегодня.
— Ты подхватил его суеверия, если ничего больше.
Он подошел и сел на пол возле моего стула. Его мальчишьи впадины заросли телом; походка стала львиной: грациозной, но тяжелой. Он рожден был играть героев, правда не в стиле Мирона. Обняв меня за колени, он стал читать, очень трогательно, Патрокла из «Мирмидонцев»: «Постели нашей святость предал ты, Забыл, неблагодарный, поцелуи… Нико, ну пожалуйста, возьми меня на Сицилию.»
— Ладно, — говорю. — Но если начнешь ворчать — ты уже заранее виноват, я предупредил. Договорились?
Он обозвал меня чудовищем и обнял. А через месяц мы отплыли.
Третьего и статистов легко было найти на Сицилии, потому мы тронулись вдвоем. Погода стояла отличная, да и показывать ему всё что знал сам было великим удовольствием, так что путешествие наше было на редкость приятным. В Тарентуме я не преминул засвидетельствовать почтение Архиту, на случай если у него будут письма для Платона. Он поблагодарил, но сказал, что только что отправил человека. Был он учтив, но неразговорчив, и показался мне несчастным. Ведь он посылал одного из своих ведущих пифагорейцев на корабле Дионисия, чтобы помочь убедить Платона; если у него был трудный выбор между другом и народом его, и теперь грызли муки совести, я ему сочувствовал; но у него не было никаких оснований как-то особо мне доверять. Он рассказал мне, что Платон и Спевсипп в добром здравии и в фаворе у Дионисия… А про Диона даже не спросил.
Сиракузский консул разумеется предупредил о нашем прибытии; но я просто изумился, увидев, сколько народу встречает нас в порту. Феттал воскликнул, что в прошлый раз я устроил тут наверно такой фурор, что раз в поколение бывает. Но скоро мы узнали, в чем дело. Когда я подвинул Филисту его сумку с талантом серебра, я уверен был, что тот его попросту присвоит. А теперь выяснилось, что он сделал именно то, что я просил: заказал бронзовую статую бога в человеческий рост, в венце из золотой лозы, верхом на позолоченном леопарде. Конечно, его имя тоже было на пьедестале, вместе с моим, но у него было право на это: хорег. Не знаю, сделал он это ради имени на пьедестале — или при всей своей низости всё-таки не решился бога грабить. Так или иначе, вот он стоял в святилище театра; и все полагали, что я самый богатый актер в Греции.
Нас встречал Менекрат. Роскошно одетый, как и полагается преуспевающему актеру-постановщику, играющему во всех крупных городах Сицилии и раз в год бывающему в Италии. Когда он в последний раз останавливался у меня в Афинах, я видел, что он растет; а с тех пор и еще вырос. Он забрал нас к себе; не в то место, что прежде, в Нижнем Городе, а в великолепный новый дом над театром, с фонтаном во дворе, выложенном четно-белой мозаикой, и с резным мраморным балконом, глядящим на море. Встречать его выбежали двое золотистых ребятишек; из чего я заключил, еще не видя ее, что жена у него блондинка; они очень ценятся на Сицилии.
Так поздно летом я там не бывал; на улицах — как на сковороде, только пыльно; холмы вокруг выгорели и побурели; но его двор, с поливом из источника выше по склону, был свеж и зелен, а стены прохладны. Ужинали мы на персидских подушках, прислуживали двое мужчин и мальчик. Для нас он не жалел ничего. Так хотел показать, что это я изменил его судьбу в тот день в Леонтинах.
Поначалу мы говорили о театре. На празднике Аретузы — местной речной богини — предстоял большой драматический фестиваль. В порту меня встретили с письмом от трагического поэта Хэрамона, афинянина, гостящего в Сиракузах; он просил встретиться с ним прежде чем стану строить какие-либо планы. На Сицилии актеров каждый ищет сам; нет жребия как у нас.
Имя Платона я назвал не раньше, чем рабы убрали и ушли, оставив нас с вином. Но сразу заметил, что наш хозяин стал более осторожен в разговоре: ему было что терять.
— Платон?… Ты знаешь, у меня хватает дел и без того чтобы за софистами бегать; особенно за такими, как этот старик, который вечно лезет куда не просят. Если фестиваль наш всё-таки состоится, — без мятежа и без погромов на улицах, — благодарить надо будет богов, а не его. Я думаю отослать Глику с детьми в деревню.
Я изумился и сказал, что просто невероятно, чтобы Платон затеял какой-то заговор против своего хозяина.
— Конечно, — согласился Менекрат. — Но при его советах никакие заговоры и не нужны. Архонт только что перевел ветеранов на половинную оплату; все уверены, что это совет Платона. Ты возле Ортиджи не ходи. Будет буча, поверь.
Я ему верил. Старый Дионисий нравился далеко не всем; но среди солдат удачи прославился, за счет того что вознаграждал за долгую службу. Страна была полна отставных солдат, которым Дионисий дал землю, часто за счет граждан. Они составляли полезный резерв и способствовали новой вербовке.
— Он был такой, что мог — по пословице — и освежеванного быка ободрать, — сказал Менекрат. — Но все знали, куда идут деньги: на государство. И каждые несколько лет, когда приходили карфагеняне, мы получали пользу от этого, хотел он или нет. А молодой, почти такой же жадный, тратит на свои удовольствия. Пока он там пирует, у нас тут двадцать вымогателей стало, где раньше был один. Поверь мне, ему нельзя сокращать гарнизон. Давай не будем больше об этом; это пока только слухи, и чем меньше знаешь тем лучше. Но Платон либо слишком много знает, либо слишком мало, чтобы такие советы давать.
— Если только он давал такой совет. Я годовой свой заработок против поставлю. Всё это мы уже слыхали в прошлый раз, Филист излагал… Оказалось сказкой.
Феттал до сих пор хранил скромное молчание, но тут не удержался поддержать меня и сказал, что все Афины знают — Платон приехал сюда ради имущества его друга Диона, и ради его возвращения.
— Возвращения?… Если Дион хочет вернуться, то ему придется возвращаться самому, а не ждать приглашения. Тогда, кто знает… Но это опасный разговор. Мы же путешествовали; мы знаем, что в других городах получалось из этого. — Мы с Менекратом подошли к двери, убедиться что рабы на самом деле ушли спать. Возвращаясь, он сказал: — Что до имущества, Бог вознаграждает верных друзей, но в случае Платона — не знаю, кто еще вознаградит. Все земли Диона этой весной были проданы. Был разговор о том, что их отдадут в управление для его сына Гиппариона, но какая разница? Всё равно всё уйдет, Дионисий промотает.
Я вспомнил слова Диона в Тарентуме.
— А сколько сейчас парню?
— Лет четырнадцать, наверно. Он у дядюшки-Архонта в любимцах ходит. Тот часто повторяет, что малый не вырастет в отца, никогда не станет людям настроение портить. Он на всех пирах бывает… Я сам был на одном недавно, когда «Бешенство Геракла» хорошо прошло. Платон тоже там был. Красивый парень; говорят, похож на Диона в этом возрасте. Но его Академия не увидит никогда; его образованием уже занялись. К нему на ложе послали самую живую девчушку; но я что-то не заметил, чтобы ему было чему у нее учиться. Всё первое блюдо, его рука была у нее под платьем, а второе — по всему платью гуляла. Старый Платон пытался было, поначалу, что-то ему сказать, но мальчишка просто рассмеялся ему в лицо. Дяде даже пришлось напомнить ему, что он разговаривает с гостем; но улыбки дядя не сдержал.
Когда Менекрат отвернулся, Феттал бросил на меня свой пронзительный взгляд. Глаза у него иногда сверкали так, что видно было даже из-под маски.
— А где живет Платон? — спросил я. — Его племянник мне друг, и я хотел бы его повидать.
— Сам Платон в том же доме в Дворцовом парке, что и раньше у него был. Это у Архонта место для самых важных гостей. Но я не думаю, что и племянник там же; его наверно и не сильно приглашали. Я слыхал, он с религиозными, с пифагорейцами. Завтра выясню. Феттал, милый мальчик, твоя чаша, — ты ничего не пьешь… Завтра, пока Нико будет софистов ловить, я тебе наш театр покажу. Акустика там первоклассная, но с ней надо освоиться.
На другое утро я пошел к дому, в котором Платон и Спевсипп жили когда-то вместе. Боялся упустить его и потому пришел еще до восхода. Когда раб сказал, что он еще в постели, я пообещал дождаться, пока поднимется. Это оказалось совсем не долго: не успел я присесть на край фонтана во дворе, как пришли двое кузнецов с громадным новым засовом для наружной двери. Грохоча, они объяснили, что не хотели будить хозяина, но у них таких заказов невпроворот. Не они виноваты — время такое.
Шум поднял Спевсиппа, и тот выглянул посмотреть в чём дело. Из-за его плеча выглядывала симпатичная встрепанная девчушка; он явно не собирался сегодня радо вставать. Он велел ей быстро идти домой и не околачиваться на улице, потом повернулся и увидел меня.
— О, Нико! — Он коротко рассмеялся, поймав мой взгляд. — Я слышал, что ты в Сиракузах. Давно ждешь?
Я посочувствовал ему по поводу ночи, оборванной так рано и так грубо…
— Нет, я уже и сам почти поднялся. Мне нужно в Ортиджу к Платону, а ходить лучше рано; пока спокойно на улицах. Похоже, что ждут беспорядков. Заходи, пока я одеваюсь.
По пути, со мной поздоровался его хозяин; усохший, но стройный старик; с серебряными волосами, но с младенческой кожей. В комнате Спевсиппа постель была еще разобрана и пахла женщиной.
— Не думаю, чтобы он видел, как она уходила. Не то чтобы я его обманывал; он знает, что я следую философии, а не режиму, который, по правде сказать, приобрел много иррационального со времен основателя. Наверно, он сказал бы, что этой ночью я отослал себя на две-три реинкарнации назад… «Тело — могила души…» Ладно, я был уже на пределе, а душе моей это не полезно. А кроме того, я научился у нее гораздо большему, чем она собиралась преподать; когда-нибудь расскажу. Я должен идти; не прогуляешься со мной?
Когда мы направились к Ортидже, я вспомнил предупреждение Менекрата держаться от нее подальше. Но стыдно было показаться трусливее философа; не говоря уж о том, чтобы друга оставить. Пока что на улицах была заметна только одна странность: слишком пусты.
Я спросил, как Платон; удаётся ли его миссия. Спевсипп ответил жестом человека настолько уставшего от своих проблем, что ему уже невмочь о них говорить.
— Платон в порядке. Насколько это возможно после того как потратишь год ни на что, если не хуже. Ты наверно уже слышал. Всё имущество Диона распродано, там было больше чем на сотню талантов; и Дионисий даже не притворяется, что он хотя бы драхму получит. — Я что-то ойкнул в ответ; сказать было нечего. — Ты скажешь, Платон должен был это предвидеть. Он и предвидел! Но со всеми этими протестами, призывами и гарантиями — уверенности у него не было. А без такой уверенности он считал себя не вправе отказаться.
— Когда придет мой черный день, да пошлет мне Бог такого друга, — сказал я.
— Он всегда такой был. Когда Сократа судили, ни родные его, ни друзья не смогли его удержать от показаний. Поднялся и заговорил. Когда суд его засмеял из-за молодости его, — это ему наверно жизнь спасло, — он так разболелся от горя, что думали, он Сократа не переживет. Но я тебе скажу — начинаю сомневаться, что ему еще раз повезет.
— Что? Но ведь Архонт…
— С каждым днем всё хуже. А как же иначе, если человек по-настоящему не изменился? Платон приехал сюда ради Диона. Это наживка была. А Платон ее заглотил; и уже одним этим вызвал бешеную ревность, еще до приезда своего, до того как отправился… Каждое слово, сказанное им в пользу Диона, — масло в огонь. Каждый друг Диона, которого он замечает, — очко против. А где тянется — там и рвется в конце концов. Каждый раз, когда иду сюда, холодею от страха; при мысли, что могу увидеть.
Не знаю, на что он сам рассчитывал, если не станет Платона, его жизнь ведь гроша не будет стоить. Но об этом он не говорил; просто шагал вперед, к Ортидже. Худой, взвинченный, быстрый… Я едва поспевал за ним.
Мы прошли через дамбу и через ворота за ней безо всяких хлопот. Причина была проста — никого. Стражи не было, большие ворота заперты, но боковые двери настежь.
У последней из них Спевсипп сказал, словно мы пришли в Агоры в Академию:
— Ладно, Нико, спасибо за компанию.
— Ну уж нет, — возмутился я. — Ты за кого меня принимаешь? Пошли.
Он слишком спешил, чтобы спорить, да и от подъема запыхался. «Никерат, — думал я, — ты слишком глуп, чтобы в живых остаться, и скоро в этом убедишься…» Но, с другой стороны, я же любопытный; а какой смысл мириться с трудностями путешествий, если не смотреть по сторонам?
Мы пришли в казарменный квартал; наверно на улицу галлов. Пусто. Ни на улице никого, ни в дверях в кости не играют. Двери нараспашку. Солдатам надо уж очень свободно себя почувствовать чтобы перестать охранять свои пожитки от других солдат… Я как раз говорил это Спевсиппу, когда мы услышали вой.
Кто-то впереди начал что-то вроде пеана. Я никогда не видел этих варваров в деле, потому не знаю, чей это был; во всяком случае, все остальные подхватили, — каждый свой, — и какофония получилась неописуемая. Иногда из нее вырывался особенно пронзительный вопль, и тогда остальные все вместе присоединялись к нему в бессловесном рёве.
У меня колени подломились; вроде сценической лихорадки, только хуже.
— Они под стенами, — говорю, — слышишь? Ворота заперты, дальше идти бесполезно.
По улице в нашу сторону шел солдат. Мне очень захотелось убраться с дороги; Спевсиппу, вроде, тоже; но вдруг он бросился тому навстречу: «Гераклид!»
Это был офицер, сицилианский грек, смуглый, красивый; одежда и речь аристократа, и легкая приятная манера держаться. Он так был занят своими заботами, что даже не видел нас, пока едва не воткнулся; но не выглядел ни испуганным, ни пристыженным, как бегущий, и едва увидел Спевсиппа — посмотрел на него спокойно и открыто. Потом сказал:
— Я не на службе…
— Ради всех богов, — перебил Спевсипп. — Слышишь?
Гераклид поднял брови:
— Ничего не слышу… Что ты имеешь в виду? — Спевсипп набрал было воздуха, заговорить, но промедлил. А Гераклит пожал плечами и добавил: — Некоторые из лучших моих людей там. Те, кто вынес меня из боя раненым, когда могли бы бросить карфагенянам на растерзание. Остановить их я не могу. Единственное, что я могу, — это дать приказ, которому они не подчинятся; а завтра вся дисциплина из-за этого полетит, да еще и виноватые окажутся. А нет виноватых — и пороть некого… На их месте я бы тоже там был.
Он пошел дальше вниз, а я подумал, — как сейчас помню, — до чего же он простой и славный парень, и как должны любить его солдаты.
Вопеж наверху стал еще громче. В конце улицы по направлению к Ортидже прошел отряд нубийцев. Шли в ногу и пели-выкрикивали в такт; а время от времени ухали, подпрыгивали и подкидывали копья. Я затащил Спевсиппа в дверной проем.
— Пошли домой, — говорю. — Что ты там сможешь? Эти стены в десять пядей толщины, они их никогда не возьмут.
— Нет конечно, если те кто внутри не захотят их впустить.
— Это как боги, — сказал я, чтобы хоть чем-то утешиться. — Но давай уберемся отсюда.
Он прошел со мной несколько шагов, потом остановился:
— Нет, я подожду. Если они пройдут, смогу и я. — У меня на лице всё было написано, наверно, так что он похлопал меня по плечу. — Нико, дорогой, возвращайся. Ты и так уже достаточно далеко зашел. Ты же не обязан оставаться; а я обязан… Он был готов умереть с Сократом; а я уже прожил дольше, чем он тогда. Если пришло его время, я не могу оставить его умирать одного.
С одной стороны, я аплодировал ему; с другой — злился, что он и меня вовлекает в свой выбор.
— Нет. Я пройду с тобой до стены, посмотреть что там творится. Если захочешь, чтобы тебя убили внутри, это другое дело.
Сказал ему так и повернулся вверх по улице.
Вскоре мы выбрались на наружную дорогу, окружавшую крепость. Шум раздавался еще где-то впереди. Когда двинулись в ту сторону, мимо пробежал отряд римлян, перекликаясь на ходу. Наконец пришли к громадным главным воротам, двадцати пядей в высоту. Перед ними располагалась широкая площадь; а под ней уходила вниз к дамбе Священная Дорога, украшенная деревьями, статуями и храмами. Площадь была заполнена солдатами. Держались они более или менее вместе, иберийцы с иберийцами и так далее, но в остальном это была толпа; причем самая опасная на свете, поскольку люди были и вооружены и привычны к насилию. Единственное утешение состояло в том, что пьяных еще не было в такую рань.
Теперь, подойдя ближе, мы расслышали, что именно они кричат на всех своих странных языках: «Дионисий!» Никто не появлялся, они снова начинали швырять камни в сторожевую башню… Нубийцы были самые лучшие стрелки, так они целились в головы богов на фризе наверху и уже посшибали половину… К моему удивлению, галлов не было.
Раздались приветственные крики, все повернулись к Священной Дороге. Вот они галлы. Раздетые, как для боя, сплошь покрытые синей краской, они тащили верх по склону какой-то громадный брус, наверно киль с верфи. Толпа кинулась помогать; брус взлетел к воротам, как на крыльях. Его подняли с двух боков, а какой-то профессионал запел ритм раскачки. Ясно было, что эти ворота, из дуба и железа, долго не простоят.
Ударили раза два-три; петли начали подаваться. Спевсипп молча наблюдал; наверно успокаивая себя философией. Галлы подались назад для следующего удара.
Над воротами затрубила фанфара. Крики солдат притихли; галлы положили свой брус отдохнуть… Глашатай прокричал по-гречески: «Дионисий!»
На башне появился старик в доспехах. Стало почти тихо. Филист.
Выглядел он старше, чем я помнил. Красное лицо покрылось пятнами, глаза ввалились, нос заострился и посинел. Увидев его, люди заворчали, но стали слушать. Его могли как угодно не любить, но вот он стоял, в пределах броска. Его стоило послушать, заслужил.
Заключение его речи состояло в том, что произошла чудовищная ошибка. Недоброжелатели исказили распоряжения Архонта. Он был чрезвычайно огорчен, узнав об их обиде. Оклады ветеранов не только останутся, — с сегодняшнего дня они будут повышены.
Приветственные крики были победны, но ироничны; хоть и по-разному это звучало, но слышалось в голосе каждой расы, даже у нубийцев.
Филист смотрел на них сверху. Я его ненавидел; но мало радости видеть греческого генерала, вынужденного толкать солдатам трусливую ложь. Однако, должен сознаться, он это сделал со всем достоинством какое только было возможно.
Он скованно прохромал к лестнице. Грек, кричавший с начала, снова объявил Дионисия. Теперь это была откровенная насмешка: никто не появился.
Толпа рассыпалась и пошла группами по винным лавкам, с песнями и разговорами, а брус свой бросила у ворот. Галлы цепляли нас плечами, но замечали не больше чем собак. Становилось жарко, и пот бежал по их боевой раскраске. Но она не смывалась, наверно татуировка какая-то; а пахло от них, как от коней.
Мы со Спевсиппом остались на пустой площади, возле бруса с помятым носом. Ему не придется умирать с Платоном, и мне с ним не придется. Я ожидал, что он теперь расслабится, как и я; но он стоял, стиснув зубы, и яростно глядел вслед уходящим солдатам. Потом сказал:
— Дион должен знать об этом.
Меня уже ничто не удивляло. Спросил:
— Знаешь, что я думаю?
— Наверно знаю, — сказал он. — Я прошлой ночью с этой девушкой разговаривал. Ей двенадцать лет было, когда какой-то человек Филиста ее увидел и утащил из дому, Дионисия забавлять. Отец возражал, — попал в Карьеры, и с тех пор никто его не видел. У Дионисия не хватило совести даже для того, чтобы домой ее потом отправить. Просто выкинули, как кошку. Её потом иберийцы какие-то подобрали, и пошла она по казармам. Ее собственная история еще мелочь по сравнению с другими, что она мне порассказала; просто вместе ночь провели, потому запомнилась особо… Он здесь может делать всё что хочет, с кем угодно, один человек. В голове не укладывается.
Он был прав. Когда человек воспитан по-другому, такое просто непостижимо; его распробовать надо. Он, как и я, был слишком молод, чтобы помнить это дома. Но там было Тридцать, им по крайней мере промеж собой договориться надо было…
— Один человек, — снова сказал он.
— Если называть его так. Сомневаюсь, что солдаты еще называют.
— Что сказал старый Дионисий на смертном одре, Нико? «Город в железных цепях», верно? Цепи разваливаются. Дион должен знать.
16
Солдаты веселились всю ночь, за счет любого кто попадался им на глаза. Потом они вернулись к службе, и город вздохнул спокойно. Менекрат меня обругал за то, что пошел к Ортидже, а Феттал за то, что не взял его с собой. При упоминании Гераклида хозяин наш так разволновался, что просчитать дважды два, — тем более после его прежних намеков, — оказалось не сложно. Хотя и трудно было представить себе заговорщиком такого честного офицера, становилось ясно, что мятеж уже зреет в войсках. Интересно, Спевсипп тоже догадался?
Через пару дней, всё еще было спокойно, я пошел к Хэрамону, поэту-трагику, и взял с собой Феттала, которого тот наверняка знал. После долгих расспросов (он же поэт, и потому забыл сказать, где его искать) мы выяснили, что обитает он в Ортидже, в качестве гостя Двора.
— Отлично, — приговаривал Феттал по дороге. — На этот раз ты не можешь оставить меня грызть ногти всё утро и гадать, не валяешься ли ты в канаве, убитый. Веди меня в логово тирана.
Не могу сказать, что приближение к Ортидже меня так уж радовало. Если ворота заперты, я предпочёл бы не входить. Однако я предъявил наши пропуска в наружную Ортиджу (их легко получить в Афинском посольстве), и начальник караула завизировал нам вход в Крепость.
После вчерашнего, я ожидал, что в караулках будет царить расслабленность; но повсюду были заметны беспокойство, слухи, подозрение. Возле Иберийских ворот ссорились двое. После первых ударов вышел с руганью офицер, и был опасный момент прежде чем они подчинились. Мы пошли дальше; не завидуя его судьбе и не слишком радуясь своей собственной.
— Ничего, — сказал Феттал. — Это в порядке вещей. Нам надо изучать, как ведут себя люди. Где угодно может что-нибудь произойти: пираты на островах, в Ионии сатрапы воюют, а в Македонии постоянно убивают царей.
Единственная строгая проверка была последней, перед крепостью Дворца. В парке по рощам носились толпы легковооруженных критян, перекликаясь друг с другом, словно загонщики на охоте. Некоторые и них задерживали нас, но тут же отпускали; и ни один не сказал, кого они ищут.
Наконец мы нашли второразрядную гостиницу, в которой была комната Хэрамона. Все остальные постояльцы — поэты, послы, невеликие философы — болтали во дворе. Когда Хэрамон нас представил, все примчались наверх и стали спрашивать новостей.
— О чем? — спросил я. — Если вы имеете в виду мятеж, то он похоже уже закончился.
— Так его еще не поймали? — спросил кто-то.
— Кого?
— Гераклида.
— Не думаю. Весь дворец полон народу, бегают ищут. А что он такого сделал?
Тут все внезапно стали очень осторожны; Хэрамон сказал, что наверняка ничего не известно, но слышали, что его ищут; а если нам будет угодно пройти в его комнату, у него там есть пьеса, о которой он хотел бы поговорить.
Едва закрылась дверь, он схватил нас за руки и возблагодарил богов за счастье снова слышать аттическую речь. Я думал, он разрыдается.
— Никогда больше! Ни за что на свете! Я с Каркином приехал; он бывал здесь раньше и меня уговорил: искусство, банкеты, музыка и всё такое… Никогда больше! Я в этом никак не замешан, вы не подумайте… (Он оглянулся на дверь.) Но просто знать, что случиться может всё что угодно, на самом деле что угодно!.. Одна лишь мысль об этом, одна эта мысль…
— Пифагор говорит: «Прими разумом, что всё, что может случиться, может случиться и с тобой», — ответил я.
Этот афоризм я в Академии слышал. Он поглядел на меня с мольбой, словно я мог это изменить. Видно было, как Феттал смеется про себя.
Похоже было, что Гераклида обвинили в провокации мятежа и в бегстве. Друзья его просили за него, — включая Платона, потому что он был из партии Диона, — и добились у Архонта охранной грамоты на то время, пока он не соберется в изгнание. А сегодня, когда его кто-то где-то увидел, начали усиленно искать. Теперь подозревали, что охранная грамота оказалась трюком, чтобы его задержать.
Через пару дней, всё еще было спокойно, я пошел к Хэрамону, поэту-трагику, и взял с собой Феттала, которого тот наверняка знал. После долгих расспросов (он же поэт, и потому забыл сказать, где его искать) мы выяснили, что обитает он в Ортидже, в качестве гостя Двора.
— Отлично, — приговаривал Феттал по дороге. — На этот раз ты не можешь оставить меня грызть ногти всё утро и гадать, не валяешься ли ты в канаве, убитый. Веди меня в логово тирана.
Не могу сказать, что приближение к Ортидже меня так уж радовало. Если ворота заперты, я предпочёл бы не входить. Однако я предъявил наши пропуска в наружную Ортиджу (их легко получить в Афинском посольстве), и начальник караула завизировал нам вход в Крепость.
После вчерашнего, я ожидал, что в караулках будет царить расслабленность; но повсюду были заметны беспокойство, слухи, подозрение. Возле Иберийских ворот ссорились двое. После первых ударов вышел с руганью офицер, и был опасный момент прежде чем они подчинились. Мы пошли дальше; не завидуя его судьбе и не слишком радуясь своей собственной.
— Ничего, — сказал Феттал. — Это в порядке вещей. Нам надо изучать, как ведут себя люди. Где угодно может что-нибудь произойти: пираты на островах, в Ионии сатрапы воюют, а в Македонии постоянно убивают царей.
Единственная строгая проверка была последней, перед крепостью Дворца. В парке по рощам носились толпы легковооруженных критян, перекликаясь друг с другом, словно загонщики на охоте. Некоторые и них задерживали нас, но тут же отпускали; и ни один не сказал, кого они ищут.
Наконец мы нашли второразрядную гостиницу, в которой была комната Хэрамона. Все остальные постояльцы — поэты, послы, невеликие философы — болтали во дворе. Когда Хэрамон нас представил, все примчались наверх и стали спрашивать новостей.
— О чем? — спросил я. — Если вы имеете в виду мятеж, то он похоже уже закончился.
— Так его еще не поймали? — спросил кто-то.
— Кого?
— Гераклида.
— Не думаю. Весь дворец полон народу, бегают ищут. А что он такого сделал?
Тут все внезапно стали очень осторожны; Хэрамон сказал, что наверняка ничего не известно, но слышали, что его ищут; а если нам будет угодно пройти в его комнату, у него там есть пьеса, о которой он хотел бы поговорить.
Едва закрылась дверь, он схватил нас за руки и возблагодарил богов за счастье снова слышать аттическую речь. Я думал, он разрыдается.
— Никогда больше! Ни за что на свете! Я с Каркином приехал; он бывал здесь раньше и меня уговорил: искусство, банкеты, музыка и всё такое… Никогда больше! Я в этом никак не замешан, вы не подумайте… (Он оглянулся на дверь.) Но просто знать, что случиться может всё что угодно, на самом деле что угодно!.. Одна лишь мысль об этом, одна эта мысль…
— Пифагор говорит: «Прими разумом, что всё, что может случиться, может случиться и с тобой», — ответил я.
Этот афоризм я в Академии слышал. Он поглядел на меня с мольбой, словно я мог это изменить. Видно было, как Феттал смеется про себя.
Похоже было, что Гераклида обвинили в провокации мятежа и в бегстве. Друзья его просили за него, — включая Платона, потому что он был из партии Диона, — и добились у Архонта охранной грамоты на то время, пока он не соберется в изгнание. А сегодня, когда его кто-то где-то увидел, начали усиленно искать. Теперь подозревали, что охранная грамота оказалась трюком, чтобы его задержать.