Страница:
— Да-да! — Тон был снисходительный; я едва поверил своим ушам. — Как я тебе сказал уже, он очень ловкий малый. Проверку людей, в чьей верности он сомневается, он сделал своей главной задачей; уже не сегодня и даже не вчера. И только с моего позволения, заметь! Ведь такие подозреваемые, как ты, — другие тоже есть, — просто приходят и докладывают мне. Я очень сожалею, что он так неправильно понял тебя, Никерат; но теперь ты всё знаешь, и я надеюсь, что ты удовлетворен. И тем не менее, спасибо тебе за наилучшие намерения.
Я сказал что-то… Наверно, даже извинился. «Всё тело казалось единой печалью…» Всё исчезло: и бронзовое достоинство, и гордость Ахилла, чистая словно пламя… Был только старый царь, который поддался грустным потребностям надоевшей власти; и научился использовать таких как Каллипп в качестве шпионов своих.
Так что я сказал, что сказал; и стал ждать, когда он меня отпустит. Но он задержал меня и стал расспрашивать об Афинах, снова с голодным ожиданием на лице. Я никогда прежде не слышал, чтобы он разговаривал просто ради разговора. Одинокий, он и будет так же одинок; быть может даже воспоминание о прежних днях чего-то стоило.
— Ты можешь успокоить Спевсиппа, — сказал он. — Страхи его беспочвенны. Даже жена моя и мать оказались обмануты, и я их разубедить не смог. А смог сам Каллипп: поклялся перед Деметрой в священной роще… Ты должен понять, Никерат, что Сиракузы — это не Афины.
Я вспомнил дорогу в Леонтины и ответил:
— Конечно.
— Эти люди мои подопечные, понимаешь? Непостоянные, глупые, трусливые, раболепные — какими бы они ни были, я за них в ответе; мои же предки сделали их вот такими. Я обязан спасти их даже вопреки их воле; обязан дать им вырасти, чтобы карфагеняне не обратили их в рабов навсегда. Вот ты, Никерат, показываешь царей и правителей на перекрестках судьбы; но ты не представляешь себе, каких низких средств требуют люди от тех, кто пытается спасти их от низости. Ты не знаешь, что от меня требовали, чтобы я снял памятник старому Дионисию? Это отец моей жены; это человек, который — при всех своих недостатках — любил меня больше, чем собственного сына, потому что жизнь свою доверял только мне! Неужто они могут думать, что я вот так стану покупать их расположение?
— Мертвых чтить надо, — ответил я. — Они беспомощны, мы тоже такими будем.
— Беспомощны? Ты на самом деле так думаешь? — Его ввалившиеся глаза вдруг заблестели. — Ты не согласен с Пифагором, что они спят в Лимбо; пока их не призовут на суд, где судьи выберут им искупление? Ты не веришь в месть мёртвых, на которой вся ваша трагедия держится?
— Не знаю, господин мой. Все актеры суеверны, но я предпочел бы оставить это богам. Они знают больше.
— Ты прав, — сказал он. — Философия именно так и отвечает. Знаешь, я вчера видел странный сон; если только можно назвать сном то, что видишь, когда не спишь. Я читал у себя в кабинете, и заметил вдруг какое-то движение. Поднял голову, и в дальнем углу увидел старуху с метлой, пол подметала. Ни один слуга не смеет этого делать в моем присутствии; но когда я удивился, она повернулась ко мне. Что за лицо, Никерат! Маска Фурии из «Эвменид»; настолько ужасная, что описать невозможно… Но маска эта была живая, с глазами, словно угли зеленые; а в волосах змеи вьются…
Я заметил пот у него на лбу. Почти с любым, кого я знал, я просто подошел бы и обнял бы за плечи; но здесь это было исключено.
— Господин мой, — сказал я, — ты денно и нощно тратишь себя ради города, и некому тебя поблагодарить, чтобы облегчить сердце твоё. Ты, наверно, задремал, читая, и тебе приснился какой-нибудь из детских страхов. Я слышал, что некоторые женщины рожают в театре, когда появляются эти страшные маски; даже выкидыши бывают. По-моему, ни одного ребенка вообще нельзя брать в театр.
Он улыбнулся. Больше от гордости, но заметна была и доброта. И уже совсем, было, собрался отпустить меня, когда я вдруг, — наверно то было от его дурных слов, — понял, что никогда больше его не увижу. И закричал дурак-дураком:
— Господин мой, ты только вспомни, как счастлив был в Афинах! Там все чтут имя твоё. Возвращайся в Академию! Только подумай, как рад будет Платон…
Он подтянулся; если только это возможно для человека и так прямого, словно копьё; брови поднялись… И на момент я вновь увидел на постаревшем лице властную молодость, сверкнувшую в Дельфах.
— Платон?… Рад?… Прибежать к нему трусом, ничего не добившись, лишь сменив тиранию на хаос? Бежать к Платону, который здесь трижды жизнью своей рисковал ради меня и дела моего? Да я бы лучше не рожденным умер, чем возвращаться из боя, бросив щит!
— Ты говоришь как Дион, иначе и быть не может. Но подумай, господин мой, прости. Если Каллипп считает, что жизнь твоя в опасности, тебя не слишком легко застать? Я сюда прошел безо всяких хлопот; не так как прежде.
— Как прежде? Ну уж, надеюсь, нет. Иначе что мне тут делать? Уж лучше умереть сегодня же, чем такая жизнь, как прежде.
Он сказал еще что-то; пообещал мне письмо для Спевсиппа, если зайду назавтра; и попрощался. Я ушел в раздумьях. Ну ладно, раз так — я его еще увижу; хоть один раз.
Я пошел по городу, встретился с парой друзей; и мне рассказали, что какой-то молодой актер, которому я вроде что-то пообещал, меня разыскивает. Было бы жалко не увидеть его, потому к вечеру я собрался с театральную винную лавку.
Постоянной клиентуры было мало; потому там обслуживали кого попало, и место стало совсем не таким приятным, как прежде. Вокруг длинного стола в дальнем углу сидела куча солдат, молодых греков, потихоньку разговаривая голова к голове. Ребята были сильные, но явно недалёкие; когда такие сидят тихо, обязательно ждешь от них какой-нибудь пакости. Как раз когда мне принесли вино, из их группы поднялся кто-то и пошел на выход. Я узнал Каллиппа. Если эти мерзавцы вели себя глупо, — скоро пожалеют.
Они продолжали о чём-то толковать. Были они в уличной одежде, без оружия, так что — я подумал — пока, во всяком случае не опасны; но соседство это мне не нравилось, и я решил больше не задерживаться. И почти уже встал, когда подошел ко мне человек лет пятидесяти, до сих пор сидевший в углу.
— Никерат, — говорит. — Я всё думал, подойти поздороваться, или ты меня не узнаешь после стольких лет?
У него было доброе, мягкое лицо неудачника; когда-то красивое наверно. Я не мог вспомнить, чтобы мы когда-нибудь встречались; но он мне понравился, я что-то пробормотал в ответ… А он продолжал:
— Ну конечно, не вспомнил. Ты же совсем мальчишкой был; в отцовских пьесах выступал. А я бы тебя узнал где угодно… Давным-давно мы с тобой «Мирмидонцев» читали.
— Аристон!
Я схватил его за руку. Он казался совсем чужим; любовь нашу я забыл, словно давний сон; но все эти годы хранил благодарность ему, помня его доброту.
Он рассказал мне, что когда я появлялся раньше, он как раз бывал на гастролях. Честно говоря, не думаю, что это правда: скорее без работы сидел и не хотел, боялся спекулировать на прошлом. Я ни разу не слышал его имени в Сиракузах и решил, что он уже умер; но дело было проще, он был очень средним актером. Плащ его был заштопан; выглядел он голодным; но заказал себе вина, прежде чем заговорить со мной. Наверно теперь, когда все в городе были без работы, ему стало полегче ко мне подойти.
Я тотчас вознамерился позаботиться о нем, забрать в Афины и найти ему что-нибудь; но об этом потом, он себя уважает. Так что мы вспоминали прошлое; а тем временем солдаты говорили потихоньку, но смеялись очень громко, резко, как мальчишки, замыслившие какое-то поганое дело, которое их пугает, но не настолько, чтобы заплакать и запроситься назад.
Что-то я услышал такое, что привлекло внимание, хоть я и не знал почему. Какой-то момент пытался слушать… Вроде, фраза была типа «Он сейчас домой идет», это могло относиться к кому угодно; не знаю почему ее заметил. Но заметил, и отвлекся от Аристона; настолько, что он это почувствовал, и я это понял. А этого я себе позволить не мог: слишком хорошо я был одет. Обидеть его — этого я ни за что в мире не допустил бы. Хотя о себе самом я бы так думать не стал. У каждого своя гордость.
Так что я вернулся к нему, рассказывал, слушал, уговорил его поужинать со мной… А тем временем солдаты-греки ушли, все.
Мы расстались, договорившись встретиться снова (я не стал спрашивать, где он живет), и я пошел потихоньку к своей гостинице, в угасающем свете заката. На юге темнеет быстро; красный сменяется пурпурным на глазах… И то ли этот свет; то ли какое-то слово, на которое прежде внимания не обратил; то ли какая-то новая нота в шуме городском, — не знаю. Но сердце вдруг подпрыгнуло, — и я понял: мне Каллипп говорил правду, это Диону он лгал.
Я побежал к Ортидже. Люди на улицах на меня оглядывались: бежал, словно ребенок, который спасается от буки, а сам знает что никто другой эту буку не видит. На западе умирающий день погружался в кровавую тьму; а я чувствовал, что бегу от знания, что уже поздно.
Из Ортиджи донеслись крики, покатились от башни к башне… На крыше Дворца стоял человек с двумя факелами, размахивая своей новостью на фоне черного неба…
А бежал я не от надежды, что страхи мои напрасны; что суматоха вызвана какой-то другой причиной. Я знал. А с этим знанием и страх прошел, и даже скорбь. Ему ничего другого и не оставалось, кроме как умереть по-царски, как в трагедии, прошествовав по пурпурной дорожке к топору за сценой. Его освободили из тюрьмы в Ортидже, прежде чем эта тюрьма его поглотила; единственным способом, каким можно было освободить. Мне не надо было рассказывать, что умер он храбро; сражаясь с ними всеми как солдат. И я долго надеялся, — напрасные были надежды, — что сражался он не один.
Оставаться в Сиракузах и читать ему эпитафий не хотелось. Да там и некому его написать; это предстоит старику в Афинах… Впрочем, в сердце своём, он уже написал наверно. Что до меня, Каллипп не стал тратить время на тщеславного актера, у которого в голове нет ничего, кроме своих ролей. И я отплыл с Аристоном, который был добр со мной в то время, когда доброта или жестокость формовали душу мою. Я прослежу, чтобы он не умер в нищете или одиночестве. В конце-то концов, на это может рассчитывать почти каждый; как бы ни крутилась история человечества.
24
Я сказал что-то… Наверно, даже извинился. «Всё тело казалось единой печалью…» Всё исчезло: и бронзовое достоинство, и гордость Ахилла, чистая словно пламя… Был только старый царь, который поддался грустным потребностям надоевшей власти; и научился использовать таких как Каллипп в качестве шпионов своих.
Так что я сказал, что сказал; и стал ждать, когда он меня отпустит. Но он задержал меня и стал расспрашивать об Афинах, снова с голодным ожиданием на лице. Я никогда прежде не слышал, чтобы он разговаривал просто ради разговора. Одинокий, он и будет так же одинок; быть может даже воспоминание о прежних днях чего-то стоило.
— Ты можешь успокоить Спевсиппа, — сказал он. — Страхи его беспочвенны. Даже жена моя и мать оказались обмануты, и я их разубедить не смог. А смог сам Каллипп: поклялся перед Деметрой в священной роще… Ты должен понять, Никерат, что Сиракузы — это не Афины.
Я вспомнил дорогу в Леонтины и ответил:
— Конечно.
— Эти люди мои подопечные, понимаешь? Непостоянные, глупые, трусливые, раболепные — какими бы они ни были, я за них в ответе; мои же предки сделали их вот такими. Я обязан спасти их даже вопреки их воле; обязан дать им вырасти, чтобы карфагеняне не обратили их в рабов навсегда. Вот ты, Никерат, показываешь царей и правителей на перекрестках судьбы; но ты не представляешь себе, каких низких средств требуют люди от тех, кто пытается спасти их от низости. Ты не знаешь, что от меня требовали, чтобы я снял памятник старому Дионисию? Это отец моей жены; это человек, который — при всех своих недостатках — любил меня больше, чем собственного сына, потому что жизнь свою доверял только мне! Неужто они могут думать, что я вот так стану покупать их расположение?
— Мертвых чтить надо, — ответил я. — Они беспомощны, мы тоже такими будем.
— Беспомощны? Ты на самом деле так думаешь? — Его ввалившиеся глаза вдруг заблестели. — Ты не согласен с Пифагором, что они спят в Лимбо; пока их не призовут на суд, где судьи выберут им искупление? Ты не веришь в месть мёртвых, на которой вся ваша трагедия держится?
— Не знаю, господин мой. Все актеры суеверны, но я предпочел бы оставить это богам. Они знают больше.
— Ты прав, — сказал он. — Философия именно так и отвечает. Знаешь, я вчера видел странный сон; если только можно назвать сном то, что видишь, когда не спишь. Я читал у себя в кабинете, и заметил вдруг какое-то движение. Поднял голову, и в дальнем углу увидел старуху с метлой, пол подметала. Ни один слуга не смеет этого делать в моем присутствии; но когда я удивился, она повернулась ко мне. Что за лицо, Никерат! Маска Фурии из «Эвменид»; настолько ужасная, что описать невозможно… Но маска эта была живая, с глазами, словно угли зеленые; а в волосах змеи вьются…
Я заметил пот у него на лбу. Почти с любым, кого я знал, я просто подошел бы и обнял бы за плечи; но здесь это было исключено.
— Господин мой, — сказал я, — ты денно и нощно тратишь себя ради города, и некому тебя поблагодарить, чтобы облегчить сердце твоё. Ты, наверно, задремал, читая, и тебе приснился какой-нибудь из детских страхов. Я слышал, что некоторые женщины рожают в театре, когда появляются эти страшные маски; даже выкидыши бывают. По-моему, ни одного ребенка вообще нельзя брать в театр.
Он улыбнулся. Больше от гордости, но заметна была и доброта. И уже совсем, было, собрался отпустить меня, когда я вдруг, — наверно то было от его дурных слов, — понял, что никогда больше его не увижу. И закричал дурак-дураком:
— Господин мой, ты только вспомни, как счастлив был в Афинах! Там все чтут имя твоё. Возвращайся в Академию! Только подумай, как рад будет Платон…
Он подтянулся; если только это возможно для человека и так прямого, словно копьё; брови поднялись… И на момент я вновь увидел на постаревшем лице властную молодость, сверкнувшую в Дельфах.
— Платон?… Рад?… Прибежать к нему трусом, ничего не добившись, лишь сменив тиранию на хаос? Бежать к Платону, который здесь трижды жизнью своей рисковал ради меня и дела моего? Да я бы лучше не рожденным умер, чем возвращаться из боя, бросив щит!
— Ты говоришь как Дион, иначе и быть не может. Но подумай, господин мой, прости. Если Каллипп считает, что жизнь твоя в опасности, тебя не слишком легко застать? Я сюда прошел безо всяких хлопот; не так как прежде.
— Как прежде? Ну уж, надеюсь, нет. Иначе что мне тут делать? Уж лучше умереть сегодня же, чем такая жизнь, как прежде.
Он сказал еще что-то; пообещал мне письмо для Спевсиппа, если зайду назавтра; и попрощался. Я ушел в раздумьях. Ну ладно, раз так — я его еще увижу; хоть один раз.
Я пошел по городу, встретился с парой друзей; и мне рассказали, что какой-то молодой актер, которому я вроде что-то пообещал, меня разыскивает. Было бы жалко не увидеть его, потому к вечеру я собрался с театральную винную лавку.
Постоянной клиентуры было мало; потому там обслуживали кого попало, и место стало совсем не таким приятным, как прежде. Вокруг длинного стола в дальнем углу сидела куча солдат, молодых греков, потихоньку разговаривая голова к голове. Ребята были сильные, но явно недалёкие; когда такие сидят тихо, обязательно ждешь от них какой-нибудь пакости. Как раз когда мне принесли вино, из их группы поднялся кто-то и пошел на выход. Я узнал Каллиппа. Если эти мерзавцы вели себя глупо, — скоро пожалеют.
Они продолжали о чём-то толковать. Были они в уличной одежде, без оружия, так что — я подумал — пока, во всяком случае не опасны; но соседство это мне не нравилось, и я решил больше не задерживаться. И почти уже встал, когда подошел ко мне человек лет пятидесяти, до сих пор сидевший в углу.
— Никерат, — говорит. — Я всё думал, подойти поздороваться, или ты меня не узнаешь после стольких лет?
У него было доброе, мягкое лицо неудачника; когда-то красивое наверно. Я не мог вспомнить, чтобы мы когда-нибудь встречались; но он мне понравился, я что-то пробормотал в ответ… А он продолжал:
— Ну конечно, не вспомнил. Ты же совсем мальчишкой был; в отцовских пьесах выступал. А я бы тебя узнал где угодно… Давным-давно мы с тобой «Мирмидонцев» читали.
— Аристон!
Я схватил его за руку. Он казался совсем чужим; любовь нашу я забыл, словно давний сон; но все эти годы хранил благодарность ему, помня его доброту.
Он рассказал мне, что когда я появлялся раньше, он как раз бывал на гастролях. Честно говоря, не думаю, что это правда: скорее без работы сидел и не хотел, боялся спекулировать на прошлом. Я ни разу не слышал его имени в Сиракузах и решил, что он уже умер; но дело было проще, он был очень средним актером. Плащ его был заштопан; выглядел он голодным; но заказал себе вина, прежде чем заговорить со мной. Наверно теперь, когда все в городе были без работы, ему стало полегче ко мне подойти.
Я тотчас вознамерился позаботиться о нем, забрать в Афины и найти ему что-нибудь; но об этом потом, он себя уважает. Так что мы вспоминали прошлое; а тем временем солдаты говорили потихоньку, но смеялись очень громко, резко, как мальчишки, замыслившие какое-то поганое дело, которое их пугает, но не настолько, чтобы заплакать и запроситься назад.
Что-то я услышал такое, что привлекло внимание, хоть я и не знал почему. Какой-то момент пытался слушать… Вроде, фраза была типа «Он сейчас домой идет», это могло относиться к кому угодно; не знаю почему ее заметил. Но заметил, и отвлекся от Аристона; настолько, что он это почувствовал, и я это понял. А этого я себе позволить не мог: слишком хорошо я был одет. Обидеть его — этого я ни за что в мире не допустил бы. Хотя о себе самом я бы так думать не стал. У каждого своя гордость.
Так что я вернулся к нему, рассказывал, слушал, уговорил его поужинать со мной… А тем временем солдаты-греки ушли, все.
Мы расстались, договорившись встретиться снова (я не стал спрашивать, где он живет), и я пошел потихоньку к своей гостинице, в угасающем свете заката. На юге темнеет быстро; красный сменяется пурпурным на глазах… И то ли этот свет; то ли какое-то слово, на которое прежде внимания не обратил; то ли какая-то новая нота в шуме городском, — не знаю. Но сердце вдруг подпрыгнуло, — и я понял: мне Каллипп говорил правду, это Диону он лгал.
Я побежал к Ортидже. Люди на улицах на меня оглядывались: бежал, словно ребенок, который спасается от буки, а сам знает что никто другой эту буку не видит. На западе умирающий день погружался в кровавую тьму; а я чувствовал, что бегу от знания, что уже поздно.
Из Ортиджи донеслись крики, покатились от башни к башне… На крыше Дворца стоял человек с двумя факелами, размахивая своей новостью на фоне черного неба…
А бежал я не от надежды, что страхи мои напрасны; что суматоха вызвана какой-то другой причиной. Я знал. А с этим знанием и страх прошел, и даже скорбь. Ему ничего другого и не оставалось, кроме как умереть по-царски, как в трагедии, прошествовав по пурпурной дорожке к топору за сценой. Его освободили из тюрьмы в Ортидже, прежде чем эта тюрьма его поглотила; единственным способом, каким можно было освободить. Мне не надо было рассказывать, что умер он храбро; сражаясь с ними всеми как солдат. И я долго надеялся, — напрасные были надежды, — что сражался он не один.
Оставаться в Сиракузах и читать ему эпитафий не хотелось. Да там и некому его написать; это предстоит старику в Афинах… Впрочем, в сердце своём, он уже написал наверно. Что до меня, Каллипп не стал тратить время на тщеславного актера, у которого в голове нет ничего, кроме своих ролей. И я отплыл с Аристоном, который был добр со мной в то время, когда доброта или жестокость формовали душу мою. Я прослежу, чтобы он не умер в нищете или одиночестве. В конце-то концов, на это может рассчитывать почти каждый; как бы ни крутилась история человечества.
24
С тех пор прошло лет двенадцать. В Сиракузах я больше не бывал. Говорят, там на улицах трава растет; а народу осталось меньше, чем в провинциальном городишке в Аттике. Тирания за тиранией (Каллиппа так ненавидели, что он продержался всего год); даже сам Дионисий возвращался на времечко править на этом пустыре. В конце концов, Коринф — метрополия бывшая — сжалился над своим несчастным ребенком и послал им генерала; похоже хорошего. Дионисия тот выгнал; а сумеет ли карфагенян отогнать — Бог его знает. Но пока он достаточно доверяет людям, чтобы разоружить Ортиджу; стены там срыты.
Дионисий убрался, только жив остался. Теперь он никто. Держит школу для мальчиков в Коринфе и сам ходит на рынок, чтобы еду себе приготовить. Когда я играл там в последний раз, он заходил за сцену меня поздравить. Боги над ним сжалились: он теперь не может позволить себе спиться до смерти, только толстеет. Он до сих по считает себя знатоком и тонким судьей драмы, и потому болтался у меня довольно долго; пока более именитые горожане его не подвинули.
Кроме Коринфа, у которого есть собственный интерес, Сиракузы никому больше не нужны. Это такое место, где когда-то что-то происходило. А в Греции сейчас столько интересного происходит, с этим Филиппом Македонским, который прёт на юг и во всё влезает… Кто вообще вспоминает заброшенный остров, где без конца дерутся бандиты, при всём его славном прошлом? Быть может, в том прекрасном театре еще собираются иногда по нескольку сот человек; но все приличные актеры оттуда убрались уже много лет назад.
А в Греции для нас полно работы. Говорят, что техника развилась чрезвычайно; хотя хорошей новой пьесы мне давненько не попадалось. Все лучшие постановки — возобновленные, в которые мы пытаемся внести хоть что-то новое; или, по крайней мере, представить с блеском, достойным покойных гигантов.
Мы с Фетталом по-прежнему живём в доме над рекой; и каждые несколько лет вместе ездим на гастроли. Живем независимо друг от друга, иногда спорим, ругаемся; но ни один не представляет себе жизни без другого. Хорошо, что я старше. В нём столько жизни, что ему потребуется еще длинный кусок, когда меня не станет, чтобы выработать ее до конца. Хочет он того или нет.
Большую часть нынешней весны мы провели вместе. Он получил венок на Дионисиях и учинил банкет, о котором, как и о всех его остальных, будут говорить весь год. А потом уехал на гастроли в Пеллу. Если теперь хочешь хоть что-то значить в театре, Пеллу надолго забывать нельзя. Актеров там настолько ценят, что мы им даже посольства доверяем.
Гастроли Фетталу понравились; и вернулся он не только с гонораром, но и с несколькими отменными подарками. Рассказал мне, что был потрясен, когда его представили царице Олимпии, а у той оказался венок из ручных змей, которые поднимались у нее на голове и шипели на него; казалось она прямо вышла из «Вакханок». Но скучно в Пелле не бывает.
— А кроме того, — сказал он, качая головой, — я совершенно влюбился. Потерял сердце навеки. И никогда уже не буду таким, как был.
К этому заявлению я уже достаточно привык; и чтобы вытащить его из затруднения, в чём бы оно и состояло, предположил, что на этот раз это не жена генерала. Когда он сказал, что это мальчик, я успокоился; и спросил, уж не привёз ли он своего милого в Афины. Он расхохотался, как сумасшедший:
— Нет, — говорит. — Отца его побоялся. — Зная, что Македония полна всесильных бандитов, я стал хвалить его осторожность, но он перебил: — А еще больше матери испугался. А еще больше его самого. — Я поднял брови, стал ждать… — Нет, — говорит. — Будешь через месяц в Пелле, сам увидишь.
— Отлично… Но хоть имя ты мне можешь сказать?
— Увидишь его, узнаешь. Он обязательно будет там. Ни одной пьесы не пропускает.
Ничего больше он говорить не захотел. Зато потом сказал:
— Будешь в Пелле, поставь там «Мирмидонцев».
— Дорогой мой, — ответил я, — я думаю, мне пора уже повесить маску Ахилла на гвоздь. Ведь уже за пятьдесят; хоть это очень мило с твоей стороны не помнить об этом.
— Ерунда, — говорит. — Ты молодые маски носишь не хуже прежнего. Ты ж знаешь, если б ты стал дурака из себя строить, я бы первый тебе сказал. Давай-ка, сделай, пока можешь; ты просто замечательный Ахилл. Дай им что-нибудь такое, что они запомнят.
Я и растрогался и обрадовался. На самом деле, врать мне он не мог. Потом спросил:
— А почему именно «Мирмидонцы»?
— Ну, их там не ставили лет десять; молодые вообще не видели.
— Феттал! А ты не хочешь, чтобы я поставил пьесу специально для мальчика твоего, а?
— Я?… — Он опять расхохотался, потом сказал: — Увы! Ты льстишь моим надеждам… Но он на самом деле очень хочет их посмотреть. Я бы сам это сделал, если бы смог найти в Пелле текст.
— А свой он тебе не мог дать?
— Своего у него никогда и не было. Он только слышал, что пьеса на основе «Илиады»; а ту он почти наизусть знает.
— Да ну, — говорю. — Это уже кое-что; твоя последняя пассия и читать не умела… Ты знаешь, на самом деле можно. «Мирмидонцев» так давно не ставили, что я и сам с удовольствием за них возьмусь.
— Отлично. Что не пожалеешь, это я обещаю. Но Аполлоном пусть летает третий, ладно? Ну не могу я рисковать тобой, Нико, а крановщик пьёт!
— А я никогда и не летал. Только один-единственный раз в Дельфах, это приношение богу было…
Я умолк, вспомнив войну там, когда даже из храма золото унесли. Ничего святого нет в наше время.
Когда подошло время, я повез свою труппу в Пеллу; и встретили нас нам с обычной жадностью. Правда, они уже привыкли к тому, что накануне спектакля актеры ложатся спать рано, а не пьют до утра. Ну а с шумом внизу приходится мириться; тут уж ничего не поделаешь.
Царь Филипп украсил театр Архелая; всё самое лучшее. И крановщик оказался трезв. Перед выходом на сцену я прикоснулся к старой маске Аполлона, как всегда. Я ее больше не надеваю, теперь ее никто бы не понял; но всегда вожу ее с собой; потому что верю, как тот друг Ламприя, что она мне удачу приносит. Бог смотрел сурово, но спокойно. Мне показалось, он говорил: «Сегодня ты должен быть хорош, есть причина. Но не дергайся, я о тебе позабочусь.» Перед тем я как-то сомневался в себе, но это прошло; и теперь чувствовал себя, как никогда. Но, помню, подумал: «Это я в последний раз. Нельзя искушать богов.»
После спектакля в костюмерной собралась толпа. Я еще не успел переодеться, мне парик на маске расчесывали, когда возле двери послышался шум и народ расступился; так статисты расходятся в стороны при большом выходе на сцену.
Там стоял мальчишка лет четырнадцати; золотые волосы свисали на лоб и вниз по шее. У всех македонцев голубые глаза; но таких я больше не видел. За ним толпилось с полдюжины таких же мальчишек, или чуть постарше; и ни один из них не пытался высунуться вперед. Тогда я понял, кто это.
Он вошел, быстро оглядел комнату и спросил:
— А где Ахилл?
У них там большой театр; даже с первого ряда невозможно лицо разглядеть, когда актер кланяться выходит.
— Здесь, господин мой, — говорю.
Он замер, молча. Глаза у него были огромные, и от этого казались еще синее. Жаль было разочаровывать такого красивого мальчишку; в таком возрасте они всегда рассчитывают, что лицо будет похоже на маску. Я подумал, было, что у него просто слов нет; но он вдруг подошел поближе и тихо сказал:
— Это потрясающе. У тебя в душе должен жить бог.
Я не стал портить момент, рассказывая, как мне повезло, что зубы целые. Сказал другое:
— У меня был прекрасный отец, господин мой. Он вывел меня на сцену еще ребенком, и тех пор я постоянно поддерживаю форму.
— Так ты был актером всю жизнь?
Я подтвердил; он кивнул головой, словно ответ мой удовлетворил его, и сказал:
— И всегда знал, да?
Он задал мне пару вопросов по технике, далеко не глупых; видно было, о чем с Феттталом разговаривал… Потом вдруг оглянулся на людей вокруг:
— Вы свободны, господа.
Все начали откланиваться. Но когда парни за его спиной пошли следом, он протянул руку и ухватил одного за плечо:
— Нет, Гефестион, ты останься.
Высокий мальчик просветлел лицом и встал рядом с ним; а он объяснил:
— Все остальные — Товарищи Принца. А мы просто Гефестион и Александр.
— Так же было и в шатре Ахилла, — улыбнулся я.
Он кивнул; к этой мысли он привык. Потом подошел и потрогал бутафорское оружие; посмотреть, как оно сделано. На руке его, наполовину закрытой громадным золотым браслетом, был широкий шрам, какой вполне мог быть получен в бою, если бы он не был так молод. Лицо у него было чуть длиннее, чем стандарт скульпторов; ровно настолько, чтобы стандарт стал скучен. Кожа чистая, румяная, даже загорелая; он был свежим, но теплым… И расходился от него какой-то сладкий аромат; не банное масло, а что-то своё, словно запах летнего луга. Мне хотелось притянуть его поближе, чтобы ощутить его тепло; но тем же успехом можно было бы ухватиться за пламя, или потрогать льва.
Он заметил, что вокруг никого не осталось, и снова обратился ко мне:
— Я должен тебе кое-что сказать. Тебе первому. Придёт день, когда я принесу жертву на могиле Ахилла. А Гефестион сделает то же для Патрокла. Мы клятву дали.
Это здорово, если царь Филипп собрался на восток, подумал я. И сказал:
— Но это в Персии, господин мой.
— Да. — Он выглядел сурово, как Аполлон среди лапифов. — Когда мы будем там, ты приедешь и сыграешь «Мирмидонцев», хорошо?
Я покачал головой:
— Даже если это произойдет и скоро, я буду слишком стар.
Он посмотрел на меня, чуть склонив голову, словно оценивая время.
— Знаешь, может быть. Но всё равно; я хочу, чтобы твой голос прозвучал на Троянской равнине. К тому времени все изменятся. Так я тебя спрашиваю: приедешь?
И я ответил просто, словно он приглашал меня поужинать через улицу:
— Да, господин мой. Приеду.
— Я так и знал. Ты такие вещи понимаешь. Но есть еще вопрос, который я должен тебе задать.
В дверях кто-то кашлянул. Вошёл небольшой, щеголеватый, тонконогий человечек с бородой философа. На мальчишку посмотрел с неудовольствием, словно курица, высидевшая орленка. Тот не отвёл взгляда; потом посмотрел на меня, словно говоря: «Надо принимать людей такими, как они есть. Нет смысла шум поднимать.»
— Никерат, позволь представить тебе моего учителя, Аристотеля. А может вы и встречались в Афинах?
Ясно было, что он меня не помнит; и еще яснее, что не хочет, чтобы его представляли какому-то актеру. Трудно было его обвинять. Я смягчил это, как мог… Мне кто-то говорил, что он ушёл из Академии, потому что во главе её встал Спевсипп. А что он здесь, я не знал.
Быстро отвлекшись от Аристотеля, мальчик сказал:
— В «Илиаде» есть место, которого я никак не пойму; надеялся, что пьеса разъяснит. Почему Ахилл не убил Агамемнона сразу, с самого начала? Тогда ни Патроклу, ни другим героям не пришлось бы умирать. Быть может, ты знаешь, почему?
— Ну, Афина посоветовала умеренность. Агамемнон был и рангом повыше, и главнокомандующим…
— Но что за генерал! Ведь он же людей своих тратил зря. На самом-то деле, никогда их и не вёл. Ограбил своего наилучшего офицера, чтобы отдать долг себе самому; пришлось потом прощения просить. Своим идиотским приказом начал повальное бегство, и даже не смог людей остановить; пришлось Одиссея посылать. Можешь представить себе что-нибудь более позорное? Главнокомандующий, тоже мне!.. Да он бы и фракийских конокрадов не сдержал. Ну, не понимаю я, почему Ахилл его не убил. Он просто обязан был сделать это для греков. Они его знали. Они бы за ним пошли, все, и быстро бы закончили войну. Никто кроме Агамемнона не смог бы протянуть ее десять лет; они бы Трою на второй год взяли.
Аристотель заёрзал. Я так понял, ему хотелось увести принца, но не звать; а то вдруг тот откажется уходить, и авторитет пострадает. Видно было, что мальчишка это прекрасно понимает; но относится к этому совсем не по-детски, а словно взрослый оценивает взрослого. Наверно это его и позабавило; но не настолько чтобы надолго отвлечь; и он вернулся к своей мысли:
— Если бы Ахилл взял Трою, он вряд ли стал бы её разорять; по крайней мере, если бы Патрокл был жив. (Если бы убили — конечно!) Ведь такая потеря! Троянцы были прекрасным, храбрым народом; они могли бы создать объединенное царство, великое царство… Ты только подумай, где Троя. И все эти корабли, они так ни разу и не понадобились… Он мог бы жениться на ком-нибудь из дочерей Приама… Он никогда бы не унизился до порабощения женщин царской крови; в этом я уверен. — Он смотрел куда-то мимо меня, и видел всё, о чём говорил. Его сияние почти обжигало. —
Читал он хорошо. — Но это же не гнев был; просто он с самого начала не знал, что ему делать!
С длинными волосами, подстриженными как у древних статуй (в Македонии их полно); с синими глазами, еще ярче чем у них; он и сам был словно герой древней легенды, слушающий голос возлюбленного бога. Аристотель закашлял; и мальчик спокойно вышел из видения своего:
— Но ведь была у Ахилла какая-то причина. Это так давно было; двенадцать поколений, говорят. Наверно, настоящую причину просто забыли.
Аристотель осторожно потянулся к тунике Гефестиона. Юный принц оглянулся, словно случайно, как раз вовремя, чтобы поймать его на этом.
— Нам надо идти, — сказал мне, словно награждая собаку за фокус; но остался возле меня; я подумал, чтобы подразнить учителя. Потом добавил: — Знаешь, я когда читал «Илиаду», всегда пытался услышать Ахилла, а слышал только себя. Теперь у него будет твой голос. И это замечательный подарок, спасибо тебе.
Пока я искал какой-нибудь ответ, он стянул с руки тот массивный золотой браслет македонской работы: тройную змею с рубиновыми глазами и тонко сделанной чешуёй. Взял мою руку и надел браслет. И была в его прикосновении такая сила, что рука моя просто загорелась от этого нагретого золота.
— Это на память, — сказал.
Я думал, он о подарке; но он обхватил меня за плечи и поцеловал в губы. А потом обнял Гефеситона за талию, и они ушли; а философ двинулся следом.
Нынче утром, вернувшись в Афины, я пошел в Академию. Вокруг никого не было; я специально такое время выбрал, когда все работают. Мирт, что посадили на могиле Платона, уже высокий, матёрый; а мрамор начинает желтеть.
В роще было зелено. Но у меня перед глазами белели склоны Этны; громадные лавовые скалы чернели на снегу; и восторженно синели те слышащие глаза, освещенные снегом.
Он пройдет через весь мир; пройдет словно пламя, словно лев; он будет искать и не найдёт, так и не поняв (потому что смотреть будет только вперед, ни разу не оглянувшись), что пока он еще был ребенком, то что он ищет уже ушло из этого мира, затасканное, истрепанное. Как лев, он будет охотиться за пищей, подходящей ему, но обойдется и натощак; как лев, он будет иногда в ярости… И его всегда будут любить; а он так никогда и не узнает о любви, которую упустил.
Дионисий убрался, только жив остался. Теперь он никто. Держит школу для мальчиков в Коринфе и сам ходит на рынок, чтобы еду себе приготовить. Когда я играл там в последний раз, он заходил за сцену меня поздравить. Боги над ним сжалились: он теперь не может позволить себе спиться до смерти, только толстеет. Он до сих по считает себя знатоком и тонким судьей драмы, и потому болтался у меня довольно долго; пока более именитые горожане его не подвинули.
Кроме Коринфа, у которого есть собственный интерес, Сиракузы никому больше не нужны. Это такое место, где когда-то что-то происходило. А в Греции сейчас столько интересного происходит, с этим Филиппом Македонским, который прёт на юг и во всё влезает… Кто вообще вспоминает заброшенный остров, где без конца дерутся бандиты, при всём его славном прошлом? Быть может, в том прекрасном театре еще собираются иногда по нескольку сот человек; но все приличные актеры оттуда убрались уже много лет назад.
А в Греции для нас полно работы. Говорят, что техника развилась чрезвычайно; хотя хорошей новой пьесы мне давненько не попадалось. Все лучшие постановки — возобновленные, в которые мы пытаемся внести хоть что-то новое; или, по крайней мере, представить с блеском, достойным покойных гигантов.
Мы с Фетталом по-прежнему живём в доме над рекой; и каждые несколько лет вместе ездим на гастроли. Живем независимо друг от друга, иногда спорим, ругаемся; но ни один не представляет себе жизни без другого. Хорошо, что я старше. В нём столько жизни, что ему потребуется еще длинный кусок, когда меня не станет, чтобы выработать ее до конца. Хочет он того или нет.
Большую часть нынешней весны мы провели вместе. Он получил венок на Дионисиях и учинил банкет, о котором, как и о всех его остальных, будут говорить весь год. А потом уехал на гастроли в Пеллу. Если теперь хочешь хоть что-то значить в театре, Пеллу надолго забывать нельзя. Актеров там настолько ценят, что мы им даже посольства доверяем.
Гастроли Фетталу понравились; и вернулся он не только с гонораром, но и с несколькими отменными подарками. Рассказал мне, что был потрясен, когда его представили царице Олимпии, а у той оказался венок из ручных змей, которые поднимались у нее на голове и шипели на него; казалось она прямо вышла из «Вакханок». Но скучно в Пелле не бывает.
— А кроме того, — сказал он, качая головой, — я совершенно влюбился. Потерял сердце навеки. И никогда уже не буду таким, как был.
К этому заявлению я уже достаточно привык; и чтобы вытащить его из затруднения, в чём бы оно и состояло, предположил, что на этот раз это не жена генерала. Когда он сказал, что это мальчик, я успокоился; и спросил, уж не привёз ли он своего милого в Афины. Он расхохотался, как сумасшедший:
— Нет, — говорит. — Отца его побоялся. — Зная, что Македония полна всесильных бандитов, я стал хвалить его осторожность, но он перебил: — А еще больше матери испугался. А еще больше его самого. — Я поднял брови, стал ждать… — Нет, — говорит. — Будешь через месяц в Пелле, сам увидишь.
— Отлично… Но хоть имя ты мне можешь сказать?
— Увидишь его, узнаешь. Он обязательно будет там. Ни одной пьесы не пропускает.
Ничего больше он говорить не захотел. Зато потом сказал:
— Будешь в Пелле, поставь там «Мирмидонцев».
— Дорогой мой, — ответил я, — я думаю, мне пора уже повесить маску Ахилла на гвоздь. Ведь уже за пятьдесят; хоть это очень мило с твоей стороны не помнить об этом.
— Ерунда, — говорит. — Ты молодые маски носишь не хуже прежнего. Ты ж знаешь, если б ты стал дурака из себя строить, я бы первый тебе сказал. Давай-ка, сделай, пока можешь; ты просто замечательный Ахилл. Дай им что-нибудь такое, что они запомнят.
Я и растрогался и обрадовался. На самом деле, врать мне он не мог. Потом спросил:
— А почему именно «Мирмидонцы»?
— Ну, их там не ставили лет десять; молодые вообще не видели.
— Феттал! А ты не хочешь, чтобы я поставил пьесу специально для мальчика твоего, а?
— Я?… — Он опять расхохотался, потом сказал: — Увы! Ты льстишь моим надеждам… Но он на самом деле очень хочет их посмотреть. Я бы сам это сделал, если бы смог найти в Пелле текст.
— А свой он тебе не мог дать?
— Своего у него никогда и не было. Он только слышал, что пьеса на основе «Илиады»; а ту он почти наизусть знает.
— Да ну, — говорю. — Это уже кое-что; твоя последняя пассия и читать не умела… Ты знаешь, на самом деле можно. «Мирмидонцев» так давно не ставили, что я и сам с удовольствием за них возьмусь.
— Отлично. Что не пожалеешь, это я обещаю. Но Аполлоном пусть летает третий, ладно? Ну не могу я рисковать тобой, Нико, а крановщик пьёт!
— А я никогда и не летал. Только один-единственный раз в Дельфах, это приношение богу было…
Я умолк, вспомнив войну там, когда даже из храма золото унесли. Ничего святого нет в наше время.
Когда подошло время, я повез свою труппу в Пеллу; и встретили нас нам с обычной жадностью. Правда, они уже привыкли к тому, что накануне спектакля актеры ложатся спать рано, а не пьют до утра. Ну а с шумом внизу приходится мириться; тут уж ничего не поделаешь.
Царь Филипп украсил театр Архелая; всё самое лучшее. И крановщик оказался трезв. Перед выходом на сцену я прикоснулся к старой маске Аполлона, как всегда. Я ее больше не надеваю, теперь ее никто бы не понял; но всегда вожу ее с собой; потому что верю, как тот друг Ламприя, что она мне удачу приносит. Бог смотрел сурово, но спокойно. Мне показалось, он говорил: «Сегодня ты должен быть хорош, есть причина. Но не дергайся, я о тебе позабочусь.» Перед тем я как-то сомневался в себе, но это прошло; и теперь чувствовал себя, как никогда. Но, помню, подумал: «Это я в последний раз. Нельзя искушать богов.»
После спектакля в костюмерной собралась толпа. Я еще не успел переодеться, мне парик на маске расчесывали, когда возле двери послышался шум и народ расступился; так статисты расходятся в стороны при большом выходе на сцену.
Там стоял мальчишка лет четырнадцати; золотые волосы свисали на лоб и вниз по шее. У всех македонцев голубые глаза; но таких я больше не видел. За ним толпилось с полдюжины таких же мальчишек, или чуть постарше; и ни один из них не пытался высунуться вперед. Тогда я понял, кто это.
Он вошел, быстро оглядел комнату и спросил:
— А где Ахилл?
У них там большой театр; даже с первого ряда невозможно лицо разглядеть, когда актер кланяться выходит.
— Здесь, господин мой, — говорю.
Он замер, молча. Глаза у него были огромные, и от этого казались еще синее. Жаль было разочаровывать такого красивого мальчишку; в таком возрасте они всегда рассчитывают, что лицо будет похоже на маску. Я подумал, было, что у него просто слов нет; но он вдруг подошел поближе и тихо сказал:
— Это потрясающе. У тебя в душе должен жить бог.
Я не стал портить момент, рассказывая, как мне повезло, что зубы целые. Сказал другое:
— У меня был прекрасный отец, господин мой. Он вывел меня на сцену еще ребенком, и тех пор я постоянно поддерживаю форму.
— Так ты был актером всю жизнь?
Я подтвердил; он кивнул головой, словно ответ мой удовлетворил его, и сказал:
— И всегда знал, да?
Он задал мне пару вопросов по технике, далеко не глупых; видно было, о чем с Феттталом разговаривал… Потом вдруг оглянулся на людей вокруг:
— Вы свободны, господа.
Все начали откланиваться. Но когда парни за его спиной пошли следом, он протянул руку и ухватил одного за плечо:
— Нет, Гефестион, ты останься.
Высокий мальчик просветлел лицом и встал рядом с ним; а он объяснил:
— Все остальные — Товарищи Принца. А мы просто Гефестион и Александр.
— Так же было и в шатре Ахилла, — улыбнулся я.
Он кивнул; к этой мысли он привык. Потом подошел и потрогал бутафорское оружие; посмотреть, как оно сделано. На руке его, наполовину закрытой громадным золотым браслетом, был широкий шрам, какой вполне мог быть получен в бою, если бы он не был так молод. Лицо у него было чуть длиннее, чем стандарт скульпторов; ровно настолько, чтобы стандарт стал скучен. Кожа чистая, румяная, даже загорелая; он был свежим, но теплым… И расходился от него какой-то сладкий аромат; не банное масло, а что-то своё, словно запах летнего луга. Мне хотелось притянуть его поближе, чтобы ощутить его тепло; но тем же успехом можно было бы ухватиться за пламя, или потрогать льва.
Он заметил, что вокруг никого не осталось, и снова обратился ко мне:
— Я должен тебе кое-что сказать. Тебе первому. Придёт день, когда я принесу жертву на могиле Ахилла. А Гефестион сделает то же для Патрокла. Мы клятву дали.
Это здорово, если царь Филипп собрался на восток, подумал я. И сказал:
— Но это в Персии, господин мой.
— Да. — Он выглядел сурово, как Аполлон среди лапифов. — Когда мы будем там, ты приедешь и сыграешь «Мирмидонцев», хорошо?
Я покачал головой:
— Даже если это произойдет и скоро, я буду слишком стар.
Он посмотрел на меня, чуть склонив голову, словно оценивая время.
— Знаешь, может быть. Но всё равно; я хочу, чтобы твой голос прозвучал на Троянской равнине. К тому времени все изменятся. Так я тебя спрашиваю: приедешь?
И я ответил просто, словно он приглашал меня поужинать через улицу:
— Да, господин мой. Приеду.
— Я так и знал. Ты такие вещи понимаешь. Но есть еще вопрос, который я должен тебе задать.
В дверях кто-то кашлянул. Вошёл небольшой, щеголеватый, тонконогий человечек с бородой философа. На мальчишку посмотрел с неудовольствием, словно курица, высидевшая орленка. Тот не отвёл взгляда; потом посмотрел на меня, словно говоря: «Надо принимать людей такими, как они есть. Нет смысла шум поднимать.»
— Никерат, позволь представить тебе моего учителя, Аристотеля. А может вы и встречались в Афинах?
Ясно было, что он меня не помнит; и еще яснее, что не хочет, чтобы его представляли какому-то актеру. Трудно было его обвинять. Я смягчил это, как мог… Мне кто-то говорил, что он ушёл из Академии, потому что во главе её встал Спевсипп. А что он здесь, я не знал.
Быстро отвлекшись от Аристотеля, мальчик сказал:
— В «Илиаде» есть место, которого я никак не пойму; надеялся, что пьеса разъяснит. Почему Ахилл не убил Агамемнона сразу, с самого начала? Тогда ни Патроклу, ни другим героям не пришлось бы умирать. Быть может, ты знаешь, почему?
— Ну, Афина посоветовала умеренность. Агамемнон был и рангом повыше, и главнокомандующим…
— Но что за генерал! Ведь он же людей своих тратил зря. На самом-то деле, никогда их и не вёл. Ограбил своего наилучшего офицера, чтобы отдать долг себе самому; пришлось потом прощения просить. Своим идиотским приказом начал повальное бегство, и даже не смог людей остановить; пришлось Одиссея посылать. Можешь представить себе что-нибудь более позорное? Главнокомандующий, тоже мне!.. Да он бы и фракийских конокрадов не сдержал. Ну, не понимаю я, почему Ахилл его не убил. Он просто обязан был сделать это для греков. Они его знали. Они бы за ним пошли, все, и быстро бы закончили войну. Никто кроме Агамемнона не смог бы протянуть ее десять лет; они бы Трою на второй год взяли.
Аристотель заёрзал. Я так понял, ему хотелось увести принца, но не звать; а то вдруг тот откажется уходить, и авторитет пострадает. Видно было, что мальчишка это прекрасно понимает; но относится к этому совсем не по-детски, а словно взрослый оценивает взрослого. Наверно это его и позабавило; но не настолько чтобы надолго отвлечь; и он вернулся к своей мысли:
— Если бы Ахилл взял Трою, он вряд ли стал бы её разорять; по крайней мере, если бы Патрокл был жив. (Если бы убили — конечно!) Ведь такая потеря! Троянцы были прекрасным, храбрым народом; они могли бы создать объединенное царство, великое царство… Ты только подумай, где Троя. И все эти корабли, они так ни разу и не понадобились… Он мог бы жениться на ком-нибудь из дочерей Приама… Он никогда бы не унизился до порабощения женщин царской крови; в этом я уверен. — Он смотрел куда-то мимо меня, и видел всё, о чём говорил. Его сияние почти обжигало. —
«Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал:
Многие души могучие славных героев низринул
В мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным
Птицам окрестным и псам (совершалася Зевсова воля)…» —
Читал он хорошо. — Но это же не гнев был; просто он с самого начала не знал, что ему делать!
С длинными волосами, подстриженными как у древних статуй (в Македонии их полно); с синими глазами, еще ярче чем у них; он и сам был словно герой древней легенды, слушающий голос возлюбленного бога. Аристотель закашлял; и мальчик спокойно вышел из видения своего:
— Но ведь была у Ахилла какая-то причина. Это так давно было; двенадцать поколений, говорят. Наверно, настоящую причину просто забыли.
Аристотель осторожно потянулся к тунике Гефестиона. Юный принц оглянулся, словно случайно, как раз вовремя, чтобы поймать его на этом.
— Нам надо идти, — сказал мне, словно награждая собаку за фокус; но остался возле меня; я подумал, чтобы подразнить учителя. Потом добавил: — Знаешь, я когда читал «Илиаду», всегда пытался услышать Ахилла, а слышал только себя. Теперь у него будет твой голос. И это замечательный подарок, спасибо тебе.
Пока я искал какой-нибудь ответ, он стянул с руки тот массивный золотой браслет македонской работы: тройную змею с рубиновыми глазами и тонко сделанной чешуёй. Взял мою руку и надел браслет. И была в его прикосновении такая сила, что рука моя просто загорелась от этого нагретого золота.
— Это на память, — сказал.
Я думал, он о подарке; но он обхватил меня за плечи и поцеловал в губы. А потом обнял Гефеситона за талию, и они ушли; а философ двинулся следом.
Нынче утром, вернувшись в Афины, я пошел в Академию. Вокруг никого не было; я специально такое время выбрал, когда все работают. Мирт, что посадили на могиле Платона, уже высокий, матёрый; а мрамор начинает желтеть.
В роще было зелено. Но у меня перед глазами белели склоны Этны; громадные лавовые скалы чернели на снегу; и восторженно синели те слышащие глаза, освещенные снегом.
Он пройдет через весь мир; пройдет словно пламя, словно лев; он будет искать и не найдёт, так и не поняв (потому что смотреть будет только вперед, ни разу не оглянувшись), что пока он еще был ребенком, то что он ищет уже ушло из этого мира, затасканное, истрепанное. Как лев, он будет охотиться за пищей, подходящей ему, но обойдется и натощак; как лев, он будет иногда в ярости… И его всегда будут любить; а он так никогда и не узнает о любви, которую упустил.