Страница:
Маркольф. К врачам не обращался?
Федр. Только к одному, да и тот не просто хороший врач, но и замечательный человек. Его зовут Якоб Каструций.
Маркольф. Да, я его знаю. Честнее нет человека.
Федр, Он ответил, что не откажет другу в помощи, но что, по его мнению, скорее надо уповать на бога, чем на врачей. Корнелий это суждение выслушал с такою же бодростью, как если бы ему подали самую твердую надежду на жизнь. Хотя он и всегда, в меру своих средств, был очень щедр к неимущим, теперь все, что можно было отнять у жены и детей, помимо самого необходимого, он разделил между нуждающимися, не теми тщеславными и назойливыми нищими, которые попадаются на каждом шагу, но людьми скромными и честными, которые трудятся изо всех сил, борясь с бедностью. Я просил его лучше прилечь и позвать к себе священника, чем изнурять и без того немощное тело. Но он отвечал, что всегда ставил себе одну цель: лучше помогать друзьям, пока это возможно, чем обременять их просьбами об услугах, — и не желает изменять своим правилам в смертный час. Лежал он только последний день и часть ночи, в которую покинул землю. От слабости он опирался на палку или сидел в кресле; на постель опускался редко, и то не раздеваясь, и голову постоянно держал поднятой. Все это время он либо отдавал распоряжения насчет бедняков, главным образом хорошо ему известных или близких соседей, либо читал священные книги, которые пробуждают доверие к богу и свидетельствуют о его к нам любви. Если от усталости не мог читать сам, слушал чтение друга. Часто с удивительным волнением призывал домочадцев ко взаимной любви и согласию, к заботе об истинном благочестии и удивительно ласково утишал их смятение и печаль. Снова и снова повторял им, чтобы они не забыли расплатиться со всеми долгами.
Маркольф. А завещания он разве не составил?
Федр. Задолго до того, когда еще был совсем здоров. Он говорил, что от умирающего не завещания можно ждать, а вздоровещания.
Маркольф. Монастырям или нищим ничего не отказал?
Федр. Ни полушки. «Я, говорит, свое скудное имущество раздавал как мог, а теперь передаю его во владение другим — другие и раздачами займутся. И надеюсь, что они будут раздавать благочестивее, чем это делал я».
Маркольф. И святых мужей не звал, как Георгий?
Федр. Ни единого. Кроме домочадцев и двоих самых близких друзей, подле него не было никого.
Маркольф. Любопытно, что он по этому поводу думал.
Федр. Он говорил, что при своей смерти не желает доставлять хлопоты большему числу людей, чем при рождении.
Маркольф. Я жду окончания твоей истории.
Федр. Сейчас услышишь. Настал четверг. В этот день он не поднялся, испытывая крайнюю истому во всем теле. Пригласили священника, он совершил соборование и снова причастил святых тайн, но уже без исповеди: умирающий объявил, что никаких тревог в душе не осталось. Священник заговорил о погребении — где и как желает Корнелий, чтобы его похоронили. «Хорони меня так, — отвечал умирающий, — как хоронишь христиан самого низшего звания. Мне все равно, где ты положишь это тело, которое в день Страшного суда все равно будет найдено, где бы ты его ни положил. И до погребального шествия мне дела нет». Священник упомянул насчет колокольного звона, насчет тридцати заупокойных обеден, о ежегодных поминальных службах, о папской грамоте, о покупке права на соучастие в заслугах. А он в ответ: «Ах, мой пастырь, мне нисколько не будет хуже, если и ни один колокол не прозвонит. Если ты удостоишь меня хотя бы одной заупокойной обедни, и этого больше чем достаточно. Если есть еще что-либо, чего по обычаю Церкви и без соблазна для слабых духом опустить нельзя, предоставляю это на твое усмотрение. Мне не хочется ни скупать чужие молитвы, ни отнимать у кого бы то ни было его заслуги. Довольно заслуг у Христа, и я верю, что молитвы и заслуги всей Церкви будут мне на благо, если только я живой ее член. В двух грамотах заключена вся моя надежда. Одна — это перечень моих грехов, и глава всех пастырей, господь Иисус, уничтожил ее, прибив ко кресту; другую он сам написал святейшею своею кровью и кровью же скрепил, уверив нас в вечном спасении, если все упования наши возложим на него одного. Итак, да не будет того, чтобы, вооружившись заслугами и грамотами, я призывал господа моего войти в суд с рабом его, ибо я уверен, что не оправдается перед господом ни один из живущих. От господней справедливости взываю к его же милосердию, ибо оно безмерно и неизреченно». После этих его слов священник ушел. А Корнелий, точно обретя великую надежду на спасение, радостный и бодрый велит почитать ему те места из святых книг, что укрепляют надежду на воскресение и на воздаяние бессмертием, как, например, из Исайи — об избавлении Езекии от смерти[440], потом главу пятнадцатую из «Первого послания Павла к Коринфянам», потом о смерти Лазаря из Иоанна[441], но главное — историю страстей Христовых из Евангелий. Как жадно и чутко он слушал, то вздыхая, то складывая руки в знак благодарности, то радуясь и ликуя, а то и прерывая чтение краткой молитвой! После завтрака он задремал ненадолго, а проснувшись, просил почитать из «Евангелия от Иоанна» главу двенадцатую, до конца рассказа[442]. Тут он словно преобразился и исполнился новым духом.
Между тем уже вечерело; он позвал жену и детей и, приподнявшись, насколько хватило сил, сказал им так: «Дорогая моя супруга, что господь прежде сопряг, теперь он же и разлучает, но только телесно и вдобавок на краткий срок. Заботы, любовь и преданность, которые ты привыкла разделять междо мною и милыми нашими детьми, теперь целиком перенеси на них. Нет другого способа заслужить большее расположение бога или же мое расположение, чем вырастить, взлелеять и воспитать эти плоды, дарованные богом нашему супружеству, вырастить так, чтобы их считали достойными Христа. Итак, удвой свою благочестивую любовь к ним — в сознании, что и моя доля забот ложится теперь на твои плечи. Если ты так и поступишь, — а я в этом не сомневаюсь, — никто и никогда не назовет их сиротами. Если ты снова выйдешь замуж…» При этих словах жена разразилась слезами и принялась клясться, что никогда и не помыслит о новом браке. А Корнелий ей: «Возлюбленная сестра моя во Христе, если господь Иисус дарует тебе это намерение вместе с твердостью духа, не упускай небесного дара. Так будет лучше и для тебя, и для детей. Если ж в иную сторону призовет тебя слабость плоти, я знаю, что моя смерть освобождает тебя от супружеских уз, но не от верности, которую ты и за себя, и за меня обязана употребить на заботы об общих наших детях. Что касается брака, пользуйся свободою, которую дозволил тебе господь. Об одном лишь настоятельно тебя прошу: выбери себе мужа такого нрава и сама будь с ним такова, чтобы, либо движимый собственной добротою, либо в ответ на твою обходительность, он был способен любить пасынков. И еще: остерегайся связывать себя каким-либо обетом. Храни себя свободною для бога и для наших детей. Детей воспитывай во всяческом благочестии, но берегись, чтобы они не вступили ни в одну общину или обитель до тех пор, пока возраст и житейский опыт не обнаружат, к какому образу жизни они пригодны». Затем, обернувшись к детям, он убеждал их всегда помнить о благочестии и повиноваться матери, призывал ко взаимной любви и согласию. Договорив, он поцеловал жену, а детей осенил крестным знамением и пожелал им крепкого разума и Христова милосердия. Потом, обводя взором всех присутствовавших, сказал: «Завтра перед зарею господь, который ожил на рассвете, по милосердию своему удостоит призвать эту душу из могилы тела, из мрака смертности к небесному своему свету. Нежный возраст я не хочу утомлять бесполезным бодрствованием; остальные пусть тоже спят по очереди — будет с меня и одного стража, чтобы читал вслух Писание». На исходе ночи, в четвертом часу, все собрались у его постели, он велел прочитать от начала до конца псалом, который произнес господь на кресте. Потом попросил свечу и крест. Принимая свечу, промолвил: «Господь — мой свет и мое спасение. Кого убоюсь?» Облобызав крест, сказал: «Господь — защитник моей жизни. Пред кем содрогнусь?» Спустя немного он молитвенно сложил руки на груди, возвел глаза к небу и сказал: «Господи Иисусе, прими дух мой», — и закрыл глаза, точно собираясь уснуть. И в тот же миг едва приметно испустил дух. Можно было подумать, что он задремал, а не умер.
Маркольф. Никогда не слыхал о смерти, менее хлопотливой.
Федр. Так и в течение всей жизни он никому не доставлял хлопот… Оба были мне друзья. Быть может, я сужу несправедливо, который из двух скончался более по-христиански. Ты человек беспристрастный и разберешься вернее.
Маркольф. Непременно, но только — на досуге.
Эхо
Эхо. Можно.
Юноша. Тебе это не будет накладно.
Эхо. Ладно.
Юноша. Но можешь ли и будущее открыть мне, Эхо?
Эхо. Εχω[443].
Юноша. Так ты и по-гречески знаешь? Вот это да!
Эхо. Да.
Юноша. Скажи, занятья Муз тебе не противны?.
Эхо. Дивны!
Юноша. И тех писателей, что ведут к знанию словесности, изучать надо?
Эхо. Надо.
Юноша. Что же ты думаешь о людях, которые поносят эти занятья?
Эхо. Гнать их!
Юноша. Но если бы почитатели Муз пеклись еще и о благочестьи?
Эхо. Если б!
Юноша. А так бесстыдство немногих на всех кладет скверну.
Эхо. Верно.
Юноша. За грехи людей и про науку идет дурная слава.
Эхо. Право-Юноша. И толпа верит клевете оной.
Эхо. Ονοι! [444]
Юноша. Чем заняты те, кто тратит годы на софистические хитросплетенья?
Эхо. Пеньем.
Юноша. Поют, как птички небесные, без смысла и толка?
Эхо. Колко!
Юноша. А мне какою идти в жизни дорогой?
Эхо. Строгой.
Юноша. Не жениться ли, благослови боже?
Эхо. Позже.
Юноша. А что, если жена попадется и нескромная и бесплодная — шутка ль?
Эхо. Жутко!
Юноша. Но с такою женой жизнь горше смерти?
Эхо. Стерпишь.
Юноша. Может быть, браку предпочесть тонзуру?
Эхо. Сдуру!
Юноша. Чем утешаться тому, кто уже взвалил бремя монашества себе на плечи?
Эхо. Нечем.
Юноша. Но это беда, коли человек холост!
Эхо. Ολως. [445]
Юноша. В наши времена каковы по большей части монахи?
Эхо. Ахи! Ахи!
Юноша. Чем тогда объясняешь, что многие с благоговением склоняются перед монахом?
Эхо. Страхом.
Юноша. Чего ищет тот, кто домогается прихода?
Эхо. Дохода.
Юноша. А кроме денег, у священника доход какой?
Эхо. Покой.
Юноша. Что выпадает епископам на долю?
Эхо. Боля.
Юноша. А что могло бы напомнить им, какое множество трудов принимает, епископ на себя разом?
Эхо. Разум.
Юноша. Значит, если исполнять свои обязанности, как должно, то и священство прекрасно?
Эхо. Ясно.
Юноша. Что приобретается при монаршем дворе вскоре?
Эхо. Горе.
Юноша. Но немало придворных сулят себе богатые прибытки.
Эхо. Прытки.
Юноша. Но люди глядят на них с восхищением, когда они вышагивают с головы до ног в шелке.
Эхо. Волки.
Юноша. Изнутри, значит, глиняные, хоть и золотые снаружи?
Эхо. Хуже.
Юноша. В твоих глазах и военные поди не выше?
Эхо. Мыши.
Юноша. А что скажешь об астрологах, которые предвещают грядущее, утверждая, будто им ведомы все небесные знаки?
Эхо. Враки.
Юноша. Грамматики трудятся упорно.
Эхо. Вздорно.
Юноша. Что пожелаешь законоведам?
Эхо. Беды.
Юноша. Кем я стану, если займусь ремеслом?
Эхо. Ослом.
Юноша. Выходит, что все труды худы, каждый в своем роде?
Эхо. Вроде.
Юноша. А если останусь верен Музам, буду я счастлив в прочем?
Эхо. Очень.
Юноша. Но что наставит меня в благочестии, драгоценнейшем среди качеств нашей природы?
Эхо. Годы.
Юноша. А я уже десять лет гну спину над Цицероном!
Эхо. Ονε! [446]
Юноша. Что ты все бранишь меня ослом?
Эхо. Поделом.
Юноша. Ты, наверное, имеешь в виду, что скверно налегать на одного Цицерона[447], забросив остальных писателей как будто нарочно?
Эхо. Точно!
Юноша. Чего же заслуживает человек, который ради Цицерона забыл обо всем на свете?
Эхо. Плети.
Юноша. Если бы я отошел подальше, ты было бы поречистее, правда?
Эхо. Правда.
Юноша. Не по душе мне твои двусложные ответы.
Эхо. Где там!
Юноша. Начал я первый, зато последнее слово твое.
Эхо. Мое.
Юноша. Так ты полагаешь, мне хватит разума, чтобы не наделать себе в жизни вреда?
Эхо. Да! Да!
Юноша. Хочешь, чтобы я ушел — не скрывай.
Эхо. Ступай!!
ΠΟΛΥΔΑΙΤΙΑ, или пестрое застолье
Апиций. Не слышу и слышать не хочу.
Спуд. Погоди, говорю, Апиций!
Апиций. Что за докучливый человек такой?
Спуд. У меня важное дело к тебе.
Апиций. И я спешу по важному делу.
Спуд. Куда?
Апиций. К обеду.
Спуд. Именно об этом я и хотел с тобою поговорить.
Апиций. Сейчас недосуг: твоими разговорами не наешься, а там покамест все съедят.
Спуд. Ты не опоздаешь — я провожу тебя, и только.
Апиций. Ладно, говори, но в двух словах.
Спуд. Я очень хочу устроить такое застолье, чтобы угодить всем гостям, а недовольных чтобы не было ни одного. В этом искусстве ты первый, вот я и обращаюсь к тебе, словно к оракулу.
Апиций. Получай ответ, и вдобавок, по древнему обычаю — εμμετρον[449]:
Апиций. Чем больше назовешь, тем больше будет недовольных. Знаешь ли ты хоть одну комедию, так хорошо написанную и сыгранную, чтобы пришлась по сердцу всему театру?
Спуд. Ну, пожалуйста, Апиций, любимец Кома[450], помоги мне советом! А я вперед буду чтить тебя, как бога.
Апиций. Тогда вот тебе мой первый совет: не хлопочи о том, что невозможно.
Спуд. О чем именно?
Апиций. Чтобы угодить всем, кто сядет за твой стол. Вкусы слишком разнообразны.
Спуд. Ну, хоть чтобы недовольных было как можно меньше!
Апиций. Зови немногих.
Спуд. Нельзя.
Апиций. Зови равных и подходящих друг к другу умом.
Спуд. И это мне невозможно. Хочешь не хочешь, а придется позвать многих, и самых несходных, — даже людей разных племен и языков.
Апиций. Хм, боюсь, ты не на пир соберешь гостей, а на брань, и легко может выйти та же забава, которая, как рассказывают евреи, приключилась на постройке Вавилонской башни[451]: кто-нибудь попросит холодного, а ему поднесут горячего.
Спуд. Помоги, умоляю! По гроб жизни буду тебе обязан!
Апиций. Что ж, коль скоро выбора нет, в дурных обстоятельствах дам тебе хоть доброе наставление. Веселье за столом во многом зависит от того, как гостей рассадить.
Спуд. Истинная правда!
Апиций. И лучше всего будет, если места распределятся по жребию.
Спуд. Прекрасный совет.
Апиций. Далее, смотри, чтобы блюда не путешествовали вдоль стола, описывая линию вроде буквы «сигмы»[452] или, вернее, вроде змеи, и чтобы не переходили из рук в руки, как миртовая ветвь на пирах у древних[453].
Спуд. Как же быть?
Апиций. Каждой четверке гостей ставь три блюда с четвертым посередине — так ребятишки на три ореха кладут четвертый, — и в каждом блюде пусть будет другое кушанье, чтобы всякий мог выбрать то, что ему нравится.
Спуд. Хорошо. А сколько должно быть перемен?
Апиций. Сколько частей в речи оратора?
Спуд. Пять, если не ошибаюсь. [454]
Апиций. В пьесе сколько действий?
Спуд. Это я у Горация читал[455]: «Пять, не меньше, не больше».
Апиций. Вот столько же раз и блюда переменишь, чтобы вступлением был суп, а заключение, или эпшиэг, состояло из разных сладостей и плодов.
Спуд. Какой порядок в переменах ты одобришь?
Апиций. Тот же, что Пирр[456] — в боевом строю.
Спуд. Что ты имеешь в виду?
Апиций. Как в речи, так равно и за столом вступлению приличествует изысканность, а прелесть эпилогу сообщает скорее разнообразие, нежели пышность. Что же до трех средних частей, здесь следует держаться Пирровой науки: на флангах расставь лучшие силы, средину строя займи чем-нибудь попроще. Тогда тебя и в скупости никто не заподозрит, и хвастливое изобилие никому не будет докукой.
Спуд. О еде — довольно. Теперь научи, как пить.
Апиций. Бокалов никому не ставь, но вели слугам, чтобы они разузнали у гостей, какое вино кому по душе, и живо подносили каждому, что он пожелает. Отсюда будет двойная выгода — пить будут и меньше, и с особенным удовольствием, оттого, во-первых, что чаша всякий раз будет налита заново, а во-вторых, и оттого, что никто не станет утолять жажду, которой нет.
Спуд. Совет, поистине, превосходный. Но как бы сделать, чтобы все веселились?
Апиций. Это отчасти в твоих руках.
Спуд. Не понимаю.
Апиций. Ты ведь помнишь:
Апиций. К тому, чтобы ты встречал гостей радушно и заговаривал с ними весело, всякий раз приноровляя свою речь к возрасту, расположению духа и характеру гостя.
Спуд. Подойду ближе — может, пойму лучше.
Апиций. Ты знаешь языки своих гостей?
Спуд. Почти что всех.
Апиций. Время от времени заговаривай с каждым на его языке, а чтобы застолье оживляли приятные рассказы, смешивай разные предметы, но лишь такие, которые всем доставляют радостные воспоминания, огорчить же не способны никого.
Спуд. О каких предметах ты толкуешь?
Апиций. У всякого человека особый склад натуры, и эти особенности ты вернее разглядишь сам. Я коснусь немногих случаев, и то в общем. Старики любят вспоминать про то, что многими забыто: они преданы далеким временам, когда были молоды сами. Почтенным матерям семейства приятно освежить в памяти те годы, когда к ним сватались женихи. Моряки и все прочие, кто посещал дальние страны, охотно рассказывают о том, чего никто не видел и чему каждый дивится. Милы, как гласит пословица, и воспоминания о пережитых бедствиях, — если, конечно, они не были сопряжены с позором, — например, о войнах, путешествиях, кораблекрушениях. Наконец, каждому приятно поговорить о своем искусстве, о тех вещах, в которых он сведущ и опытен.
Это самые общие черты. Особенные же пристрастия людей нельзя ни описать, ни перечислить, но вот для примера: один жаден до славы, другой хочет прослыть ученым, третий радуется, если его считают богачом, тот разговорчив, этот немногословен, иные угрюмы, иные любезны. Есть люди, которые не желают выглядеть стариками, хоть они уже стары, а есть и такие, которые хотят казаться старше своих лет, в надежде вызвать изумление тем, как хорошо они сохранились. Есть женщины, которые довольны своею наружностью, есть и дурнушки. Разобравшись в этих пристрастиях, ты легко направишь беседу так, чтобы она была приятна любому, и обойдешь все, что может вызвать тягостное ощущение.
Спуд. Да, ты владеешь застольным искусством в совершенстве!
Апиций. Ха! Если бы я извел столько же времени на оба права[458], медицину и богословие, сколько на это искусство, я бы уже давно стяжал и звание, и лавры доктора и меж законоведами, и среди врачей, и у богословов!
Спуд. Охотно верю.
Апиций. Но послушай, не допусти ошибки! Смотри, чтобы беседа не затянулась слишком надолго и не завершилась опьянением своего рода. Нет ничего приятнее вина, если пить с умом, но нет и ничего противнее, если нахлебаться сверх всякого разуменья. Точно так же и с беседою.
Спуд. Правильно ты предупреждаешь. Но какое предложишь против этого средство?
Апиций. Как только почуешь в воздухе την αοι-νον μεθην[459] прерви разговор при первой же возможности и направь его в иную сторону. Думаю, тебе излишне напоминать, чтобы беседа никому не разбередила старую рану: ведь еще Платон держался того суждения, что на пирах должно врачевать недуги — с помощью вина, которое разгоняет печаль и стирает память об обидах. Но вот что нелишне тебе напомнить: не надоедай гостям слишком частыми здравицами. Впрочем, если ты время от времени поднимешься с места и подойдешь то к одному, то к другому с любезным и ласковым словом, — это хорошо: роль хорошего хозяина требует движения. Нет, однако ж, ничего грубее, как объяснять, что за кушанье перед гостем, и как оно приготовлено, и какая ему цена. То же относится и к вину. Лучше даже несколько преуменьшить цену, хотя чрезмерное преуменьшение ничем не отличается от хвастовства. Довольно дважды, в крайнем случае трижды повторить: «Не обессудьте. Обед, может, и не слишком хорош, зато намерения самые лучшие». Угощение сдабривай шутками, но — будь осторожен! — без малейшей злобы. Не повредит, если иногда перебросишься с гостем несколькими словами на его языке. Да, и еще одно: надо было сказать в самом начале, а я только сейчас сообразил.
Спуд. О чем ты?
Апиций. Если рассаживать гостей по жребию тебе не нравится, выбери троих, самых веселых и речистых, и одного помести во главе стола, другого — на противоположном краю, третьего — посередине, чтобы они гнали прочь молчание и угрюмость остальных. А если ты увидишь, что застолье слишком тихое и унылое пли, наоборот, слишком шумное и беспорядочное, или даже что до драки недалеко…
Спуд. Это у нас часто бывает. Что ж тогда делать?
Апиций. Послушай, какое средство я сам применял много раз.
Спуд. Слушаю.
Апиций. Вели привести двух мимов или γελωτοποιούς[460], чтобы они молча, без слов, разыграли какую-нибудь смешную сценку.
Спуд. Почему «без слов»?
Апиций. Чтобы все получили одинаковое удовольствие, они либо вовсе не должны говорить, либо пусть говорят на языке, всем одинаково незнакомом. Тех, кто изъясняется телодвижениями, все и поймут одинаково.
Спуд. Какую сценку ты имеешь в виду? Мне не очень ясно.
Апиций. Да их без числа! Ну, скажем, жена спорит с мужем, кто в доме главнее, или что-нибудь еще из повседневной жизни. Чем смешнее будет игра, тем больше всем удовольствия. Только пусть они будут полушутами: настоящие шуты иногда сдуру наболтают такого, что может оскорбить.
Спуд. Ком да всегда будет к тебе благосклонен за эти верные и чистосердечные советы, которые я получил.
Апиций. В завершение прибавлю или, точнее, повторю то, что уже сказал вначале: не лезь из кожи вон, чтобы угодить всем, и не только в этом случае, но и вообще в жизни, — тогда скорее всем угодишь. Ведь лучшее из житейских правил — «ничего сверх меры».
Федр. Только к одному, да и тот не просто хороший врач, но и замечательный человек. Его зовут Якоб Каструций.
Маркольф. Да, я его знаю. Честнее нет человека.
Федр, Он ответил, что не откажет другу в помощи, но что, по его мнению, скорее надо уповать на бога, чем на врачей. Корнелий это суждение выслушал с такою же бодростью, как если бы ему подали самую твердую надежду на жизнь. Хотя он и всегда, в меру своих средств, был очень щедр к неимущим, теперь все, что можно было отнять у жены и детей, помимо самого необходимого, он разделил между нуждающимися, не теми тщеславными и назойливыми нищими, которые попадаются на каждом шагу, но людьми скромными и честными, которые трудятся изо всех сил, борясь с бедностью. Я просил его лучше прилечь и позвать к себе священника, чем изнурять и без того немощное тело. Но он отвечал, что всегда ставил себе одну цель: лучше помогать друзьям, пока это возможно, чем обременять их просьбами об услугах, — и не желает изменять своим правилам в смертный час. Лежал он только последний день и часть ночи, в которую покинул землю. От слабости он опирался на палку или сидел в кресле; на постель опускался редко, и то не раздеваясь, и голову постоянно держал поднятой. Все это время он либо отдавал распоряжения насчет бедняков, главным образом хорошо ему известных или близких соседей, либо читал священные книги, которые пробуждают доверие к богу и свидетельствуют о его к нам любви. Если от усталости не мог читать сам, слушал чтение друга. Часто с удивительным волнением призывал домочадцев ко взаимной любви и согласию, к заботе об истинном благочестии и удивительно ласково утишал их смятение и печаль. Снова и снова повторял им, чтобы они не забыли расплатиться со всеми долгами.
Маркольф. А завещания он разве не составил?
Федр. Задолго до того, когда еще был совсем здоров. Он говорил, что от умирающего не завещания можно ждать, а вздоровещания.
Маркольф. Монастырям или нищим ничего не отказал?
Федр. Ни полушки. «Я, говорит, свое скудное имущество раздавал как мог, а теперь передаю его во владение другим — другие и раздачами займутся. И надеюсь, что они будут раздавать благочестивее, чем это делал я».
Маркольф. И святых мужей не звал, как Георгий?
Федр. Ни единого. Кроме домочадцев и двоих самых близких друзей, подле него не было никого.
Маркольф. Любопытно, что он по этому поводу думал.
Федр. Он говорил, что при своей смерти не желает доставлять хлопоты большему числу людей, чем при рождении.
Маркольф. Я жду окончания твоей истории.
Федр. Сейчас услышишь. Настал четверг. В этот день он не поднялся, испытывая крайнюю истому во всем теле. Пригласили священника, он совершил соборование и снова причастил святых тайн, но уже без исповеди: умирающий объявил, что никаких тревог в душе не осталось. Священник заговорил о погребении — где и как желает Корнелий, чтобы его похоронили. «Хорони меня так, — отвечал умирающий, — как хоронишь христиан самого низшего звания. Мне все равно, где ты положишь это тело, которое в день Страшного суда все равно будет найдено, где бы ты его ни положил. И до погребального шествия мне дела нет». Священник упомянул насчет колокольного звона, насчет тридцати заупокойных обеден, о ежегодных поминальных службах, о папской грамоте, о покупке права на соучастие в заслугах. А он в ответ: «Ах, мой пастырь, мне нисколько не будет хуже, если и ни один колокол не прозвонит. Если ты удостоишь меня хотя бы одной заупокойной обедни, и этого больше чем достаточно. Если есть еще что-либо, чего по обычаю Церкви и без соблазна для слабых духом опустить нельзя, предоставляю это на твое усмотрение. Мне не хочется ни скупать чужие молитвы, ни отнимать у кого бы то ни было его заслуги. Довольно заслуг у Христа, и я верю, что молитвы и заслуги всей Церкви будут мне на благо, если только я живой ее член. В двух грамотах заключена вся моя надежда. Одна — это перечень моих грехов, и глава всех пастырей, господь Иисус, уничтожил ее, прибив ко кресту; другую он сам написал святейшею своею кровью и кровью же скрепил, уверив нас в вечном спасении, если все упования наши возложим на него одного. Итак, да не будет того, чтобы, вооружившись заслугами и грамотами, я призывал господа моего войти в суд с рабом его, ибо я уверен, что не оправдается перед господом ни один из живущих. От господней справедливости взываю к его же милосердию, ибо оно безмерно и неизреченно». После этих его слов священник ушел. А Корнелий, точно обретя великую надежду на спасение, радостный и бодрый велит почитать ему те места из святых книг, что укрепляют надежду на воскресение и на воздаяние бессмертием, как, например, из Исайи — об избавлении Езекии от смерти[440], потом главу пятнадцатую из «Первого послания Павла к Коринфянам», потом о смерти Лазаря из Иоанна[441], но главное — историю страстей Христовых из Евангелий. Как жадно и чутко он слушал, то вздыхая, то складывая руки в знак благодарности, то радуясь и ликуя, а то и прерывая чтение краткой молитвой! После завтрака он задремал ненадолго, а проснувшись, просил почитать из «Евангелия от Иоанна» главу двенадцатую, до конца рассказа[442]. Тут он словно преобразился и исполнился новым духом.
Между тем уже вечерело; он позвал жену и детей и, приподнявшись, насколько хватило сил, сказал им так: «Дорогая моя супруга, что господь прежде сопряг, теперь он же и разлучает, но только телесно и вдобавок на краткий срок. Заботы, любовь и преданность, которые ты привыкла разделять междо мною и милыми нашими детьми, теперь целиком перенеси на них. Нет другого способа заслужить большее расположение бога или же мое расположение, чем вырастить, взлелеять и воспитать эти плоды, дарованные богом нашему супружеству, вырастить так, чтобы их считали достойными Христа. Итак, удвой свою благочестивую любовь к ним — в сознании, что и моя доля забот ложится теперь на твои плечи. Если ты так и поступишь, — а я в этом не сомневаюсь, — никто и никогда не назовет их сиротами. Если ты снова выйдешь замуж…» При этих словах жена разразилась слезами и принялась клясться, что никогда и не помыслит о новом браке. А Корнелий ей: «Возлюбленная сестра моя во Христе, если господь Иисус дарует тебе это намерение вместе с твердостью духа, не упускай небесного дара. Так будет лучше и для тебя, и для детей. Если ж в иную сторону призовет тебя слабость плоти, я знаю, что моя смерть освобождает тебя от супружеских уз, но не от верности, которую ты и за себя, и за меня обязана употребить на заботы об общих наших детях. Что касается брака, пользуйся свободою, которую дозволил тебе господь. Об одном лишь настоятельно тебя прошу: выбери себе мужа такого нрава и сама будь с ним такова, чтобы, либо движимый собственной добротою, либо в ответ на твою обходительность, он был способен любить пасынков. И еще: остерегайся связывать себя каким-либо обетом. Храни себя свободною для бога и для наших детей. Детей воспитывай во всяческом благочестии, но берегись, чтобы они не вступили ни в одну общину или обитель до тех пор, пока возраст и житейский опыт не обнаружат, к какому образу жизни они пригодны». Затем, обернувшись к детям, он убеждал их всегда помнить о благочестии и повиноваться матери, призывал ко взаимной любви и согласию. Договорив, он поцеловал жену, а детей осенил крестным знамением и пожелал им крепкого разума и Христова милосердия. Потом, обводя взором всех присутствовавших, сказал: «Завтра перед зарею господь, который ожил на рассвете, по милосердию своему удостоит призвать эту душу из могилы тела, из мрака смертности к небесному своему свету. Нежный возраст я не хочу утомлять бесполезным бодрствованием; остальные пусть тоже спят по очереди — будет с меня и одного стража, чтобы читал вслух Писание». На исходе ночи, в четвертом часу, все собрались у его постели, он велел прочитать от начала до конца псалом, который произнес господь на кресте. Потом попросил свечу и крест. Принимая свечу, промолвил: «Господь — мой свет и мое спасение. Кого убоюсь?» Облобызав крест, сказал: «Господь — защитник моей жизни. Пред кем содрогнусь?» Спустя немного он молитвенно сложил руки на груди, возвел глаза к небу и сказал: «Господи Иисусе, прими дух мой», — и закрыл глаза, точно собираясь уснуть. И в тот же миг едва приметно испустил дух. Можно было подумать, что он задремал, а не умер.
Маркольф. Никогда не слыхал о смерти, менее хлопотливой.
Федр. Так и в течение всей жизни он никому не доставлял хлопот… Оба были мне друзья. Быть может, я сужу несправедливо, который из двух скончался более по-христиански. Ты человек беспристрастный и разберешься вернее.
Маркольф. Непременно, но только — на досуге.
Эхо
Юноша. Эхо
Юноша. Хочу с тобою кой о чем посоветоваться, если можно.Эхо. Можно.
Юноша. Тебе это не будет накладно.
Эхо. Ладно.
Юноша. Но можешь ли и будущее открыть мне, Эхо?
Эхо. Εχω[443].
Юноша. Так ты и по-гречески знаешь? Вот это да!
Эхо. Да.
Юноша. Скажи, занятья Муз тебе не противны?.
Эхо. Дивны!
Юноша. И тех писателей, что ведут к знанию словесности, изучать надо?
Эхо. Надо.
Юноша. Что же ты думаешь о людях, которые поносят эти занятья?
Эхо. Гнать их!
Юноша. Но если бы почитатели Муз пеклись еще и о благочестьи?
Эхо. Если б!
Юноша. А так бесстыдство немногих на всех кладет скверну.
Эхо. Верно.
Юноша. За грехи людей и про науку идет дурная слава.
Эхо. Право-Юноша. И толпа верит клевете оной.
Эхо. Ονοι! [444]
Юноша. Чем заняты те, кто тратит годы на софистические хитросплетенья?
Эхо. Пеньем.
Юноша. Поют, как птички небесные, без смысла и толка?
Эхо. Колко!
Юноша. А мне какою идти в жизни дорогой?
Эхо. Строгой.
Юноша. Не жениться ли, благослови боже?
Эхо. Позже.
Юноша. А что, если жена попадется и нескромная и бесплодная — шутка ль?
Эхо. Жутко!
Юноша. Но с такою женой жизнь горше смерти?
Эхо. Стерпишь.
Юноша. Может быть, браку предпочесть тонзуру?
Эхо. Сдуру!
Юноша. Чем утешаться тому, кто уже взвалил бремя монашества себе на плечи?
Эхо. Нечем.
Юноша. Но это беда, коли человек холост!
Эхо. Ολως. [445]
Юноша. В наши времена каковы по большей части монахи?
Эхо. Ахи! Ахи!
Юноша. Чем тогда объясняешь, что многие с благоговением склоняются перед монахом?
Эхо. Страхом.
Юноша. Чего ищет тот, кто домогается прихода?
Эхо. Дохода.
Юноша. А кроме денег, у священника доход какой?
Эхо. Покой.
Юноша. Что выпадает епископам на долю?
Эхо. Боля.
Юноша. А что могло бы напомнить им, какое множество трудов принимает, епископ на себя разом?
Эхо. Разум.
Юноша. Значит, если исполнять свои обязанности, как должно, то и священство прекрасно?
Эхо. Ясно.
Юноша. Что приобретается при монаршем дворе вскоре?
Эхо. Горе.
Юноша. Но немало придворных сулят себе богатые прибытки.
Эхо. Прытки.
Юноша. Но люди глядят на них с восхищением, когда они вышагивают с головы до ног в шелке.
Эхо. Волки.
Юноша. Изнутри, значит, глиняные, хоть и золотые снаружи?
Эхо. Хуже.
Юноша. В твоих глазах и военные поди не выше?
Эхо. Мыши.
Юноша. А что скажешь об астрологах, которые предвещают грядущее, утверждая, будто им ведомы все небесные знаки?
Эхо. Враки.
Юноша. Грамматики трудятся упорно.
Эхо. Вздорно.
Юноша. Что пожелаешь законоведам?
Эхо. Беды.
Юноша. Кем я стану, если займусь ремеслом?
Эхо. Ослом.
Юноша. Выходит, что все труды худы, каждый в своем роде?
Эхо. Вроде.
Юноша. А если останусь верен Музам, буду я счастлив в прочем?
Эхо. Очень.
Юноша. Но что наставит меня в благочестии, драгоценнейшем среди качеств нашей природы?
Эхо. Годы.
Юноша. А я уже десять лет гну спину над Цицероном!
Эхо. Ονε! [446]
Юноша. Что ты все бранишь меня ослом?
Эхо. Поделом.
Юноша. Ты, наверное, имеешь в виду, что скверно налегать на одного Цицерона[447], забросив остальных писателей как будто нарочно?
Эхо. Точно!
Юноша. Чего же заслуживает человек, который ради Цицерона забыл обо всем на свете?
Эхо. Плети.
Юноша. Если бы я отошел подальше, ты было бы поречистее, правда?
Эхо. Правда.
Юноша. Не по душе мне твои двусложные ответы.
Эхо. Где там!
Юноша. Начал я первый, зато последнее слово твое.
Эхо. Мое.
Юноша. Так ты полагаешь, мне хватит разума, чтобы не наделать себе в жизни вреда?
Эхо. Да! Да!
Юноша. Хочешь, чтобы я ушел — не скрывай.
Эхо. Ступай!!
ΠΟΛΥΔΑΙΤΙΑ, или пестрое застолье
Спуд. Αпиций [448]
Спуд. Эй, Апиций, погоди!Апиций. Не слышу и слышать не хочу.
Спуд. Погоди, говорю, Апиций!
Апиций. Что за докучливый человек такой?
Спуд. У меня важное дело к тебе.
Апиций. И я спешу по важному делу.
Спуд. Куда?
Апиций. К обеду.
Спуд. Именно об этом я и хотел с тобою поговорить.
Апиций. Сейчас недосуг: твоими разговорами не наешься, а там покамест все съедят.
Спуд. Ты не опоздаешь — я провожу тебя, и только.
Апиций. Ладно, говори, но в двух словах.
Спуд. Я очень хочу устроить такое застолье, чтобы угодить всем гостям, а недовольных чтобы не было ни одного. В этом искусстве ты первый, вот я и обращаюсь к тебе, словно к оракулу.
Апиций. Получай ответ, и вдобавок, по древнему обычаю — εμμετρον[449]:
Спуд. Но это торжественный пир, мне нужно принять многих сразу.
Хочешь всем угодить? Никому не шли приглашенья.
Апиций. Чем больше назовешь, тем больше будет недовольных. Знаешь ли ты хоть одну комедию, так хорошо написанную и сыгранную, чтобы пришлась по сердцу всему театру?
Спуд. Ну, пожалуйста, Апиций, любимец Кома[450], помоги мне советом! А я вперед буду чтить тебя, как бога.
Апиций. Тогда вот тебе мой первый совет: не хлопочи о том, что невозможно.
Спуд. О чем именно?
Апиций. Чтобы угодить всем, кто сядет за твой стол. Вкусы слишком разнообразны.
Спуд. Ну, хоть чтобы недовольных было как можно меньше!
Апиций. Зови немногих.
Спуд. Нельзя.
Апиций. Зови равных и подходящих друг к другу умом.
Спуд. И это мне невозможно. Хочешь не хочешь, а придется позвать многих, и самых несходных, — даже людей разных племен и языков.
Апиций. Хм, боюсь, ты не на пир соберешь гостей, а на брань, и легко может выйти та же забава, которая, как рассказывают евреи, приключилась на постройке Вавилонской башни[451]: кто-нибудь попросит холодного, а ему поднесут горячего.
Спуд. Помоги, умоляю! По гроб жизни буду тебе обязан!
Апиций. Что ж, коль скоро выбора нет, в дурных обстоятельствах дам тебе хоть доброе наставление. Веселье за столом во многом зависит от того, как гостей рассадить.
Спуд. Истинная правда!
Апиций. И лучше всего будет, если места распределятся по жребию.
Спуд. Прекрасный совет.
Апиций. Далее, смотри, чтобы блюда не путешествовали вдоль стола, описывая линию вроде буквы «сигмы»[452] или, вернее, вроде змеи, и чтобы не переходили из рук в руки, как миртовая ветвь на пирах у древних[453].
Спуд. Как же быть?
Апиций. Каждой четверке гостей ставь три блюда с четвертым посередине — так ребятишки на три ореха кладут четвертый, — и в каждом блюде пусть будет другое кушанье, чтобы всякий мог выбрать то, что ему нравится.
Спуд. Хорошо. А сколько должно быть перемен?
Апиций. Сколько частей в речи оратора?
Спуд. Пять, если не ошибаюсь. [454]
Апиций. В пьесе сколько действий?
Спуд. Это я у Горация читал[455]: «Пять, не меньше, не больше».
Апиций. Вот столько же раз и блюда переменишь, чтобы вступлением был суп, а заключение, или эпшиэг, состояло из разных сладостей и плодов.
Спуд. Какой порядок в переменах ты одобришь?
Апиций. Тот же, что Пирр[456] — в боевом строю.
Спуд. Что ты имеешь в виду?
Апиций. Как в речи, так равно и за столом вступлению приличествует изысканность, а прелесть эпилогу сообщает скорее разнообразие, нежели пышность. Что же до трех средних частей, здесь следует держаться Пирровой науки: на флангах расставь лучшие силы, средину строя займи чем-нибудь попроще. Тогда тебя и в скупости никто не заподозрит, и хвастливое изобилие никому не будет докукой.
Спуд. О еде — довольно. Теперь научи, как пить.
Апиций. Бокалов никому не ставь, но вели слугам, чтобы они разузнали у гостей, какое вино кому по душе, и живо подносили каждому, что он пожелает. Отсюда будет двойная выгода — пить будут и меньше, и с особенным удовольствием, оттого, во-первых, что чаша всякий раз будет налита заново, а во-вторых, и оттого, что никто не станет утолять жажду, которой нет.
Спуд. Совет, поистине, превосходный. Но как бы сделать, чтобы все веселились?
Апиций. Это отчасти в твоих руках.
Спуд. Не понимаю.
Апиций. Ты ведь помнишь:
Спуд. Это ты к чему?
«Но прежде — радушье
Лиц» [457].
Апиций. К тому, чтобы ты встречал гостей радушно и заговаривал с ними весело, всякий раз приноровляя свою речь к возрасту, расположению духа и характеру гостя.
Спуд. Подойду ближе — может, пойму лучше.
Апиций. Ты знаешь языки своих гостей?
Спуд. Почти что всех.
Апиций. Время от времени заговаривай с каждым на его языке, а чтобы застолье оживляли приятные рассказы, смешивай разные предметы, но лишь такие, которые всем доставляют радостные воспоминания, огорчить же не способны никого.
Спуд. О каких предметах ты толкуешь?
Апиций. У всякого человека особый склад натуры, и эти особенности ты вернее разглядишь сам. Я коснусь немногих случаев, и то в общем. Старики любят вспоминать про то, что многими забыто: они преданы далеким временам, когда были молоды сами. Почтенным матерям семейства приятно освежить в памяти те годы, когда к ним сватались женихи. Моряки и все прочие, кто посещал дальние страны, охотно рассказывают о том, чего никто не видел и чему каждый дивится. Милы, как гласит пословица, и воспоминания о пережитых бедствиях, — если, конечно, они не были сопряжены с позором, — например, о войнах, путешествиях, кораблекрушениях. Наконец, каждому приятно поговорить о своем искусстве, о тех вещах, в которых он сведущ и опытен.
Это самые общие черты. Особенные же пристрастия людей нельзя ни описать, ни перечислить, но вот для примера: один жаден до славы, другой хочет прослыть ученым, третий радуется, если его считают богачом, тот разговорчив, этот немногословен, иные угрюмы, иные любезны. Есть люди, которые не желают выглядеть стариками, хоть они уже стары, а есть и такие, которые хотят казаться старше своих лет, в надежде вызвать изумление тем, как хорошо они сохранились. Есть женщины, которые довольны своею наружностью, есть и дурнушки. Разобравшись в этих пристрастиях, ты легко направишь беседу так, чтобы она была приятна любому, и обойдешь все, что может вызвать тягостное ощущение.
Спуд. Да, ты владеешь застольным искусством в совершенстве!
Апиций. Ха! Если бы я извел столько же времени на оба права[458], медицину и богословие, сколько на это искусство, я бы уже давно стяжал и звание, и лавры доктора и меж законоведами, и среди врачей, и у богословов!
Спуд. Охотно верю.
Апиций. Но послушай, не допусти ошибки! Смотри, чтобы беседа не затянулась слишком надолго и не завершилась опьянением своего рода. Нет ничего приятнее вина, если пить с умом, но нет и ничего противнее, если нахлебаться сверх всякого разуменья. Точно так же и с беседою.
Спуд. Правильно ты предупреждаешь. Но какое предложишь против этого средство?
Апиций. Как только почуешь в воздухе την αοι-νον μεθην[459] прерви разговор при первой же возможности и направь его в иную сторону. Думаю, тебе излишне напоминать, чтобы беседа никому не разбередила старую рану: ведь еще Платон держался того суждения, что на пирах должно врачевать недуги — с помощью вина, которое разгоняет печаль и стирает память об обидах. Но вот что нелишне тебе напомнить: не надоедай гостям слишком частыми здравицами. Впрочем, если ты время от времени поднимешься с места и подойдешь то к одному, то к другому с любезным и ласковым словом, — это хорошо: роль хорошего хозяина требует движения. Нет, однако ж, ничего грубее, как объяснять, что за кушанье перед гостем, и как оно приготовлено, и какая ему цена. То же относится и к вину. Лучше даже несколько преуменьшить цену, хотя чрезмерное преуменьшение ничем не отличается от хвастовства. Довольно дважды, в крайнем случае трижды повторить: «Не обессудьте. Обед, может, и не слишком хорош, зато намерения самые лучшие». Угощение сдабривай шутками, но — будь осторожен! — без малейшей злобы. Не повредит, если иногда перебросишься с гостем несколькими словами на его языке. Да, и еще одно: надо было сказать в самом начале, а я только сейчас сообразил.
Спуд. О чем ты?
Апиций. Если рассаживать гостей по жребию тебе не нравится, выбери троих, самых веселых и речистых, и одного помести во главе стола, другого — на противоположном краю, третьего — посередине, чтобы они гнали прочь молчание и угрюмость остальных. А если ты увидишь, что застолье слишком тихое и унылое пли, наоборот, слишком шумное и беспорядочное, или даже что до драки недалеко…
Спуд. Это у нас часто бывает. Что ж тогда делать?
Апиций. Послушай, какое средство я сам применял много раз.
Спуд. Слушаю.
Апиций. Вели привести двух мимов или γελωτοποιούς[460], чтобы они молча, без слов, разыграли какую-нибудь смешную сценку.
Спуд. Почему «без слов»?
Апиций. Чтобы все получили одинаковое удовольствие, они либо вовсе не должны говорить, либо пусть говорят на языке, всем одинаково незнакомом. Тех, кто изъясняется телодвижениями, все и поймут одинаково.
Спуд. Какую сценку ты имеешь в виду? Мне не очень ясно.
Апиций. Да их без числа! Ну, скажем, жена спорит с мужем, кто в доме главнее, или что-нибудь еще из повседневной жизни. Чем смешнее будет игра, тем больше всем удовольствия. Только пусть они будут полушутами: настоящие шуты иногда сдуру наболтают такого, что может оскорбить.
Спуд. Ком да всегда будет к тебе благосклонен за эти верные и чистосердечные советы, которые я получил.
Апиций. В завершение прибавлю или, точнее, повторю то, что уже сказал вначале: не лезь из кожи вон, чтобы угодить всем, и не только в этом случае, но и вообще в жизни, — тогда скорее всем угодишь. Ведь лучшее из житейских правил — «ничего сверх меры».