Страница:
Государыня подошла к Софии, обняла её и крепко расцеловала в обе щёки.
Официальная часть приёма была кончена. Императрица пригласила пройти в её опочивальню.
Широкая постель была скрыта под высоким шёлковым пологом. У окон, затянутых занавесями, стояли бронзовые вазоны с гиацинтами и ландышами, выгнанными в оранжереях. Свежий и точно прохладный запах цветов смешивался с запахом амбры и ладанного куренья. В углу комнаты на столе, накрытом скатертью, был приготовлен чайный прибор и стояли золотые блюдца с печеньем и вазочки с вареньем.
Государыня внимательно вглядывалась в герцогиню Иоганну.
– Боже мой, – взволнованно сказала она. – Как вы, княгиня, напоминаете мне вашего покойного брата, моего жениха.
Синие глаза затуманились слезами. Императрица прижала к ним платок и отошла в угол комнаты, где у образов теплились лампадки. Она сейчас же справилась с собою.
– Сядемте, – сказала она, поворачиваясь к гостям. Села сама и стала разливать по чашкам чай из большого тяжёлого серебряного чайника с чеканным двуглавым петровским орлом… – Мне надо поговорить с вами. Я хочу познакомиться с вашею милою дочерью, которую я уже заочно успела полюбить.
IX
X
XI
XII
XIII
Официальная часть приёма была кончена. Императрица пригласила пройти в её опочивальню.
Широкая постель была скрыта под высоким шёлковым пологом. У окон, затянутых занавесями, стояли бронзовые вазоны с гиацинтами и ландышами, выгнанными в оранжереях. Свежий и точно прохладный запах цветов смешивался с запахом амбры и ладанного куренья. В углу комнаты на столе, накрытом скатертью, был приготовлен чайный прибор и стояли золотые блюдца с печеньем и вазочки с вареньем.
Государыня внимательно вглядывалась в герцогиню Иоганну.
– Боже мой, – взволнованно сказала она. – Как вы, княгиня, напоминаете мне вашего покойного брата, моего жениха.
Синие глаза затуманились слезами. Императрица прижала к ним платок и отошла в угол комнаты, где у образов теплились лампадки. Она сейчас же справилась с собою.
– Сядемте, – сказала она, поворачиваясь к гостям. Села сама и стала разливать по чашкам чай из большого тяжёлого серебряного чайника с чеканным двуглавым петровским орлом… – Мне надо поговорить с вами. Я хочу познакомиться с вашею милою дочерью, которую я уже заочно успела полюбить.
IX
После этих сказочных, колдовских, как девичьи сны, дней приезда для Софии настали скучные будни. Она снова обратилась в прилежную ученицу, взялась за перья, брульоны, тетради, учебники и книги.
Раннее утро. В окно учебной комнаты Софии глядится Москва под снегом. Сады окутаны серебряной дымкой инея. Всё бело кругом, и утреннее небо совсем белое. В открытую форточку клубами врывается морозный воздух. Медная дверка у жарко растопленной кафельной печи звенит и гудит. София подходит к окну и закрывает форточку. Как холодно на улице! Она ёжится под накинутою на плечи дорогою персидскою шалью и садится за стол.
Первый утренний урок русского языка – Ададурова.
Русский алфавит София, знавшая при своём немецком ещё и латинский, осилила легко, но как было трудно учиться складам и ударениям слов. Как казалось дико, что – есть, ката, аз, твёрдо, есть, рцы, иже, ныне, аз, такое длинное и нелепое слово означало – Екатерина!
София училась прилежно и требовала от русской прислуги, чтобы та говорила с ней по русски.
Ададурова сменял архимандрит Симон Тодорский.
Во всём радостном, волнующем вихре путешествия и ожидания своего нового положения было одно тёмное пятно – необходимость, в случае если то, для чего они ехали, осуществится, – принять православие Мать, принцесса Иоганна, смотрела на это спокойно. С эгоизмом матери, нашедшей выгодного жениха для дочери, она рассуждала просто: что нужно, то – нужно. В общем она мало видела разницы между религиями. «Не в этом счастье», – думала она. Но София знала, как болезненно принимал этот вопрос её отец. Когда он прощался с Софией, он заклинал её хранить свято заветы лютеранской веры и написал ей по-немецки длинное наставление о том, как должна вести себя София, если ей всё-таки придётся принять православие.
Из Штеттина, Брауншвейга и Берлина – от лютеранских пасторов, каноников и епископов – София вынесла некоторое пренебрежение к православию. Православные священники казались ей необразованными и грубыми, и самая вера – тёмной и дикой. Она с трепетом ожидала первого урока закона Божия. На каком языке ей будут преподавать его?.. Как объяснят ей все тонкости обряда, всю запутанную сложность православного богослужения?..
Когда в классную комнату вошёл монах в длинной чёрной рясе с золотым крестом на груди, София смотрела на него со страхом. Она поклонилась и жестом предложила сесть.
На чистом немецком языке, какому позавидовал бы сам пастор Рэллиг, на каком говорят профессора и академики, спокойно и просто монах начал объяснять Софии смысл, силу и преемственность от апостолов православной веры. Первый урок прошёл незаметно в простой и тихой беседе. Монах показал глубокое знание самой философии лютеранства. Когда урок был окончен, София робко спросила монаха, где изучал её учитель немецкий язык и лютеранскую веру?
– По окончании Московской духовной академии, – с приятной скромностью ответил Тодорский, – я, не принимая ещё пострижения, отправился за границу и в городе Галле четыре года слушал лекции в университете. В эти годы у знаменитого математика Христиана Вольфа [93]– быть может, и Ваша Светлость о нём слыхали – я научился историко-критическому взгляду на богословие.
Эти уроки стали для Софии истинным наслаждением. Симеон Тодорский «прилежал к лютеранскому исповеданию», он умело доказал, что в православии нет той ереси, которой так боялся отец Софии. Вера в Бога и его три ипостаси та же самая, и разница только в обрядах.
С чувством большого облегчения София написала обо всём этом отцу.
Постепенно, быть может, несколько холодно, разумом больше, чем сердцем, София приобщалась к православию.
В эти первые месяцы своего пребывания в Москве София опасно заболела. Длинные тяжёлые дни и ночи кошмаров, бреда сменялись проблесками сознания, когда София лежала, оборотясь лицом к стене, и с трогательным вниманием, сама не зная чему, умилялась, рассматривая обои своей спальни. В эти дни мысль работала особенно утончённо. София вскрывала то, чего раньше не понимала. Она с радостным чувством успокоения убеждалась в том, как сильно полюбила её тётя, не отходившая от её постели, её до горькой обиды огорчало отношение к ней матери, и постепенно точно прозревала она, угадывая, что для всех этих людей, которые окружали её в эти дни, она была не просто больная, страдающая девочка, но объект сложной политической игры. Из намёков придворных, из озлобленных слов матери София узнала, что в дни опасности для жизни были люди, которые ждали её смерти с радостным удовлетворением, что Бестужев в эти дни готовил Петру Фёдоровичу в невесты саксонскую принцессу Марию-Анну. Она узнавала в эти дни, что она – девочка София – это только имя, что за нею борются две партии: англо-саксонская – Бестужева и франко-прусская – Мардефельда, Лестока и Брюммера. Жизнь показывала своё новое лицо, и на нём была отвратительная гримаса политики. Она понимала в эти дни, как хрупки её жизнь и её счастье, для которого она приехала в Россию.
В эти дни выздоровления тихие беседы, откровенные признания Тодорскому стали для Софии истинной отрадой.
С совершенно особым чувством София, полулёжа в кресле у открытого в сад окна, прислушивалась к звону множества колоколов Москвы, и, когда вдруг по залам Головинского дворца раздалось ликующее пение «Христос Воскресе» и крестный ход прошёл по залам дворца мимо комнаты Софии, точно новое, никогда ещё ею не испытанное чувство охватило её. В эти часы она поняла, что в православии есть нечто светлое, примирённое, такое, где самая смерть побеждена, чего нет ни в какой другой религии.
В ней начался душевный перелом, но окончательно завершился он лишь летом, когда она с Елизаветой Петровной совершила паломничество в Троице-Сергиеву лавру.
Раннее утро. В окно учебной комнаты Софии глядится Москва под снегом. Сады окутаны серебряной дымкой инея. Всё бело кругом, и утреннее небо совсем белое. В открытую форточку клубами врывается морозный воздух. Медная дверка у жарко растопленной кафельной печи звенит и гудит. София подходит к окну и закрывает форточку. Как холодно на улице! Она ёжится под накинутою на плечи дорогою персидскою шалью и садится за стол.
Первый утренний урок русского языка – Ададурова.
Русский алфавит София, знавшая при своём немецком ещё и латинский, осилила легко, но как было трудно учиться складам и ударениям слов. Как казалось дико, что – есть, ката, аз, твёрдо, есть, рцы, иже, ныне, аз, такое длинное и нелепое слово означало – Екатерина!
София училась прилежно и требовала от русской прислуги, чтобы та говорила с ней по русски.
Ададурова сменял архимандрит Симон Тодорский.
Во всём радостном, волнующем вихре путешествия и ожидания своего нового положения было одно тёмное пятно – необходимость, в случае если то, для чего они ехали, осуществится, – принять православие Мать, принцесса Иоганна, смотрела на это спокойно. С эгоизмом матери, нашедшей выгодного жениха для дочери, она рассуждала просто: что нужно, то – нужно. В общем она мало видела разницы между религиями. «Не в этом счастье», – думала она. Но София знала, как болезненно принимал этот вопрос её отец. Когда он прощался с Софией, он заклинал её хранить свято заветы лютеранской веры и написал ей по-немецки длинное наставление о том, как должна вести себя София, если ей всё-таки придётся принять православие.
Из Штеттина, Брауншвейга и Берлина – от лютеранских пасторов, каноников и епископов – София вынесла некоторое пренебрежение к православию. Православные священники казались ей необразованными и грубыми, и самая вера – тёмной и дикой. Она с трепетом ожидала первого урока закона Божия. На каком языке ей будут преподавать его?.. Как объяснят ей все тонкости обряда, всю запутанную сложность православного богослужения?..
Когда в классную комнату вошёл монах в длинной чёрной рясе с золотым крестом на груди, София смотрела на него со страхом. Она поклонилась и жестом предложила сесть.
На чистом немецком языке, какому позавидовал бы сам пастор Рэллиг, на каком говорят профессора и академики, спокойно и просто монах начал объяснять Софии смысл, силу и преемственность от апостолов православной веры. Первый урок прошёл незаметно в простой и тихой беседе. Монах показал глубокое знание самой философии лютеранства. Когда урок был окончен, София робко спросила монаха, где изучал её учитель немецкий язык и лютеранскую веру?
– По окончании Московской духовной академии, – с приятной скромностью ответил Тодорский, – я, не принимая ещё пострижения, отправился за границу и в городе Галле четыре года слушал лекции в университете. В эти годы у знаменитого математика Христиана Вольфа [93]– быть может, и Ваша Светлость о нём слыхали – я научился историко-критическому взгляду на богословие.
Эти уроки стали для Софии истинным наслаждением. Симеон Тодорский «прилежал к лютеранскому исповеданию», он умело доказал, что в православии нет той ереси, которой так боялся отец Софии. Вера в Бога и его три ипостаси та же самая, и разница только в обрядах.
С чувством большого облегчения София написала обо всём этом отцу.
Постепенно, быть может, несколько холодно, разумом больше, чем сердцем, София приобщалась к православию.
В эти первые месяцы своего пребывания в Москве София опасно заболела. Длинные тяжёлые дни и ночи кошмаров, бреда сменялись проблесками сознания, когда София лежала, оборотясь лицом к стене, и с трогательным вниманием, сама не зная чему, умилялась, рассматривая обои своей спальни. В эти дни мысль работала особенно утончённо. София вскрывала то, чего раньше не понимала. Она с радостным чувством успокоения убеждалась в том, как сильно полюбила её тётя, не отходившая от её постели, её до горькой обиды огорчало отношение к ней матери, и постепенно точно прозревала она, угадывая, что для всех этих людей, которые окружали её в эти дни, она была не просто больная, страдающая девочка, но объект сложной политической игры. Из намёков придворных, из озлобленных слов матери София узнала, что в дни опасности для жизни были люди, которые ждали её смерти с радостным удовлетворением, что Бестужев в эти дни готовил Петру Фёдоровичу в невесты саксонскую принцессу Марию-Анну. Она узнавала в эти дни, что она – девочка София – это только имя, что за нею борются две партии: англо-саксонская – Бестужева и франко-прусская – Мардефельда, Лестока и Брюммера. Жизнь показывала своё новое лицо, и на нём была отвратительная гримаса политики. Она понимала в эти дни, как хрупки её жизнь и её счастье, для которого она приехала в Россию.
В эти дни выздоровления тихие беседы, откровенные признания Тодорскому стали для Софии истинной отрадой.
С совершенно особым чувством София, полулёжа в кресле у открытого в сад окна, прислушивалась к звону множества колоколов Москвы, и, когда вдруг по залам Головинского дворца раздалось ликующее пение «Христос Воскресе» и крестный ход прошёл по залам дворца мимо комнаты Софии, точно новое, никогда ещё ею не испытанное чувство охватило её. В эти часы она поняла, что в православии есть нечто светлое, примирённое, такое, где самая смерть побеждена, чего нет ни в какой другой религии.
В ней начался душевный перелом, но окончательно завершился он лишь летом, когда она с Елизаветой Петровной совершила паломничество в Троице-Сергиеву лавру.
X
Государыня Елизавета Петровна при вступлении на престол дала обет – всякий раз, как она будет в Москве, пешком посещать Троице-Сергиеву обитель.
Первого июня, прохладным, светлым вечером, Императрица в сопровождении Великого Князя и небольшой свиты «выступила в поход». София из-за болезни оставалась в Москве – её должны были на лошадях доставить к окончанию похода.
Каждый день от Императрицы приезжали конные гонцы, и София знала все подробности шествия.
Второго июня Государыня ночевала в Больших Мытищах, где были поставлены для этого шатры. Третьего июня Государыня обедала в селе Брестовщине и ночью вернулась лошадьми в Москву, в Анненгофский дворец, где ночевала. Рано утром, четвёртого, Государыня поехала в экипаже на то самое место, до которого она дошла пешком накануне, и продолжала путь до Кащева, где ночевала в шатрах. Через Рахманово, Воздвиженское, Рязанцево Государыня дошла до Клементьевой слободы и отсюда прислала офицера лейб-гвардии с приглашением принцессам Цербстским прибыть в экипаже в Клементьевское.
Принцесса Иоганна без большой охоты – ей было жаль расстаться с карточным столом и политическими сплетнями и пересудами, – София в восторженном, приподнятом настроении на рассвете выехали из Москвы. В Клементьевской слободе им была приготовлена изба, где они должны были переодеться и завтракать.
Прекрасный, тихий июньский вечер незаметно надвигался. Скороход пришёл пригласить принцесс занять место в шествии, которое должно было сейчас начаться.
Широкая дорога-аллея между четырьмя рядами старых громадных берёз была заполнена празднично одетым народом. Конные драгуны прочищали путь через толпу.
– Пади!.. Пади!.. Посторонись! – раздавалось впереди.
Передние раздвигались, но сейчас же толпа смыкалась и вплотную подступала к медленно шедшей, опиравшейся на посох Государыне. Женщины подносили ей маленьких детей, старухи нищие протягивали костлявые чёрные руки. Государыня брала деньги из мешка, который несли за нею, и наделяла убогих. Мужики становились на колени и кланялись в землю. Вдруг вспыхнет многоголосое «ура», прогремит весенним громом, понесётся по полям и стихнет так же неожиданно, как и началось. И снова слышен плач, и крики детей, и бормотание множества голосов.
– Матушка Царица, дай ребёнку поглядеть в твои глазоньки.
– Матушка Государыня, не оставь милостынькой Христа ради убогонькой.
– Пожертвуй, матушка, на построение храма погоревшего.
Вдруг заглушат это бормотание грозные крики впереди шествия:
– Пади!.. Пади!.. Посторонись, православные!..
София шла за Государыней. Она была потрясена до глубины души. Она видела то, чего никогда и нигде ещё не видела, она чувствовала прикосновение народа, она душевно сливалась с ним и начинала смутно понимать страшную силу народных масс.
Впереди были невысокие холмы, и на них белые каменные зубчатые стены и множество золотых куполов.
Драгуны отогнали народ. Перед лаврой стояли войска. Богато одетые лейб-кампанцы взяли «на караул», дробно ударили барабаны, трубы затрубили, и в ответ им заколыхались на небе, понеслись в бесконечность плавные торжественные перезвоны колоколов.
В высоких монастырских воротах чёрным полукругом стояли монахи. Они держали в руках зажжённые свечи, и так был тих вечер, что пламя свечей не колыхалось. С «Красной горы» бабахнули пушки, и белый пороховой дым поплыл, расстилаясь над полями. Громкое «ура» ответило пушечному грому.
В лиловой, расшитой золотом длинной мантии, высокий тощий архимандрит Арсений Могилянский [94]с крестом в руке вышел из сонма монахов и подошёл к Государыне. Та преклонила колени, поцеловала крест и руку благословлявшего её монаха. Могилянский стал говорить короткую «предику». Когда он кончил, монахи повернули к воротам, стройно и торжественно запели и медленно стали входить в ограду. За ними пошла Императрица и богомольцы.
В соборе чинно и строго, монастырским уставом, служили всенощную. Когда пели «Хвалите», голоса монахов трепетали в ликующих переливах, отражались от пола и радостно звучало единственно понятое Софией – «аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа…».
Все уроки Тодорского в эти долгие часы всенощной точно принимали ясность и твёрдость, и София чувствовала, как лютеранство отпадало от неё и в душу её торжественно и медленно входило это радостное и светлое православие с его ликующим «аллилуиа»…
Угрызения совести из-за перемены веры отцов уходили от Софии и сменялись радостью приобщиться к этой новой вере, вере её будущего народа.
Вернувшись в Москву, София сказала Симону Тодорскому, что она совершенно готова восприять православие.
Первого июня, прохладным, светлым вечером, Императрица в сопровождении Великого Князя и небольшой свиты «выступила в поход». София из-за болезни оставалась в Москве – её должны были на лошадях доставить к окончанию похода.
Каждый день от Императрицы приезжали конные гонцы, и София знала все подробности шествия.
Второго июня Государыня ночевала в Больших Мытищах, где были поставлены для этого шатры. Третьего июня Государыня обедала в селе Брестовщине и ночью вернулась лошадьми в Москву, в Анненгофский дворец, где ночевала. Рано утром, четвёртого, Государыня поехала в экипаже на то самое место, до которого она дошла пешком накануне, и продолжала путь до Кащева, где ночевала в шатрах. Через Рахманово, Воздвиженское, Рязанцево Государыня дошла до Клементьевой слободы и отсюда прислала офицера лейб-гвардии с приглашением принцессам Цербстским прибыть в экипаже в Клементьевское.
Принцесса Иоганна без большой охоты – ей было жаль расстаться с карточным столом и политическими сплетнями и пересудами, – София в восторженном, приподнятом настроении на рассвете выехали из Москвы. В Клементьевской слободе им была приготовлена изба, где они должны были переодеться и завтракать.
Прекрасный, тихий июньский вечер незаметно надвигался. Скороход пришёл пригласить принцесс занять место в шествии, которое должно было сейчас начаться.
Широкая дорога-аллея между четырьмя рядами старых громадных берёз была заполнена празднично одетым народом. Конные драгуны прочищали путь через толпу.
– Пади!.. Пади!.. Посторонись! – раздавалось впереди.
Передние раздвигались, но сейчас же толпа смыкалась и вплотную подступала к медленно шедшей, опиравшейся на посох Государыне. Женщины подносили ей маленьких детей, старухи нищие протягивали костлявые чёрные руки. Государыня брала деньги из мешка, который несли за нею, и наделяла убогих. Мужики становились на колени и кланялись в землю. Вдруг вспыхнет многоголосое «ура», прогремит весенним громом, понесётся по полям и стихнет так же неожиданно, как и началось. И снова слышен плач, и крики детей, и бормотание множества голосов.
– Матушка Царица, дай ребёнку поглядеть в твои глазоньки.
– Матушка Государыня, не оставь милостынькой Христа ради убогонькой.
– Пожертвуй, матушка, на построение храма погоревшего.
Вдруг заглушат это бормотание грозные крики впереди шествия:
– Пади!.. Пади!.. Посторонись, православные!..
София шла за Государыней. Она была потрясена до глубины души. Она видела то, чего никогда и нигде ещё не видела, она чувствовала прикосновение народа, она душевно сливалась с ним и начинала смутно понимать страшную силу народных масс.
Впереди были невысокие холмы, и на них белые каменные зубчатые стены и множество золотых куполов.
Драгуны отогнали народ. Перед лаврой стояли войска. Богато одетые лейб-кампанцы взяли «на караул», дробно ударили барабаны, трубы затрубили, и в ответ им заколыхались на небе, понеслись в бесконечность плавные торжественные перезвоны колоколов.
В высоких монастырских воротах чёрным полукругом стояли монахи. Они держали в руках зажжённые свечи, и так был тих вечер, что пламя свечей не колыхалось. С «Красной горы» бабахнули пушки, и белый пороховой дым поплыл, расстилаясь над полями. Громкое «ура» ответило пушечному грому.
В лиловой, расшитой золотом длинной мантии, высокий тощий архимандрит Арсений Могилянский [94]с крестом в руке вышел из сонма монахов и подошёл к Государыне. Та преклонила колени, поцеловала крест и руку благословлявшего её монаха. Могилянский стал говорить короткую «предику». Когда он кончил, монахи повернули к воротам, стройно и торжественно запели и медленно стали входить в ограду. За ними пошла Императрица и богомольцы.
В соборе чинно и строго, монастырским уставом, служили всенощную. Когда пели «Хвалите», голоса монахов трепетали в ликующих переливах, отражались от пола и радостно звучало единственно понятое Софией – «аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа…».
Все уроки Тодорского в эти долгие часы всенощной точно принимали ясность и твёрдость, и София чувствовала, как лютеранство отпадало от неё и в душу её торжественно и медленно входило это радостное и светлое православие с его ликующим «аллилуиа»…
Угрызения совести из-за перемены веры отцов уходили от Софии и сменялись радостью приобщиться к этой новой вере, вере её будущего народа.
Вернувшись в Москву, София сказала Симону Тодорскому, что она совершенно готова восприять православие.
XI
В Москве София постилась и проводила время в своих покоях в беседах с Тодорским. На двадцать восьмое июня было назначено торжественное «принятие исповедания православного греческого закона», на двадцать девятое, на день Петра и Павла, – обручение.
Ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое София, утомлённая молитвами и постом, спала как убитая. Душа её отдыхала от пережитых волнений и готовилась к новым, ещё большим.
В среду двадцать восьмого июня, к десяти часам в дворцовую церковь собрался в полном составе святейший Синод, в зале подле церкви поместились менаторы, первые чины двора, сановники и генералы. Офицеры лейб-кампании несли дежурство. Государыня проследовала в церковь раньше Софии. Она была в тяжёлой, с громадными фижмами, усеянной многочисленными драгоценными камнями «робе». Когда она заняла своё место, Софии было предложено следовать в церковь.
Одна, очаровательная в смущении, юная и прелестная, она с опущенными глазами проходила толпы сановников и подошла к ожидавшему её на амвоне в полном облачении Новгородскому архиепископу Амвросию Юшкевичу.
Опираясь на посох, внимательно и остро глядя ободряющими глазами на Софию, Юшкевич сказал не громким, но чётко слышным в наступившей тишине голосом:
– Да благословит тебя, чадо Екатерина, Господь Бог…
Архиепископ сказал короткое слово. София слушала с полным благоговением и ожидала того страшного, как ей казалось, момента, когда ей перед Богом и церковью, перед тётей и всем народом, её окружавшим, придётся громко исповедовать веру. Она чувствовала, как с каждым словом Юшкевича какие-то силы вливались в её душу. Она приподняла глаза. От Царских врат Спаситель смотрел на неё с образа, и впервые она почувствовала силу иконы. Она посмотрела на образ, ещё и ещё, и вдруг ощутила, что настало время ей говорить. Неожиданно для самой себя громко, смело и уверенно она произнесла:
– Верую…
Как сквозь какую-то плёнку, сосредоточенная в том, что ей надо сказать, София слышала, как с облегчением вздохнула Государыня и как, чуть шелестя платьями и шаркая ногами, придвинулись ближе к ней придворные.
Страх прошёл. Ясно, твёрдо, без малейшей запинки, без всякого акцента она продолжала:
– Во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…
Её голос звенел в тишине небольшой дворцовой церкви.
– И в Духа Святаго Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки…
Дух святой помогал ей. Как трудно давалось ей это – «сславима»!.. Ни разу не могла она произнести его правильно, сейчас произнесла не споткнувшись.
На все вопросы архиепископа она отвечала твёрдо и уверенно. Она помнила уроки детства и не боялась «развалить челюсти», к каждому ответу добавляла «владыко».
– Да, владыко!..
– Да… Нет, владыко!..
Когда София окончила и отошла в сторону, Государыня горячо обняла её и всхлипнула, оросив горячими слезами лицо Софии. Разумовский подле Государыни вытирал глаза платком. Какой-то старый генерал качал головою и плакал…
Началась литургия. Диакон рокочущим басом, поднимая руку с орарем, возглашал:
– И о благоверной Великой Княжне Екатерине Алексеевне Господу помолимся.
София истово крестилась. Она ещё не понимала, не сознавала, что это и есть она, София, отныне княжна Екатерина Алексеевна… Завтра наречённая невеста Великого Князя Петра Фёдоровича, которого поминали сейчас же после Государыни.
И точно лаврские колокола звенели в её сердце, точно трепетало под куполами трепещущее переливами «аллилуиа», что поразило её в монастырском соборе, точно отдавался грохот пушечной пальбы и точно слышала она народные клики. Она стояла теперь с высоко поднятой головой, сосредоточенная, внимательная, не всё ещё понимающая, но чувствующая важность и красоту службы.
Все ею любовались…
В «Санкт-Петербургских ведомостях» так описывали её в эти часы: «…невозможно описать, коликое с благочинием соединённое усердие сия достойнейшая принцесса при помянутом торжественном действии оказывала, так что Её Императорское Величество сама и большая часть бывших при этом знатных особ от радости не могли слёз удержать…»
Ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое София, утомлённая молитвами и постом, спала как убитая. Душа её отдыхала от пережитых волнений и готовилась к новым, ещё большим.
В среду двадцать восьмого июня, к десяти часам в дворцовую церковь собрался в полном составе святейший Синод, в зале подле церкви поместились менаторы, первые чины двора, сановники и генералы. Офицеры лейб-кампании несли дежурство. Государыня проследовала в церковь раньше Софии. Она была в тяжёлой, с громадными фижмами, усеянной многочисленными драгоценными камнями «робе». Когда она заняла своё место, Софии было предложено следовать в церковь.
Одна, очаровательная в смущении, юная и прелестная, она с опущенными глазами проходила толпы сановников и подошла к ожидавшему её на амвоне в полном облачении Новгородскому архиепископу Амвросию Юшкевичу.
Опираясь на посох, внимательно и остро глядя ободряющими глазами на Софию, Юшкевич сказал не громким, но чётко слышным в наступившей тишине голосом:
– Да благословит тебя, чадо Екатерина, Господь Бог…
Архиепископ сказал короткое слово. София слушала с полным благоговением и ожидала того страшного, как ей казалось, момента, когда ей перед Богом и церковью, перед тётей и всем народом, её окружавшим, придётся громко исповедовать веру. Она чувствовала, как с каждым словом Юшкевича какие-то силы вливались в её душу. Она приподняла глаза. От Царских врат Спаситель смотрел на неё с образа, и впервые она почувствовала силу иконы. Она посмотрела на образ, ещё и ещё, и вдруг ощутила, что настало время ей говорить. Неожиданно для самой себя громко, смело и уверенно она произнесла:
– Верую…
Как сквозь какую-то плёнку, сосредоточенная в том, что ей надо сказать, София слышала, как с облегчением вздохнула Государыня и как, чуть шелестя платьями и шаркая ногами, придвинулись ближе к ней придворные.
Страх прошёл. Ясно, твёрдо, без малейшей запинки, без всякого акцента она продолжала:
– Во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…
Её голос звенел в тишине небольшой дворцовой церкви.
– И в Духа Святаго Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки…
Дух святой помогал ей. Как трудно давалось ей это – «сславима»!.. Ни разу не могла она произнести его правильно, сейчас произнесла не споткнувшись.
На все вопросы архиепископа она отвечала твёрдо и уверенно. Она помнила уроки детства и не боялась «развалить челюсти», к каждому ответу добавляла «владыко».
– Да, владыко!..
– Да… Нет, владыко!..
Когда София окончила и отошла в сторону, Государыня горячо обняла её и всхлипнула, оросив горячими слезами лицо Софии. Разумовский подле Государыни вытирал глаза платком. Какой-то старый генерал качал головою и плакал…
Началась литургия. Диакон рокочущим басом, поднимая руку с орарем, возглашал:
– И о благоверной Великой Княжне Екатерине Алексеевне Господу помолимся.
София истово крестилась. Она ещё не понимала, не сознавала, что это и есть она, София, отныне княжна Екатерина Алексеевна… Завтра наречённая невеста Великого Князя Петра Фёдоровича, которого поминали сейчас же после Государыни.
И точно лаврские колокола звенели в её сердце, точно трепетало под куполами трепещущее переливами «аллилуиа», что поразило её в монастырском соборе, точно отдавался грохот пушечной пальбы и точно слышала она народные клики. Она стояла теперь с высоко поднятой головой, сосредоточенная, внимательная, не всё ещё понимающая, но чувствующая важность и красоту службы.
Все ею любовались…
В «Санкт-Петербургских ведомостях» так описывали её в эти часы: «…невозможно описать, коликое с благочинием соединённое усердие сия достойнейшая принцесса при помянутом торжественном действии оказывала, так что Её Императорское Величество сама и большая часть бывших при этом знатных особ от радости не могли слёз удержать…»
XII
Жизнь перевернула страницу. Уроки Симона Тодорского и Ададурова продолжались по утрам, но приняли иной характер. Учителя стали как бы помощниками и советниками российской Великой Княжны.
Пятнадцатого июля, в день празднования мира со Швецией, после церковной службы, Бестужев-Рюмин пригласил Великую Княжну в большой дворцовый зал. Там их ожидали несколько молодых людей и барышень в парадных кафтанах и богатых, нарядных «робах». Они встретили Екатерину Алексеевну низкими поклонами и глубокими реверансами.
– Её Императорскому Величеству, – торжественно сказал Бестужев, подводя Екатерину Алексеевну к придворным, – благоугодно было назначить состоять при Вашем Императорском Высочестве – камергеру Нарышкину.
Нарышкин низко поклонился Великой Княжне и поцеловал её руку.
– Графу Андрею Симоновичу Гендрикову… Графу Ефимовскому… Камер-юнкеру графу Захару Чернышёву, камер-юнкеру графу Петру Бестужеву-Рюмину, камер-юнкеру князю Александру Голицыну…
Бестужев повернулся к дамам.
– Гофмейстериной при Вашем Императорском Высочестве повелено быть графине Румянцевой и камер-фрейлинам княжнам Голицыным и девице Кошелевой.
Представление двора Великой Княжне было окончено. Екатерина Алексеевна растерянно стояла среди окружившей её русской молодёжи. Что ей делать с этими людьми?.. Всю жизнь при ней была одна девица Шенк. Екатерина Алексеевна была с детства приучена делать всё сама. Русский двор её окружил, и Великая Княжна поняла желание Государыни как можно скорее сделать её совсем русскою. Гофмейстерина графиня Румянцева сказала, что при Её Высочестве всегда будет находиться «дежурство», и что всё, что Великая Княжна прикажет, будет исполнено.
Что же приказывать? До сих пор Екатерина Алексеевна только повиновалась – сначала матери, потом тёте, учителям и воспитателям. Она сказал, что подумает, и распустила свой двор.
В этот вечер она писала отцу длинное восторженное письмо. Она описывала, какой у неё теперь двор, гораздо больший, чем у её матери, как её все балуют, и окончила своё письмо привычной подписью: «Остаюсь во всю жизнь с глубочайшим почтением, вашей светлости всенижайшая и всепокорнейшая дочь и слуга София А. Ф. принцесса Ангальт-Цербстская»…
Принцесса Иоганна, которой Екатерина Алексеевна показала своё письмо, пришла в негодование.
– Ну вот!.. И когда ты научишься!.. Ну, какая ты теперь София?.. Ты должна подписывать; «Екатерина С. А. Ф. Великая Княжна…» У тебя уже свой двор есть. А ты!.. Всё пересаливаешь… Как и твой отец слишком уж стал почтителен к тебе… Он тебя иначе как «Ваше Императорское Высочество» и не именует. Точно ты для него перестала быть прежней девочкой Фике!..
Лицо принцессы Иоганны раскраснелось, непривычные злые искры горели в её глазах.
«Что это? – подумала София. – Неужели зависть?.. Ревность?.. Мама меня ревнует?.. Завидует мне?.. Как это всё странно!..»
Но двор Екатерине Алексеевне пригодился. Какое удивительное лето стояло в Москве, какие были долгие дни, и точно не хотело солнце расставаться с землёю, всё млело по небу алым закатом, волновало загадочными пёстрыми облаками, висевшими над дворцовыми садами! Государыня уехала, уроки прекратились, и полная праздность была вокруг Екатерины Алексеевны, эта праздность была бы утомительна и скучна, если бы двор не придумывал непрерывные забавы. То играли в жмурки по залам опустевшего дворца, то выйдут на садовую лужайку, принесут серсо и станут швыряться плавно и красиво летящими тонкими кольцами или станут по краям, возле кустов, и начнётся бесконечная игра в мяч, где каждый показывает гибкость и лёгкость движений, меткость глаза и проворство рук. А когда вдруг набегут, неся прохладу, тучи и пахнёт летним дождём, всё общество убежит в залы, раздвинут ломберные столы, Нарышкин с треском распечатает колоду карт и начнётся бесконечная игра в берлан, а иногда и в фараон. Играли на деньги, и, к ужасу Екатерины Алексеевны, у неё появились карточные долги своим придворным.
Иногда вечером сидят в маленьком зале, свечей не зажигают, в комнате от садовых кустов стоят зелёные сумерки, младшая княжна Голицына сядет за клавикорды, и прообраз русского романса – песня на ломоносовские слова – зазвучит по залу. Поёт бархатистым баритоном «Большой Пётр» – Бестужев.
Музыка и пение кончены, меланхоличное, мечтательное настроение сорвано, Великий Князь бегает, крутится по залу, щёлкает бичом, гоняет собак, те неистово лают, наконец он садится с размаху в кресло и самодовольно оглядывает Великую Княжну и её двор. Он начинает рассказывать, говорит по-русски, с сильным акцентом, но Великая Княжна его понимает лучше, чем своих фрейлин и камер-юнкеров.
– Здесь на Москве – ошень спокойно. Ганц штиль. У нас в Голштинии бывали большие опасности. Однажды, я ошень карашо сие помню, подле самого Киля бродили цыгане. Они нападали на граждан и похищали детей. Мой отец послал отряд гвардии, чтобы ловить их. И меня назначили им командовать. Это било ошень опасно. Цыган ошень даже много, у меня ошень маленький отряд. Но знаете – прекрасные голштинские солдаты! Таких нигде нет… Мы шли лесами, переплывали реки и наконец окружили цыган. Они нас увидали… Ужасный огонь из мушкетов… Паф… паф… Трр… Мы стреляем, они стреляют. Я обнажил шпагу и бросился на них. Тогда они стали на колени и стали умолять о пощаде. Я им дал пардон и повёл к отцу в Киль.
– Ваше Высочество, – тихо говорит Екатерина Алексеевна, – когда же это было?
– Это было… это было… ошень, однако, давно.
– Ваш отец скончался… За сколько же лет до своей смерти он посылал вас в такую опасную экспедицию?..
– Н-ну, года за три… Vielleicht, [95]за четыре… Я точно не помню.
– Знаете!.. Каким же молодым вы стали совершать такие подвиги… Вам было тогда – шесть… семь лет… [96]Когда ваш отец умер и вы остались под опекою моего дяди, наследного принца шведского, вам было одиннадцать лет. Как же мог ваш отец послать вас, единственного своего сына, слабого здоровьем, шестилетнего ребёнка воевать с разбойниками?
Великий Князь покраснел и надулся.
– Ваше Высочество, – высокомерно говорит он, – вы хотите сказать, что я лжец!.. Вы хотите уронить меня во мнении света!.. Благодарю вас за ваше обличение!
– Ваше Высочество, это не я, но календарь вас изобличает.
Великий Князь свистнул собак и вышел из залы.
Долгое неловкое молчание стояло в ней. Тихо играла менуэт младшая Голицына.
Пятнадцатого июля, в день празднования мира со Швецией, после церковной службы, Бестужев-Рюмин пригласил Великую Княжну в большой дворцовый зал. Там их ожидали несколько молодых людей и барышень в парадных кафтанах и богатых, нарядных «робах». Они встретили Екатерину Алексеевну низкими поклонами и глубокими реверансами.
– Её Императорскому Величеству, – торжественно сказал Бестужев, подводя Екатерину Алексеевну к придворным, – благоугодно было назначить состоять при Вашем Императорском Высочестве – камергеру Нарышкину.
Нарышкин низко поклонился Великой Княжне и поцеловал её руку.
– Графу Андрею Симоновичу Гендрикову… Графу Ефимовскому… Камер-юнкеру графу Захару Чернышёву, камер-юнкеру графу Петру Бестужеву-Рюмину, камер-юнкеру князю Александру Голицыну…
Бестужев повернулся к дамам.
– Гофмейстериной при Вашем Императорском Высочестве повелено быть графине Румянцевой и камер-фрейлинам княжнам Голицыным и девице Кошелевой.
Представление двора Великой Княжне было окончено. Екатерина Алексеевна растерянно стояла среди окружившей её русской молодёжи. Что ей делать с этими людьми?.. Всю жизнь при ней была одна девица Шенк. Екатерина Алексеевна была с детства приучена делать всё сама. Русский двор её окружил, и Великая Княжна поняла желание Государыни как можно скорее сделать её совсем русскою. Гофмейстерина графиня Румянцева сказала, что при Её Высочестве всегда будет находиться «дежурство», и что всё, что Великая Княжна прикажет, будет исполнено.
Что же приказывать? До сих пор Екатерина Алексеевна только повиновалась – сначала матери, потом тёте, учителям и воспитателям. Она сказал, что подумает, и распустила свой двор.
В этот вечер она писала отцу длинное восторженное письмо. Она описывала, какой у неё теперь двор, гораздо больший, чем у её матери, как её все балуют, и окончила своё письмо привычной подписью: «Остаюсь во всю жизнь с глубочайшим почтением, вашей светлости всенижайшая и всепокорнейшая дочь и слуга София А. Ф. принцесса Ангальт-Цербстская»…
Принцесса Иоганна, которой Екатерина Алексеевна показала своё письмо, пришла в негодование.
– Ну вот!.. И когда ты научишься!.. Ну, какая ты теперь София?.. Ты должна подписывать; «Екатерина С. А. Ф. Великая Княжна…» У тебя уже свой двор есть. А ты!.. Всё пересаливаешь… Как и твой отец слишком уж стал почтителен к тебе… Он тебя иначе как «Ваше Императорское Высочество» и не именует. Точно ты для него перестала быть прежней девочкой Фике!..
Лицо принцессы Иоганны раскраснелось, непривычные злые искры горели в её глазах.
«Что это? – подумала София. – Неужели зависть?.. Ревность?.. Мама меня ревнует?.. Завидует мне?.. Как это всё странно!..»
Но двор Екатерине Алексеевне пригодился. Какое удивительное лето стояло в Москве, какие были долгие дни, и точно не хотело солнце расставаться с землёю, всё млело по небу алым закатом, волновало загадочными пёстрыми облаками, висевшими над дворцовыми садами! Государыня уехала, уроки прекратились, и полная праздность была вокруг Екатерины Алексеевны, эта праздность была бы утомительна и скучна, если бы двор не придумывал непрерывные забавы. То играли в жмурки по залам опустевшего дворца, то выйдут на садовую лужайку, принесут серсо и станут швыряться плавно и красиво летящими тонкими кольцами или станут по краям, возле кустов, и начнётся бесконечная игра в мяч, где каждый показывает гибкость и лёгкость движений, меткость глаза и проворство рук. А когда вдруг набегут, неся прохладу, тучи и пахнёт летним дождём, всё общество убежит в залы, раздвинут ломберные столы, Нарышкин с треском распечатает колоду карт и начнётся бесконечная игра в берлан, а иногда и в фараон. Играли на деньги, и, к ужасу Екатерины Алексеевны, у неё появились карточные долги своим придворным.
Иногда вечером сидят в маленьком зале, свечей не зажигают, в комнате от садовых кустов стоят зелёные сумерки, младшая княжна Голицына сядет за клавикорды, и прообраз русского романса – песня на ломоносовские слова – зазвучит по залу. Поёт бархатистым баритоном «Большой Пётр» – Бестужев.
Кто-нибудь из фрейлин, девица Кошелева чаще всего, вздохнёт тяжело. Струны звенят, льётся тихая, полная грусти мелодия, Большой Пётр продолжает со страстью и упрёком:
Сокрылись те часы, как ты меня искала,
И вся моя тобой утеха отнята:
Я вижу, что ты мне не верна ныне стала,
Против меня совсем ты стала уж не та…
Вдруг распахнутся на обе половинки двери, и шумный, крикливый ворвётся в залу Великий Князь со своими лакеями, собаками и начнёт нестерпимо хвастать. Великий Князь не красив, но сколько в нём породы! У него маленькая голова и узкие плечи, и говорят, что выражением глаз он напоминает царевича Алексея, который был… казнён Петром Великим. Он всё ещё ребёнок, Великая Княжна, напротив, не по годам становится серьёзной.
Мой стон и грусти люты
Вообрази себе.
И вспомни те минуты,
Как был я мил тебе…
Музыка и пение кончены, меланхоличное, мечтательное настроение сорвано, Великий Князь бегает, крутится по залу, щёлкает бичом, гоняет собак, те неистово лают, наконец он садится с размаху в кресло и самодовольно оглядывает Великую Княжну и её двор. Он начинает рассказывать, говорит по-русски, с сильным акцентом, но Великая Княжна его понимает лучше, чем своих фрейлин и камер-юнкеров.
– Здесь на Москве – ошень спокойно. Ганц штиль. У нас в Голштинии бывали большие опасности. Однажды, я ошень карашо сие помню, подле самого Киля бродили цыгане. Они нападали на граждан и похищали детей. Мой отец послал отряд гвардии, чтобы ловить их. И меня назначили им командовать. Это било ошень опасно. Цыган ошень даже много, у меня ошень маленький отряд. Но знаете – прекрасные голштинские солдаты! Таких нигде нет… Мы шли лесами, переплывали реки и наконец окружили цыган. Они нас увидали… Ужасный огонь из мушкетов… Паф… паф… Трр… Мы стреляем, они стреляют. Я обнажил шпагу и бросился на них. Тогда они стали на колени и стали умолять о пощаде. Я им дал пардон и повёл к отцу в Киль.
– Ваше Высочество, – тихо говорит Екатерина Алексеевна, – когда же это было?
– Это было… это было… ошень, однако, давно.
– Ваш отец скончался… За сколько же лет до своей смерти он посылал вас в такую опасную экспедицию?..
– Н-ну, года за три… Vielleicht, [95]за четыре… Я точно не помню.
– Знаете!.. Каким же молодым вы стали совершать такие подвиги… Вам было тогда – шесть… семь лет… [96]Когда ваш отец умер и вы остались под опекою моего дяди, наследного принца шведского, вам было одиннадцать лет. Как же мог ваш отец послать вас, единственного своего сына, слабого здоровьем, шестилетнего ребёнка воевать с разбойниками?
Великий Князь покраснел и надулся.
– Ваше Высочество, – высокомерно говорит он, – вы хотите сказать, что я лжец!.. Вы хотите уронить меня во мнении света!.. Благодарю вас за ваше обличение!
– Ваше Высочество, это не я, но календарь вас изобличает.
Великий Князь свистнул собак и вышел из залы.
Долгое неловкое молчание стояло в ней. Тихо играла менуэт младшая Голицына.
XIII
В середине июля Императрица Елизавета Петровна предприняла поездку в Киев на поклонение пещерным угодникам Печерского монастыря. Дочь Петра Великого, осиянная при самом рождении своём блеском и славою Полтавской победы, первый раз ехала в Малороссию, где Разумовский готовил ей восторженную встречу. Отъезжая, Государыня повелела, чтобы двадцать шестого июля отдельным поездом многочисленных подвод, карет, рыдванов и экипажей Великий Князь, Екатерина Алексеевна и принцесса Иоганна поехали нагонять её.
Была макушка лета. На нивах кончали уборку, сено было смётано в стога, стояла ровная, в меру жаркая погода, когда на двухстах подводах тронулся поезд Великого Князя.
Это было в полном смысле слова – кочевье. С ночлега выступили поздно, после сытного завтрака. Надо было отправить вперёд подводы с шатрами, поварами, провизией и всем необходимым для ночи.
Из Москвы выехали по чинам. В передней карете принцесса Иоганна, Великая Княжна, графиня Румянцева и статс-дама герцогини старая немка. Во второй карете Великий Князь, гофмаршал Брюммер, Берхгольц [97]и Деккен, за ними в длинном рыдване везли матрацы и подушки, а дальше в открытых возках ехала молодёжь, камер-юнкера и фрейлины.
Такой порядок продолжался два дня. Он показался скучным молодёжи. Со смехом и шутками на третьем дне пути, несмотря на протесты принцессы Иоганны, молодёжь опростала длинный рыдван, установила в нём скамейки, разложила подушки, и Великий Князь, Екатерина Алексеевна, Александр Михайлович Голицын, граф Захар Григорьевич Чернышёв, Большой Пётр, две княжны Голицыны и девица Кошелева набились в него. Было тесно и весело.
Смех, шутки, пение не прекращались всю дорогу. Рыдван то медленно тащился шагом по песку, спускаясь к броду или на паром, то катил рысью по ровной, хорошо убитой дороге. Пыль клубилась за ним. Тарахтели колёса, шлёпали копыта некованых лошадей, и в тон этому шуму, под этот своеобразный аккомпанемент, во всё горло орал песни Большой Пётр:
Была макушка лета. На нивах кончали уборку, сено было смётано в стога, стояла ровная, в меру жаркая погода, когда на двухстах подводах тронулся поезд Великого Князя.
Это было в полном смысле слова – кочевье. С ночлега выступили поздно, после сытного завтрака. Надо было отправить вперёд подводы с шатрами, поварами, провизией и всем необходимым для ночи.
Из Москвы выехали по чинам. В передней карете принцесса Иоганна, Великая Княжна, графиня Румянцева и статс-дама герцогини старая немка. Во второй карете Великий Князь, гофмаршал Брюммер, Берхгольц [97]и Деккен, за ними в длинном рыдване везли матрацы и подушки, а дальше в открытых возках ехала молодёжь, камер-юнкера и фрейлины.
Такой порядок продолжался два дня. Он показался скучным молодёжи. Со смехом и шутками на третьем дне пути, несмотря на протесты принцессы Иоганны, молодёжь опростала длинный рыдван, установила в нём скамейки, разложила подушки, и Великий Князь, Екатерина Алексеевна, Александр Михайлович Голицын, граф Захар Григорьевич Чернышёв, Большой Пётр, две княжны Голицыны и девица Кошелева набились в него. Было тесно и весело.
Смех, шутки, пение не прекращались всю дорогу. Рыдван то медленно тащился шагом по песку, спускаясь к броду или на паром, то катил рысью по ровной, хорошо убитой дороге. Пыль клубилась за ним. Тарахтели колёса, шлёпали копыта некованых лошадей, и в тон этому шуму, под этот своеобразный аккомпанемент, во всё горло орал песни Большой Пётр: