Страница:
– Какой позор!..
– Пугачёв осадил коня и сказал: «Прощает вас Бог и я, ваш Государь Пётр III, Император. Вставайте!..» Пушки обернули в степь и выпалили из них ядром. От солдат Пугачёв направился к офицерам. Те стояли связанные, избитые, голодные, с зелёными от пережитых страданий, лишений и оскорблений лицами. Они смело, по-офицерски смотрели прямо в глаза Пугачёву, и во взгляде их был вызов. И Пугачёв затрепетал перед ними, связанными и бессильными. Стараясь быть угодливым, он говорит им: «Зачем вы шли на меня, Вашего Государя?» – «Ты нам не Государь, – ответил капитан Камешков, – у нас в России – Государыня Императрица Екатерина Алексеевна и Государь цесаревич Павел Петрович, а ты – вор и самозванец!..»
– Скажи мне, Никита Иванович, почему вот таких вот героев портреты нигде не напечатаны по заграничным газетам, об них книги не пишут, а о Пугачёве пишут и портреты его распространяют?.. Их, конечно, казнил маркиз Пугачёв?
– Тут же повесил.
– И народ?..
– Народу нравилось… Власть!..
– Ваше Величество, – сказал Панин, – мой брат мне недавно писал. Привезли Пугачёва в клетке на тот двор, где мой брат стоял со своим штабом. Пётр Иванович вышел посмотреть на злодея. Тот сидит – как медведь в клетке. Волосы колтуном, борода нечёсаная, в разодранной рубахе и нагольном тулупе. Мой брат спросил его: «Кто ты таков?..» Пугачёв смело посмотрел в глаза брату и ответил: «Сам, чаю, лучше моего знаешь – Емельян Иванович Пугачёв». – «Как же ты смел, вор, называться Государем?» Пугачёв мрачно посмотрел на брата и сказал точно про себя: «Я не ворон, я воронёнок, а ворон-то ещё летает. Гляди, ещё и тебе глаза выклюет». Есть в Пугачёве, Ваше Величество, особая сила духа, и сила-то эта подкупает народ.
– Мне доносили о том, что Пугачёв, когда почуял, что казаки поняли его и готовы выдать, пустил слух, что он и точно донской казак Пугачёв, но что между его казаками скрывается подлинный Император Пётр III Фёдорович, да имени своего до времени не объявляет… Вот я и ещё жду самозванца. Привыкать, кажется, к этому начинаю. Ты помнишь, Никита Иванович, о том письме, что тебе писала тоже какая-то из Рима… Невероятно!..
XXXVII
6. КОНЕЦ САМОЗВАНКИ. КНЯЖНА ТАРАКАНОВА
XXXVIII
XXXIX
– Пугачёв осадил коня и сказал: «Прощает вас Бог и я, ваш Государь Пётр III, Император. Вставайте!..» Пушки обернули в степь и выпалили из них ядром. От солдат Пугачёв направился к офицерам. Те стояли связанные, избитые, голодные, с зелёными от пережитых страданий, лишений и оскорблений лицами. Они смело, по-офицерски смотрели прямо в глаза Пугачёву, и во взгляде их был вызов. И Пугачёв затрепетал перед ними, связанными и бессильными. Стараясь быть угодливым, он говорит им: «Зачем вы шли на меня, Вашего Государя?» – «Ты нам не Государь, – ответил капитан Камешков, – у нас в России – Государыня Императрица Екатерина Алексеевна и Государь цесаревич Павел Петрович, а ты – вор и самозванец!..»
– Скажи мне, Никита Иванович, почему вот таких вот героев портреты нигде не напечатаны по заграничным газетам, об них книги не пишут, а о Пугачёве пишут и портреты его распространяют?.. Их, конечно, казнил маркиз Пугачёв?
– Тут же повесил.
– И народ?..
– Народу нравилось… Власть!..
– Ваше Величество, – сказал Панин, – мой брат мне недавно писал. Привезли Пугачёва в клетке на тот двор, где мой брат стоял со своим штабом. Пётр Иванович вышел посмотреть на злодея. Тот сидит – как медведь в клетке. Волосы колтуном, борода нечёсаная, в разодранной рубахе и нагольном тулупе. Мой брат спросил его: «Кто ты таков?..» Пугачёв смело посмотрел в глаза брату и ответил: «Сам, чаю, лучше моего знаешь – Емельян Иванович Пугачёв». – «Как же ты смел, вор, называться Государем?» Пугачёв мрачно посмотрел на брата и сказал точно про себя: «Я не ворон, я воронёнок, а ворон-то ещё летает. Гляди, ещё и тебе глаза выклюет». Есть в Пугачёве, Ваше Величество, особая сила духа, и сила-то эта подкупает народ.
– Мне доносили о том, что Пугачёв, когда почуял, что казаки поняли его и готовы выдать, пустил слух, что он и точно донской казак Пугачёв, но что между его казаками скрывается подлинный Император Пётр III Фёдорович, да имени своего до времени не объявляет… Вот я и ещё жду самозванца. Привыкать, кажется, к этому начинаю. Ты помнишь, Никита Иванович, о том письме, что тебе писала тоже какая-то из Рима… Невероятно!..
XXXVII
Орлов писал Государыне, что в Неаполе, а потом в Риме появилась «дочь Императрицы Елизаветы Петровны»…
«Есть ли эдакая на свете или нет, я не знаю, – писал Орлов, – а буде есть и хочет не принадлежащего себе, то б я навязал камень ей на шею – да в воду. Сие же ея письмо при сём прилагаю, из которого ясно увидеть изволите желание. Да мне помнится, что и от Пугачёва несколько сходствовали в слоге сему его обнародования; а может быть, и то, что и меня хотели пробовать, до чего моя верность простирается к особе Вашего Величества; я же на оное ничего не отвечал, чтоб чрез то не утверждать более, что есть таковой человек на свете и не подать о себе подозрение… От меня ж послан нарочно верный офицер, и ему приказано с оною женщиною переговорить, и буде найдёт что-нибудь сомнительное, в таком случае обещал бы на словах мою услугу, а из того звал бы для точнаго переговора сюда, в Ливорно. И моё мнение, буде найдётся таковая сумасшедшая, тогда, заманя её на корабли, отослать прямо в Кронштадт; и на оное буду ожидать повеления: каким образом повелите мне в оном случае поступить, то всё наиусерднейше исполнять буду…»
Государыня бросила письмо на стол.
– Графа Никиту Ивановича ко мне, – сказала она статс-секретарю Попову и, отодвигая стул, встала из-за стола. В ожидании Панина она ходила по антикамере взад и вперёд по мягкому ковру.
«Все… все… Все они такие. Может быть, только Румянцев и Суворов способны сами что делать, не дожидаясь приказа. Но даже верному Алехану всегда приходится подсказать, утвердить, направить… Взять всё на себя… Хотя бы как тогда… в Ропше… Намекнуть. Ну и точно, навязал бы камень на шею, и концы в воду… Так нет!.. „Каким образом повелите мне поступить?..“ А сам, голубчик, не знаешь, что делают с самозванками?.. Не знаешь?.. Не знаешь?.. Не знаешь?..»
Она села за стол и принялась писать тонкими крупными буквами. Когда вошёл Панин, она, не отрываясь от письма, протянула ему левой рукой письма Орлова и самозванки и сказала:
– Читай… Вчера только говорили о Пугачёве, а вот и сестра его объявилась. Опять подкоп под всероссийский престол, задуманный врагами нашими. Надо полагать – всё та же, что и тебе тогда писала.
Пока Панин читал, Государыня заканчивала своё письмо.
«Письмо, писанное к вам от мошенницы, – писала Орлову Государыня, – я читала и нашла оное сходство с таковым же письмом, от нея писанным к графу Никите Ивановичу Панину. Известно здесь, что она с князем Радзивиллом была в июле в Рагузе, и я вам советую туда послать кого и разведывать о ея пребывании и куда девалась и, если возможно, приманите её в таком месте, где бы вам ловко было бы её посадить на наш корабль и отправить её за караулом сюда; буде же она в Рагузе гнездит, то я вас уполномачиваю чрез сие послать туда корабль, или несколько, с требованием о выдаче сей твари, столь дерзко на себя всклепавшей имя и природу, вовсе не сбыточныя, и, в случае непослушанья, дозволяю вам употребить угрозы, а буде и наказание нужно, то бомб несколько в город метать можно; а буде без шума достать способ есть, то я и на сие соглашаюсь…»
Она сама положила письмо в конверт и запечатала сургучом.
«Есть ли эдакая на свете или нет, я не знаю, – писал Орлов, – а буде есть и хочет не принадлежащего себе, то б я навязал камень ей на шею – да в воду. Сие же ея письмо при сём прилагаю, из которого ясно увидеть изволите желание. Да мне помнится, что и от Пугачёва несколько сходствовали в слоге сему его обнародования; а может быть, и то, что и меня хотели пробовать, до чего моя верность простирается к особе Вашего Величества; я же на оное ничего не отвечал, чтоб чрез то не утверждать более, что есть таковой человек на свете и не подать о себе подозрение… От меня ж послан нарочно верный офицер, и ему приказано с оною женщиною переговорить, и буде найдёт что-нибудь сомнительное, в таком случае обещал бы на словах мою услугу, а из того звал бы для точнаго переговора сюда, в Ливорно. И моё мнение, буде найдётся таковая сумасшедшая, тогда, заманя её на корабли, отослать прямо в Кронштадт; и на оное буду ожидать повеления: каким образом повелите мне в оном случае поступить, то всё наиусерднейше исполнять буду…»
Государыня бросила письмо на стол.
– Графа Никиту Ивановича ко мне, – сказала она статс-секретарю Попову и, отодвигая стул, встала из-за стола. В ожидании Панина она ходила по антикамере взад и вперёд по мягкому ковру.
«Все… все… Все они такие. Может быть, только Румянцев и Суворов способны сами что делать, не дожидаясь приказа. Но даже верному Алехану всегда приходится подсказать, утвердить, направить… Взять всё на себя… Хотя бы как тогда… в Ропше… Намекнуть. Ну и точно, навязал бы камень на шею, и концы в воду… Так нет!.. „Каким образом повелите мне поступить?..“ А сам, голубчик, не знаешь, что делают с самозванками?.. Не знаешь?.. Не знаешь?.. Не знаешь?..»
Она села за стол и принялась писать тонкими крупными буквами. Когда вошёл Панин, она, не отрываясь от письма, протянула ему левой рукой письма Орлова и самозванки и сказала:
– Читай… Вчера только говорили о Пугачёве, а вот и сестра его объявилась. Опять подкоп под всероссийский престол, задуманный врагами нашими. Надо полагать – всё та же, что и тебе тогда писала.
Пока Панин читал, Государыня заканчивала своё письмо.
«Письмо, писанное к вам от мошенницы, – писала Орлову Государыня, – я читала и нашла оное сходство с таковым же письмом, от нея писанным к графу Никите Ивановичу Панину. Известно здесь, что она с князем Радзивиллом была в июле в Рагузе, и я вам советую туда послать кого и разведывать о ея пребывании и куда девалась и, если возможно, приманите её в таком месте, где бы вам ловко было бы её посадить на наш корабль и отправить её за караулом сюда; буде же она в Рагузе гнездит, то я вас уполномачиваю чрез сие послать туда корабль, или несколько, с требованием о выдаче сей твари, столь дерзко на себя всклепавшей имя и природу, вовсе не сбыточныя, и, в случае непослушанья, дозволяю вам употребить угрозы, а буде и наказание нужно, то бомб несколько в город метать можно; а буде без шума достать способ есть, то я и на сие соглашаюсь…»
Она сама положила письмо в конверт и запечатала сургучом.
6. КОНЕЦ САМОЗВАНКИ. КНЯЖНА ТАРАКАНОВА
XXXVIII
Десятого января 1775 года Пугачёв был казнён в Москве, на «Болоте». Ему была назначена такая же казнь, как для волжского разбойника Степана Разина. Его должны были колесовать, отрубая ему по очереди крестообразно сначала одну руку, потом ногу, потом опять руку и снова ногу и после всего голову. Но в Москве давно не было казней и не было опытного палача.
Пугачёв искренне каялся и перед народом просил простить его, в «чём согрубил он». Палач, сам не отдавая себе отчёта в том, что он делает, отрубил разбойнику голову, а потом над обезглавленным трупом произвёл колесование.
Известие о казни, изображение её появились в заграничных газетах – и за границей все знали об этом, одна графиня Пиннеберг ничего об этом не слышала и продолжала наивно называть Пугачёва то своим родным братом, то другом детства и верным своим сообщником, борющимся с Императрицей Екатериной Алексеевной за неё.
Пятнадцатого февраля графиня Пиннеберг, сопровождаемая Камыниным и Христинеком, с Доманским и Чарномским приехала в Пизу для переговоров с Орловым.
Она сразу была восхищена, очарована, поражена тем вниманием, лаской, щедростью и красотою всего, что для неё было приготовлено Орловым.
Жить по чужим домам и на чужой счёт она привыкла – она иначе и не жила никогда. У неё всегда были покровители – персиянин Гали, английский банкир Вантурс, князь Лимбургский, кто только не помогал ей, не дарил ей за ласки и любовь деньги и драгоценности. Были у неё времена богатые, бывали и бедные, почти голодные, когда приходилось бегать от кредиторов и когда при ней оставался только верный ей маленький Доманский. Но никогда не бывало так, как этою весною в Пизе.
Графиня Пиннеберг приехала в Пизу под именем графини Силинской. Для неё Орловым была нанята прекрасная вилла. В саду цвели камелии и мимозы. Белые и красные цветы камелий резко выделялись на тёмной зелени, припорошенной вдруг нападавшим и быстро тающим снегом. Раскидистые пинии шатром прикрывали небольшую красивую, как игрушка, дачу. Внутри всё было последнее слово моды, изящества, искусства и красоты.
Только что графиня Силинская разобралась и устроилась на вилле – к ней приехал Орлов. Она много слыхала эти дни про Орлова, но она не могла и вообразить себе такого сочетания мощи, громадного роста, красоты, силы и изящества. Прекрасные глубокие глаза его смотрели ей прямо в душу. Ни у кого из прежних её любовников не было такого взгляда, ласкового и сильного в одно и то же время. Графиня поняла, что она ни в чём не сможет противоречить этому северному медведю. Его голос шёл прямо в сердце. Орлов почтительно склонился к руке графини, наговорил ей с места множество ласковых слов, и, когда она пожелала иметь его портрет, чтобы всегда видеть его перед собой, Орлов на третий день их знакомства прислал ей свой прекрасный портрет в драгоценной раме.
Силинской передали, что Орлов для неё разошёлся с прекрасной итальянкой, с которой жил до сего времени и которую любил. Женщине всегда приятна победа над соперницей, даже и такой, которую не видала она, а для такой женщины, как графиня Силинская, это было и ново, и особенно приятно, и дорого.
Орлов не отходил от графини. Он не стеснялся в подарках. Стоило Силинской чего-нибудь пожелать, как это появлялось у неё, как в сказке. Появились коляска и дорогие лошади, по одному намёку все её римские долги были уплачены.
Камынин рассказывал Силинской о том, что Императрица Елизавета Петровна была венчана с Разумовским, что Орловы играли большую роль при воцарении Императрицы Екатерины Алексеевны, что, говорят, брат Алексея Орлова Григорий – невенчанный муж Императрицы.
– Правда ли, мосье Станислав, я слышала, будто граф Алексей удалён Государыней, что он в опале и ненавидит её?
Камынин смутился: Как ни был он искушён в дипломатической лжи, прямая ложь не находила выражений.
– Откуда мне это так точно знать? Я поляк… Поляк из Варшавы, и я знаю только то, что говорят у нас в Варшаве. Ведь я здесь оказался чисто случайно.
Силинская этому не удивлялась. Столько при ней с раннего детства бывало случайных людей, столько сама она сочиняла, что ей не было странно, что с одной стороны пан Станислав как будто бы и очень хорошо знал тайны русского двора, с другой – вдруг заявлял, что он ничего не знает, потому что он – «из Варшавы»…
Орлов, великолепный, ласковый, нарядный – он каждый день являлся к графине в новом кафтане, один драгоценнее другого, с пуговицами из алмазов и рубинов, – напудренный, надушенный, громадный, величественный, настоящий вельможа, сильный – он ей на потеху свивал в узлы железные кочерги, ломал итальянские лиры, – любовался восхищением им Силинской. Та влюбилась в Орлова, как никогда ещё не была влюблена. Любовь украсила её, болезнь горела в ней, но в самой болезни явилась красота. Что-то неземное было во взгляде её, больше было обречённости, но эта обречённость нравилась Орлову. И так часто вдруг загорались её глаза страстью, в них появлялся совсем детский восторг наивности и невинности. На щеках пылал огневой румянец, зубы белели из-за пунцовых губ, и вся она, худенькая, стройная, гибкая, дышала таким зноем страсти, что и опытному Орлову становилось не по себе.
Она всё забывала. Забыла и роль будущей Императрицы Российской, она жила только сегодняшним днём, не думая о страшном и ответственном «завтра». Она совершенно доверилась этому рыцарю-великану из сказки, в железных руках которого ей было как в бархатных перчатках.
Орлов, казалось, был без ума от неё. Он предлагал ей венчаться, как ей будет угодно, с католическим ксендзом или с греческим попом – всё равно, но чтобы она была его, совсем его.
Косые глаза блистали счастьем.
– Милый, да разве я не твоя?.. Не вся твоя и навеки?..
Голубо-серые глаза Орлова смеялись. Он целовал Силинскую в щёки, в затылок, в завитки нежных волос, в «душку», а у графини, как у птички, схваченной охотником, быстро билось сердце, и она всё забывала.
– Ну что же, будем венчаться?.. Сейчас, сегодня, завтра?..
Он раскатисто хохотал.
– Граф… Я, право, не знаю… Я очень тронута вашим предложением… Но… теперь?. Не рано ли?.. Когда я с вашею помощью достигну всего, мне принадлежащего, тогда… Как мой отец, Разумовский!.. Не правда ли?..
У неё не было секретов от него. Драгоценные бумаги, фальшивые «тестаменты» были переданы Орлову на хранение, и Орлову оставалось только захватить её саму.
Как женщина нравов лёгких, она не могла противиться мужскому обаянию Орлова и его умению овладевать женщинами. Отдаваясь его ласкам, с последним вздохом вдруг подумает она: «У Орлова любовниц столько, сколько звёзд на небе… Кто я?.. Одной больше»…
Всё равно – так сладки, так страстны его ласки! Из-под жгучих долгих поцелуев срываются задушенные слова «Ещё… Ещё…»
Они лежали вместе на постели. Широкая дверь была открыта в мраморную лоджию, уставленную цветами. За нею – синее итальянское небо, большие, яркие звёзды и тёплый, нежный, весенний воздух.
Размягчённая, распалённая страстью, но всё ещё боящаяся проговориться, продешевить, отпугнуть, прервать эту колдовскую игру в любовь, она горела на медленном огне. Он, холодный, пресыщенный, уже не любящий да и не любивший, торопящийся закончить свою тяжёлую роль, безжалостный, пользовался этими минутами её размягчённости, чтобы больше о ней узнать и решить, насколько она опасна для той, кому он ни на одну секунду не изменял и кого никогда не забывал.
– Лиза… Неземная моя радость… Нежная ласточка… Ну, расскажи мне, как попали к тебе все эти документы?.. Расскажи мне всю, всю твою жизнь… Тогда мне легче станет работать для тебя…
Опять!.. Её прошлое, которого она сама не знала… Все, все её этим мучили… Князь Лимбургский приставал с бумагами, этому тоже надо всё знать. Инстинкт продажной женщины говорил ей, что тут надо как можно выше себя изобразить.
– Ты же знаешь! В моём письме я всё открыла. У меня нет от тебя ничего тайного Король прусский мой друг, он сразу же признал, кто я… Курфюрст Трирский, герцог Гольштейнский… Всё это, мой милый, люди с положением… В Париже, где я говорила со многими министрами, мне обещана поддержка. Только венский кабинет мне кажется подозрительным. Но я ведь могу совершенно положиться на Пруссию и… на Швецию. Польская конфедерация вся за меня. Теперь я хочу с твоей помощью проехать в Константинополь. Да, наконец, мой брат Пугачёв, он, как мне говорили, уже многое отвоевал у Екатерины. А он всецело за меня.
Орлов медленно поднимается с постели. Он надевает шлафрок. Прищуренными глазами он смотрит на лежащую перед ним женщину Ему всё ясно. Она – орудие врагов России и больше ничего.
– Графиня, – говорит он холодно и серьёзно. – Вы мне показывали документы… Я их прочёл.
– И что же? Ты мне не веришь?..
– По документам тем вы дочь Императрицы Елизаветы Петровны и Алексея Разумовского… Но почему же вы всюду названы Елизаветой Петровной?..
Графиня Силинская молчит. Она не понимает вопроса. Она ложится ничком. Её раскрасневшееся лицо уткнулось в подушку. Она тихо плачет.
Орлов выходит в лоджию. Он садится там в кресло, высекает огонь и закуривает трубку. Он долго и напряжённо думает. Он совсем позабыл плачущую больную женщину. Он всё узнал, его приговор постановлен. Он думает лишь о том, как спокойнее, без малейшего риска впутать в это дело Государыню, изъять эту женщину из возможности работать. «Бросить в воду проще всего…» У него нет ни жалости, ни раскаяния, ни любви…
Пугачёв искренне каялся и перед народом просил простить его, в «чём согрубил он». Палач, сам не отдавая себе отчёта в том, что он делает, отрубил разбойнику голову, а потом над обезглавленным трупом произвёл колесование.
Известие о казни, изображение её появились в заграничных газетах – и за границей все знали об этом, одна графиня Пиннеберг ничего об этом не слышала и продолжала наивно называть Пугачёва то своим родным братом, то другом детства и верным своим сообщником, борющимся с Императрицей Екатериной Алексеевной за неё.
Пятнадцатого февраля графиня Пиннеберг, сопровождаемая Камыниным и Христинеком, с Доманским и Чарномским приехала в Пизу для переговоров с Орловым.
Она сразу была восхищена, очарована, поражена тем вниманием, лаской, щедростью и красотою всего, что для неё было приготовлено Орловым.
Жить по чужим домам и на чужой счёт она привыкла – она иначе и не жила никогда. У неё всегда были покровители – персиянин Гали, английский банкир Вантурс, князь Лимбургский, кто только не помогал ей, не дарил ей за ласки и любовь деньги и драгоценности. Были у неё времена богатые, бывали и бедные, почти голодные, когда приходилось бегать от кредиторов и когда при ней оставался только верный ей маленький Доманский. Но никогда не бывало так, как этою весною в Пизе.
Графиня Пиннеберг приехала в Пизу под именем графини Силинской. Для неё Орловым была нанята прекрасная вилла. В саду цвели камелии и мимозы. Белые и красные цветы камелий резко выделялись на тёмной зелени, припорошенной вдруг нападавшим и быстро тающим снегом. Раскидистые пинии шатром прикрывали небольшую красивую, как игрушка, дачу. Внутри всё было последнее слово моды, изящества, искусства и красоты.
Только что графиня Силинская разобралась и устроилась на вилле – к ней приехал Орлов. Она много слыхала эти дни про Орлова, но она не могла и вообразить себе такого сочетания мощи, громадного роста, красоты, силы и изящества. Прекрасные глубокие глаза его смотрели ей прямо в душу. Ни у кого из прежних её любовников не было такого взгляда, ласкового и сильного в одно и то же время. Графиня поняла, что она ни в чём не сможет противоречить этому северному медведю. Его голос шёл прямо в сердце. Орлов почтительно склонился к руке графини, наговорил ей с места множество ласковых слов, и, когда она пожелала иметь его портрет, чтобы всегда видеть его перед собой, Орлов на третий день их знакомства прислал ей свой прекрасный портрет в драгоценной раме.
Силинской передали, что Орлов для неё разошёлся с прекрасной итальянкой, с которой жил до сего времени и которую любил. Женщине всегда приятна победа над соперницей, даже и такой, которую не видала она, а для такой женщины, как графиня Силинская, это было и ново, и особенно приятно, и дорого.
Орлов не отходил от графини. Он не стеснялся в подарках. Стоило Силинской чего-нибудь пожелать, как это появлялось у неё, как в сказке. Появились коляска и дорогие лошади, по одному намёку все её римские долги были уплачены.
Камынин рассказывал Силинской о том, что Императрица Елизавета Петровна была венчана с Разумовским, что Орловы играли большую роль при воцарении Императрицы Екатерины Алексеевны, что, говорят, брат Алексея Орлова Григорий – невенчанный муж Императрицы.
– Правда ли, мосье Станислав, я слышала, будто граф Алексей удалён Государыней, что он в опале и ненавидит её?
Камынин смутился: Как ни был он искушён в дипломатической лжи, прямая ложь не находила выражений.
– Откуда мне это так точно знать? Я поляк… Поляк из Варшавы, и я знаю только то, что говорят у нас в Варшаве. Ведь я здесь оказался чисто случайно.
Силинская этому не удивлялась. Столько при ней с раннего детства бывало случайных людей, столько сама она сочиняла, что ей не было странно, что с одной стороны пан Станислав как будто бы и очень хорошо знал тайны русского двора, с другой – вдруг заявлял, что он ничего не знает, потому что он – «из Варшавы»…
Орлов, великолепный, ласковый, нарядный – он каждый день являлся к графине в новом кафтане, один драгоценнее другого, с пуговицами из алмазов и рубинов, – напудренный, надушенный, громадный, величественный, настоящий вельможа, сильный – он ей на потеху свивал в узлы железные кочерги, ломал итальянские лиры, – любовался восхищением им Силинской. Та влюбилась в Орлова, как никогда ещё не была влюблена. Любовь украсила её, болезнь горела в ней, но в самой болезни явилась красота. Что-то неземное было во взгляде её, больше было обречённости, но эта обречённость нравилась Орлову. И так часто вдруг загорались её глаза страстью, в них появлялся совсем детский восторг наивности и невинности. На щеках пылал огневой румянец, зубы белели из-за пунцовых губ, и вся она, худенькая, стройная, гибкая, дышала таким зноем страсти, что и опытному Орлову становилось не по себе.
Она всё забывала. Забыла и роль будущей Императрицы Российской, она жила только сегодняшним днём, не думая о страшном и ответственном «завтра». Она совершенно доверилась этому рыцарю-великану из сказки, в железных руках которого ей было как в бархатных перчатках.
Орлов, казалось, был без ума от неё. Он предлагал ей венчаться, как ей будет угодно, с католическим ксендзом или с греческим попом – всё равно, но чтобы она была его, совсем его.
Косые глаза блистали счастьем.
– Милый, да разве я не твоя?.. Не вся твоя и навеки?..
Голубо-серые глаза Орлова смеялись. Он целовал Силинскую в щёки, в затылок, в завитки нежных волос, в «душку», а у графини, как у птички, схваченной охотником, быстро билось сердце, и она всё забывала.
– Ну что же, будем венчаться?.. Сейчас, сегодня, завтра?..
Он раскатисто хохотал.
– Граф… Я, право, не знаю… Я очень тронута вашим предложением… Но… теперь?. Не рано ли?.. Когда я с вашею помощью достигну всего, мне принадлежащего, тогда… Как мой отец, Разумовский!.. Не правда ли?..
У неё не было секретов от него. Драгоценные бумаги, фальшивые «тестаменты» были переданы Орлову на хранение, и Орлову оставалось только захватить её саму.
Как женщина нравов лёгких, она не могла противиться мужскому обаянию Орлова и его умению овладевать женщинами. Отдаваясь его ласкам, с последним вздохом вдруг подумает она: «У Орлова любовниц столько, сколько звёзд на небе… Кто я?.. Одной больше»…
Всё равно – так сладки, так страстны его ласки! Из-под жгучих долгих поцелуев срываются задушенные слова «Ещё… Ещё…»
Они лежали вместе на постели. Широкая дверь была открыта в мраморную лоджию, уставленную цветами. За нею – синее итальянское небо, большие, яркие звёзды и тёплый, нежный, весенний воздух.
Размягчённая, распалённая страстью, но всё ещё боящаяся проговориться, продешевить, отпугнуть, прервать эту колдовскую игру в любовь, она горела на медленном огне. Он, холодный, пресыщенный, уже не любящий да и не любивший, торопящийся закончить свою тяжёлую роль, безжалостный, пользовался этими минутами её размягчённости, чтобы больше о ней узнать и решить, насколько она опасна для той, кому он ни на одну секунду не изменял и кого никогда не забывал.
– Лиза… Неземная моя радость… Нежная ласточка… Ну, расскажи мне, как попали к тебе все эти документы?.. Расскажи мне всю, всю твою жизнь… Тогда мне легче станет работать для тебя…
Опять!.. Её прошлое, которого она сама не знала… Все, все её этим мучили… Князь Лимбургский приставал с бумагами, этому тоже надо всё знать. Инстинкт продажной женщины говорил ей, что тут надо как можно выше себя изобразить.
– Ты же знаешь! В моём письме я всё открыла. У меня нет от тебя ничего тайного Король прусский мой друг, он сразу же признал, кто я… Курфюрст Трирский, герцог Гольштейнский… Всё это, мой милый, люди с положением… В Париже, где я говорила со многими министрами, мне обещана поддержка. Только венский кабинет мне кажется подозрительным. Но я ведь могу совершенно положиться на Пруссию и… на Швецию. Польская конфедерация вся за меня. Теперь я хочу с твоей помощью проехать в Константинополь. Да, наконец, мой брат Пугачёв, он, как мне говорили, уже многое отвоевал у Екатерины. А он всецело за меня.
Орлов медленно поднимается с постели. Он надевает шлафрок. Прищуренными глазами он смотрит на лежащую перед ним женщину Ему всё ясно. Она – орудие врагов России и больше ничего.
– Графиня, – говорит он холодно и серьёзно. – Вы мне показывали документы… Я их прочёл.
– И что же? Ты мне не веришь?..
– По документам тем вы дочь Императрицы Елизаветы Петровны и Алексея Разумовского… Но почему же вы всюду названы Елизаветой Петровной?..
Графиня Силинская молчит. Она не понимает вопроса. Она ложится ничком. Её раскрасневшееся лицо уткнулось в подушку. Она тихо плачет.
Орлов выходит в лоджию. Он садится там в кресло, высекает огонь и закуривает трубку. Он долго и напряжённо думает. Он совсем позабыл плачущую больную женщину. Он всё узнал, его приговор постановлен. Он думает лишь о том, как спокойнее, без малейшего риска впутать в это дело Государыню, изъять эту женщину из возможности работать. «Бросить в воду проще всего…» У него нет ни жалости, ни раскаяния, ни любви…
XXXIX
Графиня Силинская долго не соглашалась поехать с Орловым в Ливорно. Какой-то инстинкт подсказывал ей, что этого не надо делать. Так хорошо и уютно было на их вилле в Пизе, так хорошо любилось в ней, что не хотелось думать о чём-то страшном, что надо делать в Ливорно. Но наконец согласилась. Она поедет всего на один день – смотреть свой флот и показаться верным ей матросам. Она выедет рано утром с Христинеком в венской карете и поедет к английскому консулу сэру Джону Дику, там она будет обедать и после обеда с Орловым, леди Дик и адмиральшей Грейг на вельботе проедет на корабль, откуда будет смотреть манёвры флота. К ночи она будет дома. С ней будут Чарномский и Доманский.
Двадцать третьего февраля она поехала в Ливорно.
У дома английского консула графиню Силинскую ожидала толпа итальянцев в пёстрых, нарядных костюмах. Толпа стеснила Силинскую при выходе из кареты, и какой-то человек в низко надвинутой на брови шляпе, закрывший лицо тёмным плащом, протиснулся к ней и сунул ей в руку записку. Силинская спрятала её в складках корсажа… В уборной она прочла записку. На дурном французском языке ей сообщали: «Не ездите на адмиральский русский корабль. Вам там приготовлена ловушка. Вас увезут в Москву и казнят там, как казнили Пугачёва. Ваш доброжелатель».
Она ещё ничего не слышала о казни Пугачёва, и это известие её ошеломило. У неё подкашивались ноги. Она рассеянно отвечала на вопросы горничной и машинально, привычными движениями поправляла высокую причёску и клала на лицо пудру. Голова её непривычно для неё работала. До сих пор никогда ничего сама не решала. Всегда кто-то руководил ею и за неё решал, что надо делать. Она испугалась и решила не ехать на корабль, а если что-нибудь будет ей угрожать, искать помощи у так трогательно, ласково встретившего её народа.
В просторной прихожей, уставленной цветами, с мраморными статуями, Силинскую ожидал Орлов. Он представил графиню, не называя её имени, леди Дик и жене адмирала Грейга.
Сэр Джон Дик всмотрелся в характерное красивое лицо Силинской с косящими глазами и сказал:
– Мы, кажется, с вами встречались. Говорите вы по-английски?..
– О! Очень мало… Возможно, что мы и встречались, когда я была в Лондоне.
Общество было небольшое. Силинскую смущали дамы, она не привыкла к женскому обществу. Но она подобралась и старалась быть интересной и любезной. Обед был накрыт в глубокой лоджии наверху, во втором этаже. Между мраморных столбов, увитых зеленью, был виден голубой простор несказанно красивого Средиземного моря. Внизу расположился беломраморными домами и зелёными садами прелестный город. На море длинной линией в кильватерной колонне вытянулся русский флот. Широкие, большие белые флаги с голубыми крестами по диагонали реяли на свежем ветру. Было нечто манящее в чёрных силуэтах кораблей с белыми поясами деков и чёрною паутиною не покрытого парусами такелажа.
Силинскую посадили по правую руку хозяйки, против неё сидела адмиральша Грейг, рядом Орлов, дальше сэр Дик, Чарномский, Доманский и Христинек. После первых стопок вина стало весело и уютно… Записка, поданная при входе в виллу, как-то позабылась. Не могло быть тут, где такие милые и любезные дамы, никакой опасности.
Адмиральша Грейг рассказывала, как эту самую эскадру в Кронштадте провожала в далёкий поход сама Императрица Екатерина Алексеевна и как навесила она на шею адмирала Спиридова образ Иоанна Воина. Силинская повернулась к Орлову:
– Скажите, граф, это те самые корабли, на которых вы разбили под Чесмой моего друга турецкого султана?..
– Да, тут есть корабли из той самой эскадры.
– Надеюсь, мы теперь всё это переменим. Нам нужны мир и согласие. Турецкий султан мой большой друг.
Она не заметила, что после её слов наступило неловкое молчание. Леди Дик стала говорить, что к вечеру ветер, наверно, усилится и на кораблях будет качать.
– На кораблях всегда качает, – меланхолично сказал сэр Джон Дик. – Но к этому привыкаешь.
– Мне стыдно сознаться, я жена адмирала и не выношу качки. Для меня поездка в Кронштадт – подвиг, – сказала адмиральша Грейг.
После обеда спустились в сад и пошли на пристань. Леди Дик и адмиральша Грейг отказались садиться в лодку. Отлично будет всё видно и с берега, из лоджии. Так было удобно теперь отказаться ехать и графине Силинской. Но перед нею у пристани колыхался великолепный адмиральский вельбот. Его корма была убрана букетами крупных фиолетовых фиалок. Между них лежала белая шёлковая подушка с кружевами. Лихие матросы сидели по банкам с вёслами, поднятыми отвесно вверх. Всё это было для неё – Императрицы!.. Она не могла отказаться.
– Ваш флот вас ожидает, – шепнул ей Орлов.
От выпитого за обедом вина, от ряби волн, набегавших к берегу, и их затейливой красивой игры у графини Силинской кружилась голова, несвязные мысли неслись в ней. Воля её уснула.
Орлов спустился к лодке и протянул руку графине. Лёгкими прыжками, грациозной, шаловливой козочкой Силинская сбежала к вельботу. Сильные руки подняли её и посадили на подушку среди фиалок.
Точно поплыл, удаляясь от неё, берег с виллою, где наверху в лоджии слуги прибирали со стола. Адмиральша Грейг смотрела на Силинскую с какою-то странною, грустною улыбкою. Никто не помахал отплывающим платком.
Едва Силинская ступила на адмиральский корабль, эскадра окуталась пороховым дымом, и гром салюта оглушил графиню.
На палубе офицеры и матросы в парадных кафтанах, музыка, игравшая что-то торжественное, треск барабанов – всё это смутило Силинскую и вскружило ей голову.
Графиня шла под руку с Орловым. Перед нею – не корабль, а сказка. Углубление на полуюте у входа в адмиральскую каюту было обращено в цветочный грот. В нём бил фонтан. Мягкие диваны стояли вдоль стен каюты. Подле них были столики. Орлов усадил Силинскую в глубине грота. Арапы в красных, расшитых золотом куртках несли подносы с хрустальными графинами рубинового кьянти, с блюдечками с рахат-лукумом, халвою, орехами в патоке, финиками, начинёнными фисташковым кремом, грецкими орехами – восточный «достархан» был подан Силинской. Венгерские цыгане и цыганки полукругом обступили гостью, зазвенела гитара, и пронзительный, какой-то точно тревожный голос молодой цыганки запел на непонятном гортанном языке что-то дикое и печальное.
Чарномский, Доманский и Христинек сидели за одним столиком с Силинской. Орлов стоял с адмиралом Грейгом напротив и тихим голосом отдавал приказания для манёвра.
Цыганка, изгибаясь тонкою талиею и размахивая пёстрою шалью, танцевала на палубе. Потом цыгане исчезли куда-то. Орлов подошёл к Силинской и сказал:
– Пойдёмте смотреть манёвры флота.
Они стояли у борта. Адмиральский корабль был на якоре. Мимо него, шумя бурунами, проходили корабли русской эскадры. Паруса были ровно надуты, ни один не играл на ветру, чёрные пушки зловеще смотрели из портиков.
Победители турецкого флота шли мимо маленькой безродной женщины!
Когда последний корабль, колыхаясь по волнам, пронёсся мимо них, Орлов пошёл отдать приказания, Силинская вернулась в беседку. Её и её спутников сейчас же окружили матросы-песельники. Что делалось за ними, Силинской не было видно. Матросы пели что-то бурно-весёлое. Заложив руки за спину, двое из них лихо танцевали матросский танец. Ерзгал с гулом бубен, звенел треугольник, и хору вторила высокая флейта. Матросы пропели несколько песен и ушли.
Пустота на палубе поразила Силинскую. Нигде не было видно Орлова. Часовые стояли у пушек. И над головою Силинской по полуюту, стуча башмаками, ходил вахтенный офицер. Никого больше из офицеров не было на палубе.
Наступал вечер, и время было думать об обратной поездке.
Русского флота не было видно. Море было пустынно. Стало холоднее.
Силинская допила свой бокал.
– А где граф и все остальные?.. – спросила она Христинека.
Тот не понял её. Он показался ей растерянным и смущённым.
Тревога охватила Силинскую. Она вспомнила записку. Она вскочила и резко крикнула, ни к кому не обращаясь:
– Позовите графа!.. Я хочу видеть моего графа!..
Стоявший у пушки часовой шмыгнул носом, качнул в её сторону головой и засмеялся. С нижней палубы, вырастая, точно появляясь из-под земли, показалась рослая фигура пехотного офицера в чёрном кафтане с жёлтым камзолом, за ним появились солдаты с ружьями с примкнутыми штыками. Они вылезли на палубу, подравнялись, твёрдым шагом направились к цветочному гроту и окружили его. Офицер подошёл к Силинской. Её спутники встали.
– Ваши шпаги, господа, – сказал по-французски офицер.
Христинек первый подал шпагу, за ним протянули свои и Чарномский с Доманским.
Силинская бросилась к офицеру.
– Что это значит? – истерически закричала она. – Что вы делаете, господин офицер?.. Где граф Орлов?.. Сейчас же позовите его ко мне сюда. Мне пора ехать.
– Мне приказано объявить вас под стражей, – холодно и строго ответил офицер.
– Но, господин офицер, позвольте!.. Это ошибка!.. Печальная ошибка. Я приглашена сюда графом. Эти господа тоже… Позовите скорее графа. Он вам всё объяснит, и он прикажет доставить нас на берег.
– Мадам, я не знаю, где граф. Возможно, что и самого графа постигла та же участь, что и вас. Прошу вас, мадам, следовать за мною в отведённую вам каюту.
Силинская молча последовала за офицером.
Тот открыл двери в адмиральское помещение. За узким коридором была просторная каюта. Под зажжённым морским фонарём – койка, постланная свежим бельём. Горничная Силинской Франциска Мешеде и камердинеры Маркезини и Кальтфингер оканчивали уборку каюты и раскладывали привезённые из Пизы вещи Силинской.
– Откуда вы взялись?.. Зачем вы всё это привезли сюда? Я же сказала, что вернусь на ночь домой.
Франциска стояла с ночным платьем в руках.
– Что я могу знать, мадам. Только вы уехали, пришёл тот поляк, что бывает у вас, пан Станислав, и сказал, что вы приказали забрать всё, что нужно для долгого путешествия, и везти в Ливорно. Он сам с нами и поехал.
– Для долгого путешествия?.. О!.. О!.. Для долгого путешествия!.. В Москву!.. В Москву!!
– Простите, мадам, я ничего не знаю.
Силинская в слезах рухнула на койку. Сквозь рыдания она вскрикивала:
– В Москву!.. Как Пугачёва!.. В Москву!..
Двадцать третьего февраля она поехала в Ливорно.
У дома английского консула графиню Силинскую ожидала толпа итальянцев в пёстрых, нарядных костюмах. Толпа стеснила Силинскую при выходе из кареты, и какой-то человек в низко надвинутой на брови шляпе, закрывший лицо тёмным плащом, протиснулся к ней и сунул ей в руку записку. Силинская спрятала её в складках корсажа… В уборной она прочла записку. На дурном французском языке ей сообщали: «Не ездите на адмиральский русский корабль. Вам там приготовлена ловушка. Вас увезут в Москву и казнят там, как казнили Пугачёва. Ваш доброжелатель».
Она ещё ничего не слышала о казни Пугачёва, и это известие её ошеломило. У неё подкашивались ноги. Она рассеянно отвечала на вопросы горничной и машинально, привычными движениями поправляла высокую причёску и клала на лицо пудру. Голова её непривычно для неё работала. До сих пор никогда ничего сама не решала. Всегда кто-то руководил ею и за неё решал, что надо делать. Она испугалась и решила не ехать на корабль, а если что-нибудь будет ей угрожать, искать помощи у так трогательно, ласково встретившего её народа.
В просторной прихожей, уставленной цветами, с мраморными статуями, Силинскую ожидал Орлов. Он представил графиню, не называя её имени, леди Дик и жене адмирала Грейга.
Сэр Джон Дик всмотрелся в характерное красивое лицо Силинской с косящими глазами и сказал:
– Мы, кажется, с вами встречались. Говорите вы по-английски?..
– О! Очень мало… Возможно, что мы и встречались, когда я была в Лондоне.
Общество было небольшое. Силинскую смущали дамы, она не привыкла к женскому обществу. Но она подобралась и старалась быть интересной и любезной. Обед был накрыт в глубокой лоджии наверху, во втором этаже. Между мраморных столбов, увитых зеленью, был виден голубой простор несказанно красивого Средиземного моря. Внизу расположился беломраморными домами и зелёными садами прелестный город. На море длинной линией в кильватерной колонне вытянулся русский флот. Широкие, большие белые флаги с голубыми крестами по диагонали реяли на свежем ветру. Было нечто манящее в чёрных силуэтах кораблей с белыми поясами деков и чёрною паутиною не покрытого парусами такелажа.
Силинскую посадили по правую руку хозяйки, против неё сидела адмиральша Грейг, рядом Орлов, дальше сэр Дик, Чарномский, Доманский и Христинек. После первых стопок вина стало весело и уютно… Записка, поданная при входе в виллу, как-то позабылась. Не могло быть тут, где такие милые и любезные дамы, никакой опасности.
Адмиральша Грейг рассказывала, как эту самую эскадру в Кронштадте провожала в далёкий поход сама Императрица Екатерина Алексеевна и как навесила она на шею адмирала Спиридова образ Иоанна Воина. Силинская повернулась к Орлову:
– Скажите, граф, это те самые корабли, на которых вы разбили под Чесмой моего друга турецкого султана?..
– Да, тут есть корабли из той самой эскадры.
– Надеюсь, мы теперь всё это переменим. Нам нужны мир и согласие. Турецкий султан мой большой друг.
Она не заметила, что после её слов наступило неловкое молчание. Леди Дик стала говорить, что к вечеру ветер, наверно, усилится и на кораблях будет качать.
– На кораблях всегда качает, – меланхолично сказал сэр Джон Дик. – Но к этому привыкаешь.
– Мне стыдно сознаться, я жена адмирала и не выношу качки. Для меня поездка в Кронштадт – подвиг, – сказала адмиральша Грейг.
После обеда спустились в сад и пошли на пристань. Леди Дик и адмиральша Грейг отказались садиться в лодку. Отлично будет всё видно и с берега, из лоджии. Так было удобно теперь отказаться ехать и графине Силинской. Но перед нею у пристани колыхался великолепный адмиральский вельбот. Его корма была убрана букетами крупных фиолетовых фиалок. Между них лежала белая шёлковая подушка с кружевами. Лихие матросы сидели по банкам с вёслами, поднятыми отвесно вверх. Всё это было для неё – Императрицы!.. Она не могла отказаться.
– Ваш флот вас ожидает, – шепнул ей Орлов.
От выпитого за обедом вина, от ряби волн, набегавших к берегу, и их затейливой красивой игры у графини Силинской кружилась голова, несвязные мысли неслись в ней. Воля её уснула.
Орлов спустился к лодке и протянул руку графине. Лёгкими прыжками, грациозной, шаловливой козочкой Силинская сбежала к вельботу. Сильные руки подняли её и посадили на подушку среди фиалок.
Точно поплыл, удаляясь от неё, берег с виллою, где наверху в лоджии слуги прибирали со стола. Адмиральша Грейг смотрела на Силинскую с какою-то странною, грустною улыбкою. Никто не помахал отплывающим платком.
Едва Силинская ступила на адмиральский корабль, эскадра окуталась пороховым дымом, и гром салюта оглушил графиню.
На палубе офицеры и матросы в парадных кафтанах, музыка, игравшая что-то торжественное, треск барабанов – всё это смутило Силинскую и вскружило ей голову.
Графиня шла под руку с Орловым. Перед нею – не корабль, а сказка. Углубление на полуюте у входа в адмиральскую каюту было обращено в цветочный грот. В нём бил фонтан. Мягкие диваны стояли вдоль стен каюты. Подле них были столики. Орлов усадил Силинскую в глубине грота. Арапы в красных, расшитых золотом куртках несли подносы с хрустальными графинами рубинового кьянти, с блюдечками с рахат-лукумом, халвою, орехами в патоке, финиками, начинёнными фисташковым кремом, грецкими орехами – восточный «достархан» был подан Силинской. Венгерские цыгане и цыганки полукругом обступили гостью, зазвенела гитара, и пронзительный, какой-то точно тревожный голос молодой цыганки запел на непонятном гортанном языке что-то дикое и печальное.
Чарномский, Доманский и Христинек сидели за одним столиком с Силинской. Орлов стоял с адмиралом Грейгом напротив и тихим голосом отдавал приказания для манёвра.
Цыганка, изгибаясь тонкою талиею и размахивая пёстрою шалью, танцевала на палубе. Потом цыгане исчезли куда-то. Орлов подошёл к Силинской и сказал:
– Пойдёмте смотреть манёвры флота.
Они стояли у борта. Адмиральский корабль был на якоре. Мимо него, шумя бурунами, проходили корабли русской эскадры. Паруса были ровно надуты, ни один не играл на ветру, чёрные пушки зловеще смотрели из портиков.
Победители турецкого флота шли мимо маленькой безродной женщины!
Когда последний корабль, колыхаясь по волнам, пронёсся мимо них, Орлов пошёл отдать приказания, Силинская вернулась в беседку. Её и её спутников сейчас же окружили матросы-песельники. Что делалось за ними, Силинской не было видно. Матросы пели что-то бурно-весёлое. Заложив руки за спину, двое из них лихо танцевали матросский танец. Ерзгал с гулом бубен, звенел треугольник, и хору вторила высокая флейта. Матросы пропели несколько песен и ушли.
Пустота на палубе поразила Силинскую. Нигде не было видно Орлова. Часовые стояли у пушек. И над головою Силинской по полуюту, стуча башмаками, ходил вахтенный офицер. Никого больше из офицеров не было на палубе.
Наступал вечер, и время было думать об обратной поездке.
Русского флота не было видно. Море было пустынно. Стало холоднее.
Силинская допила свой бокал.
– А где граф и все остальные?.. – спросила она Христинека.
Тот не понял её. Он показался ей растерянным и смущённым.
Тревога охватила Силинскую. Она вспомнила записку. Она вскочила и резко крикнула, ни к кому не обращаясь:
– Позовите графа!.. Я хочу видеть моего графа!..
Стоявший у пушки часовой шмыгнул носом, качнул в её сторону головой и засмеялся. С нижней палубы, вырастая, точно появляясь из-под земли, показалась рослая фигура пехотного офицера в чёрном кафтане с жёлтым камзолом, за ним появились солдаты с ружьями с примкнутыми штыками. Они вылезли на палубу, подравнялись, твёрдым шагом направились к цветочному гроту и окружили его. Офицер подошёл к Силинской. Её спутники встали.
– Ваши шпаги, господа, – сказал по-французски офицер.
Христинек первый подал шпагу, за ним протянули свои и Чарномский с Доманским.
Силинская бросилась к офицеру.
– Что это значит? – истерически закричала она. – Что вы делаете, господин офицер?.. Где граф Орлов?.. Сейчас же позовите его ко мне сюда. Мне пора ехать.
– Мне приказано объявить вас под стражей, – холодно и строго ответил офицер.
– Но, господин офицер, позвольте!.. Это ошибка!.. Печальная ошибка. Я приглашена сюда графом. Эти господа тоже… Позовите скорее графа. Он вам всё объяснит, и он прикажет доставить нас на берег.
– Мадам, я не знаю, где граф. Возможно, что и самого графа постигла та же участь, что и вас. Прошу вас, мадам, следовать за мною в отведённую вам каюту.
Силинская молча последовала за офицером.
Тот открыл двери в адмиральское помещение. За узким коридором была просторная каюта. Под зажжённым морским фонарём – койка, постланная свежим бельём. Горничная Силинской Франциска Мешеде и камердинеры Маркезини и Кальтфингер оканчивали уборку каюты и раскладывали привезённые из Пизы вещи Силинской.
– Откуда вы взялись?.. Зачем вы всё это привезли сюда? Я же сказала, что вернусь на ночь домой.
Франциска стояла с ночным платьем в руках.
– Что я могу знать, мадам. Только вы уехали, пришёл тот поляк, что бывает у вас, пан Станислав, и сказал, что вы приказали забрать всё, что нужно для долгого путешествия, и везти в Ливорно. Он сам с нами и поехал.
– Для долгого путешествия?.. О!.. О!.. Для долгого путешествия!.. В Москву!.. В Москву!!
– Простите, мадам, я ничего не знаю.
Силинская в слезах рухнула на койку. Сквозь рыдания она вскрикивала:
– В Москву!.. Как Пугачёва!.. В Москву!..