Страница:
– Не надо пастора! – с трудом прошептала она. – Позовите ко мне отца Симона!
– Ах ты милая! Ах ты умница! – по-русски запричитала императрица. – Да как это правильно…
Услышав про это, весь двор качал головами и повторял:
– Как умна эта девочка!
По общему признанию, Фикхен была спасена доктором Лестоком, который потребовал энергичного кровопускания. Близкий человек к императрице, он пользовался непререкаемым авторитетом: Мать больной воспротивилась было предложению Лестока, больная слишком малокровна… Она может не выдержать обильной потери крови… Потребовалось вмешательство самой императрицы, которая приказала пустить кровь и осталась очень недовольна Иоганной Елизаветой…
Вообще герцогиня вела себя не очень ловко. Неосмотрительно. Нетактично. Занятая политическими разговорами и обширной перепиской с заграничными корреспондентами своими, она мало бывала у постели больной… Она увлекалась нарядами. Графине Румянцевой было приказано заменить мать у постели больной. И особенно зорко следил за действиями Иоганны Елизаветы Бестужев.
Крепкая натура Фике выдержала способы лечения Лестока, она стала поправляться. Слабая, худая, с поредевшими волосами, она была так бледна, что государыня прислала ей баночку румян и приказала румяниться при появлении в обществе.
Каждый свой приезд в Москву императрица отмечала по обещанию хождением пешком на богомолье в Троице-Сергиеву обитель, в 60 верстах от Москвы. Этими богомольями государыня благодарила Господа Бога за удачный переворт, а также и за то, что когда-то Троице-Сергиев монастырь приютил её отца, Петра Алексеевича, когда ему пришлось спасаться туда в глухую ночь от стрелецкого заговора. И в этом году государыня двинулась из Москвы на богомолье 1 июня, на Троицу.
Весна уже отошла, деревья были в свежей, душистой зелени, поля покрылись дружными всходами… Погода стояла ведренная, солнце грело, воздух был лёгок и приятен, по временам потягивало из оврагов сыростью, ландышами, запоздалой черёмухой. По старой Ярославской дороге двигалось многолюдное шествие. К шествию присоединялись крестные ходы из попутных сельских церквей, и крупные золотые искры сверкали на окладах икон, на хоругвях, на высоких медных фонарях. Под навесом красных сукон, опираясь на посох, шла среди этой живой гудящей толпы императрица, покрытая чёрным платком в роспуск. Синий дым ладана пах сладко, раздавалось волнами церковное пение, мольбы нищих и убогих о милостыне, истошные кликания кликуш, завывание юродивых, окрики на лошадей, брань. В небе таяли облака, над полями ещё звенели жаворонки…
За царским богомольем тянулся огромный придворный обоз, ехало также и много торговых людей с палатками, со сбитнем, с калачами, с ествой разного рода, с медведями, балаганами.
Елизавета Петровна любила эти старинные богомолья, торжественные, пышные обряды. Она отдыхала в них от придворной сутолоки, от интриг. Она хорошо знала, что такие богомолья крепко поддерживают её популярность в народе. Народ любил «Петровну», которая, как простая крестьянка, запросто шагала десятки вёрст по жаре и пыли, весёлая, простая, доступная к просьбам. Иностранные наблюдатели со злорадным любопытством видели здесь, как Петербург уступал своё место старому московскому покою.
Фикхен, конечно, идти пешком в монастырь после болезни не могла, нечего было и думать.
– Идти тебе будет трудно, милая, – сказала ей императрица, зайдя к ней проститься перед выходом. Елизавета Петровна была в чёрном платье и в нём казалась ещё статней, стройней. – Ты поедешь в карете через три дня и нагонишь нас в Клементьевой слободе… Посмотришь, как мы будем входить в монастырь со всем народом…
– А великий князь? – спросила Фикхен.
– Он пойдёт со мной!
Карета на висячих рессорах покачивалась, шестерик серых в яблоках коней бежал дружно, Фикхен, сидя рядом с матерью, смотрела в раскрытое окно. Мимо бежали, кружились леса, поля, бескрайние шири, зубчатый от ёлок горизонт, невысокие пологие холмы, тёмные, бурые избы деревень со слепыми окнами, которые не веселили даже пёстрые наличники.
– Мама, как всё это не похоже на нашу Пруссию! – сказала Фикхен. – Как здесь просторно!
Белостенная лавра с её золотыми куполами, в зелёных цветущих садах захлебнулась народом… Неумолчно трезвонили лаврские колокола… Подходили к монастырю, и колокола звонили всё громче, громче, река народа текла в Святые ворота. [23]
Фике двигалась в толпе за императрицей, её поддерживали под руки камер-фрау, она смотрела с изумлением, как ворота эти внутри были расписаны страшными картинами мучений. Грешников кололи вилами, поджаривали на огне, топили в кипятке чёрные, красные, зелёные черти. Нищая братия – хромые, слепые, калеки, убогие со страшными язвами на теле, – толпясь, сидя у ворот, заунывно пели, прославляя щедроты нищелюбивых владык, намекая им очень прозрачно на непрочность этого земного мира. Крестьяне – мужики и бабы, в смурых кафтанах, в цветной пестряди, в красных платках – по пути всего шествия стояли поосторонь дороги в два ряда, всё время крестились, высоко взмахивая руками, били земные поклоны, и их серые, чёрные, голубые глаза на широких лицах, то белых, то бородатых, горели страстно и самозабвенно.
Императрица шла плавно, ровно свечка. Она тоже молилась… Кивнула Фике и великому князю, чтобы те держались поближе к ней, и теперь вела их к тому месту в старом соборе, где справа от алтаря под разноцветными лампадами стоит серебряная рака с мощами святителя Сергия. Императрица опустилась на колени, и вместе стали на колени прусские принц и принцесса. Гремели певчие, архиепископ Новгородский в золотой шапке благословлял народ, глаза у него горели как угли.
Императрица прикладывалась к мощам, за нею – Пётр Фёдорович, за ним Фикхен первой. Даже великий князь и то выглядел притихшим, а у Фикхен от волнения сохло во рту, тряслись ноги.
Прикладываясь к серебряной раке, великий князь не мог не сошкольничать: он дрыгнул очень смешно ногой в лакированном ботфорте!
Фике осторожно осмотрела окружающие её лица – заметил кто-нибудь выходку князя? Нет, лица все непроницаемо спокойны так же, как и раньше! Не заметили ничего – а может, просто и подумать не могут о таком кощунстве – так просты эти люди.
И всё же Фике подумала про князя – это может когда-нибудь плохо кончиться. Как он не боится?
Прошло два дня, и отдохнувшая, уже окрепшая Фике сидела на широком подоконнике монастырского окна и смотрела сквозь качающиеся плети зелёной берёзы на залитый солнцем монастырь. Фике была в лёгком барежевом платье, с ниткой жемчуга на тоненькой шейке. Герцогиня Иоганна Елизавета сидела в кресле и спокойно читала только что полученное из Штеттина письмо.
Приотворилась дверь, сперва заглянула камер-фрау княгиня Гагарина, затем дверь распахнулась во всю ширину, и как всегда шумно вошёл великий князь. Он был в зелёном мундире с красными отворотами, при голубой ленте и звезде, в белых лосинах и ботфортах. Поцеловал руку у герцогини и, сияя, как само июньское утро, подошёл к Фике, уселся рядом на подоконник.
– Доброе утро! – сказал он. – Вы хорошо спали, Фике? Я спал превосходно! Как медведь в лесу!
– Медведь?
– Ну да! А вы не знаете, что русские медведи спят всю зиму? Не просыпаясь! Да и сами русские похожи на медведей. Вам не кажется?
– Вам не следовало бы говорить так, ваше высочество! – сказала Фике, оглядываясь на другую дверь, из-за которой доносился громкий голос государыни…
– Вот ещё! Ну что ж! Я буду медвежьим царём, только и всего. Ха-ха! Но как вы в этом платье похожи на ангела… Хочется вас поцеловать, как русские целуют иконы…
– Ваше высочество! Вы опять!
– Почему же нет? Разве мы не жених и невеста! Разве вам не хочется быть и разговаривать со мною?
Фике опустила глаза, она была смущена. Оглянувшись на ушедшую в чтение герцогиню, великий князь тихо сказал:
– Знаете что, Фике? Я вас научу одной русской фразе – повторяйте её за мной!
И он стал говорить раздельно, с немецким акцентом:
– Дай Бох, штоп скорей било то, чего мы так оба шелаем… Вы понимаете, что это значит, Фикхен? Мы оба хотим, чтобы нас поскорей обвенчали: это будет так – ха-ха-ха – интересно…
Дверь в покои, где была императрица, отворилась, показался доктор граф Лесток, как всегда – в чёрном кафтане, огляделся и, кусая бритую верхнюю губу, поклонился герцогине Иоганне Елизавете, сказал очень значительно:
– Ваша светлость, её величество просит вас к себе…
Герцогиня подняла было вопросительно брови, ответный взгляд был очень серьёзен. Она быстро встала, свернула письмо, спрятала его за корсаж и, оправив пышные фижмы платья, двинулась в незакрытую Лестоком дверь. Лесток прошёл за нею.
– Что такое? – спросила Фике у великого князя.
– А, наверное, опять какой-нибудь разговор! – махнул тот в ответ рукой. – Слушайте, Фике, скажите: вы целовались когда-нибудь?
Фике продолжала весело болтать, однако чувствовала, что дело за дверями не так-то просто, как кажется оно великому князю. Отвечая на его то вольные, то нелепые вопросы, смеясь его неловким шуткам, она внутренне словно прислушивалась к тому, что происходило за дверью, откуда доносился временами голос Елизаветы.
Дверь внезапно раскрылась, оттуда спиной вперёд уходил Лесток. Остановившись на пороге, он отвесил глубокий поклон в комнату, откуда выходил, закрыл аккуратно дверь, повернулся, посмотрел на юную пару.
– Смеётесь? – спросил он шёпотом. – Ну, скоро вашей радости конец!
– Что, что такое? – спросил великий князь.
Лесток обратился к Фике:
– Вам, пожалуй, придётся скоро уехать отсюда! – сказал он. – Вы поедете домой…
Фике заплакала:
– Почему?
– Узнаете скоро! – ответил Лесток и ушёл.
– О, – шёпотом сказал великий князь. – Пожалуй, я знаю, в чём дело… Но это не касается вас, кузина! Виновата ваша матушка, а не вы…
А за дверью императрица быстро ходила из угла в угол, ломая руки. Её полное выразительное лицо было в красных пятнах, глаза горели. На круглом столе лежали ворохом бумаги, шевелились, когда государыня быстро проходила мимо них. Иоганна Елизавета стояла у окна, опустив голову, и только движения её рук показывали, что она хочет что-то сказать, как-то ворваться в речь царицы. Но не смеет.
– Ваша светлость! – разгневанно говорила Елизавета. – Что всё это значит? Я отогрела на груди моей змею… Не сестру, как я называла вас в моём ослеплении, а змею. Именно змею!
– Ваше величество, – бормотала герцогиня, – ваше величество, – и жалостно моргала.
– Замолчите, низкая женщина… Эти письма говорят всё. О, я поняла теперь, почему вы все так против Бестужева: вы хотите его сбросить, чтобы потом король Прусский взял меня голыми руками. Бестужев правильно сделал, что вскрыл эти письма господина Шетарди… Он… вот где предатель! Негодяй! Да разве он сам, этот Шетарди, не настаивал на том, чтобы я заняла этот трон по праву рождения? А что он пишет в этих письмах? Что я ничем не занимаюсь. Что я ленива… Что подписываю бумаги, не читая их. Что к делам выказываю «совершенное омерзение»… Что «всем естеством предана увеселениям». Боже мой! – всплеснула она руками. – Боже мой! И ещё – «она по четыре раза на день меняет платья»… И это пишет Шетарди!
– Ваше величество… Но ведь это же не мои заявления!
– Неправда! Ты с ними! Ты постоянно прихлёбствуешь перед Шетарди. Ты в переписке с королём Прусским! Вот они, твои письма! Ты пишешь ему, будто бы имеешь на меня сильное влияние, что я тебя зову сестрой и что ты свалишь Бестужева… Мне известно, что ты в своих кувертах пересылаешь за своей печатью секретные донесения королю Прусскому… Шлёшь их во Францию. Ты в переписке со шведским королём. С нашим врагом. Ты в заговоре с Мардефельдом… Ты передаёшь ему все наши сердечные разговоры. Мардефельд пишет королю, что ты работаешь против Бестужева. Кругом меня шпионы… Шетарди платит деньги даже моим горничным… О, вот вы все таковы, эти нищие немецкие князья, которые едут в Россию, чтобы влезть в наше доверие… Нет, этого больше не будет!
Сев за стол, императрица быстро перебрала бумаги и, схватив гусиное перо, одну из них подписала так, что перо затрещало и брызнуло: «Елисавет».
– Вот, – сказала она. – Я подписала указ о высылке Шетарди… Его привёз сегодня Бестужев. И Мардефельд тоже зажился здесь… Двадцать лет! Больше. Я потребую, чтобы король тоже убрал его…
Она помолчала, посмотрела на герцогиню:
– А к тебе, прости, я не могу теперь относиться так же, как относилась до сих пор…
Гремя тяжёлым шёлком платья, императрица быстро вышла из комнаты и задержалась: Фике с женихом сидели рядышком на фоне зелени на залитом солнцем окне. Фике, вытягивая губки, старательно твердила по-русски:
– Дай Бох, чтобы скорей било то, чего мы так оба шелаем!
Увидав расстроенную императрицу, она спрыгнула с подоконника, за ней обрушился на пол и великий князь.
Императрица грустно улыбнулась, подошла к ним, поцеловала обоих.
– Милые дети! – сказала она. – Вы-то ни в чём не виноваты! Не беспокойтесь! Майор Весёлкин уже отправлен с письмом к твоему отцу, Фике. Скоро он вернётся, и тогда «будет то, чего вы так оба желаете»…
Императрица двинулась дальше, но приостановилась:
– Но прежде всего, Фике, ты должна стать православной! Вы сами видите здесь, в монастыре, какая это сила в народе…
Не взглянув на показавшуюся в дверях герцогиню, императрица ушла.
20 июня императрица вернулась с богомолья в Москву, и в тот же день майор Весёлкин привёз из Штеттина согласие фатера герцога Христиана Августа на брак его дочери. Увидев это письмо, великий князь от радости потерял голову. Он целовал бумагу, он, засунув за обшлаг рукава, таскал её всюду с собой, показывал всем, читал всем, начиная со своих лакеев… Христиан Август тактично писал, что он «усматривает в этом избрании Фике руку Божью», благословляет дочь на брак и только хочет, чтобы в брачном договоре было точно оговорено, что Фике «будет обеспечена содержанием и владениями в Голштинии и Лифляндии на случай её вдовства».
На 28 июня было назначено указом исповедание веры принцессой Ангальт-Цербстской и присоединение к православию, а на 29 июня, как раз в Петров день, её обручение с великим князем-наследником.
Канун дня перемены веры Фике провела в одиночестве в своих покоях. Постилась, но ночь проспала очень крепко, а утром, в среду, к 10 часам явилась к обедне в дворцовую церковь. Она была прелестна во всём цвете красоты и молодости.
В церкви собрались двор, сенат, генералитет, дипломаты. Посреди церкви поставили помост, крытый красным сукном, принцесса смело поднялась на него.
Фикхен по-русски очень выразительно, чисто прочла Символ веры от слова до слова и толково ответила на вопросы архиепископа Амвросия Новгородского.
Да разве можно было сравнивать, как она читала «Верую» и как читал его раньше великий князь-наследник! Тогда к двери дворцовой церкви в Петербурге пришлось приставить караул, чтобы случаем не зашёл кто-нибудь из посторонних. Великий князь не хотел учить русский язык, а на настояния его учителя Исаака Веселовского [24]истерически орал подчас:
– Русский язык! Брюммер же ведь мне говорил, что этот подлый язык годиться только для рабов и для собак!
А здесь – такой чистый русский выговор… Почти без акцента!
Все были очень тронуты, многие даже плакали. Диакон впервые мощно проревел на ектении прошение за «благоверную княгиню Екатерину Алексеевну».
Исчезла милая и смелая девочка Фикхен, эта Золушка из унылого Штеттина, и на отличившуюся героиню опять пролился сверкающий дождь подарков. От императрицы она получила великолепный бриллиантовый браслет с портретами жениха и невесты.
После весёлого ужина всё общество переехало из Головинского дворца в Кремлёвский, а утром тысячепудовые колокола Ивана Великого звали народ к обедне…
Императрица, двор, сенат и вся знать стояли в Успенском соборе среди его круглых колонн, под старыми фресками, помнящими ещё Софью – Зою Палеолог, византийскую царевну. С амвона был зачитан высочайший указ о том, что «наследник наш, сын нашей возлюбленной сестры Анны Петровны, обручается с принцессой Ангальт-Цербстской».
Императрица сама надела кольца на руки жениха и невесты… Какая светлая радость!
Вскоре обручённые Пётр и Екатерина с доброй тёткой Эльзой поехали опять на богомолье, теперь уже в Киев.
Свадьба Петра Третьего и Екатерины Второй состоялась в Петербурге в августе следующего, 1745 года, по церемониалу, выработанному по версальскому образцу. На утренней заре Петербург был пробуждён пятью ударами пушек. К 6 часам утра уже начался съезд персон в Зимний дворец. В 11 – в Казанский собор двинулась торжественная процессия… Для народа было выставлено угощение – жареные быки, бочки с вином, целые горы хлеба. Вечером на Неве был зажжён великолепный фейерверк!..
Торжества шли не только в России, но и в Германии.
В Штеттине гимназисты пели торжественную оду фатеру великой княгини, восхваляя успехи его дочери. Была затем разыграна опера «Соединение любви в браке».
В Киле, родном городе Петра Фёдоровича, в Голштинской академии студенты тоже пели торжественную кантату:
Пил он с десяти лет…
Глава шестая
– Ах ты милая! Ах ты умница! – по-русски запричитала императрица. – Да как это правильно…
Услышав про это, весь двор качал головами и повторял:
– Как умна эта девочка!
По общему признанию, Фикхен была спасена доктором Лестоком, который потребовал энергичного кровопускания. Близкий человек к императрице, он пользовался непререкаемым авторитетом: Мать больной воспротивилась было предложению Лестока, больная слишком малокровна… Она может не выдержать обильной потери крови… Потребовалось вмешательство самой императрицы, которая приказала пустить кровь и осталась очень недовольна Иоганной Елизаветой…
Вообще герцогиня вела себя не очень ловко. Неосмотрительно. Нетактично. Занятая политическими разговорами и обширной перепиской с заграничными корреспондентами своими, она мало бывала у постели больной… Она увлекалась нарядами. Графине Румянцевой было приказано заменить мать у постели больной. И особенно зорко следил за действиями Иоганны Елизаветы Бестужев.
Крепкая натура Фике выдержала способы лечения Лестока, она стала поправляться. Слабая, худая, с поредевшими волосами, она была так бледна, что государыня прислала ей баночку румян и приказала румяниться при появлении в обществе.
Каждый свой приезд в Москву императрица отмечала по обещанию хождением пешком на богомолье в Троице-Сергиеву обитель, в 60 верстах от Москвы. Этими богомольями государыня благодарила Господа Бога за удачный переворт, а также и за то, что когда-то Троице-Сергиев монастырь приютил её отца, Петра Алексеевича, когда ему пришлось спасаться туда в глухую ночь от стрелецкого заговора. И в этом году государыня двинулась из Москвы на богомолье 1 июня, на Троицу.
Весна уже отошла, деревья были в свежей, душистой зелени, поля покрылись дружными всходами… Погода стояла ведренная, солнце грело, воздух был лёгок и приятен, по временам потягивало из оврагов сыростью, ландышами, запоздалой черёмухой. По старой Ярославской дороге двигалось многолюдное шествие. К шествию присоединялись крестные ходы из попутных сельских церквей, и крупные золотые искры сверкали на окладах икон, на хоругвях, на высоких медных фонарях. Под навесом красных сукон, опираясь на посох, шла среди этой живой гудящей толпы императрица, покрытая чёрным платком в роспуск. Синий дым ладана пах сладко, раздавалось волнами церковное пение, мольбы нищих и убогих о милостыне, истошные кликания кликуш, завывание юродивых, окрики на лошадей, брань. В небе таяли облака, над полями ещё звенели жаворонки…
За царским богомольем тянулся огромный придворный обоз, ехало также и много торговых людей с палатками, со сбитнем, с калачами, с ествой разного рода, с медведями, балаганами.
Елизавета Петровна любила эти старинные богомолья, торжественные, пышные обряды. Она отдыхала в них от придворной сутолоки, от интриг. Она хорошо знала, что такие богомолья крепко поддерживают её популярность в народе. Народ любил «Петровну», которая, как простая крестьянка, запросто шагала десятки вёрст по жаре и пыли, весёлая, простая, доступная к просьбам. Иностранные наблюдатели со злорадным любопытством видели здесь, как Петербург уступал своё место старому московскому покою.
Фикхен, конечно, идти пешком в монастырь после болезни не могла, нечего было и думать.
– Идти тебе будет трудно, милая, – сказала ей императрица, зайдя к ней проститься перед выходом. Елизавета Петровна была в чёрном платье и в нём казалась ещё статней, стройней. – Ты поедешь в карете через три дня и нагонишь нас в Клементьевой слободе… Посмотришь, как мы будем входить в монастырь со всем народом…
– А великий князь? – спросила Фикхен.
– Он пойдёт со мной!
Карета на висячих рессорах покачивалась, шестерик серых в яблоках коней бежал дружно, Фикхен, сидя рядом с матерью, смотрела в раскрытое окно. Мимо бежали, кружились леса, поля, бескрайние шири, зубчатый от ёлок горизонт, невысокие пологие холмы, тёмные, бурые избы деревень со слепыми окнами, которые не веселили даже пёстрые наличники.
– Мама, как всё это не похоже на нашу Пруссию! – сказала Фикхен. – Как здесь просторно!
Белостенная лавра с её золотыми куполами, в зелёных цветущих садах захлебнулась народом… Неумолчно трезвонили лаврские колокола… Подходили к монастырю, и колокола звонили всё громче, громче, река народа текла в Святые ворота. [23]
Фике двигалась в толпе за императрицей, её поддерживали под руки камер-фрау, она смотрела с изумлением, как ворота эти внутри были расписаны страшными картинами мучений. Грешников кололи вилами, поджаривали на огне, топили в кипятке чёрные, красные, зелёные черти. Нищая братия – хромые, слепые, калеки, убогие со страшными язвами на теле, – толпясь, сидя у ворот, заунывно пели, прославляя щедроты нищелюбивых владык, намекая им очень прозрачно на непрочность этого земного мира. Крестьяне – мужики и бабы, в смурых кафтанах, в цветной пестряди, в красных платках – по пути всего шествия стояли поосторонь дороги в два ряда, всё время крестились, высоко взмахивая руками, били земные поклоны, и их серые, чёрные, голубые глаза на широких лицах, то белых, то бородатых, горели страстно и самозабвенно.
Императрица шла плавно, ровно свечка. Она тоже молилась… Кивнула Фике и великому князю, чтобы те держались поближе к ней, и теперь вела их к тому месту в старом соборе, где справа от алтаря под разноцветными лампадами стоит серебряная рака с мощами святителя Сергия. Императрица опустилась на колени, и вместе стали на колени прусские принц и принцесса. Гремели певчие, архиепископ Новгородский в золотой шапке благословлял народ, глаза у него горели как угли.
Императрица прикладывалась к мощам, за нею – Пётр Фёдорович, за ним Фикхен первой. Даже великий князь и то выглядел притихшим, а у Фикхен от волнения сохло во рту, тряслись ноги.
Прикладываясь к серебряной раке, великий князь не мог не сошкольничать: он дрыгнул очень смешно ногой в лакированном ботфорте!
Фике осторожно осмотрела окружающие её лица – заметил кто-нибудь выходку князя? Нет, лица все непроницаемо спокойны так же, как и раньше! Не заметили ничего – а может, просто и подумать не могут о таком кощунстве – так просты эти люди.
И всё же Фике подумала про князя – это может когда-нибудь плохо кончиться. Как он не боится?
Прошло два дня, и отдохнувшая, уже окрепшая Фике сидела на широком подоконнике монастырского окна и смотрела сквозь качающиеся плети зелёной берёзы на залитый солнцем монастырь. Фике была в лёгком барежевом платье, с ниткой жемчуга на тоненькой шейке. Герцогиня Иоганна Елизавета сидела в кресле и спокойно читала только что полученное из Штеттина письмо.
Приотворилась дверь, сперва заглянула камер-фрау княгиня Гагарина, затем дверь распахнулась во всю ширину, и как всегда шумно вошёл великий князь. Он был в зелёном мундире с красными отворотами, при голубой ленте и звезде, в белых лосинах и ботфортах. Поцеловал руку у герцогини и, сияя, как само июньское утро, подошёл к Фике, уселся рядом на подоконник.
– Доброе утро! – сказал он. – Вы хорошо спали, Фике? Я спал превосходно! Как медведь в лесу!
– Медведь?
– Ну да! А вы не знаете, что русские медведи спят всю зиму? Не просыпаясь! Да и сами русские похожи на медведей. Вам не кажется?
– Вам не следовало бы говорить так, ваше высочество! – сказала Фике, оглядываясь на другую дверь, из-за которой доносился громкий голос государыни…
– Вот ещё! Ну что ж! Я буду медвежьим царём, только и всего. Ха-ха! Но как вы в этом платье похожи на ангела… Хочется вас поцеловать, как русские целуют иконы…
– Ваше высочество! Вы опять!
– Почему же нет? Разве мы не жених и невеста! Разве вам не хочется быть и разговаривать со мною?
Фике опустила глаза, она была смущена. Оглянувшись на ушедшую в чтение герцогиню, великий князь тихо сказал:
– Знаете что, Фике? Я вас научу одной русской фразе – повторяйте её за мной!
И он стал говорить раздельно, с немецким акцентом:
– Дай Бох, штоп скорей било то, чего мы так оба шелаем… Вы понимаете, что это значит, Фикхен? Мы оба хотим, чтобы нас поскорей обвенчали: это будет так – ха-ха-ха – интересно…
Дверь в покои, где была императрица, отворилась, показался доктор граф Лесток, как всегда – в чёрном кафтане, огляделся и, кусая бритую верхнюю губу, поклонился герцогине Иоганне Елизавете, сказал очень значительно:
– Ваша светлость, её величество просит вас к себе…
Герцогиня подняла было вопросительно брови, ответный взгляд был очень серьёзен. Она быстро встала, свернула письмо, спрятала его за корсаж и, оправив пышные фижмы платья, двинулась в незакрытую Лестоком дверь. Лесток прошёл за нею.
– Что такое? – спросила Фике у великого князя.
– А, наверное, опять какой-нибудь разговор! – махнул тот в ответ рукой. – Слушайте, Фике, скажите: вы целовались когда-нибудь?
Фике продолжала весело болтать, однако чувствовала, что дело за дверями не так-то просто, как кажется оно великому князю. Отвечая на его то вольные, то нелепые вопросы, смеясь его неловким шуткам, она внутренне словно прислушивалась к тому, что происходило за дверью, откуда доносился временами голос Елизаветы.
Дверь внезапно раскрылась, оттуда спиной вперёд уходил Лесток. Остановившись на пороге, он отвесил глубокий поклон в комнату, откуда выходил, закрыл аккуратно дверь, повернулся, посмотрел на юную пару.
– Смеётесь? – спросил он шёпотом. – Ну, скоро вашей радости конец!
– Что, что такое? – спросил великий князь.
Лесток обратился к Фике:
– Вам, пожалуй, придётся скоро уехать отсюда! – сказал он. – Вы поедете домой…
Фике заплакала:
– Почему?
– Узнаете скоро! – ответил Лесток и ушёл.
– О, – шёпотом сказал великий князь. – Пожалуй, я знаю, в чём дело… Но это не касается вас, кузина! Виновата ваша матушка, а не вы…
А за дверью императрица быстро ходила из угла в угол, ломая руки. Её полное выразительное лицо было в красных пятнах, глаза горели. На круглом столе лежали ворохом бумаги, шевелились, когда государыня быстро проходила мимо них. Иоганна Елизавета стояла у окна, опустив голову, и только движения её рук показывали, что она хочет что-то сказать, как-то ворваться в речь царицы. Но не смеет.
– Ваша светлость! – разгневанно говорила Елизавета. – Что всё это значит? Я отогрела на груди моей змею… Не сестру, как я называла вас в моём ослеплении, а змею. Именно змею!
– Ваше величество, – бормотала герцогиня, – ваше величество, – и жалостно моргала.
– Замолчите, низкая женщина… Эти письма говорят всё. О, я поняла теперь, почему вы все так против Бестужева: вы хотите его сбросить, чтобы потом король Прусский взял меня голыми руками. Бестужев правильно сделал, что вскрыл эти письма господина Шетарди… Он… вот где предатель! Негодяй! Да разве он сам, этот Шетарди, не настаивал на том, чтобы я заняла этот трон по праву рождения? А что он пишет в этих письмах? Что я ничем не занимаюсь. Что я ленива… Что подписываю бумаги, не читая их. Что к делам выказываю «совершенное омерзение»… Что «всем естеством предана увеселениям». Боже мой! – всплеснула она руками. – Боже мой! И ещё – «она по четыре раза на день меняет платья»… И это пишет Шетарди!
– Ваше величество… Но ведь это же не мои заявления!
– Неправда! Ты с ними! Ты постоянно прихлёбствуешь перед Шетарди. Ты в переписке с королём Прусским! Вот они, твои письма! Ты пишешь ему, будто бы имеешь на меня сильное влияние, что я тебя зову сестрой и что ты свалишь Бестужева… Мне известно, что ты в своих кувертах пересылаешь за своей печатью секретные донесения королю Прусскому… Шлёшь их во Францию. Ты в переписке со шведским королём. С нашим врагом. Ты в заговоре с Мардефельдом… Ты передаёшь ему все наши сердечные разговоры. Мардефельд пишет королю, что ты работаешь против Бестужева. Кругом меня шпионы… Шетарди платит деньги даже моим горничным… О, вот вы все таковы, эти нищие немецкие князья, которые едут в Россию, чтобы влезть в наше доверие… Нет, этого больше не будет!
Сев за стол, императрица быстро перебрала бумаги и, схватив гусиное перо, одну из них подписала так, что перо затрещало и брызнуло: «Елисавет».
– Вот, – сказала она. – Я подписала указ о высылке Шетарди… Его привёз сегодня Бестужев. И Мардефельд тоже зажился здесь… Двадцать лет! Больше. Я потребую, чтобы король тоже убрал его…
Она помолчала, посмотрела на герцогиню:
– А к тебе, прости, я не могу теперь относиться так же, как относилась до сих пор…
Гремя тяжёлым шёлком платья, императрица быстро вышла из комнаты и задержалась: Фике с женихом сидели рядышком на фоне зелени на залитом солнцем окне. Фике, вытягивая губки, старательно твердила по-русски:
– Дай Бох, чтобы скорей било то, чего мы так оба шелаем!
Увидав расстроенную императрицу, она спрыгнула с подоконника, за ней обрушился на пол и великий князь.
Императрица грустно улыбнулась, подошла к ним, поцеловала обоих.
– Милые дети! – сказала она. – Вы-то ни в чём не виноваты! Не беспокойтесь! Майор Весёлкин уже отправлен с письмом к твоему отцу, Фике. Скоро он вернётся, и тогда «будет то, чего вы так оба желаете»…
Императрица двинулась дальше, но приостановилась:
– Но прежде всего, Фике, ты должна стать православной! Вы сами видите здесь, в монастыре, какая это сила в народе…
Не взглянув на показавшуюся в дверях герцогиню, императрица ушла.
20 июня императрица вернулась с богомолья в Москву, и в тот же день майор Весёлкин привёз из Штеттина согласие фатера герцога Христиана Августа на брак его дочери. Увидев это письмо, великий князь от радости потерял голову. Он целовал бумагу, он, засунув за обшлаг рукава, таскал её всюду с собой, показывал всем, читал всем, начиная со своих лакеев… Христиан Август тактично писал, что он «усматривает в этом избрании Фике руку Божью», благословляет дочь на брак и только хочет, чтобы в брачном договоре было точно оговорено, что Фике «будет обеспечена содержанием и владениями в Голштинии и Лифляндии на случай её вдовства».
На 28 июня было назначено указом исповедание веры принцессой Ангальт-Цербстской и присоединение к православию, а на 29 июня, как раз в Петров день, её обручение с великим князем-наследником.
Канун дня перемены веры Фике провела в одиночестве в своих покоях. Постилась, но ночь проспала очень крепко, а утром, в среду, к 10 часам явилась к обедне в дворцовую церковь. Она была прелестна во всём цвете красоты и молодости.
В церкви собрались двор, сенат, генералитет, дипломаты. Посреди церкви поставили помост, крытый красным сукном, принцесса смело поднялась на него.
Фикхен по-русски очень выразительно, чисто прочла Символ веры от слова до слова и толково ответила на вопросы архиепископа Амвросия Новгородского.
Да разве можно было сравнивать, как она читала «Верую» и как читал его раньше великий князь-наследник! Тогда к двери дворцовой церкви в Петербурге пришлось приставить караул, чтобы случаем не зашёл кто-нибудь из посторонних. Великий князь не хотел учить русский язык, а на настояния его учителя Исаака Веселовского [24]истерически орал подчас:
– Русский язык! Брюммер же ведь мне говорил, что этот подлый язык годиться только для рабов и для собак!
А здесь – такой чистый русский выговор… Почти без акцента!
Все были очень тронуты, многие даже плакали. Диакон впервые мощно проревел на ектении прошение за «благоверную княгиню Екатерину Алексеевну».
Исчезла милая и смелая девочка Фикхен, эта Золушка из унылого Штеттина, и на отличившуюся героиню опять пролился сверкающий дождь подарков. От императрицы она получила великолепный бриллиантовый браслет с портретами жениха и невесты.
После весёлого ужина всё общество переехало из Головинского дворца в Кремлёвский, а утром тысячепудовые колокола Ивана Великого звали народ к обедне…
Императрица, двор, сенат и вся знать стояли в Успенском соборе среди его круглых колонн, под старыми фресками, помнящими ещё Софью – Зою Палеолог, византийскую царевну. С амвона был зачитан высочайший указ о том, что «наследник наш, сын нашей возлюбленной сестры Анны Петровны, обручается с принцессой Ангальт-Цербстской».
Императрица сама надела кольца на руки жениха и невесты… Какая светлая радость!
Вскоре обручённые Пётр и Екатерина с доброй тёткой Эльзой поехали опять на богомолье, теперь уже в Киев.
Свадьба Петра Третьего и Екатерины Второй состоялась в Петербурге в августе следующего, 1745 года, по церемониалу, выработанному по версальскому образцу. На утренней заре Петербург был пробуждён пятью ударами пушек. К 6 часам утра уже начался съезд персон в Зимний дворец. В 11 – в Казанский собор двинулась торжественная процессия… Для народа было выставлено угощение – жареные быки, бочки с вином, целые горы хлеба. Вечером на Неве был зажжён великолепный фейерверк!..
Торжества шли не только в России, но и в Германии.
В Штеттине гимназисты пели торжественную оду фатеру великой княгини, восхваляя успехи его дочери. Была затем разыграна опера «Соединение любви в браке».
В Киле, родном городе Петра Фёдоровича, в Голштинской академии студенты тоже пели торжественную кантату:
Штеттинская Золушка добилась того, чего она так хотела… Рядом с ней на широкой постели спал жестоко пьяный её муж – наследник русского престола.
Как только ты в Москву вступила,
Так все сердца заворожила!
Пил он с десяти лет…
Глава шестая
ПОБЕДА ПРИ ГРОСС-ЕГЕРСДОРФЕ
– Фридрих-король – захватчик! Он – землекрад! Так о нём разуметь должно!
Проговорив это, императрица Елизавета хлопнула рукой по столу, зазвенел бокал. Была она в большом возбуждении, лицо всё в красных пятнах, то и дело хваталась она за сердце, задыхалась. Однако речь её была тверда.
– Ежели он теперь мир получит – что сие значит? Значит, он, король Прусский, в Силезии утвердился! Тогда он и дале пойдёт, земли забирать будет… Сейчас он в Саксонию рвётся, саксонцев в свои войска набирает… А коли он Терезию-королеву тоже к рукам приберёт, то у него столько силы будет, что сможет делать всё, что захочет. И Англия теперь с ним заодно… Он, господин Вильямс, английский посланник, мягко стелет, а спать нам будет жёстко. Раньше, при батюшке, Россия в Европе первой силой была, а нам теперь из чужих рук смотреть, что ли? Срам!
Государыня так задохнулась, что присутствующие сострадательно опустили глаза. Канцлер Бестужев полез было в карман камзола за своими «Бестужевскими каплями», но императрица отстранила его руку.
– А как нам отступать перед Фридрихом? – продолжала она. – Да разве он настоящий государь? Нет! Бога он не боится, он не верит, кощунствует над верой, над святыми издевается, в церковь не ходит, с женой не живёт… Ни обещаний своих, ни договоров не держит… Что он сегодня обещал, в чём обнадёживал – завтра же забудет… Перед всем миром лжецом себя показать не боится, ежели только своей выгоды достичь думает.
Такой острый разговор шёл в интимном кругу в Петергофском дворце. Ужин был окончен, но, несмотря на тёплый вечер, окна закрыты. Свечи в бра на голубых с золотом стенах, в канделябрах на столе оплывали воском. Во главе стола сидел граф Разумовский с своей постоянной добродушной улыбкой, молчал, как всегда, – этот супруг Елизаветы был в стёганом штофном халате, [25]с фуляром на шее – чувствовал себя нездоровым. Кроме него и Бестужева вокруг стола в красных креслах сидели князь Трубецкой [26]да графы Иван и Александр Шуваловы. Но сегодня в этом тесном кругу был ещё один приглашённый – Степан Фёдорович Апраксин. [27]
Громадного роста, брюхатый, в оранжевом, шитом серебром кафтане, в пышных буклях, при пудреном тупее, этот вельможа внимательно слушал речь императрицы. Здесь были все самые близкие, самые доверенные её люди, здесь всё говорилось откровенно. Сюда не допускались даже слуги – стол по звонку опускался под пол и подымался снова с переменными блюдами.
Апраксин смотрел на государыню жалостливо, думал: «А и сдала же ты, лебедь белая… Ай-ай, ну и сдала».
В ту пору здоровье императрицы тревожило многих: умрёт «Петровна» – станет императором великий князь Пётр с супругой Екатериной… Немцы! Дело-то совсем по-иному пойдёт! Поэтому и приходилось быть осторожным и не очень торопиться…
– А зачем же нам, матушка-государыня, с прусским-то королём воевать? – спросил Апраксин. – Мы и так ради Австрии сколько с турком-то народу положили… Ежели король у Австрии Силезию отхватил – не наше это дело…
– Степан Фёдорович, – укорила императрица. – Как тебе, старому, не грех? Да ежели у соседа пожар, так огонь-то и нас захватить может! Ежели у Фридриха-короля губу разъест – так он и на нас войной пойдёт… Да что я тебе говорю. Вот тебе Алексей Петрович лучше объяснит.
А в соседнем полутёмном покое, где горела лишь пара свеч, тихо двигались три тени. Великий князь, наследник Пётр крался на цыпочках вперёд, за ним его супруга, в хвосте – секретарь наследника Волков Димитрий Васильевич. Подойдя к стене того покоя, за которой ужинали, великий князь Пётр вытащил затычку в одном из завитков золотого багета: у него там была уже заранее просверлена дырка, у которой они оба с супругой стали подслушивать. Волков [28]почтительно стоял поодаль.
Говорил Бестужев, и речь его, как всегда, была очень уклончива:
– Конечно, его величество король Прусский любит забирать себе, что плохо лежит, и посему могут воспоследовать для нас опасности. Войско собрать, чтобы против него идти, нам нужно, но как же собрать войско? Нужны деньги! А денег нету. Нет! Ваше величество слишком добры, слишком много кругом жалуете денег… А кроме того, нужно ещё посмотреть, как король Прусский действовать будет…
– Алексей Петрович! – вскричала императрица. – Да что ты! Ты же прежде всегда говаривал, что королю Прусскому ходу давать никак нельзя. А ежели денег нет, то я на войну и свои отдам, платья продам, бриллианты… На паперти с рукой стану – пусть народ помогает… И мне помогут…
– Ваше величество! Мы раньше всего Англии руку держали, как батюшка ваш, светлой памяти Пётр-император, нам указал. А нынче Англия – с прусским королём в союзе. Нам посему нужно осторожными быть – Англия-то против них воевать не пойдёт…
– Воевать надобно, хоть ты умри, – сказала гневно императрица. – Граф Степан Фёдорович! Тебе, как старому батюшкину сотруднику, поручаю – командуй армией… Начинай готовиться – людей соберём тысяч сто – нам больше всех надо силы иметь. Ну и австрийцы тоже помогут… король Французский тоже наступать на пруссаков обещался… Ты королю Прусскому диверсии делай – так, чтобы он про то заранее не прознал… Секретно… Иди, как тебе Господь на душу положит, – или на Пруссию прямо, либо влево прими – через Польшу, через Силезию… Подойди-ка ты сюда!
Тряся плечами, животом, Степан Фёдорович подошёл к креслу императрицы, тяжело опустился на одно колено. Та поцеловала его в лоб, поднялась и ушла.
Через полчаса после того великий князь, наследник престола Пётр быстро ходил по своему кабинету, по временам задерживаясь перед столом, чтобы хлебнуть из кружки рому. Полы его кафтана так и раздувались во все стороны…
– Диктуйте! – говорил он по-немецки. – Диктуйте, Фике! Пусть его Величество король Прусский знает, как здесь злоумышляют против него. Ага! «Диверсию»! Ага! О, ничего, мы-то будем знать, как пойдёт Апраксин с армией… Вот они русские! Никакой верности к великим людям!.. Диктуйте, Фике! Отправить всё это через английского посланника Вильямса вместе с голштинскими бумагами…
Фике тихо диктовала:
– «Императрица сказала в ответ на уклончивый отказ Бестужева, что она готова продать свои платья и бриллианты, чтобы только вести войну противу вашего величества».
Под её диктовку усердно скрипел пером круглоголовый толстый немец Штембке, главный правитель по голштинским делам при великом князе Петре Фёдоровиче. Ему было жарко, он даже скинул парик… Весь дворец спал, и работа шла безо всякой помехи.
– О, эти русские! – бормотал пьяный наследник. – Азиаты! Варвары! Его величество король Прусский недавно пишет мне: «Не доверяйте русским! Не доверяйте!» О, я не доверяю. Самой тётке Эльзе и то не могу я доверять… Императрица не доверяет внуку Петра Великого! Недурно было бы просто кончить эту канитель с тёткой… Пятьсот голштинцев входят во дворец ночью. Прямо в спальню… Я – впереди, шпага наголо – рраз! И готово… Я – император русских… Это было бы, пожалуй, не хуже того, что делает сейчас король Прусский… Хха-ха-ха!
Великий князь снова хватил рому, встал, пошатываясь, и закурил трубку от свечки.
– Ловко я придумал дырку в стене! – хвастался он. – А! Колоссаль! Теперь я буду знать всё, что думают эти старые мешки с трухой. Скоро я буду на престоле… Я должен знать, кто и что из них думает, заранее… О, тогда они подожмут хвосты, прикусят языки. А этот тюфяк Апраксин! Неужели же мы его не задержим? Вы написали об этом его величеству? Король всё должен знать! Всё! Никаких секретов.
– У вас, ваше высочество, любой секрет громче пушечного выстрела, – улыбаясь, сказала Екатерина, отрываясь от диктовки.
И продолжала:
– «И назначила главнокомандующим графа Апраксина…»
Проговорив это, императрица Елизавета хлопнула рукой по столу, зазвенел бокал. Была она в большом возбуждении, лицо всё в красных пятнах, то и дело хваталась она за сердце, задыхалась. Однако речь её была тверда.
– Ежели он теперь мир получит – что сие значит? Значит, он, король Прусский, в Силезии утвердился! Тогда он и дале пойдёт, земли забирать будет… Сейчас он в Саксонию рвётся, саксонцев в свои войска набирает… А коли он Терезию-королеву тоже к рукам приберёт, то у него столько силы будет, что сможет делать всё, что захочет. И Англия теперь с ним заодно… Он, господин Вильямс, английский посланник, мягко стелет, а спать нам будет жёстко. Раньше, при батюшке, Россия в Европе первой силой была, а нам теперь из чужих рук смотреть, что ли? Срам!
Государыня так задохнулась, что присутствующие сострадательно опустили глаза. Канцлер Бестужев полез было в карман камзола за своими «Бестужевскими каплями», но императрица отстранила его руку.
– А как нам отступать перед Фридрихом? – продолжала она. – Да разве он настоящий государь? Нет! Бога он не боится, он не верит, кощунствует над верой, над святыми издевается, в церковь не ходит, с женой не живёт… Ни обещаний своих, ни договоров не держит… Что он сегодня обещал, в чём обнадёживал – завтра же забудет… Перед всем миром лжецом себя показать не боится, ежели только своей выгоды достичь думает.
Такой острый разговор шёл в интимном кругу в Петергофском дворце. Ужин был окончен, но, несмотря на тёплый вечер, окна закрыты. Свечи в бра на голубых с золотом стенах, в канделябрах на столе оплывали воском. Во главе стола сидел граф Разумовский с своей постоянной добродушной улыбкой, молчал, как всегда, – этот супруг Елизаветы был в стёганом штофном халате, [25]с фуляром на шее – чувствовал себя нездоровым. Кроме него и Бестужева вокруг стола в красных креслах сидели князь Трубецкой [26]да графы Иван и Александр Шуваловы. Но сегодня в этом тесном кругу был ещё один приглашённый – Степан Фёдорович Апраксин. [27]
Громадного роста, брюхатый, в оранжевом, шитом серебром кафтане, в пышных буклях, при пудреном тупее, этот вельможа внимательно слушал речь императрицы. Здесь были все самые близкие, самые доверенные её люди, здесь всё говорилось откровенно. Сюда не допускались даже слуги – стол по звонку опускался под пол и подымался снова с переменными блюдами.
Апраксин смотрел на государыню жалостливо, думал: «А и сдала же ты, лебедь белая… Ай-ай, ну и сдала».
В ту пору здоровье императрицы тревожило многих: умрёт «Петровна» – станет императором великий князь Пётр с супругой Екатериной… Немцы! Дело-то совсем по-иному пойдёт! Поэтому и приходилось быть осторожным и не очень торопиться…
– А зачем же нам, матушка-государыня, с прусским-то королём воевать? – спросил Апраксин. – Мы и так ради Австрии сколько с турком-то народу положили… Ежели король у Австрии Силезию отхватил – не наше это дело…
– Степан Фёдорович, – укорила императрица. – Как тебе, старому, не грех? Да ежели у соседа пожар, так огонь-то и нас захватить может! Ежели у Фридриха-короля губу разъест – так он и на нас войной пойдёт… Да что я тебе говорю. Вот тебе Алексей Петрович лучше объяснит.
А в соседнем полутёмном покое, где горела лишь пара свеч, тихо двигались три тени. Великий князь, наследник Пётр крался на цыпочках вперёд, за ним его супруга, в хвосте – секретарь наследника Волков Димитрий Васильевич. Подойдя к стене того покоя, за которой ужинали, великий князь Пётр вытащил затычку в одном из завитков золотого багета: у него там была уже заранее просверлена дырка, у которой они оба с супругой стали подслушивать. Волков [28]почтительно стоял поодаль.
Говорил Бестужев, и речь его, как всегда, была очень уклончива:
– Конечно, его величество король Прусский любит забирать себе, что плохо лежит, и посему могут воспоследовать для нас опасности. Войско собрать, чтобы против него идти, нам нужно, но как же собрать войско? Нужны деньги! А денег нету. Нет! Ваше величество слишком добры, слишком много кругом жалуете денег… А кроме того, нужно ещё посмотреть, как король Прусский действовать будет…
– Алексей Петрович! – вскричала императрица. – Да что ты! Ты же прежде всегда говаривал, что королю Прусскому ходу давать никак нельзя. А ежели денег нет, то я на войну и свои отдам, платья продам, бриллианты… На паперти с рукой стану – пусть народ помогает… И мне помогут…
– Ваше величество! Мы раньше всего Англии руку держали, как батюшка ваш, светлой памяти Пётр-император, нам указал. А нынче Англия – с прусским королём в союзе. Нам посему нужно осторожными быть – Англия-то против них воевать не пойдёт…
– Воевать надобно, хоть ты умри, – сказала гневно императрица. – Граф Степан Фёдорович! Тебе, как старому батюшкину сотруднику, поручаю – командуй армией… Начинай готовиться – людей соберём тысяч сто – нам больше всех надо силы иметь. Ну и австрийцы тоже помогут… король Французский тоже наступать на пруссаков обещался… Ты королю Прусскому диверсии делай – так, чтобы он про то заранее не прознал… Секретно… Иди, как тебе Господь на душу положит, – или на Пруссию прямо, либо влево прими – через Польшу, через Силезию… Подойди-ка ты сюда!
Тряся плечами, животом, Степан Фёдорович подошёл к креслу императрицы, тяжело опустился на одно колено. Та поцеловала его в лоб, поднялась и ушла.
Через полчаса после того великий князь, наследник престола Пётр быстро ходил по своему кабинету, по временам задерживаясь перед столом, чтобы хлебнуть из кружки рому. Полы его кафтана так и раздувались во все стороны…
– Диктуйте! – говорил он по-немецки. – Диктуйте, Фике! Пусть его Величество король Прусский знает, как здесь злоумышляют против него. Ага! «Диверсию»! Ага! О, ничего, мы-то будем знать, как пойдёт Апраксин с армией… Вот они русские! Никакой верности к великим людям!.. Диктуйте, Фике! Отправить всё это через английского посланника Вильямса вместе с голштинскими бумагами…
Фике тихо диктовала:
– «Императрица сказала в ответ на уклончивый отказ Бестужева, что она готова продать свои платья и бриллианты, чтобы только вести войну противу вашего величества».
Под её диктовку усердно скрипел пером круглоголовый толстый немец Штембке, главный правитель по голштинским делам при великом князе Петре Фёдоровиче. Ему было жарко, он даже скинул парик… Весь дворец спал, и работа шла безо всякой помехи.
– О, эти русские! – бормотал пьяный наследник. – Азиаты! Варвары! Его величество король Прусский недавно пишет мне: «Не доверяйте русским! Не доверяйте!» О, я не доверяю. Самой тётке Эльзе и то не могу я доверять… Императрица не доверяет внуку Петра Великого! Недурно было бы просто кончить эту канитель с тёткой… Пятьсот голштинцев входят во дворец ночью. Прямо в спальню… Я – впереди, шпага наголо – рраз! И готово… Я – император русских… Это было бы, пожалуй, не хуже того, что делает сейчас король Прусский… Хха-ха-ха!
Великий князь снова хватил рому, встал, пошатываясь, и закурил трубку от свечки.
– Ловко я придумал дырку в стене! – хвастался он. – А! Колоссаль! Теперь я буду знать всё, что думают эти старые мешки с трухой. Скоро я буду на престоле… Я должен знать, кто и что из них думает, заранее… О, тогда они подожмут хвосты, прикусят языки. А этот тюфяк Апраксин! Неужели же мы его не задержим? Вы написали об этом его величеству? Король всё должен знать! Всё! Никаких секретов.
– У вас, ваше высочество, любой секрет громче пушечного выстрела, – улыбаясь, сказала Екатерина, отрываясь от диктовки.
И продолжала:
– «И назначила главнокомандующим графа Апраксина…»