Страница:
XXX
Через полчаса Сашок был позван «немедля нимало» к князю и, войдя, нашёл его шагающим взволнованно по комнате. Он ещё ни разу не видал дядю с таким лицом и взглядом.
– Я за тобой послал по важному делу, Александр, – заявил он сухо. – Очень важное для меня, да надеюсь поэтому, что и для тебя. Я оскорблён. С дамы взятки гладки! А мужчине можно отплатить, чтобы душу отвести и не оставаться в долгу. Ну, отвечай на мои вопросы толково, не переспрашивай и не молчи, разинув рот.
Князь сел и показал племяннику место против себя.
– Говори… Я тебе дядя? Родной дядя?
Сашок приглядывался, соображал и медлил с ответом.
– Ну вот и готово! – воскликнул князь.
– Что-с? – оробел молодой человек.
– Я тебя просил и опять прошу, – громко и мерно произнёс князь. – Про-о-шу!.. Сде-е-лай ми-и-лость. Отвечай! Отве-е-ча-ай на вопро-о-сы!
– Слушаюсь. Буду отвечать, – едва слышно и скороговоркой сказал Сашок.
– Я тебе дядя? И родной дядя?
– Точно так-с.
– Любишь ты меня?
– Да-с. Я вас…
– И меня за грош не продашь?
– Что вы, дядюшка. Я готов, если…
– Коли меня начнут бить, заступишься или будешь глядеть?
– Что вы, дядюшка? Я за вас…
– Если меня человек, дурак оголтелый или из ума выживший, оскорбил, будешь ты с этим человеком якшаться и дружество водить? Ну-ка, отвечай.
– Ни за что, дяденька. Я эдакому человеку при случае тоже…
– Ну, ну…
– При случае тоже не спущу.
– Ну вот спасибо. Поцелуемся.
И оба, поднявшись с места, расцеловались и опять сели.
– Ну вот, Александр. Стало быть, ты так и поступи! Как только где встретишь Павла Максимовича Квощинского, так его тотчас хлоп в морду.
– Что вы, дядюшка! – ахнул Сашок.
– Не желаешь?
– Дядюшка!
– Знаю, что дядюшка. Не желаешь?
– Я… Я… Я должен вам доложить… – начал молодой человек отчаянным голосом.
– Что?
– Должен доложить, что я на его племяннице собрался жениться… Как же мне…
– Ты сказывал, у тебя две… Баскакова и Квощинская. Женись на Баскаковой, если уж эта дурь у тебя в голове застряла.
– Нельзя, дядюшка. Кузьмич тоже говорит, что нельзя. Она верхом на стуле ездит… В форейторском платье… Да потом я, дядюшка, уже… Я Квощинской уже… Я женихом уже состою… Я хотел вам доложить, да не смел.
– Же-ни-хом?! – протянул князь.
– Я не смел вам доложить.
– Женихом!! Ай да молодец. Живя у меня в доме, и эдак…
– Дядюшка! Так вдруг потрафилось само. Я не виноват. Ей-Богу.
– Выйди вон!
– Дядюшка. Простите. Позвольте разъяснить.
– Вон! Вон! Видно, так и буду всех вон гнать, и чужих и своих. Не попросить моего разрешения и благословения и действовать самому, подспудно… По-татарски это, что ли? А второе и главное: я с Квощинским кланяться не могу, не только родниться. Убирайся отсюда. Пока вниз к себе… А завтра… Увидим… Пошёл…
Сашок сбежал к себе как сумасшедший.
– Всё пропало, Кузьмич! – вскрикнул он.
– Как пропало?
– Дядюшка сказывает – с Квощинским никакого дела иметь не станет. И выгнал меня. И всё это из-за Павла Максимовича, который дурашно нагрубил… Поразмысли, что теперь делать. Дядюшка даже приказывал было мне побить Павла Максимовича.
Кузьмич не ответил ни слова… Тотчас собрался и через час был уже в гостях у друга, Марфы Фоминишны.
– Всё прахом пошло, – заявил он, не войдя, а вкатившись к нянюшке.
– Что прахом? Как прахом?
– Всё! Ваш Павел Максимович из-за своей вдовы треклятой…
И Кузьмич объяснился.
– Посиди, мой родной. Посиди. Я сейчас всё узнаю и ответ тебе дам.
И Марфа Фоминишна пошла к барыне.
– Павел Максимович начудил, – заявила она. – Из-за Маловой. Был у князя Александра Алексеевича у самого. Начудил.
– Что же такое? – оробела Анна Ивановна.
Марфа Фоминишна объяснила, что знала.
Анна Ивановна взволновалась и, вскочив с места, выговорила:
– Погоди здесь. Я сейчас пойду всё расскажу Петру Максимовичу. Так нельзя.
Квощинская вышла быстрой походкой из комнаты и через минуту была в кабинете мужа.
– Вот что ваш братец проделывает! – воскликнула она, ворвавшись к мужу. И затем женщина объяснила мужу всё то же.
– Да, безобразно. Совсем неблаговидно. Из-за поганой бабы расстраивать свадьбу племянницы! – заявил Пётр Максимович, тоже взволновавшись.
– Конечно, нехорошо. Грех и срам. А нам, почитай, несчастие. Из-за прихоти старого кота… пострадает наша Танюша.
– Кота? Что вы, Анна Ивановна? – укоризненно произнёс Квощинский, – Обождите, Я сейчас пойду и с ним переговорю.
И через минуту Пётр Максимович был у брата во флигеле, объясняя ему последствия всего, что произошло. Павел Максимович выслушал всё и смутился.
– Я не потерплю, чтобы племянница из-за меня пострадала! – выговорил он решительно.
Однако Квощинские не знали, что делать и что, собственно, предпринять, решили только не говорить дочери.
– Обождём, увидим, – решили они. – А Тане ни слова.
В тот же день, в сумерки, Сашок, не спросясь Кузьмича, поехал тоже переговорить и потолковать о беде. И произвёл переполох в доме.
И мать, и отец, и нянюшка тщательно скрыли всё от молодой девушки. Таня продолжала прыгать от счастья.
Когда Сашок немедленно приехал и без доклада лакея вошёл в гостиную, то через мгновенье к нему вышла не Анна Ивановна, а Таня. Девушка как бы выпорхнула из своей комнаты и прилетела на встречу к возлюбленному улыбающаяся, сияющая и, как всегда, румяная от смущения.
– Мама сейчас придёт. Я вас в окно увидела и послала ей сказать, – вымолвила она уже строго, как бы заранее объясняя свой нескромный поступок: являться одной к молодому человеку и жениху.
Сашок стоял среди комнаты, совсем по выражению: «как ошпаренный цыплёнок», расставив ноги, опустив голову, растопырив руки.
– Что вы? – воскликнула Таня. – Что вы, Александр Никитич?
– Татьяна Петровна! Мы несчастные.
– Мы? Несчастные? Мы?
– Да мы с вами несчастные. Всё повернулось кверх ногами. Нам только умирать остаётся.
– Почему? Что вы?
– Да разве вы не знаете?
– Что такое? Говорите, ради Господа!
– Дядюшка согласия не даёт!
– Дядюшка? Не даёт? Что же такое?
Сашок не ответил и, стоя в такой же беспомощной позе, вдруг полез в карман камзола. Вынув платок, он поднёс его к лицу и стал утирать глаза.
– Александр Никитич, – тихо и пугливо произнесла Таня.
Сашок только фыркнул в ответ и заплакал ещё шибче.
Таня начала тоже плакать, пошарила в кармане, не нашла платка и стала утирать слёзы рукавом…
– Говорит… Говорит… – начал Сашок, всхлипывая. – Говорит, что ни за что, никогда…
Но вдруг раздался страшный, пронзительный крик на весь дом.
Вскрикнула Таня… И замертво повалилась на пол… Отец и мать бросились в залу…
И весь дом заходил ходуном. Горя уже не было, а был один общий перепуг…
Все, сбежавшись, прежде всего унесли лишившуюся чувств девушку к ней в спальню, а затем послали за доктором.
Пётр Максимович вернулся к себе, не позвав Сашка.
Анна Ивановна, конечно, не отходила от дочери и говорила: «Бедная ты моя, бедная».
И Сашок, совершив переполох, поехал домой. «За делом приезжал!»
– Я за тобой послал по важному делу, Александр, – заявил он сухо. – Очень важное для меня, да надеюсь поэтому, что и для тебя. Я оскорблён. С дамы взятки гладки! А мужчине можно отплатить, чтобы душу отвести и не оставаться в долгу. Ну, отвечай на мои вопросы толково, не переспрашивай и не молчи, разинув рот.
Князь сел и показал племяннику место против себя.
– Говори… Я тебе дядя? Родной дядя?
Сашок приглядывался, соображал и медлил с ответом.
– Ну вот и готово! – воскликнул князь.
– Что-с? – оробел молодой человек.
– Я тебя просил и опять прошу, – громко и мерно произнёс князь. – Про-о-шу!.. Сде-е-лай ми-и-лость. Отвечай! Отве-е-ча-ай на вопро-о-сы!
– Слушаюсь. Буду отвечать, – едва слышно и скороговоркой сказал Сашок.
– Я тебе дядя? И родной дядя?
– Точно так-с.
– Любишь ты меня?
– Да-с. Я вас…
– И меня за грош не продашь?
– Что вы, дядюшка. Я готов, если…
– Коли меня начнут бить, заступишься или будешь глядеть?
– Что вы, дядюшка? Я за вас…
– Если меня человек, дурак оголтелый или из ума выживший, оскорбил, будешь ты с этим человеком якшаться и дружество водить? Ну-ка, отвечай.
– Ни за что, дяденька. Я эдакому человеку при случае тоже…
– Ну, ну…
– При случае тоже не спущу.
– Ну вот спасибо. Поцелуемся.
И оба, поднявшись с места, расцеловались и опять сели.
– Ну вот, Александр. Стало быть, ты так и поступи! Как только где встретишь Павла Максимовича Квощинского, так его тотчас хлоп в морду.
– Что вы, дядюшка! – ахнул Сашок.
– Не желаешь?
– Дядюшка!
– Знаю, что дядюшка. Не желаешь?
– Я… Я… Я должен вам доложить… – начал молодой человек отчаянным голосом.
– Что?
– Должен доложить, что я на его племяннице собрался жениться… Как же мне…
– Ты сказывал, у тебя две… Баскакова и Квощинская. Женись на Баскаковой, если уж эта дурь у тебя в голове застряла.
– Нельзя, дядюшка. Кузьмич тоже говорит, что нельзя. Она верхом на стуле ездит… В форейторском платье… Да потом я, дядюшка, уже… Я Квощинской уже… Я женихом уже состою… Я хотел вам доложить, да не смел.
– Же-ни-хом?! – протянул князь.
– Я не смел вам доложить.
– Женихом!! Ай да молодец. Живя у меня в доме, и эдак…
– Дядюшка! Так вдруг потрафилось само. Я не виноват. Ей-Богу.
– Выйди вон!
– Дядюшка. Простите. Позвольте разъяснить.
– Вон! Вон! Видно, так и буду всех вон гнать, и чужих и своих. Не попросить моего разрешения и благословения и действовать самому, подспудно… По-татарски это, что ли? А второе и главное: я с Квощинским кланяться не могу, не только родниться. Убирайся отсюда. Пока вниз к себе… А завтра… Увидим… Пошёл…
Сашок сбежал к себе как сумасшедший.
– Всё пропало, Кузьмич! – вскрикнул он.
– Как пропало?
– Дядюшка сказывает – с Квощинским никакого дела иметь не станет. И выгнал меня. И всё это из-за Павла Максимовича, который дурашно нагрубил… Поразмысли, что теперь делать. Дядюшка даже приказывал было мне побить Павла Максимовича.
Кузьмич не ответил ни слова… Тотчас собрался и через час был уже в гостях у друга, Марфы Фоминишны.
– Всё прахом пошло, – заявил он, не войдя, а вкатившись к нянюшке.
– Что прахом? Как прахом?
– Всё! Ваш Павел Максимович из-за своей вдовы треклятой…
И Кузьмич объяснился.
– Посиди, мой родной. Посиди. Я сейчас всё узнаю и ответ тебе дам.
И Марфа Фоминишна пошла к барыне.
– Павел Максимович начудил, – заявила она. – Из-за Маловой. Был у князя Александра Алексеевича у самого. Начудил.
– Что же такое? – оробела Анна Ивановна.
Марфа Фоминишна объяснила, что знала.
Анна Ивановна взволновалась и, вскочив с места, выговорила:
– Погоди здесь. Я сейчас пойду всё расскажу Петру Максимовичу. Так нельзя.
Квощинская вышла быстрой походкой из комнаты и через минуту была в кабинете мужа.
– Вот что ваш братец проделывает! – воскликнула она, ворвавшись к мужу. И затем женщина объяснила мужу всё то же.
– Да, безобразно. Совсем неблаговидно. Из-за поганой бабы расстраивать свадьбу племянницы! – заявил Пётр Максимович, тоже взволновавшись.
– Конечно, нехорошо. Грех и срам. А нам, почитай, несчастие. Из-за прихоти старого кота… пострадает наша Танюша.
– Кота? Что вы, Анна Ивановна? – укоризненно произнёс Квощинский, – Обождите, Я сейчас пойду и с ним переговорю.
И через минуту Пётр Максимович был у брата во флигеле, объясняя ему последствия всего, что произошло. Павел Максимович выслушал всё и смутился.
– Я не потерплю, чтобы племянница из-за меня пострадала! – выговорил он решительно.
Однако Квощинские не знали, что делать и что, собственно, предпринять, решили только не говорить дочери.
– Обождём, увидим, – решили они. – А Тане ни слова.
В тот же день, в сумерки, Сашок, не спросясь Кузьмича, поехал тоже переговорить и потолковать о беде. И произвёл переполох в доме.
И мать, и отец, и нянюшка тщательно скрыли всё от молодой девушки. Таня продолжала прыгать от счастья.
Когда Сашок немедленно приехал и без доклада лакея вошёл в гостиную, то через мгновенье к нему вышла не Анна Ивановна, а Таня. Девушка как бы выпорхнула из своей комнаты и прилетела на встречу к возлюбленному улыбающаяся, сияющая и, как всегда, румяная от смущения.
– Мама сейчас придёт. Я вас в окно увидела и послала ей сказать, – вымолвила она уже строго, как бы заранее объясняя свой нескромный поступок: являться одной к молодому человеку и жениху.
Сашок стоял среди комнаты, совсем по выражению: «как ошпаренный цыплёнок», расставив ноги, опустив голову, растопырив руки.
– Что вы? – воскликнула Таня. – Что вы, Александр Никитич?
– Татьяна Петровна! Мы несчастные.
– Мы? Несчастные? Мы?
– Да мы с вами несчастные. Всё повернулось кверх ногами. Нам только умирать остаётся.
– Почему? Что вы?
– Да разве вы не знаете?
– Что такое? Говорите, ради Господа!
– Дядюшка согласия не даёт!
– Дядюшка? Не даёт? Что же такое?
Сашок не ответил и, стоя в такой же беспомощной позе, вдруг полез в карман камзола. Вынув платок, он поднёс его к лицу и стал утирать глаза.
– Александр Никитич, – тихо и пугливо произнесла Таня.
Сашок только фыркнул в ответ и заплакал ещё шибче.
Таня начала тоже плакать, пошарила в кармане, не нашла платка и стала утирать слёзы рукавом…
– Говорит… Говорит… – начал Сашок, всхлипывая. – Говорит, что ни за что, никогда…
Но вдруг раздался страшный, пронзительный крик на весь дом.
Вскрикнула Таня… И замертво повалилась на пол… Отец и мать бросились в залу…
И весь дом заходил ходуном. Горя уже не было, а был один общий перепуг…
Все, сбежавшись, прежде всего унесли лишившуюся чувств девушку к ней в спальню, а затем послали за доктором.
Пётр Максимович вернулся к себе, не позвав Сашка.
Анна Ивановна, конечно, не отходила от дочери и говорила: «Бедная ты моя, бедная».
И Сашок, совершив переполох, поехал домой. «За делом приезжал!»
XXXI
Ввечеру Сашок сидел у себя в спальне, грустный, с красными глазами, с тяжёлой головой. Кузьмича не было дома. Он опять куда-то пропал. Среди тишины в комнатах послышался шорох. Конюх Тит появился на пороге спальни и остановился, видимо, смущённый своей дерзостью.
– Что ты? – бесстрастно, как человек, которому от горя не до мелочей обыденной жизни, произнёс Сашок.
– Я к вам… По делу к твоему сиятельству. Прости, Александр Никитич, – заговорил Тит. – Я из любви. Ей-Богу. Сейчас умереть, коли лгу. Жалостно мне смотреть. Ну вот я по любви и положил прийти.
– Ну что же тебе! – воскликнул Сашок. – Ты совсем чурбан! Нешто можешь ты меня утешить, что ли?
– Могу.
– Что-о?! – протянул Сашок, удивлённый глупостью малого и рассерженный.
– Могу. Прямо обещать не могу. А всё-таки испробовать могу. Дозволишь?
– Что? Олух! Что тебе дозволить!
– А вот чтобы выгорело дело, стало быть, желание твоего сиятельства на лад пошло. Может быть, у меня через бабусю и выгорит дело. Только разреши.
– Пошёл вон! – вспыхнул Сашок.
– Ты не серчай. Ей-же-ей! Пред Господом Богом божусь, что бабуся барыньке одной скажет всё, пояснит. А барынька своей приятельнице, а энта у самой служит у царицы. А потому может князю Александру Алексеевичу всё сказать, попросить. Барыня бабусе сказывала: какое, сказывала, у тебя дело, старуха, ни будет, ты мне говори, а я для тебя всё сделаю. Ей-Богу, Александр Микитич, не вру.
Сашок помолчал, глядя в лицо своего конюха, и вдруг ему показалось, что молодой малый не дурак и не безумный, а только не умеет объясняться толково. Он встал и, подойдя к Титу, засыпал его вопросами. Тит отвечал толково. Выведал что-то удивительное.
– А приятельница этой самой барыни при царице состоит? – спросил наконец Сашок в третий раз.
– То-то, да!
– И обещала твоей бабушке через эту приятельницу всё, что ни спроси, сделать?
– Ну да. Вот я и говорю твоему сиятельству, – начал Тит, но Сашок перебил его:
– И выходит толк из того, что твоя бабушка эту барыню просила?
– Завсегда! – оживился Тит. – Как по щучьему веленью. Раз было про огород… А там Матюшка на волю вышел, хоть господа его, Орловы, не хотели.
– Погоди болтать, – сказал Сашок и стал снова расспрашивать конюха. Наконец, поразмыслив, молодой человек вспомнил пословицу: «утопающий за соломинку хватается», и соломинка, бывает, помогает. И Сашок решил, чтобы наутро Тит шёл к своей старой прабабушке, всё ей рассказал и просил помочь. «А там будь что будет!»
Наутро парень был уже в Петровском и, расцеловавшись со старухой и с сестрой, тотчас же заявил:
– Ну, бабуся, я к тебе с поклоном! Что хошь делай, а помоги! Коли поможешь, то моё тебе будет вечное спасибо.
– Что такое? – удивилась Параскева.
– А вот, слушай!
И Тит подробно рассказал всё, что произошло в доме: как князь баловался, барыньку в карты выиграл, как за этой барынькой приезжал её благодетель, клянчил, просил князя отпустить её, а князь упёрся: выиграл – и шабаш! А там слово за слово они шибко разругались. Затем Тит описал подробно и даже картинно, со слов дворовых людей князя, как приезжала важная барыня в карете – тоже княгиня да ещё и генеральша и как она не только криком кричала в доме, всех ругала и поносила, а чуть не дралась и чуть самого князя не треснула. Собиралась тоже зачем-то ворота ломать.
Параскева таращила свои старые глаза и головой качала.
Затем Тит ещё подробнее передал, что приключилось вследствие ссоры князя с княгиней, как ему пришлось уступить и у него чуть не силком выигранную барыньку увезли. Оказалась она сестрицей генеральши.
– А в конце концов, – прибавил Тит, – мой Александр Мититич чуть не разливается, плачет. Благодетель-то, выходит, который князю всяких продерзостей наговорил, – родной дядя его невесты. Князь теперь на дыбы: не хочу, чтобы женился! Квощинские господа всё разливаются, а коли не разливаются, то так горюют, что смотреть жалко. А Александр Микитич ничего не может. Дядюшка приказывает – плюнь на них и женись на другой. А эта другая верхом на стуле катается! Ну, ради Создателя, помоги! Я вот тебе в ножки поклонюсь!
И Тит, привстав, действительно согнулся, тронул пальцем пол. Лицо его было не только серьёзно, но неподдельно грустно.
– Помоги, бабуся!
– Да что ты, дурак! Белены там в Москве объелся, что ли? Как же я помогу?
– Можешь, бабуся! Помнишь ты, что мы рассуждали про Матюшкину волю, что всё это твоя барыня московская состряпала, потому что недалече от царицы состоит. Ну вот ты опять помоги!
– Да как, глупый?
– Повидаешь её, скажи ей! Когда ты её повидаешь?
– Да, должно, скоро опять повидаю.
– Ну вот и скажи! Всё, что я тебе расписал, ты и ей распиши. Да и проси. Хоть в ноги кланяйся!
– Да о чём, дурак?
– Да о том, бабуся, чтобы она своей важной-то приятельнице сказала, а чтобы та князя уломала, чтобы он разрешил Александру Микитичу жениться на барышне Квощинской.
– Глупый. Ничего не будет.
– А я вот, ей-Богу, смекаю, что коли опять барыня твоя захочет словечко замолвить, то уж её-то барыня энта, что при царице, энта уж непременно князя знает и с князем поговорит. И князь послушается. Вот ей-Богу, мне всё это так сдаётся.
Параскева молчала и, наконец, покачала головой.
– Ничего не будет! Глупы вы! То Матюшка – самоварник орловский, мудрено ли было барыне иной, при царице состоящей, Ивану Григорьевичу словечко замолвить, а тот отпустил. А теперь, видишь, ступай она просить богача князя Козельского в его семейном деле. Тот – сам князь, сам важный, скажет: сударыня, не в своё дело не мешайтесь!
– Да ты только попроси, бабуся. Повидаешь ты её?
– Думаю, завтра же повидаю! Сказала – придёт посидеть к огороду.
– Ну, так скажи только, – молил Тит нежно. – А там что Бог даст. Ты сказать-то скажешь?
– Скажу, что же мне? А только ничего не будет.
– Ну и пущай не будет, а ты всё-таки скажи!.. Родимая! Бабуся!
– Ладно. Ладно. Скажу… Чего же тебе. Не божиться же зря мне, старой, как вы, зеленя… Что ни слово – всуе Господа призываете. Ох, грех с вами один.
И Тит, вернувшись в Москву, принёс радостную весть, что бабуся обещалась…
Старик дядька, узнав всё, страшно рассердился и обругал и конюха и питомца – дурнями.
– Что ты? – бесстрастно, как человек, которому от горя не до мелочей обыденной жизни, произнёс Сашок.
– Я к вам… По делу к твоему сиятельству. Прости, Александр Никитич, – заговорил Тит. – Я из любви. Ей-Богу. Сейчас умереть, коли лгу. Жалостно мне смотреть. Ну вот я по любви и положил прийти.
– Ну что же тебе! – воскликнул Сашок. – Ты совсем чурбан! Нешто можешь ты меня утешить, что ли?
– Могу.
– Что-о?! – протянул Сашок, удивлённый глупостью малого и рассерженный.
– Могу. Прямо обещать не могу. А всё-таки испробовать могу. Дозволишь?
– Что? Олух! Что тебе дозволить!
– А вот чтобы выгорело дело, стало быть, желание твоего сиятельства на лад пошло. Может быть, у меня через бабусю и выгорит дело. Только разреши.
– Пошёл вон! – вспыхнул Сашок.
– Ты не серчай. Ей-же-ей! Пред Господом Богом божусь, что бабуся барыньке одной скажет всё, пояснит. А барынька своей приятельнице, а энта у самой служит у царицы. А потому может князю Александру Алексеевичу всё сказать, попросить. Барыня бабусе сказывала: какое, сказывала, у тебя дело, старуха, ни будет, ты мне говори, а я для тебя всё сделаю. Ей-Богу, Александр Микитич, не вру.
Сашок помолчал, глядя в лицо своего конюха, и вдруг ему показалось, что молодой малый не дурак и не безумный, а только не умеет объясняться толково. Он встал и, подойдя к Титу, засыпал его вопросами. Тит отвечал толково. Выведал что-то удивительное.
– А приятельница этой самой барыни при царице состоит? – спросил наконец Сашок в третий раз.
– То-то, да!
– И обещала твоей бабушке через эту приятельницу всё, что ни спроси, сделать?
– Ну да. Вот я и говорю твоему сиятельству, – начал Тит, но Сашок перебил его:
– И выходит толк из того, что твоя бабушка эту барыню просила?
– Завсегда! – оживился Тит. – Как по щучьему веленью. Раз было про огород… А там Матюшка на волю вышел, хоть господа его, Орловы, не хотели.
– Погоди болтать, – сказал Сашок и стал снова расспрашивать конюха. Наконец, поразмыслив, молодой человек вспомнил пословицу: «утопающий за соломинку хватается», и соломинка, бывает, помогает. И Сашок решил, чтобы наутро Тит шёл к своей старой прабабушке, всё ей рассказал и просил помочь. «А там будь что будет!»
Наутро парень был уже в Петровском и, расцеловавшись со старухой и с сестрой, тотчас же заявил:
– Ну, бабуся, я к тебе с поклоном! Что хошь делай, а помоги! Коли поможешь, то моё тебе будет вечное спасибо.
– Что такое? – удивилась Параскева.
– А вот, слушай!
И Тит подробно рассказал всё, что произошло в доме: как князь баловался, барыньку в карты выиграл, как за этой барынькой приезжал её благодетель, клянчил, просил князя отпустить её, а князь упёрся: выиграл – и шабаш! А там слово за слово они шибко разругались. Затем Тит описал подробно и даже картинно, со слов дворовых людей князя, как приезжала важная барыня в карете – тоже княгиня да ещё и генеральша и как она не только криком кричала в доме, всех ругала и поносила, а чуть не дралась и чуть самого князя не треснула. Собиралась тоже зачем-то ворота ломать.
Параскева таращила свои старые глаза и головой качала.
Затем Тит ещё подробнее передал, что приключилось вследствие ссоры князя с княгиней, как ему пришлось уступить и у него чуть не силком выигранную барыньку увезли. Оказалась она сестрицей генеральши.
– А в конце концов, – прибавил Тит, – мой Александр Мититич чуть не разливается, плачет. Благодетель-то, выходит, который князю всяких продерзостей наговорил, – родной дядя его невесты. Князь теперь на дыбы: не хочу, чтобы женился! Квощинские господа всё разливаются, а коли не разливаются, то так горюют, что смотреть жалко. А Александр Микитич ничего не может. Дядюшка приказывает – плюнь на них и женись на другой. А эта другая верхом на стуле катается! Ну, ради Создателя, помоги! Я вот тебе в ножки поклонюсь!
И Тит, привстав, действительно согнулся, тронул пальцем пол. Лицо его было не только серьёзно, но неподдельно грустно.
– Помоги, бабуся!
– Да что ты, дурак! Белены там в Москве объелся, что ли? Как же я помогу?
– Можешь, бабуся! Помнишь ты, что мы рассуждали про Матюшкину волю, что всё это твоя барыня московская состряпала, потому что недалече от царицы состоит. Ну вот ты опять помоги!
– Да как, глупый?
– Повидаешь её, скажи ей! Когда ты её повидаешь?
– Да, должно, скоро опять повидаю.
– Ну вот и скажи! Всё, что я тебе расписал, ты и ей распиши. Да и проси. Хоть в ноги кланяйся!
– Да о чём, дурак?
– Да о том, бабуся, чтобы она своей важной-то приятельнице сказала, а чтобы та князя уломала, чтобы он разрешил Александру Микитичу жениться на барышне Квощинской.
– Глупый. Ничего не будет.
– А я вот, ей-Богу, смекаю, что коли опять барыня твоя захочет словечко замолвить, то уж её-то барыня энта, что при царице, энта уж непременно князя знает и с князем поговорит. И князь послушается. Вот ей-Богу, мне всё это так сдаётся.
Параскева молчала и, наконец, покачала головой.
– Ничего не будет! Глупы вы! То Матюшка – самоварник орловский, мудрено ли было барыне иной, при царице состоящей, Ивану Григорьевичу словечко замолвить, а тот отпустил. А теперь, видишь, ступай она просить богача князя Козельского в его семейном деле. Тот – сам князь, сам важный, скажет: сударыня, не в своё дело не мешайтесь!
– Да ты только попроси, бабуся. Повидаешь ты её?
– Думаю, завтра же повидаю! Сказала – придёт посидеть к огороду.
– Ну, так скажи только, – молил Тит нежно. – А там что Бог даст. Ты сказать-то скажешь?
– Скажу, что же мне? А только ничего не будет.
– Ну и пущай не будет, а ты всё-таки скажи!.. Родимая! Бабуся!
– Ладно. Ладно. Скажу… Чего же тебе. Не божиться же зря мне, старой, как вы, зеленя… Что ни слово – всуе Господа призываете. Ох, грех с вами один.
И Тит, вернувшись в Москву, принёс радостную весть, что бабуся обещалась…
Старик дядька, узнав всё, страшно рассердился и обругал и конюха и питомца – дурнями.
XXXII
Граф Воронцов обдумал и понял огромное значение данного ему поручения. Вечером, около восьми часов, уже при свечах канцлер входил в дом фельдмаршала Разумовского. Именитый хозяин дружески радушно встретил канцлера, с которым был давно коротко знаком и которого всегда во дни своей силы отличал среди многих и многих петербургских вельмож.
Теперь Разумовский имел основание ещё более уважать Воронцова за его поведение во время царствования Петра III, когда его родная племянница, графиня Елизавета Романовна Воронцова, была всесильной фавориткой.
Воронцов не мог предвидеть, как кратко будет царствование нового государя, а между тем не переходил на сторону фаворитки. С другой же племянницей, княгиней Дашковой, был в холодных отношениях, считая её взбалмошной женщиной, пустой, и звал «учёной трещоткой».
Заслышав стук экипажа, граф вышел и встретил канцлера наверху парадной лестницы.
– Чему обязан я, что вы, несмотря на важные заботы, посетили эрмита или схимника? – сказал он.
– По делу, Алексей Григорьевич. Не хочу лукавить. Собирался я давно, да всё откладывал за статскими делами. Но явился казус мудрёный и собрал меня в один день. Не взыщи за откровенную речь.
– Как всегда искренен, друг. За это и уважаю, – сказал Разумовский. – Всё-таки благодарен и рад. Милости прошу.
Они прошли несколько тёмных комнат. Люди шли впереди с канделябрами и светили им. Освещать пустые горницы без гостей считалось у здравомыслящих вельмож несообразным с разумом.
Когда оба сановника уселись в больших креслах около ярко горящего камина – заморского нововведения, а двери затворились за ушедшими людьми, Воронцов вздохнул, провёл рукой по лицу и заговорил:
– Не было у меня никогда и не будет более никогда к вам, друг мой, такого дела, как нынешнее. Не знаю сразу, как и приступить к нему, хотя много его обдумывал. Я от государыни.
– Надеюсь, что не ущерб мне… – произнёс Разумовский тихо и тревожно и подумал: «Конфискация».
– О нет! – воскликнул Воронцов. – Бог с вами! Государыня любит и уважает вас. Хотя дело прямо до вас касающееся, но ни заботы, ни чего-либо худого от него вам не будет. Чувства государыни к вам хорошо вам известны.
Воронцов смолк на мгновение, как бы обдумывая, с чего начать, и бессознательно оглядывался кругом себя. Наконец он вымолвил:
– Не смущайтесь вопросу моему, граф. Ведомо вам, чем стоустая, как сказывается, молва ставит вас по отношению к покойной государыне, за кого все привыкли вас почитать.
– Нет, граф. Я не знаю даже, что вы хотите сказать.
– Многие, Алексей Григорьевич, почитают вас за… По утверждению молвы всё российское дворянство почитает, что вы были обвенчаны… были в тайном браке.
– И в этом заключается ваше дело, ваше порученье? – спросил Разумовский глухо и тревожно.
– И да и нет.
– Позвольте, Михаил Ларивоныч. Либо да, либо нет. А иначе как же я отвечу. Пожалуй, отвечу, как всегда и прежде случалось отвечать, а однажды даже самому покойному государю Петру Фёдоровичу, спросившему меня о сём, среди вахтпарада, при сотне посторонних лиц, не только генералов, но субалтерн-офицеров и сержантов. Отвечу, что есть шутки и прибаутки смешные, есть умные, есть глупые, есть опасные, есть смертельные. Человек сих последних боится, какой бы он ни был охотник шутить. А люди или общество, толпа, что ли, – их не боится. Толпа не ответчик, потому что её и не называют. Говорят: молва гласит. А кто молва, где молва? Как молву к вопросу потянуть да проучить, чтобы не болтала пустяков и опасных шуток не шутила? Итак, Михаил Ларивоныч, поручила ли вам государыня спросить про эту молву и не приказала ли вам привезти ей мой ответ, правдивый и точный?
– Нет, Алексей Григорьевич. Этого поручения я не имею.
– От себя вы, стало быть, спрашиваете?
– Да.
– Но позвольте. В чём же тогда заключается поручение государыни?
– Моё поручение есть просьба её к вам: помочь советом через меня в одном деле.
– Вот и перейдём, граф, прямо к поручению и к делу государыни. Её просьба мне закон.
Воронцов молчал и, наконец, выговорил совершенно иным голосом, оттенок которого был неопределим.
Голос этот как будто говорил: «Моё дело – первой важности. Не упускай ни одного слова из моей речи. Старайся понять, что неясно. Яснее я не скажу».
– Помогите нам в устроении судьбы одной вдовы, на которой чуть не силком желают жениться. Так что, выходит, грозит ей, как народ сказывает – самокрутка. Но самокрутка особая. Без её собственного согласия.
Разумовский с изумлением поглядел в лицо собеседника и хотел уже выговорить: «Как? Что?»
Но Воронцов сам повторил:
– Молодую вдову, одинокую, без друзей и покровителей, хотят окрутить по-своему смелые люди и повенчать. Вот государыня и просит моей и через меня вашей помощи.
– Помощи?! Но какой?
– Всё дело в том, есть ли где и есть ли у кого, по вашему мнению, такие документы, которые смелые люди могут огласить, хотя бы даже силком. И на них потом сослаться, чтобы оправдать своё поведение и якобы узаконить его.
– Стало быть, моё дело указать, где эти документы, для того, чтобы их уничтожили. Это ли желание государыни?
– Нет. Её величество этого не сказала. Её величество совета просит, как поступить… Но я думаю, что ваше дело указать на документы… И тогда… Я не знаю, что делать… А государыня тоже не знает. Оттого она и просит вашего, граф, содействия.
– Совета, а не содействия.
– Если же вы скажете и докажете, – тонко добавил Воронцов, – что подобных документов нет и никогда не было… Это будет драгоценным советом! Вашего слова будет вполне достаточно… то есть вашей клятвы.
– Я в священном для меня деле, ради памяти обожаемого мною лица – лгать не хочу! – глухо проговорил Разумовский.
Наступило долгое молчание.
– Какой же исход, граф? – выговорил, наконец, Воронцов.
Разумовский вздрогнул при голосе канцлера, настолько глубоко задумался он, настолько далеко унеслись его мысли от окружающего.
Он протяжно вздохнул, медленным движением достал платок и отёр слёзы на глазах. Затем он молча встал, отворил потайной ящик в столе и вынул небольшую шкатулку. Открыв её ключиком, который был у него на шее с образками, он вынул свёрток бумаг, обвязанный розовой лентой. Затем он снова запер шкатулку и поставил её на место. Со свёртком в руке тихо вернулся он и снова сел у камина.
В свёртке, который фельдмаршал развязал, оказались две бумага. Утирая набегавшие слёзы, он начал читать их про себя.
Воронцов молча ждал.
Медленно прочитав всё и дочитав вторую бумагу, Разумовский поцеловал её внизу, где видны были подписи… И лёгким движением он бросил бумаги на уголья тлеющего камина.
– Алексей Григорьевич! – тихо вскрикнул Воронцов и невольно привстал.
Разумовский не ответил и даже головы не повернул на восклицание.
Бумажные листы тотчас вспыхнули, свёртываясь в чёрную трубочку, и пламя ярко осветило горницу и двух сидящих. Но тотчас же всё исчезло вновь, только серые пылинки потянуло жаром вверх и унесло в трубу.
– Гражданский подвиг, Алексей Григорьевич. Слава тебе! Царица не ошиблась в вас. Но что я отвечу?
– Доложите государыне, дорогой Михаил Ларивоныч, что если бы молва народа была истинною, то были бы документы. А я, граф Алексей Разумовский, верный её раб, свято чтущий память моей покойной благодетельницы и верноподданный государыни Екатерины II, даю моё честное слово, коим никогда кривде не послужил, что никаких документов, могущих подтвердить молву народную, нет на свете.
– Нет, нет, скажу я. Пусть знает она. Оценит.
– Зачем. Нет, друг. Я этого не хочу. Спасибо мне за это мало, а награда будет обидой. Иное не продаётся, а только жертвуется. Скажи ей: была бы правда, были бы документы. А их нет. И я, мол, сам могу присягой подтвердить, что их нет.
– Зачем лишать себя благодарности, признательности монарха, – воскликнул Воронцов, – если заслужил…
– Поневоле… – ухмыльнулся горько малоросс.
Воронцов поднялся, протянул обе руки Разумовскому и молча крепко поцеловался с ним три раза.
Через несколько минут канцлер уже уехал, а фельдмаршал был снова в той же горнице у потухшего и похолодевшего камина. И положив на руки голову, сидел он неподвижно. Спустя час он поднялся и прошептал:
– По греху – наказание!.. За гордость и тщеславие – Господь наказал. Пред современниками робел похвастать. Желалось пред начальством после смерти безопасно побахвалиться. И вот сгинуло всё!
Теперь Разумовский имел основание ещё более уважать Воронцова за его поведение во время царствования Петра III, когда его родная племянница, графиня Елизавета Романовна Воронцова, была всесильной фавориткой.
Воронцов не мог предвидеть, как кратко будет царствование нового государя, а между тем не переходил на сторону фаворитки. С другой же племянницей, княгиней Дашковой, был в холодных отношениях, считая её взбалмошной женщиной, пустой, и звал «учёной трещоткой».
Заслышав стук экипажа, граф вышел и встретил канцлера наверху парадной лестницы.
– Чему обязан я, что вы, несмотря на важные заботы, посетили эрмита или схимника? – сказал он.
– По делу, Алексей Григорьевич. Не хочу лукавить. Собирался я давно, да всё откладывал за статскими делами. Но явился казус мудрёный и собрал меня в один день. Не взыщи за откровенную речь.
– Как всегда искренен, друг. За это и уважаю, – сказал Разумовский. – Всё-таки благодарен и рад. Милости прошу.
Они прошли несколько тёмных комнат. Люди шли впереди с канделябрами и светили им. Освещать пустые горницы без гостей считалось у здравомыслящих вельмож несообразным с разумом.
Когда оба сановника уселись в больших креслах около ярко горящего камина – заморского нововведения, а двери затворились за ушедшими людьми, Воронцов вздохнул, провёл рукой по лицу и заговорил:
– Не было у меня никогда и не будет более никогда к вам, друг мой, такого дела, как нынешнее. Не знаю сразу, как и приступить к нему, хотя много его обдумывал. Я от государыни.
– Надеюсь, что не ущерб мне… – произнёс Разумовский тихо и тревожно и подумал: «Конфискация».
– О нет! – воскликнул Воронцов. – Бог с вами! Государыня любит и уважает вас. Хотя дело прямо до вас касающееся, но ни заботы, ни чего-либо худого от него вам не будет. Чувства государыни к вам хорошо вам известны.
Воронцов смолк на мгновение, как бы обдумывая, с чего начать, и бессознательно оглядывался кругом себя. Наконец он вымолвил:
– Не смущайтесь вопросу моему, граф. Ведомо вам, чем стоустая, как сказывается, молва ставит вас по отношению к покойной государыне, за кого все привыкли вас почитать.
– Нет, граф. Я не знаю даже, что вы хотите сказать.
– Многие, Алексей Григорьевич, почитают вас за… По утверждению молвы всё российское дворянство почитает, что вы были обвенчаны… были в тайном браке.
– И в этом заключается ваше дело, ваше порученье? – спросил Разумовский глухо и тревожно.
– И да и нет.
– Позвольте, Михаил Ларивоныч. Либо да, либо нет. А иначе как же я отвечу. Пожалуй, отвечу, как всегда и прежде случалось отвечать, а однажды даже самому покойному государю Петру Фёдоровичу, спросившему меня о сём, среди вахтпарада, при сотне посторонних лиц, не только генералов, но субалтерн-офицеров и сержантов. Отвечу, что есть шутки и прибаутки смешные, есть умные, есть глупые, есть опасные, есть смертельные. Человек сих последних боится, какой бы он ни был охотник шутить. А люди или общество, толпа, что ли, – их не боится. Толпа не ответчик, потому что её и не называют. Говорят: молва гласит. А кто молва, где молва? Как молву к вопросу потянуть да проучить, чтобы не болтала пустяков и опасных шуток не шутила? Итак, Михаил Ларивоныч, поручила ли вам государыня спросить про эту молву и не приказала ли вам привезти ей мой ответ, правдивый и точный?
– Нет, Алексей Григорьевич. Этого поручения я не имею.
– От себя вы, стало быть, спрашиваете?
– Да.
– Но позвольте. В чём же тогда заключается поручение государыни?
– Моё поручение есть просьба её к вам: помочь советом через меня в одном деле.
– Вот и перейдём, граф, прямо к поручению и к делу государыни. Её просьба мне закон.
Воронцов молчал и, наконец, выговорил совершенно иным голосом, оттенок которого был неопределим.
Голос этот как будто говорил: «Моё дело – первой важности. Не упускай ни одного слова из моей речи. Старайся понять, что неясно. Яснее я не скажу».
– Помогите нам в устроении судьбы одной вдовы, на которой чуть не силком желают жениться. Так что, выходит, грозит ей, как народ сказывает – самокрутка. Но самокрутка особая. Без её собственного согласия.
Разумовский с изумлением поглядел в лицо собеседника и хотел уже выговорить: «Как? Что?»
Но Воронцов сам повторил:
– Молодую вдову, одинокую, без друзей и покровителей, хотят окрутить по-своему смелые люди и повенчать. Вот государыня и просит моей и через меня вашей помощи.
– Помощи?! Но какой?
– Всё дело в том, есть ли где и есть ли у кого, по вашему мнению, такие документы, которые смелые люди могут огласить, хотя бы даже силком. И на них потом сослаться, чтобы оправдать своё поведение и якобы узаконить его.
– Стало быть, моё дело указать, где эти документы, для того, чтобы их уничтожили. Это ли желание государыни?
– Нет. Её величество этого не сказала. Её величество совета просит, как поступить… Но я думаю, что ваше дело указать на документы… И тогда… Я не знаю, что делать… А государыня тоже не знает. Оттого она и просит вашего, граф, содействия.
– Совета, а не содействия.
– Если же вы скажете и докажете, – тонко добавил Воронцов, – что подобных документов нет и никогда не было… Это будет драгоценным советом! Вашего слова будет вполне достаточно… то есть вашей клятвы.
– Я в священном для меня деле, ради памяти обожаемого мною лица – лгать не хочу! – глухо проговорил Разумовский.
Наступило долгое молчание.
– Какой же исход, граф? – выговорил, наконец, Воронцов.
Разумовский вздрогнул при голосе канцлера, настолько глубоко задумался он, настолько далеко унеслись его мысли от окружающего.
Он протяжно вздохнул, медленным движением достал платок и отёр слёзы на глазах. Затем он молча встал, отворил потайной ящик в столе и вынул небольшую шкатулку. Открыв её ключиком, который был у него на шее с образками, он вынул свёрток бумаг, обвязанный розовой лентой. Затем он снова запер шкатулку и поставил её на место. Со свёртком в руке тихо вернулся он и снова сел у камина.
В свёртке, который фельдмаршал развязал, оказались две бумага. Утирая набегавшие слёзы, он начал читать их про себя.
Воронцов молча ждал.
Медленно прочитав всё и дочитав вторую бумагу, Разумовский поцеловал её внизу, где видны были подписи… И лёгким движением он бросил бумаги на уголья тлеющего камина.
– Алексей Григорьевич! – тихо вскрикнул Воронцов и невольно привстал.
Разумовский не ответил и даже головы не повернул на восклицание.
Бумажные листы тотчас вспыхнули, свёртываясь в чёрную трубочку, и пламя ярко осветило горницу и двух сидящих. Но тотчас же всё исчезло вновь, только серые пылинки потянуло жаром вверх и унесло в трубу.
– Гражданский подвиг, Алексей Григорьевич. Слава тебе! Царица не ошиблась в вас. Но что я отвечу?
– Доложите государыне, дорогой Михаил Ларивоныч, что если бы молва народа была истинною, то были бы документы. А я, граф Алексей Разумовский, верный её раб, свято чтущий память моей покойной благодетельницы и верноподданный государыни Екатерины II, даю моё честное слово, коим никогда кривде не послужил, что никаких документов, могущих подтвердить молву народную, нет на свете.
– Нет, нет, скажу я. Пусть знает она. Оценит.
– Зачем. Нет, друг. Я этого не хочу. Спасибо мне за это мало, а награда будет обидой. Иное не продаётся, а только жертвуется. Скажи ей: была бы правда, были бы документы. А их нет. И я, мол, сам могу присягой подтвердить, что их нет.
– Зачем лишать себя благодарности, признательности монарха, – воскликнул Воронцов, – если заслужил…
– Поневоле… – ухмыльнулся горько малоросс.
Воронцов поднялся, протянул обе руки Разумовскому и молча крепко поцеловался с ним три раза.
Через несколько минут канцлер уже уехал, а фельдмаршал был снова в той же горнице у потухшего и похолодевшего камина. И положив на руки голову, сидел он неподвижно. Спустя час он поднялся и прошептал:
– По греху – наказание!.. За гордость и тщеславие – Господь наказал. Пред современниками робел похвастать. Желалось пред начальством после смерти безопасно побахвалиться. И вот сгинуло всё!
XXXIII
На другой день канцлер Воронцов был в Петровском и входил к императрице с бодрым видом и оживлённо-довольным лицом.
Государыня принимая его, пытливо поглядела ему в лицо и улыбнулась:
– Ну-с. Как дело вдовы?
– Ваше величество. Всё дело заключалось в глупой молве, как оно зачастую бывает. Доказательств этой молвы нет никаких. И граф Алексей Григорьевич приказал доложить вашему императорскому величеству, что он даёт честное слово, что документов не существует.
Воронцов с ударением и оттягивая речь произнёс последние слова.
– Нет ничего?
– Нет, ваше величество. Граф даёт честное слово и готов клятву принести.
Государыня задумалась, но потом, встрепенувшись, прибавила:
– И не было никогда? Неужели?
Воронцов молчал и потупился.
– Как вы сами предполагаете, Михаил Ларивоныч? Скажите ваше мнение о сём?
Государыня оттенила умышленно слова: «предполагаете» и «ваше».
– Предполагаю, ваше величество, что были и вдруг сгорели в камине в одну секунду. Но это ведь моё личное соображение.
– Соображение… Вам это подсказал ваш разум, ваша догадка?.. Или… Или ваши глаза?
– И глаза, и догадка, ваше величество. Комедиантства в графе я допустить не могу.
– Стало быть, вдова моя может быть спокойна?..
– Вполне, ваше величество.
– Благодарю вас! Я не забуду, чем я вам обязана! – с чувством произнесла Екатерина.
– Мне? Но я здесь ни при чём. Граф Алексей Григорьевич сам…
– Нет. Вы всё сделали. Я одна, без вас, никогда бы не решилась… просить этого. Просить такой огромной жертвы, такого доказательства преданности подданного – нельзя, А приказывать? Избави, Боже. Наши повеленья не должны гнётом падать на чувства, на души и сердца подданных. И вот вы помогли. Это ваше деяние важнее по своим последствиям наших с вами хитросплетений по отношению к европейским кабинетам. Благодарю вас и повторяю – никогда не забуду.
Воронцов вышел, государыня весело улыбнулась. Лицо её засияло радостью. Она тихонько хлопнула в ладоши и почти шаловливо вымолвила вслух пред собой, мысленно к кому-то обращаясь:
– Да. Oui, mon cher ami. [231]Есть такая французская пословица: «A roue-roue et demie!»
Государыня принимая его, пытливо поглядела ему в лицо и улыбнулась:
– Ну-с. Как дело вдовы?
– Ваше величество. Всё дело заключалось в глупой молве, как оно зачастую бывает. Доказательств этой молвы нет никаких. И граф Алексей Григорьевич приказал доложить вашему императорскому величеству, что он даёт честное слово, что документов не существует.
Воронцов с ударением и оттягивая речь произнёс последние слова.
– Нет ничего?
– Нет, ваше величество. Граф даёт честное слово и готов клятву принести.
Государыня задумалась, но потом, встрепенувшись, прибавила:
– И не было никогда? Неужели?
Воронцов молчал и потупился.
– Как вы сами предполагаете, Михаил Ларивоныч? Скажите ваше мнение о сём?
Государыня оттенила умышленно слова: «предполагаете» и «ваше».
– Предполагаю, ваше величество, что были и вдруг сгорели в камине в одну секунду. Но это ведь моё личное соображение.
– Соображение… Вам это подсказал ваш разум, ваша догадка?.. Или… Или ваши глаза?
– И глаза, и догадка, ваше величество. Комедиантства в графе я допустить не могу.
– Стало быть, вдова моя может быть спокойна?..
– Вполне, ваше величество.
– Благодарю вас! Я не забуду, чем я вам обязана! – с чувством произнесла Екатерина.
– Мне? Но я здесь ни при чём. Граф Алексей Григорьевич сам…
– Нет. Вы всё сделали. Я одна, без вас, никогда бы не решилась… просить этого. Просить такой огромной жертвы, такого доказательства преданности подданного – нельзя, А приказывать? Избави, Боже. Наши повеленья не должны гнётом падать на чувства, на души и сердца подданных. И вот вы помогли. Это ваше деяние важнее по своим последствиям наших с вами хитросплетений по отношению к европейским кабинетам. Благодарю вас и повторяю – никогда не забуду.
Воронцов вышел, государыня весело улыбнулась. Лицо её засияло радостью. Она тихонько хлопнула в ладоши и почти шаловливо вымолвила вслух пред собой, мысленно к кому-то обращаясь:
– Да. Oui, mon cher ami. [231]Есть такая французская пословица: «A roue-roue et demie!»
XXXIV
Прошло пять дней, и с чудодеем князем Козельским было два приключения. Своего рода чудеса, но не им совершённые, а с ним совершившиеся.
В дом явился посланный из Петровского от имени Марьи Саввишны Перекусихиной, потребовавшей к себе молодого князя Козельского. Сашок смутился и оробел.
Князь решил, что дело касается, очевидно, его, а не племянника. Перекусихина только не хочет его тревожить. И он поехал сам. Он смущался тоже… История с Маловой слишком нашумела в Москве. Неужели ему, старику, будет «передано» замечание?!
Через два часа князь вернулся домой, тотчас позвал Сашка к себе и объявил:
– На твой брак с девицей Квощинской даю тебе моё согласие… Почему так вдруг – не твоё дело.
Сашок вскрикнул и бросился целовать дядю.
– Только скажу… – продолжал князь. – Чудеса в решете… Должно быть, у Квощинских есть «рука», чтобы высочайшие персоны могли снисходить к их семейным обстоятельствам. Завтра поеду самолично знакомиться с Петром и мириться с Павлом, чтобы оба Максимыча были довольны. И рад бы наплевать на обоих, да не могу. Возбраняется. Чудеса!
В дом явился посланный из Петровского от имени Марьи Саввишны Перекусихиной, потребовавшей к себе молодого князя Козельского. Сашок смутился и оробел.
Князь решил, что дело касается, очевидно, его, а не племянника. Перекусихина только не хочет его тревожить. И он поехал сам. Он смущался тоже… История с Маловой слишком нашумела в Москве. Неужели ему, старику, будет «передано» замечание?!
Через два часа князь вернулся домой, тотчас позвал Сашка к себе и объявил:
– На твой брак с девицей Квощинской даю тебе моё согласие… Почему так вдруг – не твоё дело.
Сашок вскрикнул и бросился целовать дядю.
– Только скажу… – продолжал князь. – Чудеса в решете… Должно быть, у Квощинских есть «рука», чтобы высочайшие персоны могли снисходить к их семейным обстоятельствам. Завтра поеду самолично знакомиться с Петром и мириться с Павлом, чтобы оба Максимыча были довольны. И рад бы наплевать на обоих, да не могу. Возбраняется. Чудеса!