Страница:
Квощинские были исконные москвичи, дворяне средней руки по положению общественному и по состоянию. Отличительная черта семьи заключалась в том, что кто с ними знакомился и видел их в первый раз в жизни, старался вспомнить, не знавал ли он их прежде или не напоминают ли они чересчур какую-либо семью, уже знакомую давно.
Происходило это потому, что Квощинские были такой семьёй, каких было в Москве до полусотни. Всё, что было в них самих, что было у них и крутом них, было будто не своё, а заимствованное, скопированное с других.
Как дома их были окрашены в серую краску, так же точно всё было того же цвета… И они сами, и всё, что они делали и говорили, и всё, что их окружало…
Но семья, конечно, никому не подражала. Она жила так, как следует жить дворянам, рассуждала, действовала, веровала, радовалась и горевала на свой лад и вместе с тем на тот же самый лад, как и все остальные дворянские семьи Москвы. А все, не только сами отцы семейств, все их чада и домочадцы походили на таковых же соседних. Даже их нянюшки и мамушки, их кормилицы, сенные и горничные девушки, их дворецкие, дядьки, кучера и форейторы тоже походили на форейторов, дворецких, мамушек соседней дворянской семьи. Все обедали или ложились спать в одно и то же время, у всех были одинаковые ливрейные лакеи, громоздкие рыдваны и сытые цуги смирных коней; все ели после обеда те же сласти или печенье и смоквы и затем ложились не спать, а отдыхать, но засыпали; всё так же прислушивались к пересудам, сплетням, так же постились, так же молились перед киотами и божницами, так же боялись дурного глаза, так же болели на масленице от мясопуста и блинов, а на Святой от разговения после семинедельного воздержания; всё так же хвастались дядюшкой, тётушкой, двоюродным братцем, которые в Питере важные птицы; всё так же женились, рожали и, народив, женили и выдавали замуж. Жизнь шла одинаково изо дня в день, мирно, тихо и благодушно, пока не случался в столице большущий пожар, не умер князь Иван Иваныч, который «вчера ведь ещё жив был», пока не грянул слух, что опять война с немцем или с турком, а Петя, Вася, Миша должны идти воевать и быть подстреленными.
Вместе с тем нравственный облик семьи Квощинских, которая являлась отражением всех дворян-москвичей, внушал неотразимо, непреоборимо уважение и любовь.
Сам Пётр Максимович был человек ограниченный, едва грамотный, но честнейший и добрейший. Его честность, то есть чистота понятий и убеждений, его доброта, то есть сердечность и справедливость по отношению к крепостным (во дни существования Салтычихи) делали его украшением своей среды.
Анна Ивановна, боготворившая мужа через тридцать лет супружества так же пылко, как и в первый год, была, конечно, невольно его отголоском во всём и подражательницей.
Сын Паша, добрый, тихий, ласковый, был любим всеми, а дочь Таня даже обожаема. Врагов у семьи не было и не могло быть. Пётр Максимович за всю свою жизнь никого не обидел, а если прямо высказывал худым людям правду-матку, то умел это делать так мягко, сердечно, будто соболезнуя этому их худу, что и эти люди не озлоблялись, не становились его тайными врагами. Жена и дети подражали отцу в правиле: «Добрых людей уважай и им подражать старайся, худых людей не озлобляй и сторонись от них!»
Это было заповедью Петра Максимовича. Но, помимо всего этого, Квощинский иногда удивлял друзей и знакомых некоторыми своими мнениями, которых у других дворян не было, и иногда совсем необыкновенными, не худыми, а странными.
Так, он высказывал мнение, что люди все, без различия состояния, созданы по образу и подобию Божию. Что барин, что холоп – равно все человеки. А потому человек человеку принадлежать, как бы какое движимое имущество, как диван или карета, не должен. Это не Божеский закон, а измышленный. А потому и не вечный. «Не убий» – Божеский закон. «Повинуйся родителям и установленным властям» – тоже Божеский и вечный закон. Было так всегда и будет так всегда. А вот продавать и покупать живых людей и считать их своей собственностью, как бы коров или лошадей… Это всегда было… Ну, а впредь не будет! Крепостные люди, хамы и холопы или рабы в грядущих временах исчезнут. Люди людям принадлежать не должны и потому принадлежать не будут. Когда? Бог весть! Может, и через тысячу лет.
И многие друзья-дворяне на такие речи Квощинского только головами качали.
XIV
XV
XVI
Происходило это потому, что Квощинские были такой семьёй, каких было в Москве до полусотни. Всё, что было в них самих, что было у них и крутом них, было будто не своё, а заимствованное, скопированное с других.
Как дома их были окрашены в серую краску, так же точно всё было того же цвета… И они сами, и всё, что они делали и говорили, и всё, что их окружало…
Но семья, конечно, никому не подражала. Она жила так, как следует жить дворянам, рассуждала, действовала, веровала, радовалась и горевала на свой лад и вместе с тем на тот же самый лад, как и все остальные дворянские семьи Москвы. А все, не только сами отцы семейств, все их чада и домочадцы походили на таковых же соседних. Даже их нянюшки и мамушки, их кормилицы, сенные и горничные девушки, их дворецкие, дядьки, кучера и форейторы тоже походили на форейторов, дворецких, мамушек соседней дворянской семьи. Все обедали или ложились спать в одно и то же время, у всех были одинаковые ливрейные лакеи, громоздкие рыдваны и сытые цуги смирных коней; все ели после обеда те же сласти или печенье и смоквы и затем ложились не спать, а отдыхать, но засыпали; всё так же прислушивались к пересудам, сплетням, так же постились, так же молились перед киотами и божницами, так же боялись дурного глаза, так же болели на масленице от мясопуста и блинов, а на Святой от разговения после семинедельного воздержания; всё так же хвастались дядюшкой, тётушкой, двоюродным братцем, которые в Питере важные птицы; всё так же женились, рожали и, народив, женили и выдавали замуж. Жизнь шла одинаково изо дня в день, мирно, тихо и благодушно, пока не случался в столице большущий пожар, не умер князь Иван Иваныч, который «вчера ведь ещё жив был», пока не грянул слух, что опять война с немцем или с турком, а Петя, Вася, Миша должны идти воевать и быть подстреленными.
Вместе с тем нравственный облик семьи Квощинских, которая являлась отражением всех дворян-москвичей, внушал неотразимо, непреоборимо уважение и любовь.
Сам Пётр Максимович был человек ограниченный, едва грамотный, но честнейший и добрейший. Его честность, то есть чистота понятий и убеждений, его доброта, то есть сердечность и справедливость по отношению к крепостным (во дни существования Салтычихи) делали его украшением своей среды.
Анна Ивановна, боготворившая мужа через тридцать лет супружества так же пылко, как и в первый год, была, конечно, невольно его отголоском во всём и подражательницей.
Сын Паша, добрый, тихий, ласковый, был любим всеми, а дочь Таня даже обожаема. Врагов у семьи не было и не могло быть. Пётр Максимович за всю свою жизнь никого не обидел, а если прямо высказывал худым людям правду-матку, то умел это делать так мягко, сердечно, будто соболезнуя этому их худу, что и эти люди не озлоблялись, не становились его тайными врагами. Жена и дети подражали отцу в правиле: «Добрых людей уважай и им подражать старайся, худых людей не озлобляй и сторонись от них!»
Это было заповедью Петра Максимовича. Но, помимо всего этого, Квощинский иногда удивлял друзей и знакомых некоторыми своими мнениями, которых у других дворян не было, и иногда совсем необыкновенными, не худыми, а странными.
Так, он высказывал мнение, что люди все, без различия состояния, созданы по образу и подобию Божию. Что барин, что холоп – равно все человеки. А потому человек человеку принадлежать, как бы какое движимое имущество, как диван или карета, не должен. Это не Божеский закон, а измышленный. А потому и не вечный. «Не убий» – Божеский закон. «Повинуйся родителям и установленным властям» – тоже Божеский и вечный закон. Было так всегда и будет так всегда. А вот продавать и покупать живых людей и считать их своей собственностью, как бы коров или лошадей… Это всегда было… Ну, а впредь не будет! Крепостные люди, хамы и холопы или рабы в грядущих временах исчезнут. Люди людям принадлежать не должны и потому принадлежать не будут. Когда? Бог весть! Может, и через тысячу лет.
И многие друзья-дворяне на такие речи Квощинского только головами качали.
XIV
Исчезавший загадочно из дому старик дядька молодого князя бывал именно в доме Квощинских у друга, Марфы Фоминишны. Причина его посещений была в семье не тайной. Няня и дядька «стакнулись» в сугубо важном деле. В тот самый день, когда Сашок принял и выгнал от себя Вавилона Ассирьевича Покуду, дядька снова отпросился в гости к другу.
Восемнадцатилетняя Таня, простодушно весёлая, но скучающая, была у окошка и первая увидала Кузьмича, идущего через двор. Девушка вскочила и бросилась бегом по всем комнатам и коридору. Влетев к нянюшке, она закричала, поднимая руки над головой… Если бы не её сияющее лицо, то старуха обомлела бы от страха и поверила в пожар.
– Фоминишна, родимая!
– Ну?! – всё-таки оторопела няня.
– Кузьмич… Сама видела… Идёт…
– Ах, отчаянная. Даже напужала.
– Кузьмич! Кузьмич!
– Слышу… слышу… Так уходи, егоза… Вишь ведь… Наш пострел везде поспел. Уходи скорее.
– Он ещё во дворе… Только вот что, няня. Ты не притворяй дверь совсем. Я одним глазком погляжу и послушаю…
– Что ты! Что ты! С ума сошла, – испугалась Фоминишна. – Вот выдумает. И думать не моги этак безобразничать. Заметит он – что подумает?
– Няня… милая… Одним…
– Ни за какие ковриги.
– Одним глазком…
– Уходи! – сказала Фоминишна сердитым шёпотом. – Слышишь, Дашутка бежит с докладом. Увидит тебя да твоё розовое личико – догадается… Иди, отчаянная…
И, выпроводив питомицу, старуха вышла в коридор. Девчонка лет четырнадцати уже подбежала к её дверям и тихо вымолвила:
– Марфа Фоминишна, к вам Иван Кузьмич княжеский. Спрашивает, можно ль…
– Зови, зови. Очень рада, скажи, – усилила голос няня, завидя гостя в конце коридора и зная, что он услышит.
Между тем Таня уже влетела к матери в спальню и вскрикнула:
– Матушка! Кузьмич к ней пришёл…
– Ну так что же? Нешто можно так скакать девице из-за пустяков, – строго выговорила Анна Ивановна. – Ступай к себе, стрекоза.
И едва дочь вышла и поднялась по лестнице к себе в мезонин, Квощинская, прислушавшись, тотчас же вышла и быстро направилась на половину мужа.
– Пётр Максимович, – выговорила она, слегка задохнувшись от ходьбы…
– Что?! – несколько опешил Квощинский, заметив в лице жены что-то особенное…
– Кузьмич у Фоминишны, – шёпотом и многозначительно выговорила женщина.
«Кузьмич у Фоминишны», сношения их няни с дядькой князя имели, конечно, огромное значение в семье за последнее время.
Квощинский бывал часто задумчив и озабочен: «Выйдет ли что? Или ничего не выйдет?»
Анна Ивановна, объявив важную новость, села в кресло. Наступило молчание, так как Пётр Максимович насупился и ничего не ответил, только бросил на стол книгу, которую читал.
Затем он встал и начал ходить по кабинету.
– Дай Бог, – вымолвил он наконец тихо. – Да. Всё во власти Божией… Всякий наш шаг…
– Иногда и обстоятельства непредвиденные и случайные, – робко вставила Анна Ивановна.
– Вздор. Полно, матушка… Обстоятельства?! А кто их позволяет? Случай? А кто случай посылает? Провидение! А что такое Провидение?.. Кто?
И снова наступило молчание.
– Да. Дай Бог. Молодой князь прямо изрядный человек. Его все, кого ни спроси, хвалят. Добрый, скромный, поведения истинно дворянского, благоприличного, ни карт, ни вина, ни подолов бабьих не знает. Живёт, прямо сказать, как девица-невеста. Да. Этакого бы супруга нашей Танюше… Я бы просто… Да что говорить… Прямо обещание даю. В Киев пешком пойду. Да и немудрёно дать, правда, такое обещание, потому что брат Павел со мной пойдёт.
– А я? И я пойду.
– Ну, вот… Вместе все трое.
– Только одно вот обидно. У него немного достоянья… – вздохнула Квощинская.
– А богач да козырник, – строго спросил муж, – хорошо? Ныне прокозырял пять тысяч, завтра десять… Или бабий махальник… Что ни увидел юбку – и махнул за ней.
И супруги снова замолчали.
– Вот кабы дяденька его был другой человек!.. Ино дело! Дал бы племяннику из своих доходов хоть четверть… – заговорила, снова вздыхая, Анна Ивановна.
– Если бы не мороз, овёс до неба дорос. Спасибо и за то, что навёртывается жених – прекрасный человек…
– Да… Вдруг будет Татьяна Петровна княгиня Козельская, урождённая Квощинская, – тихо проговорила Анна Ивановна, улыбаясь.
– Это пустое… Для счастия не нужно…
– Ну, всё ж таки…
– Пустое. Титулы и деньги – пустяковое дело. Чистая душа – вот основание для счастия. Да авось… Авось. Я мало видел этого Кузьмича, а верю, что он человек рассудительный и зря болтать и действовать не станет. А от него много зависит. И мы с тобой не сами поженились. Кабы не вмешалась старуха Агафья, твоей матушки ключница, – ничего бы, пожалуй, не было.
– Ещё бы не Агафья. Я хорошо помню, а вы забыли. Вам прочили княжну Яновскую… А Агаша наша всё перевернула. И лицо-то изнанкой вышло.
Между тем нянюшка, приняв дорогого гостя, княжего дядьку, приказала подать самовар.
Кузьмич, поздоровавшись, тотчас справился о здоровье господ, потом понюхал табаку из тавлинки [218]и выговорил:
– Ну, а ты сама, сударыня моя, Марфа Фоминишна… Сама как?
– Прихварываю… Да что Бога гневить… Мне и не надо здоровья… Мне и помирать пора, – заявила нянюшка, – Вот только бы увидели мои глаза мою Танюшу при благополучии и счастии брачном… Тогда мне и жить больше не надо.
– Как можно?.. У выхоленного дитя свои детки пойдут, за коими приглядеть тоже пожелается.
– Оно конечно. Что говорить. Захочется.
– То-то. То-то… Я тоже вот скажу. Женится на ком мой князинька. Я тоже махоньких князьков пожелаю на руках подержать…
Наступило молчание.
– Да, – вздохнул вдруг Кузьмич, – надо мне ему постараться найти жёнушку в Москве… Вот хоть бы, говорю, вроде бы твоей барышни. Прямо говорю…
– И я сказываю то же, Иван Кузьмич… – ответила Марфа Фоминишна. – Коли твой, говоришь, князь – доброта самая, то уж наша-то Татьяна Петровна – сущий херувим. Этакой доброты не бывало да и не будет. Опроси всю Москву…
– Знаю, знаю… Опрашивал, золотая моя. Все хвалят до небес.
– И из себя красавица и крепыш девица… Одно вот. Не богачка. Но всё ж таки после кончины родителей вот эфтот дом ейный будет. А дома в Москве всё дорожают.
– Ну, это что! – отмахнулся Кузьмич. – Деньги – дело наживное. У князя своё достояньице есть. А помри, прости Господи, его чудодей-дяденька без какого срамного завещания, то всё ему пойдёт. А у князя-то Александра Лексеича страшнеющее состояние… Да. Так вот оно что!.. Вот и давай-ка, Марфа Фоминишна, мыслями раскидывать…
– Я всею моею душой, Иван Кузьмич… – воскликнула няня. – Я и господам моим однажды уже закидывала про всё это, будто ненароком. Ну и они, конечно, про князя одно хорошее слыхали, тоже расположение в себе к нему чувствуют. Только опять, понятное дело, наказали мне строго-настрого никому об этом не разбалтывать да и девочку нашу разговором, ей непригодным, не смущать. Пока что она не должна, по девичеству своему, ничего знать о наших с тобой размышлениях.
– Ещё бы? Зачем. Не её это дело.
Более часа просидел дядька у няни, и друзья без перерыва говорили, но нового больше ничего не сказали.
Всякий раз повторялось то же теми же словами.
Нянюшка ни словом ни разу не обмолвилась Кузьмичу о волнениях господ и о своих беседах про жениха с питомицей. Старик же уверял, что его князиньке шибко приглянулась девица…
Восемнадцатилетняя Таня, простодушно весёлая, но скучающая, была у окошка и первая увидала Кузьмича, идущего через двор. Девушка вскочила и бросилась бегом по всем комнатам и коридору. Влетев к нянюшке, она закричала, поднимая руки над головой… Если бы не её сияющее лицо, то старуха обомлела бы от страха и поверила в пожар.
– Фоминишна, родимая!
– Ну?! – всё-таки оторопела няня.
– Кузьмич… Сама видела… Идёт…
– Ах, отчаянная. Даже напужала.
– Кузьмич! Кузьмич!
– Слышу… слышу… Так уходи, егоза… Вишь ведь… Наш пострел везде поспел. Уходи скорее.
– Он ещё во дворе… Только вот что, няня. Ты не притворяй дверь совсем. Я одним глазком погляжу и послушаю…
– Что ты! Что ты! С ума сошла, – испугалась Фоминишна. – Вот выдумает. И думать не моги этак безобразничать. Заметит он – что подумает?
– Няня… милая… Одним…
– Ни за какие ковриги.
– Одним глазком…
– Уходи! – сказала Фоминишна сердитым шёпотом. – Слышишь, Дашутка бежит с докладом. Увидит тебя да твоё розовое личико – догадается… Иди, отчаянная…
И, выпроводив питомицу, старуха вышла в коридор. Девчонка лет четырнадцати уже подбежала к её дверям и тихо вымолвила:
– Марфа Фоминишна, к вам Иван Кузьмич княжеский. Спрашивает, можно ль…
– Зови, зови. Очень рада, скажи, – усилила голос няня, завидя гостя в конце коридора и зная, что он услышит.
Между тем Таня уже влетела к матери в спальню и вскрикнула:
– Матушка! Кузьмич к ней пришёл…
– Ну так что же? Нешто можно так скакать девице из-за пустяков, – строго выговорила Анна Ивановна. – Ступай к себе, стрекоза.
И едва дочь вышла и поднялась по лестнице к себе в мезонин, Квощинская, прислушавшись, тотчас же вышла и быстро направилась на половину мужа.
– Пётр Максимович, – выговорила она, слегка задохнувшись от ходьбы…
– Что?! – несколько опешил Квощинский, заметив в лице жены что-то особенное…
– Кузьмич у Фоминишны, – шёпотом и многозначительно выговорила женщина.
«Кузьмич у Фоминишны», сношения их няни с дядькой князя имели, конечно, огромное значение в семье за последнее время.
Квощинский бывал часто задумчив и озабочен: «Выйдет ли что? Или ничего не выйдет?»
Анна Ивановна, объявив важную новость, села в кресло. Наступило молчание, так как Пётр Максимович насупился и ничего не ответил, только бросил на стол книгу, которую читал.
Затем он встал и начал ходить по кабинету.
– Дай Бог, – вымолвил он наконец тихо. – Да. Всё во власти Божией… Всякий наш шаг…
– Иногда и обстоятельства непредвиденные и случайные, – робко вставила Анна Ивановна.
– Вздор. Полно, матушка… Обстоятельства?! А кто их позволяет? Случай? А кто случай посылает? Провидение! А что такое Провидение?.. Кто?
И снова наступило молчание.
– Да. Дай Бог. Молодой князь прямо изрядный человек. Его все, кого ни спроси, хвалят. Добрый, скромный, поведения истинно дворянского, благоприличного, ни карт, ни вина, ни подолов бабьих не знает. Живёт, прямо сказать, как девица-невеста. Да. Этакого бы супруга нашей Танюше… Я бы просто… Да что говорить… Прямо обещание даю. В Киев пешком пойду. Да и немудрёно дать, правда, такое обещание, потому что брат Павел со мной пойдёт.
– А я? И я пойду.
– Ну, вот… Вместе все трое.
– Только одно вот обидно. У него немного достоянья… – вздохнула Квощинская.
– А богач да козырник, – строго спросил муж, – хорошо? Ныне прокозырял пять тысяч, завтра десять… Или бабий махальник… Что ни увидел юбку – и махнул за ней.
И супруги снова замолчали.
– Вот кабы дяденька его был другой человек!.. Ино дело! Дал бы племяннику из своих доходов хоть четверть… – заговорила, снова вздыхая, Анна Ивановна.
– Если бы не мороз, овёс до неба дорос. Спасибо и за то, что навёртывается жених – прекрасный человек…
– Да… Вдруг будет Татьяна Петровна княгиня Козельская, урождённая Квощинская, – тихо проговорила Анна Ивановна, улыбаясь.
– Это пустое… Для счастия не нужно…
– Ну, всё ж таки…
– Пустое. Титулы и деньги – пустяковое дело. Чистая душа – вот основание для счастия. Да авось… Авось. Я мало видел этого Кузьмича, а верю, что он человек рассудительный и зря болтать и действовать не станет. А от него много зависит. И мы с тобой не сами поженились. Кабы не вмешалась старуха Агафья, твоей матушки ключница, – ничего бы, пожалуй, не было.
– Ещё бы не Агафья. Я хорошо помню, а вы забыли. Вам прочили княжну Яновскую… А Агаша наша всё перевернула. И лицо-то изнанкой вышло.
Между тем нянюшка, приняв дорогого гостя, княжего дядьку, приказала подать самовар.
Кузьмич, поздоровавшись, тотчас справился о здоровье господ, потом понюхал табаку из тавлинки [218]и выговорил:
– Ну, а ты сама, сударыня моя, Марфа Фоминишна… Сама как?
– Прихварываю… Да что Бога гневить… Мне и не надо здоровья… Мне и помирать пора, – заявила нянюшка, – Вот только бы увидели мои глаза мою Танюшу при благополучии и счастии брачном… Тогда мне и жить больше не надо.
– Как можно?.. У выхоленного дитя свои детки пойдут, за коими приглядеть тоже пожелается.
– Оно конечно. Что говорить. Захочется.
– То-то. То-то… Я тоже вот скажу. Женится на ком мой князинька. Я тоже махоньких князьков пожелаю на руках подержать…
Наступило молчание.
– Да, – вздохнул вдруг Кузьмич, – надо мне ему постараться найти жёнушку в Москве… Вот хоть бы, говорю, вроде бы твоей барышни. Прямо говорю…
– И я сказываю то же, Иван Кузьмич… – ответила Марфа Фоминишна. – Коли твой, говоришь, князь – доброта самая, то уж наша-то Татьяна Петровна – сущий херувим. Этакой доброты не бывало да и не будет. Опроси всю Москву…
– Знаю, знаю… Опрашивал, золотая моя. Все хвалят до небес.
– И из себя красавица и крепыш девица… Одно вот. Не богачка. Но всё ж таки после кончины родителей вот эфтот дом ейный будет. А дома в Москве всё дорожают.
– Ну, это что! – отмахнулся Кузьмич. – Деньги – дело наживное. У князя своё достояньице есть. А помри, прости Господи, его чудодей-дяденька без какого срамного завещания, то всё ему пойдёт. А у князя-то Александра Лексеича страшнеющее состояние… Да. Так вот оно что!.. Вот и давай-ка, Марфа Фоминишна, мыслями раскидывать…
– Я всею моею душой, Иван Кузьмич… – воскликнула няня. – Я и господам моим однажды уже закидывала про всё это, будто ненароком. Ну и они, конечно, про князя одно хорошее слыхали, тоже расположение в себе к нему чувствуют. Только опять, понятное дело, наказали мне строго-настрого никому об этом не разбалтывать да и девочку нашу разговором, ей непригодным, не смущать. Пока что она не должна, по девичеству своему, ничего знать о наших с тобой размышлениях.
– Ещё бы? Зачем. Не её это дело.
Более часа просидел дядька у няни, и друзья без перерыва говорили, но нового больше ничего не сказали.
Всякий раз повторялось то же теми же словами.
Нянюшка ни словом ни разу не обмолвилась Кузьмичу о волнениях господ и о своих беседах про жениха с питомицей. Старик же уверял, что его князиньке шибко приглянулась девица…
XV
Кузьмич явился домой с необычно сияющим лицом, радостно-важный, почти торжественный и собирался на этот раз уж прямо заговорить о своём посещении Квощинских. Но Сашок не дал ему рта разинуть и заявил о госте, который только что уехал, наговорив невероятных вещей.
Объяснив всё, что произошло, Сашок прибавил:
– Умалишённый или мошенник. Как посудишь ты?
Дядька был озадачен новостью не менее своего питомца, так как не понимал смысла и цели такого посещения, да ещё человека со странным именем.
– Как? Как вы сказываете? – спросил старик.
– Вавилон Ассирьевич Покуда…
– Паскуда! Не вернее ли?
– Вот и я то же сказал. Даже хотел и обозвать его эдак, – рассердившись, воскликнул Сашок.
– Чудно. Очень чудно. Понять невозможно, – заявил Кузьмич, поразмыслив. – Ну, прийти с предложеньем ябедничать – ещё куда ни шло… Для них, приказных, судейское крючкотворство, что корм для скотины. Тоже жить хотят. А вот идти с советом смертоубийствовать, опаивать… И вдобавок идти эдак-то к кому ещё? К вам, князю и офицеру… Это уж совсем удивительно…
– Вот и я так-то рассуждаю, Кузьмич. Просто неслыханное дело. Я офицер гвардии…
– Обида! Обида! Ох, обида!
– Что?
– Обида, что меня не было, – воскликнул старик, сжимая кулаки. – Я б его принял… Я бы его во как оттрезвонил. Он бы у меня кубарем выкатился из дому. А вы нюни распустили. Эх-ты, Лексаша мой, Лексаша. Всё будешь век свой младенчиком.
– Нет, Кузьмич, я его шибко изругал и выгнал.
– Никогда. Хвастаешь.
– Ей-Богу, Кузьмич. Ей-Богу. Так и крикнул на него. Подите вон…
– Побить надо было… В оба кулака принять. Отзвонить так, чтобы оглох на всю жизнь, чтобы…
Но Сашок не дал дядьке договорить и воскликнул:
– Стой, и забыл. Вот его бумага… Я читал, но не понял ни бельмеса. Всего четыре строки.
– Письмо? Кому же?
– Он оставил мне и тебе. Он сказал: если там вы не поймёте, Кузьмичу прочтите. Он умный и поймёт. Стало быть, он тебя знает. Ну вот, слушай. Я как есть ничего не понял, а ты, может, и поймёшь что. Слушай.
И Сашок начал читать с расстановкой:
– Любрабезканый пледамянбраник. Прибраезкажай кода мнебра набра покаклон. Твойда робрадной дябрадяка. Ну вот и всё, – прибавил Сашок.
– Тьфу! – азартно плюнул Кузьмич. – Чистый дьявол, прости Господи. – Заставив Сашка ещё три раза перечесть написанное, он задумался.
– Баловство! – решил, наконец, старик. – Мало ли какой народ шатается по свету. Есть и умалишённые. А то просто лясники.
– Как то есть? – не понял Сашок.
– Такие люди. Шатаются, мотаются зря и лясы точат. Совсем стало понятно.
– Да что такое?
– Лясы-то? Да так, стало быть, сказывается. Лясы-балясы. А они-то сами лясники-балясники. Мотаются по свету и врут что попало, чего и на уме нет. Язык-то у них сам по себе вертится. Дай ему прочесть это, он и сам не поймёт ни одного слова.
Сашок, глядя в лицо Кузьмича и ожидая удовлетворительного объяснения, не согласился с мнением старика дядьки. Он приписывал этой чепухе какой-то смысл, и ему показалось, что Кузьмич кривит душой. Старик ничего не понял, так же, как и он сам, Сашок, но не желает в этом сознаться и сам тоже что-то неясное выдумывает вместо дельного объяснения.
– Ну да плевать нам на дурака, – заявил Кузьмич. – Ведь больше не посмеет явиться. Плевать. Вы вот послушайте, что я выкладывать буду. Моё-то всё полюбопытнее и поважнее.
– А что же?
– Где я был сейчас? Догадайся вот. Ахнешь, родимый. Был я у господ Квощинских. Вот что!
Сашок был удивлён, но ловко скрыл это.
– Ну… – несколько равнодушно и, конечно, умышленно равнодушно отозвался он.
– Что «ну»? – как бы обидчиво вымолвил Кузьмич.
– Сказывай. С какой радости? Зачем был?
– Сказывай? Коли тебе, князь, ваше сиятельство, нелюбопытно, так не стоит мне и слова тратить…
И Кузьмич двинулся, как бы собираясь уходить из комнаты.
– Да ну, ну… Полно. Сейчас, старый ты хрыч, и обиделся. Что же мне, на крышу бежать, влезать да с неё во двор прыгать… Ну, был у Квощинских. Ну, видел их. Ну и рассказывай, зачем туда носило тебя.
– Коли вам всё это нелюбопытно…
– Заладил ведь… Ну говори, слушаю… – мягче и ласковее произнёс молодой человек. – Коли есть что любопытное, тем лучше.
– Вестимо, есть! И даже совсем диковина. Вы вот здесь у окошечка сидите день-деньской да зеваете с тоски… А Квощинская барышня ума решилась. По вас тоскует и убивается. Похудела, побелела… Хоть помирать.
– Да что же это такое? – изумился молодой человек.
– Как что же? Шибко полюбились вы ей. Позарез! Вот и всё.
– Удивительно это, Кузьмич.
– Почему же?
– Как почему? Сам посуди. Виделись мы единожды в церкви, а потом повстречал я её раз под Новинском на гулянье. Да и не знаю ещё верно, она ли то была. И не знакомы. И никогда не разговаривали. Она в церкви меня и не заметила, по-моему. Я только на неё малость поглядывал. И вот вдруг она да тоскует по мне. Впрямь диковина!
– Ах ты, ваше сиятельство… – замотал головой Кузьмич и, достав тавлинку, отчаянно нюхнул два раза. – Прямо сказать – простота.
– Да как же тосковать по том, кого не знаешь! – воскликнул Сашок.
– Ты не знаешь, а она, стало быть, хорошо знает. Много ли нужно для девицы, чтобы офицер, да ещё князь, да ещё такой, как ты у меня, сразу девичье сердечко защемил. Ну вот, барышня видела вас два раза и память потеряла… Без памяти от тебя. Вот тебе и весь сказ!
– Диковинно, – протянул Сашок тихо, как бы сам себе.
– Ничего диковинного нету. Ну а по-вашему как? Дурновата она, худорожа, сухопара?
– Нет… Как можно…
– Красавица, прямо сказать, видная.
– Да. Пожалуй… Красавица не красавица, а только видная…
– Белая, румяная. Глаза звёздами. А уж нравом прямо ангел-херувим. Нянюшка Марфа Фоминишна говорит, что таких девиц, как её Танюша, не бывало на свете и не будет.
– Да ведь это, Кузьмич, все мамки про своих так сказывают, – заметил Сашок.
– Так. По-твоему, лжёт она, стало быть?
– Нет. Я не то…
– Так я, стало, лгу и морочу тебя?
– Да нет… Зачем. Я только говорю, что все мамки про своих…
– Ну, что же вам со лгунами и обманщиками якшаться… – рассердился вдруг дядька. – Идите ищите людей праведных, а нас, криводушных, оставьте досыта врать да на ветер брехать.
– Ах ты, Господи… Вот царевна-недотрога! – воскликнул Сашок. – Слова ему не скажи. Могу же я рассуждать о делах.
– Я для вас стараюсь, – воскликнул старик, – из любви моей и преданности. Недаром я тебя выходил. Недаром и на руках носил. Недаром глаза на тебя проглядел. Могу я, стало быть, знать, где твоё счастье и в чём тебе в жизни благополучие… Я, вишь, стар да глуп. Всё путаю, а то и вру… Снесла курочка яичко, а оно ей и сказывает; «Не так ты, курица глупая, яйца несёшь».
И Кузьмич быстро вышел из комнаты.
Объяснив всё, что произошло, Сашок прибавил:
– Умалишённый или мошенник. Как посудишь ты?
Дядька был озадачен новостью не менее своего питомца, так как не понимал смысла и цели такого посещения, да ещё человека со странным именем.
– Как? Как вы сказываете? – спросил старик.
– Вавилон Ассирьевич Покуда…
– Паскуда! Не вернее ли?
– Вот и я то же сказал. Даже хотел и обозвать его эдак, – рассердившись, воскликнул Сашок.
– Чудно. Очень чудно. Понять невозможно, – заявил Кузьмич, поразмыслив. – Ну, прийти с предложеньем ябедничать – ещё куда ни шло… Для них, приказных, судейское крючкотворство, что корм для скотины. Тоже жить хотят. А вот идти с советом смертоубийствовать, опаивать… И вдобавок идти эдак-то к кому ещё? К вам, князю и офицеру… Это уж совсем удивительно…
– Вот и я так-то рассуждаю, Кузьмич. Просто неслыханное дело. Я офицер гвардии…
– Обида! Обида! Ох, обида!
– Что?
– Обида, что меня не было, – воскликнул старик, сжимая кулаки. – Я б его принял… Я бы его во как оттрезвонил. Он бы у меня кубарем выкатился из дому. А вы нюни распустили. Эх-ты, Лексаша мой, Лексаша. Всё будешь век свой младенчиком.
– Нет, Кузьмич, я его шибко изругал и выгнал.
– Никогда. Хвастаешь.
– Ей-Богу, Кузьмич. Ей-Богу. Так и крикнул на него. Подите вон…
– Побить надо было… В оба кулака принять. Отзвонить так, чтобы оглох на всю жизнь, чтобы…
Но Сашок не дал дядьке договорить и воскликнул:
– Стой, и забыл. Вот его бумага… Я читал, но не понял ни бельмеса. Всего четыре строки.
– Письмо? Кому же?
– Он оставил мне и тебе. Он сказал: если там вы не поймёте, Кузьмичу прочтите. Он умный и поймёт. Стало быть, он тебя знает. Ну вот, слушай. Я как есть ничего не понял, а ты, может, и поймёшь что. Слушай.
И Сашок начал читать с расстановкой:
– Любрабезканый пледамянбраник. Прибраезкажай кода мнебра набра покаклон. Твойда робрадной дябрадяка. Ну вот и всё, – прибавил Сашок.
– Тьфу! – азартно плюнул Кузьмич. – Чистый дьявол, прости Господи. – Заставив Сашка ещё три раза перечесть написанное, он задумался.
– Баловство! – решил, наконец, старик. – Мало ли какой народ шатается по свету. Есть и умалишённые. А то просто лясники.
– Как то есть? – не понял Сашок.
– Такие люди. Шатаются, мотаются зря и лясы точат. Совсем стало понятно.
– Да что такое?
– Лясы-то? Да так, стало быть, сказывается. Лясы-балясы. А они-то сами лясники-балясники. Мотаются по свету и врут что попало, чего и на уме нет. Язык-то у них сам по себе вертится. Дай ему прочесть это, он и сам не поймёт ни одного слова.
Сашок, глядя в лицо Кузьмича и ожидая удовлетворительного объяснения, не согласился с мнением старика дядьки. Он приписывал этой чепухе какой-то смысл, и ему показалось, что Кузьмич кривит душой. Старик ничего не понял, так же, как и он сам, Сашок, но не желает в этом сознаться и сам тоже что-то неясное выдумывает вместо дельного объяснения.
– Ну да плевать нам на дурака, – заявил Кузьмич. – Ведь больше не посмеет явиться. Плевать. Вы вот послушайте, что я выкладывать буду. Моё-то всё полюбопытнее и поважнее.
– А что же?
– Где я был сейчас? Догадайся вот. Ахнешь, родимый. Был я у господ Квощинских. Вот что!
Сашок был удивлён, но ловко скрыл это.
– Ну… – несколько равнодушно и, конечно, умышленно равнодушно отозвался он.
– Что «ну»? – как бы обидчиво вымолвил Кузьмич.
– Сказывай. С какой радости? Зачем был?
– Сказывай? Коли тебе, князь, ваше сиятельство, нелюбопытно, так не стоит мне и слова тратить…
И Кузьмич двинулся, как бы собираясь уходить из комнаты.
– Да ну, ну… Полно. Сейчас, старый ты хрыч, и обиделся. Что же мне, на крышу бежать, влезать да с неё во двор прыгать… Ну, был у Квощинских. Ну, видел их. Ну и рассказывай, зачем туда носило тебя.
– Коли вам всё это нелюбопытно…
– Заладил ведь… Ну говори, слушаю… – мягче и ласковее произнёс молодой человек. – Коли есть что любопытное, тем лучше.
– Вестимо, есть! И даже совсем диковина. Вы вот здесь у окошечка сидите день-деньской да зеваете с тоски… А Квощинская барышня ума решилась. По вас тоскует и убивается. Похудела, побелела… Хоть помирать.
– Да что же это такое? – изумился молодой человек.
– Как что же? Шибко полюбились вы ей. Позарез! Вот и всё.
– Удивительно это, Кузьмич.
– Почему же?
– Как почему? Сам посуди. Виделись мы единожды в церкви, а потом повстречал я её раз под Новинском на гулянье. Да и не знаю ещё верно, она ли то была. И не знакомы. И никогда не разговаривали. Она в церкви меня и не заметила, по-моему. Я только на неё малость поглядывал. И вот вдруг она да тоскует по мне. Впрямь диковина!
– Ах ты, ваше сиятельство… – замотал головой Кузьмич и, достав тавлинку, отчаянно нюхнул два раза. – Прямо сказать – простота.
– Да как же тосковать по том, кого не знаешь! – воскликнул Сашок.
– Ты не знаешь, а она, стало быть, хорошо знает. Много ли нужно для девицы, чтобы офицер, да ещё князь, да ещё такой, как ты у меня, сразу девичье сердечко защемил. Ну вот, барышня видела вас два раза и память потеряла… Без памяти от тебя. Вот тебе и весь сказ!
– Диковинно, – протянул Сашок тихо, как бы сам себе.
– Ничего диковинного нету. Ну а по-вашему как? Дурновата она, худорожа, сухопара?
– Нет… Как можно…
– Красавица, прямо сказать, видная.
– Да. Пожалуй… Красавица не красавица, а только видная…
– Белая, румяная. Глаза звёздами. А уж нравом прямо ангел-херувим. Нянюшка Марфа Фоминишна говорит, что таких девиц, как её Танюша, не бывало на свете и не будет.
– Да ведь это, Кузьмич, все мамки про своих так сказывают, – заметил Сашок.
– Так. По-твоему, лжёт она, стало быть?
– Нет. Я не то…
– Так я, стало, лгу и морочу тебя?
– Да нет… Зачем. Я только говорю, что все мамки про своих…
– Ну, что же вам со лгунами и обманщиками якшаться… – рассердился вдруг дядька. – Идите ищите людей праведных, а нас, криводушных, оставьте досыта врать да на ветер брехать.
– Ах ты, Господи… Вот царевна-недотрога! – воскликнул Сашок. – Слова ему не скажи. Могу же я рассуждать о делах.
– Я для вас стараюсь, – воскликнул старик, – из любви моей и преданности. Недаром я тебя выходил. Недаром и на руках носил. Недаром глаза на тебя проглядел. Могу я, стало быть, знать, где твоё счастье и в чём тебе в жизни благополучие… Я, вишь, стар да глуп. Всё путаю, а то и вру… Снесла курочка яичко, а оно ей и сказывает; «Не так ты, курица глупая, яйца несёшь».
И Кузьмич быстро вышел из комнаты.
XVI
На другой день Сашок собрался на дежурство. Поступив адъютантом к генерал-аншефу князю Трубецкому, он сначала бывал на службе ежедневно с девяти утра и до трёх часов, когда в доме князя подавали кушать, но вскоре начальник, которому адъютант был совершенно ни на что не нужен, позволил молодому человеку являться только три раза в неделю, да и то не ранее полудня, так как князь Егор Иванович, играя в карты за полночь, вставал поздно.
Занятия или дела служебного у Сашка не было, собственно, никакого. Он, являясь, садился на стул в большом зале и сидел сложа руки… Изредка, когда приезжал к Трубецкому кто-либо не по знакомству, а по делам службы, Сашок докладывал посетителя и провожал через гостиные в кабинет князя.
Но вместе с тем у адъютанта бывало иногда много дела совершенно иного. Он исполнял поручения княгини Серафимы Григорьевны, и самые разнообразные. Иногда эти поручения были таковы, что Сашок хмурился и негодовал. Ему казалось, что для дворянина-офицера они были неподходящи, роняли его достоинство. К тому же и Кузьмич, вечно противоречащий ему, был в данном случае согласен с ним, что княгиня не соблюдает благоприличия, будто забывает, что адъютант – не служитель, не скороход и не «побегушка». А между тем офицер и князь Козельский, будучи адъютантом князя, был положительно скороходом у княгини. Он разъезжал по всей Москве. И по знакомым княгини, и в Гостиный двор, и в магазины, развозя и привозя всякую всячину. Ездить верхом по столице в мундире с картонками или узелками казалось Сашку совсем унизительным… А делать было нечего. Противоречить княгине Серафиме Григорьевне прямо было опасно. Ослушаться её – значило немедленно потерять место, которое позволяло ему жить в Москве.
Молодой человек утешался тем, что сам князь Трубецкой боялся жены как огня и тоже, случалось, в полной форме, на коне заезжал по её приказу в Охотный ряд или на Козье болото и, правя лошадью левой рукой, в правой вёз домой кулёчек, где дрыгал живой судак или лещ.
Иногда княгиня давала мужу совсем диковинные поручения. Когда она отправлялась куда-либо в гости, то бывала одета лучше и богаче всех. Поэтому если её приятельницы почти все шили платья дома, имея своих крепостных портних, то княгиня давала шить своим швеям только простое платье. Выездные туалеты, не только «панье» или «роброны», или шарфы и мантильи, но и всякая мелочь выездного костюма покупались и шились на Кузнецком мосту, где не было ни единого русского купца и не было лавок. Были только магазины, а держали их почти только одни французы, за исключением двух-трёх голландцев, торговавших бельём и золотыми вещами. Москвичи уже часто шутили, что надо называть центр модников не Кузнецким, а «Французским» мостом.
Княгиня, не любя выезжать из дому, проводя день в капоте, в хожденье по дому, посылала и адъютанта, и мужа.
Однажды, пользуясь тем, что князь был одного с ней роста, княгиня послала его к портнихе примерить новую юбку, чтобы не «обузила дурофья-француженка».
И князь Егор Иваныч съездил, примерил и донёс супруге, что приказал убавить юбку на вершок.
– Только, дорогая моя… – заявил он. – Стыда набрался. Эти вертушки парижские просмеяли меня.
Теперь, когда вся Москва была переполнена именитыми людьми, явился двор и все важнейшие сановники империи с семьями, Сашок ещё более боялся вдруг осрамиться из-за княгини.
– Она ведь, того гляди, пошлёт меня во всём параде на Москву-реку с бочкой! – говорил он Кузьмичу.
На этот раз, когда Сашок явился в дом князя, он нашёл княгиню, мягко шагающую в зале, в капоте, простоволосую и в одних чулках.
Едва только завидя адъютанта мужа, княгиня выговорила тихо, а тем не менее грозно:
– Пожалуй! Пожалуй-ка сюда, воробей.
Сашок подошёл и поклонился почтительно.
– Где князь Егор Иваныч?
– Не могу знать-с.
– Так я тебе, воробью, скажу. Князь в Петровском. Поехал представиться царице… А ты с ним?
Сашок молчал, не понимая.
– Твоя какая должность, воробей? А? Состоять при князе. А ты что? Голубей гоняешь у себя на дому.
– У меня, княгиня, нет голубей!
– Нет? Ну так ворон считаешь. Э-эх, моя бы воля. Я бы тебя по энтому месту поучила.
И княгиня оглядела офицера, как бы ища на нём «энто место».
– Поди. Сядь. Приедет вот князь, промоет тебя с песком.
Сашок отошёл в угол зала, но из вежливости не сел.
Княгиня Серафима Григорьевна снова начала ходить взад и вперёд по большому залу, угрюмая, заложив руки за спину и шагая мерно, твёрдой поступью, в которой сказывалось что-то особенное, внушавшее кому почтение, а кому боязнь.
Этот шаг, короткий, мерный и крепкий, будто говорил всякому, что тот, кто эдак двигает ногами, знает, что делает, чего хочет, знает, где раки зимуют, учиться ни у кого не пойдёт, ума-разума занимать не станет, сам всякого поучит, да ещё так поучит, что не скоро забудешь.
Руки, заложенные за спину по-мужски, придавали всей фигуре маленькой и плотной женщины вид ещё более решительный… Чёрные, с сильной сединой волосы, зачёсанные, зализанные, с маленьким пучком на затылке, туго свёрнутым, выглядели так, будто женщина острижена под гребёнку.
Большие светлые серые глаза глядели сурово, не сморгнув… Когда княгиня смотрела не только на живых людей, но хотя бы на голую стену, то в глазах этих читалось:
– Ты что! Смотри! Я тебе!
И даже стена, наверное, тоже чувствовала себя неловко.
Княгиня была теперь особенно сурова, потому что волновалась. Князь Егор Иванович уже часа два как уехал в полной парадной форме, во всех своих регалиях и, конечно, в великолепном новом рыдване в три пары коней, цугом. Уехал он в Петровское. Да не просто! Представиться государыне!..
Княгине Серафиме Григорьевне уже десять лет хотелось, чтобы муж, давно сановник крупный, получил должность по чину, а не сидел бы в Москве наседкой без почёта…
«А это по всему следует! Уж если не князья Трубецкие будут первыми людьми в России, то кто же тогда?.. Новые графы, что ли? И какие? Да. Какие?! Иисусе, Сыне Божий! Графы Разумовские, Бестужевы, Шуваловы… А теперь будут и Орловы!.. Завтра пойдут графы Сидоровы, графы или князья Федюхины, или там ещё какие… Уж тогда просто бы дать указ всем дворянам величаться князьями и графами… Орловы – и вдруг графы?.. Орловы? Графы? Как-то вместе не вяжется. Чудно, смехотворно сказать: граф Орлов. Положительно, им самим стыдно будет, когда их начнут так величать».
И о многом подобном мысленно рассуждала княгиня, шагая по залу и мягко ступая ногами без башмаков.
В последнем княгиня подражала многим барыням, которые, как и она, страдали мозолями и предпочитали быть в чулках, так как совсем на босу ногу дворянке быть не подобало.
Занятия или дела служебного у Сашка не было, собственно, никакого. Он, являясь, садился на стул в большом зале и сидел сложа руки… Изредка, когда приезжал к Трубецкому кто-либо не по знакомству, а по делам службы, Сашок докладывал посетителя и провожал через гостиные в кабинет князя.
Но вместе с тем у адъютанта бывало иногда много дела совершенно иного. Он исполнял поручения княгини Серафимы Григорьевны, и самые разнообразные. Иногда эти поручения были таковы, что Сашок хмурился и негодовал. Ему казалось, что для дворянина-офицера они были неподходящи, роняли его достоинство. К тому же и Кузьмич, вечно противоречащий ему, был в данном случае согласен с ним, что княгиня не соблюдает благоприличия, будто забывает, что адъютант – не служитель, не скороход и не «побегушка». А между тем офицер и князь Козельский, будучи адъютантом князя, был положительно скороходом у княгини. Он разъезжал по всей Москве. И по знакомым княгини, и в Гостиный двор, и в магазины, развозя и привозя всякую всячину. Ездить верхом по столице в мундире с картонками или узелками казалось Сашку совсем унизительным… А делать было нечего. Противоречить княгине Серафиме Григорьевне прямо было опасно. Ослушаться её – значило немедленно потерять место, которое позволяло ему жить в Москве.
Молодой человек утешался тем, что сам князь Трубецкой боялся жены как огня и тоже, случалось, в полной форме, на коне заезжал по её приказу в Охотный ряд или на Козье болото и, правя лошадью левой рукой, в правой вёз домой кулёчек, где дрыгал живой судак или лещ.
Иногда княгиня давала мужу совсем диковинные поручения. Когда она отправлялась куда-либо в гости, то бывала одета лучше и богаче всех. Поэтому если её приятельницы почти все шили платья дома, имея своих крепостных портних, то княгиня давала шить своим швеям только простое платье. Выездные туалеты, не только «панье» или «роброны», или шарфы и мантильи, но и всякая мелочь выездного костюма покупались и шились на Кузнецком мосту, где не было ни единого русского купца и не было лавок. Были только магазины, а держали их почти только одни французы, за исключением двух-трёх голландцев, торговавших бельём и золотыми вещами. Москвичи уже часто шутили, что надо называть центр модников не Кузнецким, а «Французским» мостом.
Княгиня, не любя выезжать из дому, проводя день в капоте, в хожденье по дому, посылала и адъютанта, и мужа.
Однажды, пользуясь тем, что князь был одного с ней роста, княгиня послала его к портнихе примерить новую юбку, чтобы не «обузила дурофья-француженка».
И князь Егор Иваныч съездил, примерил и донёс супруге, что приказал убавить юбку на вершок.
– Только, дорогая моя… – заявил он. – Стыда набрался. Эти вертушки парижские просмеяли меня.
Теперь, когда вся Москва была переполнена именитыми людьми, явился двор и все важнейшие сановники империи с семьями, Сашок ещё более боялся вдруг осрамиться из-за княгини.
– Она ведь, того гляди, пошлёт меня во всём параде на Москву-реку с бочкой! – говорил он Кузьмичу.
На этот раз, когда Сашок явился в дом князя, он нашёл княгиню, мягко шагающую в зале, в капоте, простоволосую и в одних чулках.
Едва только завидя адъютанта мужа, княгиня выговорила тихо, а тем не менее грозно:
– Пожалуй! Пожалуй-ка сюда, воробей.
Сашок подошёл и поклонился почтительно.
– Где князь Егор Иваныч?
– Не могу знать-с.
– Так я тебе, воробью, скажу. Князь в Петровском. Поехал представиться царице… А ты с ним?
Сашок молчал, не понимая.
– Твоя какая должность, воробей? А? Состоять при князе. А ты что? Голубей гоняешь у себя на дому.
– У меня, княгиня, нет голубей!
– Нет? Ну так ворон считаешь. Э-эх, моя бы воля. Я бы тебя по энтому месту поучила.
И княгиня оглядела офицера, как бы ища на нём «энто место».
– Поди. Сядь. Приедет вот князь, промоет тебя с песком.
Сашок отошёл в угол зала, но из вежливости не сел.
Княгиня Серафима Григорьевна снова начала ходить взад и вперёд по большому залу, угрюмая, заложив руки за спину и шагая мерно, твёрдой поступью, в которой сказывалось что-то особенное, внушавшее кому почтение, а кому боязнь.
Этот шаг, короткий, мерный и крепкий, будто говорил всякому, что тот, кто эдак двигает ногами, знает, что делает, чего хочет, знает, где раки зимуют, учиться ни у кого не пойдёт, ума-разума занимать не станет, сам всякого поучит, да ещё так поучит, что не скоро забудешь.
Руки, заложенные за спину по-мужски, придавали всей фигуре маленькой и плотной женщины вид ещё более решительный… Чёрные, с сильной сединой волосы, зачёсанные, зализанные, с маленьким пучком на затылке, туго свёрнутым, выглядели так, будто женщина острижена под гребёнку.
Большие светлые серые глаза глядели сурово, не сморгнув… Когда княгиня смотрела не только на живых людей, но хотя бы на голую стену, то в глазах этих читалось:
– Ты что! Смотри! Я тебе!
И даже стена, наверное, тоже чувствовала себя неловко.
Княгиня была теперь особенно сурова, потому что волновалась. Князь Егор Иванович уже часа два как уехал в полной парадной форме, во всех своих регалиях и, конечно, в великолепном новом рыдване в три пары коней, цугом. Уехал он в Петровское. Да не просто! Представиться государыне!..
Княгине Серафиме Григорьевне уже десять лет хотелось, чтобы муж, давно сановник крупный, получил должность по чину, а не сидел бы в Москве наседкой без почёта…
«А это по всему следует! Уж если не князья Трубецкие будут первыми людьми в России, то кто же тогда?.. Новые графы, что ли? И какие? Да. Какие?! Иисусе, Сыне Божий! Графы Разумовские, Бестужевы, Шуваловы… А теперь будут и Орловы!.. Завтра пойдут графы Сидоровы, графы или князья Федюхины, или там ещё какие… Уж тогда просто бы дать указ всем дворянам величаться князьями и графами… Орловы – и вдруг графы?.. Орловы? Графы? Как-то вместе не вяжется. Чудно, смехотворно сказать: граф Орлов. Положительно, им самим стыдно будет, когда их начнут так величать».
И о многом подобном мысленно рассуждала княгиня, шагая по залу и мягко ступая ногами без башмаков.
В последнем княгиня подражала многим барыням, которые, как и она, страдали мозолями и предпочитали быть в чулках, так как совсем на босу ногу дворянке быть не подобало.