Страница:
Между тем Владимир Орлов написал записку своему брату Григорию, позвал одного из бывших с ним гренадёров и велел ему доставить её по назначению, отыскав, где бы то ни было, его брата. После того он запер дверь, положил пару заряженных пистолетов на стол и устремил мрачные взоры на распростёртого на кровати юношу, который то шептал потихоньку, как во сне, то принимался жалобно стонать.
Когда Орлов скрылся с Иоанном Антоновичем, а толпа робко и несмело приблизилась к поверженному на землю отцу Филарету, у которого из зияющей раны на голове ручьями хлестала кровь, по другую сторону площади показалась головная колонна Преображенского полка, шедшего впереди государыни.
Оглушительный клик торжества потряс воздух, когда Екатерина Алексеевна подъехала к собору, окружённая своим блестящим придворным штатом. Войска выстроились пред входом в церковь, оставив посредине площади свободный проход к высокому порталу. Императрица сошла с лошади; свита последовала её примеру; и, смиренно склонив голову, скрестив руки на груди, Екатерина Алексеевна медленными шагами направилась мимо выстроившейся шпалерами гвардии к входу в церковь.
Внутренность собора была почти пуста; солдаты удерживали всякого, кто хотел туда войти раньше государыни. Проникавший сквозь расписные оконные стёкла дневной свет был настолько тускл, что в обширном храме господствовал причудливый разноцветный сумрак, который смешивался с сиянием бесчисленных свечей, теплившихся у главного иконостаса и в боковых приделах. Митрополит, в полном облачении, с митрой [27]на голове, с золотым, сверкавшим драгоценными камнями крестом в руках, стоял на амвоне, [28]окружённый духовенством.
Величественное зрелище представлял этот сонм святителей и священников в роскошных ризах, затканных золотом и серебром, пред драгоценным иконостасом, в облаках благовонного фимиама, струившегося из кадильниц и поднимавшегося к великолепному своду.
Крест дрожал в руке митрополита; его лицо было бледнее обыкновенного, а его зоркие глаза посматривали из-под седых бровей на входные двери с тревожным, боязливым и напряжённым ожиданием. Внимательно прислушиваясь, он различил раздававшиеся на площади клики: «Да здравствует император Иоанн Антонович!» Затем грохот барабанов и звуки труб заглушили человеческие голоса. Однако отец Филарет должен был находиться там. Возгласы, ясно доносившиеся до слуха владыки, возвещали о его приближении. С сильно бьющимся сердцем высокопреосвященный надеялся каждую минуту увидать входящего в собор Иоанна Антоновича, приведённого сюда отцом Филаретом.
Но вот к церковным дверям подошли гвардейцы; на площади стало тихо; слышался только своеобразный, глухой гул, подобный шуму морских волн: то были дыхание и шёпот многотысячной толпы, присмиревшей в напряжённом волнении.
Митрополит сложил руки, не выпуская креста, и поднял голову, точно хотел молить Всевышнего о помощи в такую важную минуту; но он не мог оторвать свои горящие взоры от входных дверей, которые, по причине яркого солнечного сияния снаружи, выступали светлой рамой в разноцветном сумраке под церковными сводами.
Вдруг крест сильнее задрожал в руках владыки, и взор его широко раскрытых глаз остановился неподвижно – у дверей показалась фигура Екатерины Алексеевны; переступая порог, императрица смиренно склонила голову и перекрестилась.
Гвардейские солдаты шли с ружьём в руке возле неё и выстроились в средней части церкви двумя шпалерами, которые постепенно растягивались, по мере того как государыня шла вперёд, и достигли почти самого амвона. Рой генералов и сановников, в блестящих военных мундирах и в богатом придворном платье, следовал за императрицей.
Екатерина Алексеевна приблизилась к самому алтарю. Свита окружила её блестящим полукругом, и церковь наполнилась до последнего уголка тысячною толпою, состоявшей из всех классов населения.
Государыня опустилась на колени пред алтарём; сложив руки, поникнув головой на грудь, она некоторое время казалась погружённой в усердную молитву и как будто забыла всё окружающее. Потом она подняла голову, гордо и повелительно, вопреки своей смиренной позе, взглянула на митрополита и заговорила твёрдым голосом, который ясно раздавался в обширном соборе среди водворившейся глубокой тишины:
– Забота о благе России и православного народа возложила на нас обязанность принять на себя управление государством вместо нашего супруга, неспособного к тому по душевной и телесной болезни; здесь, пред престолом Божиим, мы клянёмся быть преданной, справедливой и милостивой правительницей для наших подданных; святой же церкви, как подобает послушной дщери её, оказывать во всякое время защиту, подобно тому, как мы просим её ходатайства о том, чтобы нам сподобиться защиты от Господа Бога и Его святых. Просим вас, высокопреосвященнейший владыка, призвать на нас благословение небес, ибо без этого божественного благословения, которого недоставало царствованию нашего супруга, мы также не хотим ни на минуту пользоваться правами нашего трудного и великого сана до того часа, когда мы возложим государственную корону на нашу умащённую священным елеем главу в первопрестольном граде Москве.
Митрополит всё ещё стоял неподвижно; его взоры по-прежнему были устремлены на входные двери, точно он ожидал с той стороны катастрофы, которая должна постичь государство, готовое, по всем его соображениям, рухнуть… Однако ничто не шевелилось у портала церкви, набитого битком гвардейцами, за которыми виднелась несметная толпа народа, покрывавшая площадь.
Когда государыня умолкла, своды собора огласились торжественными кликами:
– Да благословит и сохранит Господь нашу государыню императрицу Екатерину Алексеевну, мать народа, верующую дщерь церкви!
Глубокий вздох вырвался из груди владыки; он обвёл взглядом всех этих солдат, всю эту ликующую толпу, наполнявшую собор; ему стало ясно, что императрица взяла верх над всеми и что было бы бесполезно противиться ей. Медленно наклонил он к ней крест.
Екатерина Алексеевна приложилась к нему с видом глубокого смирения и благоговейного усердия; после того митрополит наклонился, положил руку на её голову и сказал:
– Благословение Божие да будет над тобою и над твоим царствованием; да окружат святые угодники своей небесной охраною твой трон.
Владыка взял святой воды, поданной ему одним из священников, окропил ею чело императрицы и начертал на нём знамение креста.
Снова грянули торжественные клики, которые были подхвачены стоявшими за дверьми собора и гулко прокатились по площади, разносясь всё дальше и дальше.
Между тем Екатерина Алексеевна поднялась с колен, повелительно протянула руку и, остановившись на ступенях амвона, заговорила среди глубокой тишины, внезапно водворившейся по её мановению.
– По праву, которое даёт нам закон великого царя Петра Первого, провозглашаем мы нашего сына, великого князя Павла Петровича, в жилах которого течёт кровь царей из дома Романовых, нашим преемником и наследником престола! Целью нашей жизни будет передать ему со временем Российское государство более цветущим и богатым и воспитать его таким образом, чтобы он сделался отцом народа, верным сыном и могущественным защитником церкви, а также радетелем о славе и чести России. Мы просим ваше высокопреосвященство призвать благословение небес также и на него.
Владыка поднял крест в сложенных руках и произнёс:
– Господь да благословит и сохранит, да защитит и направит великого князя Павла Петровича, наследника русского престола.
Хор запел многолетие. Духовенство, окружавшее алтарь, присоединилось к нему, солдаты и народ вторили величественному песнопению, тогда как Екатерина Алексеевна снова опустилась на колена, склонила голову почти к самым ступеням амвона и казалась погружённой в тихую молитву.
Когда многолетие кончилось, она ещё раз приложилась к кресту в руках митрополита, после чего встала с колен и прошла через весь собор к выходу, кланяясь во все стороны. Затем, выйдя на площадь, она снова села на лошадь, и в сопровождении гвардейцев и теснившегося вокруг неё народа отправилась в Зимний дворец.
Здесь она удалилась в бывшие покои императрицы Елизаветы Петровны с целью немного отдохнуть, между тем как Григорий Орлов и гетман Разумовский поспешили выставить пушки у всех городских застав и принять все меры на тот случай, если бы Пётр Фёдорович вздумал произвести нападение, узнав о случившемся, и двинуться к столице со своей голштинской гвардией и полком полковника Олсуфьева, стоявшим на петергофской дороге.
Екатерина Алексеевна приказала позвать Никиту Ивановича Панина вместе с великим князем. В то время когда она оставалась одна в комнате, изнемогая от физической усталости, но сияющая горделивой радостью, дверь внезапно открылась, и какой-то мальчик в мундире пажа поспешно подбежал к императрице и бросился к её ногам. В первый момент Екатерина Алексеевна испуганно отступила, но вслед за этим сейчас же узнала в хорошеньком паже княгиню Дашкову. Смеясь и плача от восторга, молодая женщина сообщила императрице, что не решалась выйти на улицу в обыкновенном платье, но желание видеть свою обожаемую монархиню и поздравить её было так велико, что она осмелилась переодеться пажом и приехать сюда. Растроганная Екатерина Алексеевна горячо обняла свою приятельницу, но не успела ничего сказать ей, так как в эту минуту вошёл великий князь в сопровождении Панина, в руках которого был свёрток бумаги. Воспитатель великого князя с торжественной важностью поклонился императрице и проговорил:
– Я очень поражён переворотом, ваше императорское величество, и счастлив, что всё протекло так благоприятно. В это время я составил манифест о регентстве и устройстве нового правления. Необходимо только созвать Сенат, чтобы он утвердил назначение регентства и провозгласил императором великого князя. Наиболее влиятельные сенаторы состоят в союзе с нами, таким образом нам нечего бояться особенных затруднений.
– Все затруднения устранены, – величаво ответила Екатерина Алексеевна, – я только что вернулась из Казанского собора, где высокопреосвященный митрополит благословил меня на царство. Там же я провозгласила наследником престола своего сына, великого князя Павла Петровича.
Императрица притянула к себе робко оглядывавшегося вокруг мальчика и нежно поцеловала его в лоб.
Свёрток бумаг выпал из рук Панина; он с недоумением смотрел на Екатерину Алексеевну и в остолбенении не был в состоянии вымолвить ни слова.
На губах княгини Дашковой блуждала насмешливая улыбка; с весёлым, добродушным лукавством она кивнула головой воспитателю Павла Петровича.
Эту нежную сцену прервало появление Григория Орлова, пришедшего доложить, что двор собрался и ждёт выхода государыни.
Императрица взяла за руку сына и, сделав знак Панину следовать за ней, направилась в большой тронный зал.
По пути Орлова остановил гвардейский офицер и вручил ему какую-то записочку. Это было послание из Измайловских казарм от Владимира Орлова. Григорий Орлов слегка вздрогнул, прочитав письмо, и передал его Екатерине Алексеевне. Лицо императрицы омрачилось, и блестящая слеза повисла на ресницах.
– Пусть отвезут арестанта обратно в Шлиссельбургскую крепость, – приказала она с глубоким вздохом, – я потом позабочусь о его дальнейшей судьбе; да скажите коменданту, что он отвечает мне за него своей головой.
Во второй раз тяжёлое колесо истории проехало по несчастному Иоанну Антоновичу и сбросило со ступеней трона в беспросветный мрак темницы.
Екатерина Алексеевна вошла в зал, где уже собрались все придворные и вся знать Петербурга. Среди присутствующих находились также и Шуваловы. Императрица приветствовала их почти дружески-радушно, а затем подозвала к себе канцлера графа Воронцова, который подошёл к ней с мрачным видом.
– Господу Богу угодно было призвать меня на русский престол, Михаил Илларионович, – сказала Екатерина Алексеевна, – согласны ли вы служить мне?
– У меня нет ни желания, ни силы противиться воле вашего императорского величества, но служить я могу только своему императору, которому присягал, – ответил Воронцов. – Поэтому прикажите арестовать меня, ваше императорское величество.
– Я уважаю ваши чувства, Михаил Илларионович, – заметила государыня, – поезжайте домой и считайте себя моим арестантом. Я верю вам на слово.
Канцлер поклонился и твёрдыми шагами вышел из зала, многие из придворных почувствовали себя неловко и смущённо потупились.
Между тем императрица продолжала:
– Я должна начать своё царствование с исполнения святой обязанности каждого человека, то есть должна выразить благодарность тем людям, которые оказали мне добро. Никита Иванович, – обратилась она к всё ещё не пришедшему в себя Панину, – дарую вам титул графа, назначаю министром иностранных дел, членом правительствующего Сената и произвожу в тайные советники. Помимо новых обязанностей я очень прошу вас продолжать руководить воспитанием моего сына, наследника русского престола, так как не нахожу никого более достойного вас для такого великого дела.
Лицо Панина просветлело. Хотя его планы не удались, но честолюбие вполне удовлетворялось особенными знаками отличия. Он наклонился к руке императрицы и запечатлел на ней поцелуй глубокой благодарности.
– Григорий Григорьевич! – позвала Екатерина Алексеевна Орлова. – Возвожу вас в графское достоинство и назначаю генерал-лейтенантом. Кроме того, жалую вам орден Святого Александра Невского; носите его на груди на память о вечно благодарной вам государыне. Надеюсь, что в очень недалёком будущем вы окажетесь достойным присоединить к этому ордену и орден Святого Андрея Первозванного.
Орлов стал на колена пред императрицей и поцеловал её руку, затем, поднявшись с колен, он обвёл торжествующе-гордым взглядом собравшееся знатное общество, среди которого он до сих пор считался самой мелкой сошкой, а теперь вдруг оказался так высоко, что лишь немногие могли сравняться с ним.
– Остальные назначения и награды я объявлю позже, – продолжала Екатерина Алексеевна, – только вас, граф Алексей Григорьевич, – обратилась она к стоявшему вблизи с грустным и серьёзным лицом фельдмаршалу Разумовскому, – я прошу теперь же об одном, будьте моим другом и другом моего сына.
С этими словами императрица обняла графа Разумовского и поцеловала в обе щёки. Слеза покатилась из глаз Алексея Григорьевича и упала на руку государыни.
Поклонившись придворным, императрица направилась в свои апартаменты, пригласив с собой самых приближённых лиц для составления манифеста о её восшествии на престол. Княгиня Дашкова взяла у графа Разумовского голубую ленту со звездой Андрея Первозванного и передала её Екатерине Алексеевне.
– Вы позабыли, ваше императорское величество, – проговорила она, – надеть этот знак отличия, который всегда носит царствующий русский монарх.
Екатерина Алексеевна с улыбкой следила за пальцами маленькой княгини, прикреплявшими ленту и прикалывавшими к её груди звезду, затем она сняла с себя орден Святой Екатерины и перебросила красную ленту через плечо Дашковой.
– Для меня слишком много и мужских знаков отличия, – смеясь, сказала государыня, – примите это от меня, княгиня, в знак любви искреннего друга и благосклонности императрицы.
Дашкова вспыхнула и, дрожа от счастья, наклонилась к руке государыни, даровавшей ей самый высокий дамский орден, так не подходивший теперь к её костюму пажа.
Вскоре манифест о восшествии на престол Екатерины Второй был готов и всюду обнародован.
Граф Кирилл Разумовский и Григорий Григорьевич Орлов настаивали на том, чтобы императрица, во главе гвардии, отправилась в Петергоф, куда приехал из Ораниенбаума Пётр Фёдорович, чтобы собрать стоявшее там войско и двинуться на столицу. Если бы к нему присоединились остальные войска, то началось бы междуусобие со страшными последствиями.
Дашкова на время уехала и скоро вернулась с офицерским мундиром, который она передала государыне. Екатерина Алексеевна быстро переоделась и появилась в мужском военном мундире с голубой лентой через плечо и звездой Андрея Первозванного на груди. Выйдя во двор, она села верхом на лошадь и, сопровождаемая блестящей свитой, подъехала к преображенцам, выстроившимся пред дворцом. В нескольких словах императрица заявила гвардии, что идёт с ними в Петергоф, чтобы лично просить Петра Фёдоровича не слушать коварных советов чужеземцев и не допускать пролития русской крови.
– Веди нас, матушка государыня! – восторженно воскликнули солдаты, бросая вверх шапки. – Мы все пойдём за тобой.
Рядом с передовым отрядом стоял поручик Григории Александрович Потёмкин; он с такой пламенной страстью пожирал взорами Екатерину Алексеевну, что та почувствовала этот взгляд и смущённо взглянула на молодого офицера. Она старалась вспомнить, где встречала это лицо с такими необыкновенно блестящими глазами, и не могла сразу вспомнить. В тот момент, когда императрица собиралась повернуть лошадь, к ней подошёл Потёмкин.
– Ваше императорское величество! У вас нет портупеи, – дрожащим голосом воскликнул он, – позвольте предложить вам свою. Наша возлюбленная императрица не может оставаться без этого воинского отличия.
С этими словами Потёмкин снял портупею со своей шпаги и привязал её к шпаге Екатерины Алексеевны, не спуская со своей повелительницы очарованного взгляда.
– Кто вы такой? – спросила государыня, невольно краснея и потупляясь.
– Поручик Григорий Александрович Потёмкин, ваше императорское величество, – ответил молодой человек с дрожью в голосе.
– Благодарю вас, – сказала Екатерина Алексеевна, – но нахожу, что чин поручика слишком незначителен для человека, оказавшего услугу императрице, и поэтому произвожу вас в майоры. Когда водворится спокойствие, явитесь ко мне и сообщите, какое из ваших самых больших желаний я могу выполнить.
Екатерина Алексеевна протянула офицеру руку, которую тот горячо поцеловал; затем, вытащив шпагу из ножен, она двинулась по дороге в Петергоф, сопровождаемая громкими криками «ура», впереди своей гвардии.
Митрополит в мрачном молчании снял с себя парадные ризы и уехал в Александро-Невскую лавру. Когда он выехал на берег Невы, он встретил группу медленно шедших людей, нёсших покрытые носилки. Увидев карету митрополита, люди опустили носилки на землю и с мольбою протянули руки к нему. Митрополит велел кучеру остановить лошадей и вышел из экипажа. Подойдя к носилкам, он отбросил покрывало и, к своему величайшему ужасу, увидел окровавленное лицо отца Филарета с зияющей раной на лбу.
– Свершилось тяжёлое преступление, – сказал митрополиту один из нёсших носилки, – какой-то солдат осмелился поднять руку на служителя церкви.
Митрополит долго молча смотрел на труп монаха, а затем распорядился:
– Отнесите покойника в лавру! Очевидно, отец Филарет сделался жертвой какого-то недоразумения. Я расследую это дело.
Все были поражены сравнительным спокойствием митрополита при виде такого вопиющего преступления, но никто ничего не сказал. Молча подняли носилки с телом убитого и направились к лавре. Митрополит прислонился к спинке кареты и с глубоким скорбным вздохом произнёс:
– Пути Господни неисповедимы!
Узнав о прибытии тела высокочтимого всем духовенством отца Филарета, вся монастырская братия вышла к нему навстречу. Митрополит, облачившись в траурную ризу, сам отслужил панихиду по усопшем. Под угрозой строжайшего наказания всем монахам было запрещено говорить об этом случае, и поэтому никто из почитателей и друзей отца Филарета не знал, как печально покончил свою жизнь этот инок.
XXIV
Когда Орлов скрылся с Иоанном Антоновичем, а толпа робко и несмело приблизилась к поверженному на землю отцу Филарету, у которого из зияющей раны на голове ручьями хлестала кровь, по другую сторону площади показалась головная колонна Преображенского полка, шедшего впереди государыни.
Оглушительный клик торжества потряс воздух, когда Екатерина Алексеевна подъехала к собору, окружённая своим блестящим придворным штатом. Войска выстроились пред входом в церковь, оставив посредине площади свободный проход к высокому порталу. Императрица сошла с лошади; свита последовала её примеру; и, смиренно склонив голову, скрестив руки на груди, Екатерина Алексеевна медленными шагами направилась мимо выстроившейся шпалерами гвардии к входу в церковь.
Внутренность собора была почти пуста; солдаты удерживали всякого, кто хотел туда войти раньше государыни. Проникавший сквозь расписные оконные стёкла дневной свет был настолько тускл, что в обширном храме господствовал причудливый разноцветный сумрак, который смешивался с сиянием бесчисленных свечей, теплившихся у главного иконостаса и в боковых приделах. Митрополит, в полном облачении, с митрой [27]на голове, с золотым, сверкавшим драгоценными камнями крестом в руках, стоял на амвоне, [28]окружённый духовенством.
Величественное зрелище представлял этот сонм святителей и священников в роскошных ризах, затканных золотом и серебром, пред драгоценным иконостасом, в облаках благовонного фимиама, струившегося из кадильниц и поднимавшегося к великолепному своду.
Крест дрожал в руке митрополита; его лицо было бледнее обыкновенного, а его зоркие глаза посматривали из-под седых бровей на входные двери с тревожным, боязливым и напряжённым ожиданием. Внимательно прислушиваясь, он различил раздававшиеся на площади клики: «Да здравствует император Иоанн Антонович!» Затем грохот барабанов и звуки труб заглушили человеческие голоса. Однако отец Филарет должен был находиться там. Возгласы, ясно доносившиеся до слуха владыки, возвещали о его приближении. С сильно бьющимся сердцем высокопреосвященный надеялся каждую минуту увидать входящего в собор Иоанна Антоновича, приведённого сюда отцом Филаретом.
Но вот к церковным дверям подошли гвардейцы; на площади стало тихо; слышался только своеобразный, глухой гул, подобный шуму морских волн: то были дыхание и шёпот многотысячной толпы, присмиревшей в напряжённом волнении.
Митрополит сложил руки, не выпуская креста, и поднял голову, точно хотел молить Всевышнего о помощи в такую важную минуту; но он не мог оторвать свои горящие взоры от входных дверей, которые, по причине яркого солнечного сияния снаружи, выступали светлой рамой в разноцветном сумраке под церковными сводами.
Вдруг крест сильнее задрожал в руках владыки, и взор его широко раскрытых глаз остановился неподвижно – у дверей показалась фигура Екатерины Алексеевны; переступая порог, императрица смиренно склонила голову и перекрестилась.
Гвардейские солдаты шли с ружьём в руке возле неё и выстроились в средней части церкви двумя шпалерами, которые постепенно растягивались, по мере того как государыня шла вперёд, и достигли почти самого амвона. Рой генералов и сановников, в блестящих военных мундирах и в богатом придворном платье, следовал за императрицей.
Екатерина Алексеевна приблизилась к самому алтарю. Свита окружила её блестящим полукругом, и церковь наполнилась до последнего уголка тысячною толпою, состоявшей из всех классов населения.
Государыня опустилась на колени пред алтарём; сложив руки, поникнув головой на грудь, она некоторое время казалась погружённой в усердную молитву и как будто забыла всё окружающее. Потом она подняла голову, гордо и повелительно, вопреки своей смиренной позе, взглянула на митрополита и заговорила твёрдым голосом, который ясно раздавался в обширном соборе среди водворившейся глубокой тишины:
– Забота о благе России и православного народа возложила на нас обязанность принять на себя управление государством вместо нашего супруга, неспособного к тому по душевной и телесной болезни; здесь, пред престолом Божиим, мы клянёмся быть преданной, справедливой и милостивой правительницей для наших подданных; святой же церкви, как подобает послушной дщери её, оказывать во всякое время защиту, подобно тому, как мы просим её ходатайства о том, чтобы нам сподобиться защиты от Господа Бога и Его святых. Просим вас, высокопреосвященнейший владыка, призвать на нас благословение небес, ибо без этого божественного благословения, которого недоставало царствованию нашего супруга, мы также не хотим ни на минуту пользоваться правами нашего трудного и великого сана до того часа, когда мы возложим государственную корону на нашу умащённую священным елеем главу в первопрестольном граде Москве.
Митрополит всё ещё стоял неподвижно; его взоры по-прежнему были устремлены на входные двери, точно он ожидал с той стороны катастрофы, которая должна постичь государство, готовое, по всем его соображениям, рухнуть… Однако ничто не шевелилось у портала церкви, набитого битком гвардейцами, за которыми виднелась несметная толпа народа, покрывавшая площадь.
Когда государыня умолкла, своды собора огласились торжественными кликами:
– Да благословит и сохранит Господь нашу государыню императрицу Екатерину Алексеевну, мать народа, верующую дщерь церкви!
Глубокий вздох вырвался из груди владыки; он обвёл взглядом всех этих солдат, всю эту ликующую толпу, наполнявшую собор; ему стало ясно, что императрица взяла верх над всеми и что было бы бесполезно противиться ей. Медленно наклонил он к ней крест.
Екатерина Алексеевна приложилась к нему с видом глубокого смирения и благоговейного усердия; после того митрополит наклонился, положил руку на её голову и сказал:
– Благословение Божие да будет над тобою и над твоим царствованием; да окружат святые угодники своей небесной охраною твой трон.
Владыка взял святой воды, поданной ему одним из священников, окропил ею чело императрицы и начертал на нём знамение креста.
Снова грянули торжественные клики, которые были подхвачены стоявшими за дверьми собора и гулко прокатились по площади, разносясь всё дальше и дальше.
Между тем Екатерина Алексеевна поднялась с колен, повелительно протянула руку и, остановившись на ступенях амвона, заговорила среди глубокой тишины, внезапно водворившейся по её мановению.
– По праву, которое даёт нам закон великого царя Петра Первого, провозглашаем мы нашего сына, великого князя Павла Петровича, в жилах которого течёт кровь царей из дома Романовых, нашим преемником и наследником престола! Целью нашей жизни будет передать ему со временем Российское государство более цветущим и богатым и воспитать его таким образом, чтобы он сделался отцом народа, верным сыном и могущественным защитником церкви, а также радетелем о славе и чести России. Мы просим ваше высокопреосвященство призвать благословение небес также и на него.
Владыка поднял крест в сложенных руках и произнёс:
– Господь да благословит и сохранит, да защитит и направит великого князя Павла Петровича, наследника русского престола.
Хор запел многолетие. Духовенство, окружавшее алтарь, присоединилось к нему, солдаты и народ вторили величественному песнопению, тогда как Екатерина Алексеевна снова опустилась на колена, склонила голову почти к самым ступеням амвона и казалась погружённой в тихую молитву.
Когда многолетие кончилось, она ещё раз приложилась к кресту в руках митрополита, после чего встала с колен и прошла через весь собор к выходу, кланяясь во все стороны. Затем, выйдя на площадь, она снова села на лошадь, и в сопровождении гвардейцев и теснившегося вокруг неё народа отправилась в Зимний дворец.
Здесь она удалилась в бывшие покои императрицы Елизаветы Петровны с целью немного отдохнуть, между тем как Григорий Орлов и гетман Разумовский поспешили выставить пушки у всех городских застав и принять все меры на тот случай, если бы Пётр Фёдорович вздумал произвести нападение, узнав о случившемся, и двинуться к столице со своей голштинской гвардией и полком полковника Олсуфьева, стоявшим на петергофской дороге.
Екатерина Алексеевна приказала позвать Никиту Ивановича Панина вместе с великим князем. В то время когда она оставалась одна в комнате, изнемогая от физической усталости, но сияющая горделивой радостью, дверь внезапно открылась, и какой-то мальчик в мундире пажа поспешно подбежал к императрице и бросился к её ногам. В первый момент Екатерина Алексеевна испуганно отступила, но вслед за этим сейчас же узнала в хорошеньком паже княгиню Дашкову. Смеясь и плача от восторга, молодая женщина сообщила императрице, что не решалась выйти на улицу в обыкновенном платье, но желание видеть свою обожаемую монархиню и поздравить её было так велико, что она осмелилась переодеться пажом и приехать сюда. Растроганная Екатерина Алексеевна горячо обняла свою приятельницу, но не успела ничего сказать ей, так как в эту минуту вошёл великий князь в сопровождении Панина, в руках которого был свёрток бумаги. Воспитатель великого князя с торжественной важностью поклонился императрице и проговорил:
– Я очень поражён переворотом, ваше императорское величество, и счастлив, что всё протекло так благоприятно. В это время я составил манифест о регентстве и устройстве нового правления. Необходимо только созвать Сенат, чтобы он утвердил назначение регентства и провозгласил императором великого князя. Наиболее влиятельные сенаторы состоят в союзе с нами, таким образом нам нечего бояться особенных затруднений.
– Все затруднения устранены, – величаво ответила Екатерина Алексеевна, – я только что вернулась из Казанского собора, где высокопреосвященный митрополит благословил меня на царство. Там же я провозгласила наследником престола своего сына, великого князя Павла Петровича.
Императрица притянула к себе робко оглядывавшегося вокруг мальчика и нежно поцеловала его в лоб.
Свёрток бумаг выпал из рук Панина; он с недоумением смотрел на Екатерину Алексеевну и в остолбенении не был в состоянии вымолвить ни слова.
На губах княгини Дашковой блуждала насмешливая улыбка; с весёлым, добродушным лукавством она кивнула головой воспитателю Павла Петровича.
Эту нежную сцену прервало появление Григория Орлова, пришедшего доложить, что двор собрался и ждёт выхода государыни.
Императрица взяла за руку сына и, сделав знак Панину следовать за ней, направилась в большой тронный зал.
По пути Орлова остановил гвардейский офицер и вручил ему какую-то записочку. Это было послание из Измайловских казарм от Владимира Орлова. Григорий Орлов слегка вздрогнул, прочитав письмо, и передал его Екатерине Алексеевне. Лицо императрицы омрачилось, и блестящая слеза повисла на ресницах.
– Пусть отвезут арестанта обратно в Шлиссельбургскую крепость, – приказала она с глубоким вздохом, – я потом позабочусь о его дальнейшей судьбе; да скажите коменданту, что он отвечает мне за него своей головой.
Во второй раз тяжёлое колесо истории проехало по несчастному Иоанну Антоновичу и сбросило со ступеней трона в беспросветный мрак темницы.
Екатерина Алексеевна вошла в зал, где уже собрались все придворные и вся знать Петербурга. Среди присутствующих находились также и Шуваловы. Императрица приветствовала их почти дружески-радушно, а затем подозвала к себе канцлера графа Воронцова, который подошёл к ней с мрачным видом.
– Господу Богу угодно было призвать меня на русский престол, Михаил Илларионович, – сказала Екатерина Алексеевна, – согласны ли вы служить мне?
– У меня нет ни желания, ни силы противиться воле вашего императорского величества, но служить я могу только своему императору, которому присягал, – ответил Воронцов. – Поэтому прикажите арестовать меня, ваше императорское величество.
– Я уважаю ваши чувства, Михаил Илларионович, – заметила государыня, – поезжайте домой и считайте себя моим арестантом. Я верю вам на слово.
Канцлер поклонился и твёрдыми шагами вышел из зала, многие из придворных почувствовали себя неловко и смущённо потупились.
Между тем императрица продолжала:
– Я должна начать своё царствование с исполнения святой обязанности каждого человека, то есть должна выразить благодарность тем людям, которые оказали мне добро. Никита Иванович, – обратилась она к всё ещё не пришедшему в себя Панину, – дарую вам титул графа, назначаю министром иностранных дел, членом правительствующего Сената и произвожу в тайные советники. Помимо новых обязанностей я очень прошу вас продолжать руководить воспитанием моего сына, наследника русского престола, так как не нахожу никого более достойного вас для такого великого дела.
Лицо Панина просветлело. Хотя его планы не удались, но честолюбие вполне удовлетворялось особенными знаками отличия. Он наклонился к руке императрицы и запечатлел на ней поцелуй глубокой благодарности.
– Григорий Григорьевич! – позвала Екатерина Алексеевна Орлова. – Возвожу вас в графское достоинство и назначаю генерал-лейтенантом. Кроме того, жалую вам орден Святого Александра Невского; носите его на груди на память о вечно благодарной вам государыне. Надеюсь, что в очень недалёком будущем вы окажетесь достойным присоединить к этому ордену и орден Святого Андрея Первозванного.
Орлов стал на колена пред императрицей и поцеловал её руку, затем, поднявшись с колен, он обвёл торжествующе-гордым взглядом собравшееся знатное общество, среди которого он до сих пор считался самой мелкой сошкой, а теперь вдруг оказался так высоко, что лишь немногие могли сравняться с ним.
– Остальные назначения и награды я объявлю позже, – продолжала Екатерина Алексеевна, – только вас, граф Алексей Григорьевич, – обратилась она к стоявшему вблизи с грустным и серьёзным лицом фельдмаршалу Разумовскому, – я прошу теперь же об одном, будьте моим другом и другом моего сына.
С этими словами императрица обняла графа Разумовского и поцеловала в обе щёки. Слеза покатилась из глаз Алексея Григорьевича и упала на руку государыни.
Поклонившись придворным, императрица направилась в свои апартаменты, пригласив с собой самых приближённых лиц для составления манифеста о её восшествии на престол. Княгиня Дашкова взяла у графа Разумовского голубую ленту со звездой Андрея Первозванного и передала её Екатерине Алексеевне.
– Вы позабыли, ваше императорское величество, – проговорила она, – надеть этот знак отличия, который всегда носит царствующий русский монарх.
Екатерина Алексеевна с улыбкой следила за пальцами маленькой княгини, прикреплявшими ленту и прикалывавшими к её груди звезду, затем она сняла с себя орден Святой Екатерины и перебросила красную ленту через плечо Дашковой.
– Для меня слишком много и мужских знаков отличия, – смеясь, сказала государыня, – примите это от меня, княгиня, в знак любви искреннего друга и благосклонности императрицы.
Дашкова вспыхнула и, дрожа от счастья, наклонилась к руке государыни, даровавшей ей самый высокий дамский орден, так не подходивший теперь к её костюму пажа.
Вскоре манифест о восшествии на престол Екатерины Второй был готов и всюду обнародован.
Граф Кирилл Разумовский и Григорий Григорьевич Орлов настаивали на том, чтобы императрица, во главе гвардии, отправилась в Петергоф, куда приехал из Ораниенбаума Пётр Фёдорович, чтобы собрать стоявшее там войско и двинуться на столицу. Если бы к нему присоединились остальные войска, то началось бы междуусобие со страшными последствиями.
Дашкова на время уехала и скоро вернулась с офицерским мундиром, который она передала государыне. Екатерина Алексеевна быстро переоделась и появилась в мужском военном мундире с голубой лентой через плечо и звездой Андрея Первозванного на груди. Выйдя во двор, она села верхом на лошадь и, сопровождаемая блестящей свитой, подъехала к преображенцам, выстроившимся пред дворцом. В нескольких словах императрица заявила гвардии, что идёт с ними в Петергоф, чтобы лично просить Петра Фёдоровича не слушать коварных советов чужеземцев и не допускать пролития русской крови.
– Веди нас, матушка государыня! – восторженно воскликнули солдаты, бросая вверх шапки. – Мы все пойдём за тобой.
Рядом с передовым отрядом стоял поручик Григории Александрович Потёмкин; он с такой пламенной страстью пожирал взорами Екатерину Алексеевну, что та почувствовала этот взгляд и смущённо взглянула на молодого офицера. Она старалась вспомнить, где встречала это лицо с такими необыкновенно блестящими глазами, и не могла сразу вспомнить. В тот момент, когда императрица собиралась повернуть лошадь, к ней подошёл Потёмкин.
– Ваше императорское величество! У вас нет портупеи, – дрожащим голосом воскликнул он, – позвольте предложить вам свою. Наша возлюбленная императрица не может оставаться без этого воинского отличия.
С этими словами Потёмкин снял портупею со своей шпаги и привязал её к шпаге Екатерины Алексеевны, не спуская со своей повелительницы очарованного взгляда.
– Кто вы такой? – спросила государыня, невольно краснея и потупляясь.
– Поручик Григорий Александрович Потёмкин, ваше императорское величество, – ответил молодой человек с дрожью в голосе.
– Благодарю вас, – сказала Екатерина Алексеевна, – но нахожу, что чин поручика слишком незначителен для человека, оказавшего услугу императрице, и поэтому произвожу вас в майоры. Когда водворится спокойствие, явитесь ко мне и сообщите, какое из ваших самых больших желаний я могу выполнить.
Екатерина Алексеевна протянула офицеру руку, которую тот горячо поцеловал; затем, вытащив шпагу из ножен, она двинулась по дороге в Петергоф, сопровождаемая громкими криками «ура», впереди своей гвардии.
Митрополит в мрачном молчании снял с себя парадные ризы и уехал в Александро-Невскую лавру. Когда он выехал на берег Невы, он встретил группу медленно шедших людей, нёсших покрытые носилки. Увидев карету митрополита, люди опустили носилки на землю и с мольбою протянули руки к нему. Митрополит велел кучеру остановить лошадей и вышел из экипажа. Подойдя к носилкам, он отбросил покрывало и, к своему величайшему ужасу, увидел окровавленное лицо отца Филарета с зияющей раной на лбу.
– Свершилось тяжёлое преступление, – сказал митрополиту один из нёсших носилки, – какой-то солдат осмелился поднять руку на служителя церкви.
Митрополит долго молча смотрел на труп монаха, а затем распорядился:
– Отнесите покойника в лавру! Очевидно, отец Филарет сделался жертвой какого-то недоразумения. Я расследую это дело.
Все были поражены сравнительным спокойствием митрополита при виде такого вопиющего преступления, но никто ничего не сказал. Молча подняли носилки с телом убитого и направились к лавре. Митрополит прислонился к спинке кареты и с глубоким скорбным вздохом произнёс:
– Пути Господни неисповедимы!
Узнав о прибытии тела высокочтимого всем духовенством отца Филарета, вся монастырская братия вышла к нему навстречу. Митрополит, облачившись в траурную ризу, сам отслужил панихиду по усопшем. Под угрозой строжайшего наказания всем монахам было запрещено говорить об этом случае, и поэтому никто из почитателей и друзей отца Филарета не знал, как печально покончил свою жизнь этот инок.
XXIV
Несмотря на поздно затянувшийся ужин, Пётр Фёдорович встал рано утром и приказал готовиться к поездке в Петергоф. Беспокойство, охватившее его при близком достижении цели, тревожило его сон; к тому же, быть может, многие доходившие до него предостережения в тиши ночной снова вызвали в нём опасения, побуждая его ускорить исполнение задуманного плана, который навсегда освободил бы его от всякого принуждения и страха за свою власть.
Вскоре собрался весь двор; кавалеры и дамы были в полном параде, так как предстояло празднование дня святого Петра и именин государя в присутствии государыни. Графиня Елизавета Романовна Воронцова, которой Пётр Фёдорович ничего не сообщил о своих замыслах, могла всё-таки заключить из его беспокойного и серьёзного вида, что готовится нечто необычайное и решительное. Она вся была покрыта драгоценными камнями, и гордый торжествующи блеск её глаз затмевал сияние бриллиантов и жемчуга, украшавших её волосы, шею и руки. Остальные дамы стояли на почтительном расстоянии, образуя около неё полукруг, словно она уже достигла цели своих честолюбивых желаний, и императорская корона уже красовалась на её гордом челе.
Мариетта также находилась в числе придворных дам, так как государь велел ей остаться в Ораниенбауме и принять участие в поездке в Петергоф. Она не имела возможности переменить свой туалет, но была такой же свежей и прелестной, как и другие, имевшие к своим услугам весь свой гардероб, и все бросали в её сторону завистливые, недоброжелательные взгляды. Одна графиня Воронцова делала вид, словно совсем не замечает присутствия красивой танцовщицы; она, казалось, решила избегать малейшего повода к неудовольствию государя; кроме того, она была убеждена, что если она действительно достигнет своей цели, то такая ничтожная любовная интрига не смогла бы иметь для неё никакого значения, тем более, что с её стороны исключалось чувство ревности по отношению к государю.
Мариетта скромно держалась в отдалении от знатных придворных дам, но её глаза горели мрачно и злобно; быть может, и в её голове роились мысли о будущем, и весьма вероятно, что в этих мыслях чувство мести за высокомерное обращение с ней играло не последнюю роль.
Пётр Фёдорович поздоровался с ней особенно любезно, бросив при этом почти насмешливый взор в сторону Воронцовой; но та постаралась сохранить радостно улыбающееся выражение на своём лице и даже приветливо кивнула головой в знак одобрения, когда государь велел красивой танцовщице сесть вместе с ним и с графиней в его карету.
Граф Миних, в парадной фельдмаршальской форме, генералы, адъютанты, а также обер-офицеры голштинской гвардии вместе с дамами разместились в прочих экипажах, а затем весь поезд, в сиянии восходящего солнца, блистая золочёными ливреями, быстро помчался по направлению к Петергофу. Из всех экипажей доносился громкий, радостный смех, слышались шутливые остроты, которыми дамы и кавалеры обменивались между собой. Крестьяне, стоявшие по пути, около своих дворов, кланялись до земли и долго смотрели вслед блестящему поезду, в котором ехал могущественный повелитель над всем обширным российским государством и над несчислимыми богатствами в Европе и в Азии.
Уже показались деревья петергофского парка, а за ними, сверкая на солнце, блестящие купола дворцовой церкви.
Пётр Фёдорович с радостным видом смотрел из своей кареты на эту резиденцию, к которой в царствование Елизаветы Петровны он часто подъезжал со страхом и с трепетом в груди. Теперь он тихо шептал про себя:
– Сегодня я избавлюсь от всякой заботы и беспокойства, а завтра Екатерина, думавшая перехитрить меня, будет спрятана навсегда за стенами Шлиссельбурга.
В это время по дороге от Петергофа показался скачущий всадник, и Пётр Фёдорович, при его приближении, с удивлением узнал в нём Бломштедта, которого он накануне вечером лично отправил в Петергоф.
Молодой человек сделал знак кучеру государя остановиться и осадил свою лошадь как раз пред каретой императора.
– Господи! – испуганно воскликнула графиня Воронцова. – Что случилось? Он в крови, его платье разорвано!
Прежде чем Пётр Фёдорович, также поражённый видом своего уполномоченного, успел задать ему вопрос, тот соскочил с лошади и быстро распахнул дверцу кареты.
– Ваше императорское величество! Почтительнейше прошу вас выйти на одну минуту, – взволнованно произнёс Бломштедт. – Мне необходимо сделать вам сообщение, в высшей степени важное и не терпящее отлагательства.
Император повиновался с поспешностью и тем смятением, которое всегда охватывало его при неожиданных событиях; весь поезд также остановился, и из всех экипажей дамы и кавалеры с любопытством смотрели на государя, отошедшего приблизительно на тридцать шагов на полянку и слушавшего взволнованную речь Бломштедта.
Но вдруг все увидели, как государь побледнел и, задрожав, опёрся о плечо голштинского барона; затем он обернулся, и можно было разглядеть расстроенное его лицо, когда он громким голосом закричал:
– Гудович, Гудович, сюда, ко мне!.. И Миних также!
В одно мгновение генерал Гудович и фельдмаршал вышли из кареты и поспешили к государю; было видно, как Пётр Фёдорович, тяжело дыша, оживлённо объяснял им что-то, как они оба испугались и стали предлагать беспокойные вопросы Бломштедту. Наконец государь быстро побежал через полянку к петергофскому парку, до которого отсюда легче было добраться, чем кружным путём по шоссейной дороге; Гудович, Бломштедт и фельдмаршал последовали за ним.
Вскоре собрался весь двор; кавалеры и дамы были в полном параде, так как предстояло празднование дня святого Петра и именин государя в присутствии государыни. Графиня Елизавета Романовна Воронцова, которой Пётр Фёдорович ничего не сообщил о своих замыслах, могла всё-таки заключить из его беспокойного и серьёзного вида, что готовится нечто необычайное и решительное. Она вся была покрыта драгоценными камнями, и гордый торжествующи блеск её глаз затмевал сияние бриллиантов и жемчуга, украшавших её волосы, шею и руки. Остальные дамы стояли на почтительном расстоянии, образуя около неё полукруг, словно она уже достигла цели своих честолюбивых желаний, и императорская корона уже красовалась на её гордом челе.
Мариетта также находилась в числе придворных дам, так как государь велел ей остаться в Ораниенбауме и принять участие в поездке в Петергоф. Она не имела возможности переменить свой туалет, но была такой же свежей и прелестной, как и другие, имевшие к своим услугам весь свой гардероб, и все бросали в её сторону завистливые, недоброжелательные взгляды. Одна графиня Воронцова делала вид, словно совсем не замечает присутствия красивой танцовщицы; она, казалось, решила избегать малейшего повода к неудовольствию государя; кроме того, она была убеждена, что если она действительно достигнет своей цели, то такая ничтожная любовная интрига не смогла бы иметь для неё никакого значения, тем более, что с её стороны исключалось чувство ревности по отношению к государю.
Мариетта скромно держалась в отдалении от знатных придворных дам, но её глаза горели мрачно и злобно; быть может, и в её голове роились мысли о будущем, и весьма вероятно, что в этих мыслях чувство мести за высокомерное обращение с ней играло не последнюю роль.
Пётр Фёдорович поздоровался с ней особенно любезно, бросив при этом почти насмешливый взор в сторону Воронцовой; но та постаралась сохранить радостно улыбающееся выражение на своём лице и даже приветливо кивнула головой в знак одобрения, когда государь велел красивой танцовщице сесть вместе с ним и с графиней в его карету.
Граф Миних, в парадной фельдмаршальской форме, генералы, адъютанты, а также обер-офицеры голштинской гвардии вместе с дамами разместились в прочих экипажах, а затем весь поезд, в сиянии восходящего солнца, блистая золочёными ливреями, быстро помчался по направлению к Петергофу. Из всех экипажей доносился громкий, радостный смех, слышались шутливые остроты, которыми дамы и кавалеры обменивались между собой. Крестьяне, стоявшие по пути, около своих дворов, кланялись до земли и долго смотрели вслед блестящему поезду, в котором ехал могущественный повелитель над всем обширным российским государством и над несчислимыми богатствами в Европе и в Азии.
Уже показались деревья петергофского парка, а за ними, сверкая на солнце, блестящие купола дворцовой церкви.
Пётр Фёдорович с радостным видом смотрел из своей кареты на эту резиденцию, к которой в царствование Елизаветы Петровны он часто подъезжал со страхом и с трепетом в груди. Теперь он тихо шептал про себя:
– Сегодня я избавлюсь от всякой заботы и беспокойства, а завтра Екатерина, думавшая перехитрить меня, будет спрятана навсегда за стенами Шлиссельбурга.
В это время по дороге от Петергофа показался скачущий всадник, и Пётр Фёдорович, при его приближении, с удивлением узнал в нём Бломштедта, которого он накануне вечером лично отправил в Петергоф.
Молодой человек сделал знак кучеру государя остановиться и осадил свою лошадь как раз пред каретой императора.
– Господи! – испуганно воскликнула графиня Воронцова. – Что случилось? Он в крови, его платье разорвано!
Прежде чем Пётр Фёдорович, также поражённый видом своего уполномоченного, успел задать ему вопрос, тот соскочил с лошади и быстро распахнул дверцу кареты.
– Ваше императорское величество! Почтительнейше прошу вас выйти на одну минуту, – взволнованно произнёс Бломштедт. – Мне необходимо сделать вам сообщение, в высшей степени важное и не терпящее отлагательства.
Император повиновался с поспешностью и тем смятением, которое всегда охватывало его при неожиданных событиях; весь поезд также остановился, и из всех экипажей дамы и кавалеры с любопытством смотрели на государя, отошедшего приблизительно на тридцать шагов на полянку и слушавшего взволнованную речь Бломштедта.
Но вдруг все увидели, как государь побледнел и, задрожав, опёрся о плечо голштинского барона; затем он обернулся, и можно было разглядеть расстроенное его лицо, когда он громким голосом закричал:
– Гудович, Гудович, сюда, ко мне!.. И Миних также!
В одно мгновение генерал Гудович и фельдмаршал вышли из кареты и поспешили к государю; было видно, как Пётр Фёдорович, тяжело дыша, оживлённо объяснял им что-то, как они оба испугались и стали предлагать беспокойные вопросы Бломштедту. Наконец государь быстро побежал через полянку к петергофскому парку, до которого отсюда легче было добраться, чем кружным путём по шоссейной дороге; Гудович, Бломштедт и фельдмаршал последовали за ним.