Страница:
Я буркнул в ответ что-то невнятное и принялся старательно размешивать сахар в чашке кофе.
— Так, так, — ответил за меня Макс. — Человек, сознательно избегающий нелепых и трагичных случайностей, которые, по его мнению, можно расчетливо избежать, приходит в самое безопасное место, более того, в самое излюбленное свое место — на стадион и безмятежно следит за матчем. И в один миг, только в один миг, когда и предчувствие какое-либо исключается — прямо в голову летит шайба. Смирнов, пожалуй, в это мгновение ничего не понял. И — слава Богу! По-моему, это был даже его любимый хоккеист, можно сказать, его кумир. Если бы это не закончилось так трагично, то выглядело бы даже забавно. Что с вами?
Я плохо себя уже контролировал. Меня бросило в жар, и сжал до боли пульсирующие виски.
— Вам плохо? — с тревогой спросил Макс, слегка прикоснувшись к моему плечу.
— Да нет, ничего, — я облизал пересохшие губы. — Просто у вас душно. И еще кофе…
— Да, да, конечно, как я сразу не сообразил, действительно душно.
Макс вскочил с места, включил кондиционер, достал из-за барной стойки бутылку холодной минералки, налил в высокий синий бокал. Я залпом выпил и перевел дух.
— Спасибо, все нормально, не беспокойтесь.
— А я, было, испугался, что мое нетактичное описание смерти на вас так подействовало. Нет, конечно! Конечно, духота и крепкий кофе! У журналистов крепкие нервы, не так ли?
Не знаю почему, то ли назло Максу, то ли назло себе, я тут же отказался от версии про духоту и кофе, и вызывающе ответил:
— Он был моим другом, вы это знаете. Я, в отличие от вас, вряд ли бы смог вот так, просто рассуждать о его смерти или слушать подобные рассуждения!
— Ну что ж, можно в таком случае порассуждать о его жизни. — Макс не ответил на мой вызов и, напротив, угодливо подлил еще минералки в синий высокий бокал. — Хотя повторю, как бы ни цинично это прозвучало, жизнь его менее интересна, чем смерть. Возможно, этот хоккеист даже оказал ему услугу. Так бы никто и понятия не имел о скромном ученом с незапоминающейся фамилий Смирнов. А теперь об этом трубят газеты всего мира, вот вы даже книгу писать собираетесь. Смею полагать, не вы первый, не вы последний. Эта неприметная фамилия уж очень даже вонзилась в память каждому. Да, да, не смотрите на меня таким возмущенным взглядом. Я называю вещи своими именами. Смирнов лишь своей смертью прославился. Конечно, лучше бы это произошло не так рано, а хотя бы еще годков через тридцать, но тут мы решать бессильны. И потом, откуда нам знать, чтобы случилось с ним в этот день, если бы не удар шайбы? Он мог и под машину попасть, могла, в конце концов, начаться давка на стадионе от радости победы, и он бы в ней погиб. Да мало ли что могло быть! Тогда смерть бы его никто не заметил. А этот хоккеист… Благодаря ему он и прославился и, возможно, благодаря ему, труды Смирнова даже опубликуют и оценят, как знать. А вот сам Смирнов этому чемпиону оказал не очень хорошую услугу своей гибелью, вы не находите?
Макс пристально на меня посмотрел. Я ответил ему подобным взглядом. Я вообще сомневался, что все свои напыщенные речи этот красавчик произносит всерьез. Как-то уж слишком чувствовалась ирония ко всему происходящему. Но решил пока не замечать его иронии ни под каким предлогом. Так будет больше шансов, что он выскажется до конца. И в этих высказываниях по неосторожности промелькнет что-то для меня полезное.
Я равнодушно пожал плечами.
— Я не задумывался о том, кто кому какую услугу оказал. Разве можно задумываться об услугах в трагедии?
— А почему нет? Сами посудите, ведь этот хоккеист, не помню его фамилии, он и так был знаменит на весь мир! Ему подобная слава уж точно была ни к чему. Еще чуть-чуть и он мог быть признан лучшим хоккеистам мира. И в один миг стал признанным убийцей… Так не он ли в этой истории более пострадавшая сторона?
— В любом случае, он живой.
— О, да, это, конечно, много! Но будь на его месте человек послабее, мог бы от такой трагичной случайности, от угрызений совести и застрелиться. А если даже не покончить с собой… Ну, посудите, разве его жизнь не может превратиться в пытку? Знаете ли, с таким грузом жить не каждый выдержит. Правда, пишут, что он отправился в Канны восстанавливать нервы. Но как знать, каким он оттуда вернется.
— Вы так много читаете прессы, — не выдержал я и язвительно усмехнулся. — Там много сплетен.
— А знаете, без сплетен и жить было бы не так весело, согласитесь. Правда, веселиться могут лишь те, кто в этих сплетнях не фигурирует. Этому хоккеисту думаю не до веселья. Вот про кого любопытно книжку-то написать! От восхождения к закату. Нет, пожалуй, не к закату. Закат это нечто постепенное и размеренное. И падение не подойдет. На падение тоже нужно время. Здесь все стремительнее и страшнее. Пожалуй, от восхождения к смерти. Не один, оказывается, Смирнов умер. Я думаю, умер вместе с ним и его невольный убийца. Даже если его простят, клеймо то останется. И наверняка за спиной каждый раз перед матчем кто-нибудь да весело ляпнет: уж не прибьет ли он и на этот раз кого? Случайно.
— А вы жестоки.
— Не я жесток, а мир. Я всего лишь часть этого мира, очень маленькая часть. Хоккеист этот поболее для мира значил. Гордость нашего спорта! И возможно жестоким-то и не был, но поступок совершил жестокий, хоть и невольно. Ему, пожалуй, тяжелее, чем любому преступнику, если он, конечно не подлец окончательный. Вот его-то совесть с чисто психологической, научной точки зрения интересней всего понаблюдать. И про это написать книгу. Пожалуй, я за это возьмусь. Возможно, еще смогу помочь ему как психолог. А вы помогите мне.
— В каком смысле? — нахмурился я.
— Ну, вы же журналист, у вас наверняка имеются связи. Постарайтесь добыть его телефончик, а лучше всего адрес, говорят, он по прежнему адресу теперь не живет, скрывается, ну это понятно.
— Боюсь, ничем вам помочь не могу, — резко отрезал я. — Я здесь недавно и связи мои ограниченны. Спортом же я и вовсе не увлекаюсь.
— Да? — искренне удивился Макс. — Я был уверен, что вы, по меньшей мере, мастер какого-нибудь вида спорта. Такой мощный торс, такая крепкая фигура, такая уверенная походка. Да и мускулы немалые под вашей одеждой я угадываю.
— Да, занимаюсь на тренажерах, хорошо плаваю. Спорт для меня это здоровье, и все, — я не на шутку разозлился.
Прежде всего, Макс поставил меня в такое положение, когда я должен постоянно оправдываться. К тому же и разговор начинал раздражать. Я уж точно пришел не за тем, чтобы обсуждать: есть ли у меня совесть или нет? Мне нужно было узнать про Смирнова что-то такое, чтобы эту самую совесть успокоить и успокоиться самому. И, конечно, спросить про исчезнувшую папку. Поэтому я решил взять инициативу в свои руки, переведя разговор на другое. И задал неожиданный вопрос. И попал в цель.
— Кстати, у Смирнова в день похорон пропала важная папка. Вы случайно не в курсе?
Макс вздрогнул. Именно вздрогнул, я не преувеличил. И его очень светлые, словно стеклянные глаза, настороженно забегали по моему испытывающему лицу.
— Папка? Вы говорите папка? — взволнованно переспросил он. И взъерошил свои русые, густые с еле заметной проседью волосы.
— Вы что-нибудь об этом знаете? — я вновь почувствовал себя следователем и буквально впился в Макса взглядом.
— Безусловно! Безусловно, знаю! — выдохнул он, налил уже себе полный стакан минералки, залпом выпил.
Я опешил. Неужели вот так просто он выложит все карты на стол. Мне даже стало досадно.
— И что вам известно об этой папке?
— То, что она точно была! Он мне даже сам ее показывал накануне смерти. Помню, он похлопал по ней, она была такая синяя, прозрачная, нет, точнее голубая. Он похлопал по ней и сказал: «Вот она и докажет: зря я прожил жизнь или не зря. Что меня, возможно окончательно утешит. Или расстроит». Помню, я попытался взять из его рук папку, справедливо думая, что он протягивает ее именно мне, но ошибся. Он резко отдернул руку и добавил: «Нет, это я пока никому не покажу. Даже тебе, хоть ты мне и близкий друг, и коллега, и возможно, более всех бы понял меня». Я спросил, не очередное ли это его открытие в области психологии? Он сказал, что возможно. Но не это главное. Главное, это открытие в жизни и смерти. В том, что смерть никогда не бывает случайностью. Помню, он еще громко повторил: «Никогда!» И в любой, даже самой нелепой, самой неожиданной, самой внезапной смерти всегда кто-либо повинен, хотя бы и косвенно. И все мы в той или иной степени являемся убийцами. Впрочем, этим ответом он меня не сразил, я давно знал, что он работает над этой проблемой, и никогда этого не скрывал. Это был его конек, его сумасшедшая идея, его фетиш. Помню, я это ему так и сказал. Но он как-то возбужденно на меня посмотрел и уже торжественно заявил: нет, тут дело не в психологии, это вторично, и было бы преступно думать только лишь о науке, здесь главное найти истину в ее материальном значении и доказать ее на основе реальных фактов.
Я плохо понимал, о чем говорит Макс и уж совсем не в силу был понять, что имел в виду Смирнов. Но интуитивно почувствовал, что эта папка с его последним трудом жизни представляет огромный интерес, возможно, не только для науки. И как знать, вдруг и для меня лично. Что если Смирнов на основе собственного примера хотел доказать, что убийцами являются все. Вдруг и он сам кого-то, пусть невольно, но убил. Этот было бы для меня весьма кстати.
— Так где, где эта папка? — поторопил я Макса, прервав его малопонятную речь.
Он удивленно на меня посмотрел.
— А я откуда знаю? При мне же Юрка и спрятал ее в ящик стола, и запер на ключ. Вот, пожалуй, и все, что мне известно. Но, поверьте, я не меньше вашего встревожен ее исчезновением. Когда исчезают неопубликованные труды ученых после их смерти, это знаете ли, всегда катастрофа.
Я не мог понять, либо Макс сейчас оправдывается за первую реакцию, когда я спросил его про папку. Либо и впрямь напуган ее исчезновением.
— Но тогда непонятно, как она могла пропасть, — я недоуменно развел руками. — Надежда Андреевна говорит, что отчетливо помнит, как накануне своей смерти он при ней спрятал эту папку и взял ключ с собой. А потом были похороны. И с тех пор никто больше ее дом не посещал.
— Кроме вас, — ненароком заметил Макс.
— Да, кроме меня. Но я появился в их доме, когда уже было обнаружено исчезновение папки.
— М-да, у вас замечательное алиби, чего нельзя сказать о нас, о его друзьях и коллегах, которые пришли провожать его в последний путь, — с какой-то нарочитой горечью сказал Макс.
— Ну что вы, — мне стало неловко, — я никого не подозреваю. Об этом и подумать нельзя. И тем более Надежда Андреевна. Просто… Возможно, кто-то сумеет вспомнить какие-то детали. Возможно, Смирнова сама что-то перепутала, я это вполне допускаю, она была в таком состоянии, вы понимаете.
— Да, я хорошо понимаю. И еще понимаю, что ей очень бы хотелось, чтобы именно я был виновен в пропаже папки. Еще бы! Складывается, как по писанному. Успешный, но не очень талантливый ученый-карьерист крадет неопубликованный труд, свежие мысли у простака гения, у святой наивности. А лучший друг семьи, журналист, решает провести собственное расследование и восстановить истину. Замечательно! Литературно! Даже кинематографично! Только, знаете, не складывается. Так как вам хотелось бы, не складывается. Злодей, во-первых, чрезвычайно талантлив, жертва довольно посредственна, хотя, повторюсь, у нее были все шансы стать гением, а правдолюб хочет лишь достигнуть собственной цели, а не правды, то бишь написать книгу или еще что.
Под «еще что» он понимал, безусловно, Смирнову. Но я, стиснув зубы, вновь решил проглотить и эту пилюлю.
— Да, кстати, еще одна маленькая деталь! — Макс поднял указательный палец вверх. — И жертва-то — не простак и уж, конечно, не святая наивность!
Вот оно! Я даже затаил дыхание. Главное не спугнуть. Еще чуть-чуть и возмущенный Макс выложит нелицеприятные факты про Смирнова. Только бы не спугнуть. Нависла напряженная пауза. И я ее не выдержал и спугнул.
— Если Смирнов обвинял абсолютно всех в убийстве, хотя бы и непреднамеренном, значит, он обвинял и себя?
— Ах, бросьте, — Макс раздраженно махнул рукой. И задел бокал с минералкой. Бокал чуть было не упал мне в руки. Но я ловко его успел подхватить. — И не ловите меня на слове! В запале мало ли что можно ляпнуть! К тому же, это идеи Смирнова на счет человеков-убийц. Моя точка зрения совершенно другая. Насколько Смирнов мог подвести идею о том, что все люди убийцы, настолько я ее мог разбить в пух и прах, доказав что убийц вообще не существует в природе. Есть только обстоятельства.
— Это все демагогия, — вздохнул я, определенно поняв, что спугнул Макса и вытянуть из него, во всяком случае, сегодня ничего не удастся.
— А наша наука и строится на демагогии. Она вся сплошная демагогия. Более того, я вам открою тайну, здесь и таланта особого не требуется. Здесь требуется один талант — риторики и умение вести спор. А главное, уметь любую идею, любую точку зрения перевернуть до неузнаваемости. Чтобы можно было взглянуть на нее с разных сторон. Вот почему сегодня эта наука так популярна, более того, дорого оплачиваема и престижна. Добро и зло — возведены до абсурда. Перемешаны в таких словесных изысках, что их уже не различить.
— Странно, — я усмехнулся. — А все представляется наоборот. Во всяком случае, я как журналист тоже кое-что понимаю в человеческой душе или характере.
— И что же вы понимаете?
— По логике, это Смирнов должен оправдывать всех на свете, даже убийц. С его тихим спокойным, почти забитым характером. А он наоборот объявляет всех преступниками. А вы… С вашей уверенностью, вашим практицизмом и здравомыслием вдруг оказываетесь каким-то прямо человеколюбом.
— А может, в этом и кроется логика? Вы не находите? Может, человеколюбом способен быть только удачливый человек, а не наоборот. Ведь удачливому не за что ненавидеть других. Это его все имеют право ненавидеть. А неудачливого все любят, тогда, как он, ненавидит всех. Вот и вся логика.
— Но, по сути, только страдание может привести к сочувствию.
— Страдание? Бросьте ваши штучки! Вы что думаете, удачники не страдают? Вам трудно будет меня понять, но поверьте на слово, удачу гораздо тяжелее перенести, чем неудачу. Люди проходят огонь и воду и, как правило, им тяжелее всего даются медные трубы. Согласитесь, ведь удача — это и слава, и деньги, и любовь. От этого можно и спиться. От несчастий тоже можно спиться, но в неудаче легче поддержат. А в удаче сами с удовольствием споят. Удачника с удовольствием подтолкнут к краю пропасти, разве не так? Удача несет преклонение и ненависть. Неудача — жалость и презрение. Первое перевешивает второе. Презрение можно перенести. Ненависть — с огромным трудом. Ненависть способна на убийство, тогда как презрение — нет. Презрение к неудачнику, напротив, ведет к самоуважению, самовозвышению. Ведь мы лучше того, кого презираем. Но мы хуже того, кто удачлив и может презирать нас. Удачливые люди, если они чуть слабы, как правило, плохо кончают. Неудачники, даже если они очень слабы, могут вернуться к жизни. У них больше шансов. Их жалеют и даже могут с удовольствием помогать. А удачных топят и уничтожают. Сила нужна для удачливых. Для неудачливых (они и так бессильны) нужна лишь удача.
— В таком случае, если продолжать вашу мысль, случись у вас катастрофа, вы потеряете и удачу, и все блага, что ее сопровождают, и возненавидите человечество?
— Прекрасный вопрос! — искренне расхохотался Макс, обнажив свои безупречно белые зубы. — Только, увы, не ко мне! Я ничего не потеряю. У меня нет для этого оснований. И хоть я не придумал программу собственной жизни, жизнь сама за меня ее придумала. Я могу терять. Но по минимуму, который быстро восстанавливается.
— От тюрьмы, и сумы не зарекайся, как говорят в народе.
Я вспомнил, кем являюсь на сегодняшний день. От тюрьмы недалеко, и от сумы. Я вспомнил, кем был совсем недавно. Еще жалкий месяц назад мог поклясться своей головой и повторить слова Макса, что никогда ничего не потеряю.
Вообще, последнее время я стал ловить себя на мысли, что стал другим. И не просто я сам, мой характер, мои привычки изменились после той трагедии. Моя речь стала умнее, глубже, сложнее. Как ни странно, но я уже без особых усилий подбирал слова, выстраивал их в замысловатые фразы, иногда достигая чуть ли не уровня риторики. Я вдруг понял, именно при знакомстве с Максом, что чувствую себя в диалоге, как рыба в воде. Именно потому, что всегда был таким. Просто моя профессия, где больше следовало работать ногами, нежели головой, не позволяла мне раскрыться. Впрочем, это не позволяла и мама. Сама мастер диалога и убеждений, она оставляла за собой право, и мыслить, и говорить. Моим же уделом была клюшка и молчаливое согласие с матерью. Теперь… теперь все по-другому. Клюшку я уже потерял, и мать тоже. Теперь мне самому предстояло работать головой. И у меня это, без ложной скромности, неплохо получалось. Оставалось разве жалеть, что я так мало читал. Впрочем, мало читая, я имел прекрасное представление о многих произведениях, улавливая и запоминая их смысл на слух. Теперь же, общаясь со Смирновой и Максом, я так же легко, на лету схватывал приемы риторических изысков.
— Ого-го! — Макс слишком откровенно посмотрел на большие квадратные часы, почти сливающиеся с белой стеной, и нетактично громко присвистнул.
Мне пришлось резко встать с места.
— Извините, — сухо сказал я. — Я действительно слишком уж воспользовался вашим гостеприимством.
Я прошел в коридор, набросил на себя потрепанное пальто и нахлобучил на глаза кепку.
— А я с удовольствием дал вам этим воспользоваться, — широко улыбнулся мне Макс, пожимая на прощание руку. — Тем более у нас не только был общий, как оказалось, друг, но и возникло общее дело.
Я вопросительно приподнял брови.
— Вы будете писать о жизни и смерти Смирнова, — пояснил Макс. — И мой долг всячески вам в этом помогать. А я примусь за скрупулезное исследование души того, кто убил ученого. Разве это не общая цель? Эти два человека, хоть и не были даже знакомы, но роковым случаем теперь навеки повязаны.
Краска медленно подступала к моему лицу, вплоть до удушья. И я некстати закашлялся.
— Холодновато, поди, в таком пальтишке, — сочувственно заметил Макс и бесцеремонно пощупал ткань старого пальто, приобретенного мною в комиссионке. — Но я смею надеяться, что ваша книга позволит вам приобрести что-либо подобротнее.
— Вы прекрасно знаете, что я пишу не ради гонорара, — сдавленным голосом прохрипел я.
— Безусловно! Это ваш долг и дань памяти погибшему другу. И, безусловно, мы еще встретимся. И я с удовольствием отвечу на все ваши вопросы. Мне лишь нужно завершить кое-какие дела, и я полностью в вашем распоряжении. И тут же вас оповещу, позвольте ваш телефончик.
Макс тут же вытащил из кармана светлых хлопковых брюк мобильник, и я машинально продиктовал свой телефон.
— Всего доброго, — я вторично протянул руку, желая поскорее ретироваться.
Макс задержал мою руку в своей и навязчиво впился в меня глазами.
— Погодите, погодите, все-таки мне ваше лицо определенно знакомо, — он нажал на выключатель, яркий свет ударил мне прямо в глаза. Я резко зажмурился, мне показалось, что я на допросе.
— У меня феноменальная память на лица, — самодовольно произнес Макс. — Профессиональная привычка, в некотором роде. Я запоминаю с первого взгляда своих пациентов. Стоит мне лишь раз взглянуть им в лицо, я почти безошибочно угадываю суть, нет, не детали, а основную суть их характера. Детали уже потом, при откровенной беседе.
— И что вы про меня угадали? — я вызывающе посмотрел на Макса.
— Вас что-то мучит. Что-то определенно важное. Мучит настолько, что вы чуть ли не готовы сломать свою судьбу.
Я не выдержал и снисходительно улыбнулся.
— Вы плохая гадалка, хотя не спорю, наверняка, профессионал в своем деле. Но подобные вещи можно сказать про каждого. Практически каждого что-то мучит и каждый не раз готов сломать свою судьбу. Я не исключение, особенно после того, как потерял лучшего друга и, следовательно, пережил трагедию. Еще бы меня что-то не мучило. Вот вас разве ничего сейчас не мучит?
Макс выдержал мой взгляд.
— Ну что ж, возможно вы прав, — великодушно согласился он. — И все же… Ваше лицо…
Я широко распахнул дверь. И уже одной ногой переступил через порог.
— Ах, да! — вдруг ненароком бросил Макс мне в спину. — Я видел вас на похоронах Смирнова. Только вы, почему-то, прятались за чужой могилой. Почему?
Я, не оборачиваясь, резко ответил.
— На сей раз, вы определенно ошиблись. И вас определенно подвела профессиональная память.
Я плотно закрыл за собой дверь и через ступеньки бросился стремглав вниз, не дожидаясь лифта. И лишь в своем желтеньком феррари почувствовал себя в полной безопасности. Но ненадолго. Я вдруг понял, какую совершил ошибку, оставив свой номер телефона. Если он того пожелает, запросто может вычислить, кто к нему приходил. В этой квартире жить уже было небезопасно. К тому же подходил срок моего возвращения с Канарских островов. Меня вскоре будут разыскивать коллеги. Диана, пожалуй, уже вся извелась. Что ж, пришло время что-то решать. Немедленно, сию секунду.
Я припарковал машину возле супермаркета, закупил там еды. Уже, без зазрения совести, купил бутылку дорогого виски. Мама бы наверняка не одобрила подобный демарш. Но мама была далеко. Кроме нее мне никто не мог посоветовать, как жить дальше. На это, я смел надеяться, была способна только бутылка хорошего виски…
Уже дома, в своем тайном убежище, я накрыл себе стол — по богатому. Сварил раков и омаров, нарезал толстыми ломтиками красную ветчину, налил полный бокал и, укутавшись в пушистый плед, почти сразу его выпил.
Мысли сразу же стали приходить в порядок. Конечно, самым разумным было еще потянуть время. Телефон отключен, а дверь можно и не открывать, не будут же ко мне вламываться. Но интуиция, разбавленная щедрыми глотками виски, подсказывала, что нужно решить вопрос немедленно. Пора вернуться из Канар и выйти на свет.
Виски не только привело мои мысли в порядок, но и определенно притупило совесть. Мне вдруг этот месяц, проведенный в обществе вдовы, в самобичевании и самоограничении показался не просто глупым, но и до крайности комичным. Что я себе придумал! Разве Макс не прав, что мне теперь гораздо тяжелее, чем жертве. И это в некотором роде трусость, вот так, в один день, бросить большой спорт, карьеру и пустить свою жизнь под откос, рыдая по ночам в подушку по безвременно погибшей жертве. Да, мама бы это расценила как малодушие. И не только мама. Все мои товарищи по команде в один голос уверяли меня, что нужно все забыть и вернуться к полноценной жизни. Какого черта я здесь пью в одиночку! А не возвращаюсь с Канар, загорелым и отдохнувшим?
Мои мысли, разогретые виски, прыгали, разлетались и вновь соединялись, пока, наконец, не сложились в одну мозаику. Где был изображен я с золотой клюшкой в руке. И где-то мой дом, мой особняк, мои друзья и вся моя такая беспечная и благополучная жизнь. Что ж, пожалуй, я поблагодарю виски, и распрощаюсь с ним навсегда. Больше пить не следует. Совесть вновь спит крепким сном, как младенец. Я уже определенно знаю, что делать. Я возвращаюсь. И предвкушаю, как меня встретят друзья, с распростертыми объятиями. Как Диана бросится мне на шею. И одна маленькая рыжеволосая фанатка помашет мне платочком с трибуны после очередного моего триумфа (почему бы и нет?). Этот месяц я навсегда вычеркну из своей жизни, как кошмарный сон. Про трагедию уже никто, кроме родных Смирнова и меня, не вспоминает. В нашей стране все забывают быстро. И особенно трагедии. Поскольку они имеют несчастье слишком часто меняться.
Я подключил телефон и быстро, уверенно стал набирать номер Лехи Ветрякова.
Мне никто не ответил. Но я чувствовал, что нужно прямо сейчас, во что бы то ни стало дозвониться, договориться. Я словно боялся, что если не сейчас, разом, махом, что-то непредвиденное, страшное, вновь может нарушить мои планы. Я лихорадочно набирал и набирал разные номера. «Никого нет дома, оставьте свое сообщение на автоответчике». Мобильный тоже не отвечал или абонент были временно недоступен. Все одно и то же. А когда, когда абонент будет доступен! Я в бессилии опустил руки. Схватился руками за голову. Господи! Что это я! Ну, нет сейчас Лехи, будет через полчаса, час… Нет, нужно хоть с чего-то начать мое возвращение. Тогда начну с Дианы! Конечно, это самое разумное, и самое приятное. Как я сразу не сообразил! Нужно вначале вернуться домой, а потом уже в спорт. В спорт нужно возвращаться только из своего дома, чтобы все поняли, что у меня все, как и прежде.
Я позвонил Диане. И уже не удивился, и не разозлился, что ее телефон тоже не отвечал. Диана наверняка на показе мод, а, возможно, снимается в очередном ролике или сериале. Она так востребована сегодня! Так самодостаточна! С какой стати молоденькой хорошенькой девушке сидеть дома. Или отвечать по мобильнику, если на нее наведены софиты?!
— Так, так, — ответил за меня Макс. — Человек, сознательно избегающий нелепых и трагичных случайностей, которые, по его мнению, можно расчетливо избежать, приходит в самое безопасное место, более того, в самое излюбленное свое место — на стадион и безмятежно следит за матчем. И в один миг, только в один миг, когда и предчувствие какое-либо исключается — прямо в голову летит шайба. Смирнов, пожалуй, в это мгновение ничего не понял. И — слава Богу! По-моему, это был даже его любимый хоккеист, можно сказать, его кумир. Если бы это не закончилось так трагично, то выглядело бы даже забавно. Что с вами?
Я плохо себя уже контролировал. Меня бросило в жар, и сжал до боли пульсирующие виски.
— Вам плохо? — с тревогой спросил Макс, слегка прикоснувшись к моему плечу.
— Да нет, ничего, — я облизал пересохшие губы. — Просто у вас душно. И еще кофе…
— Да, да, конечно, как я сразу не сообразил, действительно душно.
Макс вскочил с места, включил кондиционер, достал из-за барной стойки бутылку холодной минералки, налил в высокий синий бокал. Я залпом выпил и перевел дух.
— Спасибо, все нормально, не беспокойтесь.
— А я, было, испугался, что мое нетактичное описание смерти на вас так подействовало. Нет, конечно! Конечно, духота и крепкий кофе! У журналистов крепкие нервы, не так ли?
Не знаю почему, то ли назло Максу, то ли назло себе, я тут же отказался от версии про духоту и кофе, и вызывающе ответил:
— Он был моим другом, вы это знаете. Я, в отличие от вас, вряд ли бы смог вот так, просто рассуждать о его смерти или слушать подобные рассуждения!
— Ну что ж, можно в таком случае порассуждать о его жизни. — Макс не ответил на мой вызов и, напротив, угодливо подлил еще минералки в синий высокий бокал. — Хотя повторю, как бы ни цинично это прозвучало, жизнь его менее интересна, чем смерть. Возможно, этот хоккеист даже оказал ему услугу. Так бы никто и понятия не имел о скромном ученом с незапоминающейся фамилий Смирнов. А теперь об этом трубят газеты всего мира, вот вы даже книгу писать собираетесь. Смею полагать, не вы первый, не вы последний. Эта неприметная фамилия уж очень даже вонзилась в память каждому. Да, да, не смотрите на меня таким возмущенным взглядом. Я называю вещи своими именами. Смирнов лишь своей смертью прославился. Конечно, лучше бы это произошло не так рано, а хотя бы еще годков через тридцать, но тут мы решать бессильны. И потом, откуда нам знать, чтобы случилось с ним в этот день, если бы не удар шайбы? Он мог и под машину попасть, могла, в конце концов, начаться давка на стадионе от радости победы, и он бы в ней погиб. Да мало ли что могло быть! Тогда смерть бы его никто не заметил. А этот хоккеист… Благодаря ему он и прославился и, возможно, благодаря ему, труды Смирнова даже опубликуют и оценят, как знать. А вот сам Смирнов этому чемпиону оказал не очень хорошую услугу своей гибелью, вы не находите?
Макс пристально на меня посмотрел. Я ответил ему подобным взглядом. Я вообще сомневался, что все свои напыщенные речи этот красавчик произносит всерьез. Как-то уж слишком чувствовалась ирония ко всему происходящему. Но решил пока не замечать его иронии ни под каким предлогом. Так будет больше шансов, что он выскажется до конца. И в этих высказываниях по неосторожности промелькнет что-то для меня полезное.
Я равнодушно пожал плечами.
— Я не задумывался о том, кто кому какую услугу оказал. Разве можно задумываться об услугах в трагедии?
— А почему нет? Сами посудите, ведь этот хоккеист, не помню его фамилии, он и так был знаменит на весь мир! Ему подобная слава уж точно была ни к чему. Еще чуть-чуть и он мог быть признан лучшим хоккеистам мира. И в один миг стал признанным убийцей… Так не он ли в этой истории более пострадавшая сторона?
— В любом случае, он живой.
— О, да, это, конечно, много! Но будь на его месте человек послабее, мог бы от такой трагичной случайности, от угрызений совести и застрелиться. А если даже не покончить с собой… Ну, посудите, разве его жизнь не может превратиться в пытку? Знаете ли, с таким грузом жить не каждый выдержит. Правда, пишут, что он отправился в Канны восстанавливать нервы. Но как знать, каким он оттуда вернется.
— Вы так много читаете прессы, — не выдержал я и язвительно усмехнулся. — Там много сплетен.
— А знаете, без сплетен и жить было бы не так весело, согласитесь. Правда, веселиться могут лишь те, кто в этих сплетнях не фигурирует. Этому хоккеисту думаю не до веселья. Вот про кого любопытно книжку-то написать! От восхождения к закату. Нет, пожалуй, не к закату. Закат это нечто постепенное и размеренное. И падение не подойдет. На падение тоже нужно время. Здесь все стремительнее и страшнее. Пожалуй, от восхождения к смерти. Не один, оказывается, Смирнов умер. Я думаю, умер вместе с ним и его невольный убийца. Даже если его простят, клеймо то останется. И наверняка за спиной каждый раз перед матчем кто-нибудь да весело ляпнет: уж не прибьет ли он и на этот раз кого? Случайно.
— А вы жестоки.
— Не я жесток, а мир. Я всего лишь часть этого мира, очень маленькая часть. Хоккеист этот поболее для мира значил. Гордость нашего спорта! И возможно жестоким-то и не был, но поступок совершил жестокий, хоть и невольно. Ему, пожалуй, тяжелее, чем любому преступнику, если он, конечно не подлец окончательный. Вот его-то совесть с чисто психологической, научной точки зрения интересней всего понаблюдать. И про это написать книгу. Пожалуй, я за это возьмусь. Возможно, еще смогу помочь ему как психолог. А вы помогите мне.
— В каком смысле? — нахмурился я.
— Ну, вы же журналист, у вас наверняка имеются связи. Постарайтесь добыть его телефончик, а лучше всего адрес, говорят, он по прежнему адресу теперь не живет, скрывается, ну это понятно.
— Боюсь, ничем вам помочь не могу, — резко отрезал я. — Я здесь недавно и связи мои ограниченны. Спортом же я и вовсе не увлекаюсь.
— Да? — искренне удивился Макс. — Я был уверен, что вы, по меньшей мере, мастер какого-нибудь вида спорта. Такой мощный торс, такая крепкая фигура, такая уверенная походка. Да и мускулы немалые под вашей одеждой я угадываю.
— Да, занимаюсь на тренажерах, хорошо плаваю. Спорт для меня это здоровье, и все, — я не на шутку разозлился.
Прежде всего, Макс поставил меня в такое положение, когда я должен постоянно оправдываться. К тому же и разговор начинал раздражать. Я уж точно пришел не за тем, чтобы обсуждать: есть ли у меня совесть или нет? Мне нужно было узнать про Смирнова что-то такое, чтобы эту самую совесть успокоить и успокоиться самому. И, конечно, спросить про исчезнувшую папку. Поэтому я решил взять инициативу в свои руки, переведя разговор на другое. И задал неожиданный вопрос. И попал в цель.
— Кстати, у Смирнова в день похорон пропала важная папка. Вы случайно не в курсе?
Макс вздрогнул. Именно вздрогнул, я не преувеличил. И его очень светлые, словно стеклянные глаза, настороженно забегали по моему испытывающему лицу.
— Папка? Вы говорите папка? — взволнованно переспросил он. И взъерошил свои русые, густые с еле заметной проседью волосы.
— Вы что-нибудь об этом знаете? — я вновь почувствовал себя следователем и буквально впился в Макса взглядом.
— Безусловно! Безусловно, знаю! — выдохнул он, налил уже себе полный стакан минералки, залпом выпил.
Я опешил. Неужели вот так просто он выложит все карты на стол. Мне даже стало досадно.
— И что вам известно об этой папке?
— То, что она точно была! Он мне даже сам ее показывал накануне смерти. Помню, он похлопал по ней, она была такая синяя, прозрачная, нет, точнее голубая. Он похлопал по ней и сказал: «Вот она и докажет: зря я прожил жизнь или не зря. Что меня, возможно окончательно утешит. Или расстроит». Помню, я попытался взять из его рук папку, справедливо думая, что он протягивает ее именно мне, но ошибся. Он резко отдернул руку и добавил: «Нет, это я пока никому не покажу. Даже тебе, хоть ты мне и близкий друг, и коллега, и возможно, более всех бы понял меня». Я спросил, не очередное ли это его открытие в области психологии? Он сказал, что возможно. Но не это главное. Главное, это открытие в жизни и смерти. В том, что смерть никогда не бывает случайностью. Помню, он еще громко повторил: «Никогда!» И в любой, даже самой нелепой, самой неожиданной, самой внезапной смерти всегда кто-либо повинен, хотя бы и косвенно. И все мы в той или иной степени являемся убийцами. Впрочем, этим ответом он меня не сразил, я давно знал, что он работает над этой проблемой, и никогда этого не скрывал. Это был его конек, его сумасшедшая идея, его фетиш. Помню, я это ему так и сказал. Но он как-то возбужденно на меня посмотрел и уже торжественно заявил: нет, тут дело не в психологии, это вторично, и было бы преступно думать только лишь о науке, здесь главное найти истину в ее материальном значении и доказать ее на основе реальных фактов.
Я плохо понимал, о чем говорит Макс и уж совсем не в силу был понять, что имел в виду Смирнов. Но интуитивно почувствовал, что эта папка с его последним трудом жизни представляет огромный интерес, возможно, не только для науки. И как знать, вдруг и для меня лично. Что если Смирнов на основе собственного примера хотел доказать, что убийцами являются все. Вдруг и он сам кого-то, пусть невольно, но убил. Этот было бы для меня весьма кстати.
— Так где, где эта папка? — поторопил я Макса, прервав его малопонятную речь.
Он удивленно на меня посмотрел.
— А я откуда знаю? При мне же Юрка и спрятал ее в ящик стола, и запер на ключ. Вот, пожалуй, и все, что мне известно. Но, поверьте, я не меньше вашего встревожен ее исчезновением. Когда исчезают неопубликованные труды ученых после их смерти, это знаете ли, всегда катастрофа.
Я не мог понять, либо Макс сейчас оправдывается за первую реакцию, когда я спросил его про папку. Либо и впрямь напуган ее исчезновением.
— Но тогда непонятно, как она могла пропасть, — я недоуменно развел руками. — Надежда Андреевна говорит, что отчетливо помнит, как накануне своей смерти он при ней спрятал эту папку и взял ключ с собой. А потом были похороны. И с тех пор никто больше ее дом не посещал.
— Кроме вас, — ненароком заметил Макс.
— Да, кроме меня. Но я появился в их доме, когда уже было обнаружено исчезновение папки.
— М-да, у вас замечательное алиби, чего нельзя сказать о нас, о его друзьях и коллегах, которые пришли провожать его в последний путь, — с какой-то нарочитой горечью сказал Макс.
— Ну что вы, — мне стало неловко, — я никого не подозреваю. Об этом и подумать нельзя. И тем более Надежда Андреевна. Просто… Возможно, кто-то сумеет вспомнить какие-то детали. Возможно, Смирнова сама что-то перепутала, я это вполне допускаю, она была в таком состоянии, вы понимаете.
— Да, я хорошо понимаю. И еще понимаю, что ей очень бы хотелось, чтобы именно я был виновен в пропаже папки. Еще бы! Складывается, как по писанному. Успешный, но не очень талантливый ученый-карьерист крадет неопубликованный труд, свежие мысли у простака гения, у святой наивности. А лучший друг семьи, журналист, решает провести собственное расследование и восстановить истину. Замечательно! Литературно! Даже кинематографично! Только, знаете, не складывается. Так как вам хотелось бы, не складывается. Злодей, во-первых, чрезвычайно талантлив, жертва довольно посредственна, хотя, повторюсь, у нее были все шансы стать гением, а правдолюб хочет лишь достигнуть собственной цели, а не правды, то бишь написать книгу или еще что.
Под «еще что» он понимал, безусловно, Смирнову. Но я, стиснув зубы, вновь решил проглотить и эту пилюлю.
— Да, кстати, еще одна маленькая деталь! — Макс поднял указательный палец вверх. — И жертва-то — не простак и уж, конечно, не святая наивность!
Вот оно! Я даже затаил дыхание. Главное не спугнуть. Еще чуть-чуть и возмущенный Макс выложит нелицеприятные факты про Смирнова. Только бы не спугнуть. Нависла напряженная пауза. И я ее не выдержал и спугнул.
— Если Смирнов обвинял абсолютно всех в убийстве, хотя бы и непреднамеренном, значит, он обвинял и себя?
— Ах, бросьте, — Макс раздраженно махнул рукой. И задел бокал с минералкой. Бокал чуть было не упал мне в руки. Но я ловко его успел подхватить. — И не ловите меня на слове! В запале мало ли что можно ляпнуть! К тому же, это идеи Смирнова на счет человеков-убийц. Моя точка зрения совершенно другая. Насколько Смирнов мог подвести идею о том, что все люди убийцы, настолько я ее мог разбить в пух и прах, доказав что убийц вообще не существует в природе. Есть только обстоятельства.
— Это все демагогия, — вздохнул я, определенно поняв, что спугнул Макса и вытянуть из него, во всяком случае, сегодня ничего не удастся.
— А наша наука и строится на демагогии. Она вся сплошная демагогия. Более того, я вам открою тайну, здесь и таланта особого не требуется. Здесь требуется один талант — риторики и умение вести спор. А главное, уметь любую идею, любую точку зрения перевернуть до неузнаваемости. Чтобы можно было взглянуть на нее с разных сторон. Вот почему сегодня эта наука так популярна, более того, дорого оплачиваема и престижна. Добро и зло — возведены до абсурда. Перемешаны в таких словесных изысках, что их уже не различить.
— Странно, — я усмехнулся. — А все представляется наоборот. Во всяком случае, я как журналист тоже кое-что понимаю в человеческой душе или характере.
— И что же вы понимаете?
— По логике, это Смирнов должен оправдывать всех на свете, даже убийц. С его тихим спокойным, почти забитым характером. А он наоборот объявляет всех преступниками. А вы… С вашей уверенностью, вашим практицизмом и здравомыслием вдруг оказываетесь каким-то прямо человеколюбом.
— А может, в этом и кроется логика? Вы не находите? Может, человеколюбом способен быть только удачливый человек, а не наоборот. Ведь удачливому не за что ненавидеть других. Это его все имеют право ненавидеть. А неудачливого все любят, тогда, как он, ненавидит всех. Вот и вся логика.
— Но, по сути, только страдание может привести к сочувствию.
— Страдание? Бросьте ваши штучки! Вы что думаете, удачники не страдают? Вам трудно будет меня понять, но поверьте на слово, удачу гораздо тяжелее перенести, чем неудачу. Люди проходят огонь и воду и, как правило, им тяжелее всего даются медные трубы. Согласитесь, ведь удача — это и слава, и деньги, и любовь. От этого можно и спиться. От несчастий тоже можно спиться, но в неудаче легче поддержат. А в удаче сами с удовольствием споят. Удачника с удовольствием подтолкнут к краю пропасти, разве не так? Удача несет преклонение и ненависть. Неудача — жалость и презрение. Первое перевешивает второе. Презрение можно перенести. Ненависть — с огромным трудом. Ненависть способна на убийство, тогда как презрение — нет. Презрение к неудачнику, напротив, ведет к самоуважению, самовозвышению. Ведь мы лучше того, кого презираем. Но мы хуже того, кто удачлив и может презирать нас. Удачливые люди, если они чуть слабы, как правило, плохо кончают. Неудачники, даже если они очень слабы, могут вернуться к жизни. У них больше шансов. Их жалеют и даже могут с удовольствием помогать. А удачных топят и уничтожают. Сила нужна для удачливых. Для неудачливых (они и так бессильны) нужна лишь удача.
— В таком случае, если продолжать вашу мысль, случись у вас катастрофа, вы потеряете и удачу, и все блага, что ее сопровождают, и возненавидите человечество?
— Прекрасный вопрос! — искренне расхохотался Макс, обнажив свои безупречно белые зубы. — Только, увы, не ко мне! Я ничего не потеряю. У меня нет для этого оснований. И хоть я не придумал программу собственной жизни, жизнь сама за меня ее придумала. Я могу терять. Но по минимуму, который быстро восстанавливается.
— От тюрьмы, и сумы не зарекайся, как говорят в народе.
Я вспомнил, кем являюсь на сегодняшний день. От тюрьмы недалеко, и от сумы. Я вспомнил, кем был совсем недавно. Еще жалкий месяц назад мог поклясться своей головой и повторить слова Макса, что никогда ничего не потеряю.
Вообще, последнее время я стал ловить себя на мысли, что стал другим. И не просто я сам, мой характер, мои привычки изменились после той трагедии. Моя речь стала умнее, глубже, сложнее. Как ни странно, но я уже без особых усилий подбирал слова, выстраивал их в замысловатые фразы, иногда достигая чуть ли не уровня риторики. Я вдруг понял, именно при знакомстве с Максом, что чувствую себя в диалоге, как рыба в воде. Именно потому, что всегда был таким. Просто моя профессия, где больше следовало работать ногами, нежели головой, не позволяла мне раскрыться. Впрочем, это не позволяла и мама. Сама мастер диалога и убеждений, она оставляла за собой право, и мыслить, и говорить. Моим же уделом была клюшка и молчаливое согласие с матерью. Теперь… теперь все по-другому. Клюшку я уже потерял, и мать тоже. Теперь мне самому предстояло работать головой. И у меня это, без ложной скромности, неплохо получалось. Оставалось разве жалеть, что я так мало читал. Впрочем, мало читая, я имел прекрасное представление о многих произведениях, улавливая и запоминая их смысл на слух. Теперь же, общаясь со Смирновой и Максом, я так же легко, на лету схватывал приемы риторических изысков.
— Ого-го! — Макс слишком откровенно посмотрел на большие квадратные часы, почти сливающиеся с белой стеной, и нетактично громко присвистнул.
Мне пришлось резко встать с места.
— Извините, — сухо сказал я. — Я действительно слишком уж воспользовался вашим гостеприимством.
Я прошел в коридор, набросил на себя потрепанное пальто и нахлобучил на глаза кепку.
— А я с удовольствием дал вам этим воспользоваться, — широко улыбнулся мне Макс, пожимая на прощание руку. — Тем более у нас не только был общий, как оказалось, друг, но и возникло общее дело.
Я вопросительно приподнял брови.
— Вы будете писать о жизни и смерти Смирнова, — пояснил Макс. — И мой долг всячески вам в этом помогать. А я примусь за скрупулезное исследование души того, кто убил ученого. Разве это не общая цель? Эти два человека, хоть и не были даже знакомы, но роковым случаем теперь навеки повязаны.
Краска медленно подступала к моему лицу, вплоть до удушья. И я некстати закашлялся.
— Холодновато, поди, в таком пальтишке, — сочувственно заметил Макс и бесцеремонно пощупал ткань старого пальто, приобретенного мною в комиссионке. — Но я смею надеяться, что ваша книга позволит вам приобрести что-либо подобротнее.
— Вы прекрасно знаете, что я пишу не ради гонорара, — сдавленным голосом прохрипел я.
— Безусловно! Это ваш долг и дань памяти погибшему другу. И, безусловно, мы еще встретимся. И я с удовольствием отвечу на все ваши вопросы. Мне лишь нужно завершить кое-какие дела, и я полностью в вашем распоряжении. И тут же вас оповещу, позвольте ваш телефончик.
Макс тут же вытащил из кармана светлых хлопковых брюк мобильник, и я машинально продиктовал свой телефон.
— Всего доброго, — я вторично протянул руку, желая поскорее ретироваться.
Макс задержал мою руку в своей и навязчиво впился в меня глазами.
— Погодите, погодите, все-таки мне ваше лицо определенно знакомо, — он нажал на выключатель, яркий свет ударил мне прямо в глаза. Я резко зажмурился, мне показалось, что я на допросе.
— У меня феноменальная память на лица, — самодовольно произнес Макс. — Профессиональная привычка, в некотором роде. Я запоминаю с первого взгляда своих пациентов. Стоит мне лишь раз взглянуть им в лицо, я почти безошибочно угадываю суть, нет, не детали, а основную суть их характера. Детали уже потом, при откровенной беседе.
— И что вы про меня угадали? — я вызывающе посмотрел на Макса.
— Вас что-то мучит. Что-то определенно важное. Мучит настолько, что вы чуть ли не готовы сломать свою судьбу.
Я не выдержал и снисходительно улыбнулся.
— Вы плохая гадалка, хотя не спорю, наверняка, профессионал в своем деле. Но подобные вещи можно сказать про каждого. Практически каждого что-то мучит и каждый не раз готов сломать свою судьбу. Я не исключение, особенно после того, как потерял лучшего друга и, следовательно, пережил трагедию. Еще бы меня что-то не мучило. Вот вас разве ничего сейчас не мучит?
Макс выдержал мой взгляд.
— Ну что ж, возможно вы прав, — великодушно согласился он. — И все же… Ваше лицо…
Я широко распахнул дверь. И уже одной ногой переступил через порог.
— Ах, да! — вдруг ненароком бросил Макс мне в спину. — Я видел вас на похоронах Смирнова. Только вы, почему-то, прятались за чужой могилой. Почему?
Я, не оборачиваясь, резко ответил.
— На сей раз, вы определенно ошиблись. И вас определенно подвела профессиональная память.
Я плотно закрыл за собой дверь и через ступеньки бросился стремглав вниз, не дожидаясь лифта. И лишь в своем желтеньком феррари почувствовал себя в полной безопасности. Но ненадолго. Я вдруг понял, какую совершил ошибку, оставив свой номер телефона. Если он того пожелает, запросто может вычислить, кто к нему приходил. В этой квартире жить уже было небезопасно. К тому же подходил срок моего возвращения с Канарских островов. Меня вскоре будут разыскивать коллеги. Диана, пожалуй, уже вся извелась. Что ж, пришло время что-то решать. Немедленно, сию секунду.
Я припарковал машину возле супермаркета, закупил там еды. Уже, без зазрения совести, купил бутылку дорогого виски. Мама бы наверняка не одобрила подобный демарш. Но мама была далеко. Кроме нее мне никто не мог посоветовать, как жить дальше. На это, я смел надеяться, была способна только бутылка хорошего виски…
Уже дома, в своем тайном убежище, я накрыл себе стол — по богатому. Сварил раков и омаров, нарезал толстыми ломтиками красную ветчину, налил полный бокал и, укутавшись в пушистый плед, почти сразу его выпил.
Мысли сразу же стали приходить в порядок. Конечно, самым разумным было еще потянуть время. Телефон отключен, а дверь можно и не открывать, не будут же ко мне вламываться. Но интуиция, разбавленная щедрыми глотками виски, подсказывала, что нужно решить вопрос немедленно. Пора вернуться из Канар и выйти на свет.
Виски не только привело мои мысли в порядок, но и определенно притупило совесть. Мне вдруг этот месяц, проведенный в обществе вдовы, в самобичевании и самоограничении показался не просто глупым, но и до крайности комичным. Что я себе придумал! Разве Макс не прав, что мне теперь гораздо тяжелее, чем жертве. И это в некотором роде трусость, вот так, в один день, бросить большой спорт, карьеру и пустить свою жизнь под откос, рыдая по ночам в подушку по безвременно погибшей жертве. Да, мама бы это расценила как малодушие. И не только мама. Все мои товарищи по команде в один голос уверяли меня, что нужно все забыть и вернуться к полноценной жизни. Какого черта я здесь пью в одиночку! А не возвращаюсь с Канар, загорелым и отдохнувшим?
Мои мысли, разогретые виски, прыгали, разлетались и вновь соединялись, пока, наконец, не сложились в одну мозаику. Где был изображен я с золотой клюшкой в руке. И где-то мой дом, мой особняк, мои друзья и вся моя такая беспечная и благополучная жизнь. Что ж, пожалуй, я поблагодарю виски, и распрощаюсь с ним навсегда. Больше пить не следует. Совесть вновь спит крепким сном, как младенец. Я уже определенно знаю, что делать. Я возвращаюсь. И предвкушаю, как меня встретят друзья, с распростертыми объятиями. Как Диана бросится мне на шею. И одна маленькая рыжеволосая фанатка помашет мне платочком с трибуны после очередного моего триумфа (почему бы и нет?). Этот месяц я навсегда вычеркну из своей жизни, как кошмарный сон. Про трагедию уже никто, кроме родных Смирнова и меня, не вспоминает. В нашей стране все забывают быстро. И особенно трагедии. Поскольку они имеют несчастье слишком часто меняться.
Я подключил телефон и быстро, уверенно стал набирать номер Лехи Ветрякова.
Мне никто не ответил. Но я чувствовал, что нужно прямо сейчас, во что бы то ни стало дозвониться, договориться. Я словно боялся, что если не сейчас, разом, махом, что-то непредвиденное, страшное, вновь может нарушить мои планы. Я лихорадочно набирал и набирал разные номера. «Никого нет дома, оставьте свое сообщение на автоответчике». Мобильный тоже не отвечал или абонент были временно недоступен. Все одно и то же. А когда, когда абонент будет доступен! Я в бессилии опустил руки. Схватился руками за голову. Господи! Что это я! Ну, нет сейчас Лехи, будет через полчаса, час… Нет, нужно хоть с чего-то начать мое возвращение. Тогда начну с Дианы! Конечно, это самое разумное, и самое приятное. Как я сразу не сообразил! Нужно вначале вернуться домой, а потом уже в спорт. В спорт нужно возвращаться только из своего дома, чтобы все поняли, что у меня все, как и прежде.
Я позвонил Диане. И уже не удивился, и не разозлился, что ее телефон тоже не отвечал. Диана наверняка на показе мод, а, возможно, снимается в очередном ролике или сериале. Она так востребована сегодня! Так самодостаточна! С какой стати молоденькой хорошенькой девушке сидеть дома. Или отвечать по мобильнику, если на нее наведены софиты?!