Сазанович Елена Ивановна. Всё хоккей

   — Виталенька, сынок! — Воскликнула мама, всплеснув своими ухоженными руками. — Ну, как тебе эта нахалка! Мало того, что она обсчитывает, так еще при всех оскорбляет!
   — Это я оскорбляю! — Алька подперла руки в боки и фыркнула. — Да я слова дурного не сказала!
   — А вы других слов не знаете, кроме дурных. Тоже мне! Воспитание! Ужас! Какая-то продавщица с тремя классами образования! Вы себя хоть в зеркале видели! К тому же от вас разит водкой!
   — Ах ты… — Алька надула щеки, и подалась вперед, через прилавок. — Ах ты…
   Очередь заметно поредела. Мандарины любили все, но не за такую цену. Мама судорожно схватила меня за локоть.
   — Видишь, сынок.
   — Не смейте оскорблять мою маму, — пробубнил я и опустил взгляд.
   Алька неожиданно расхохоталась во весь голос. Ее шапка упала в снег. Ее золотистые волосы мягкими волнами рассыпались по плечам. Она хохотала мне в лицо, запрокинув руки за голову. Затем вытащила из кармана деньги и бросила их нам. И купюры закружились на ветру вместе со снежинками.
   — Ловите их! — крикнула нам Алька. — Это вся выручка! Я не бедная! А вам, наверняка, пригодятся! На воспитание!
   Из-за угла выскочил Мишка и свирепо залаял на меня и маму. Мы попятились. Мама потащила меня к дому. Мишка громче и громче лаял нам вслед. Он единственный не любил мандарины. И он единственный любил Альку больше всех на свете и единственный сумел ее защитить.
   Дома мама ловко чистила ярко оранжевые мандарины. Один протянула мне. Я отказался. Мама бросила дольку в рот и поморщилась.
   — Фу, подсовывают всякую гадость! Ну и кислятина.
   Я прекрасно знал, что мама бесстыдно лжет. Я не раз лакомился сладкими, сочными абхазскими мандаринами.
   — Нужно покупать фрукты только в супермаркете! Именно! И нигде больше! — категорично заключила мама. — Ты согласен, сынок? В нашем положении не стоит опускаться до уличных торговок. Это неприлично! А мы с тобой вполне приличные люди. И даже более того. Кстати, а как твоя девушка поживает, ну та, из очень хорошей семьи? Ты к ней сегодня не пойдешь?
   Я маме ничего не ответил. И закрылся в своей комнате. К Альке в этот вечер я не пошел.
   А на следующий день осмелился лишь на звонок.
   — Знаешь, хоккеист, не нужно нам с тобой больше встречаться, — весело ответила Алька в трубку. — Хоккеист и торговка… Нет, не звучит, пожалуй.
   И — короткие отрывистые гудки.
   Тогда я впервые осознал, насколько мне плохо без Альки. И чуть-чуть обиделся, что она, оказывается, может легко со мной расстаться. Этим же вечером я целовал ее пышные золотистые волосы и шептал:
   — Не бросай меня, Алька, не бросай.
   — Но ты хоть, хоккеист, веришь, что я твою маму не обсчитала?
   — Еще не родился тот человек, кто способен на это. Мою маму ни в чем не обсчитаешь.
   С Алькой мы встречались почти каждый день до моей поездки на решающий матч Евротура в Стокгольм. Это были, пожалуй, самые счастливые и веселые встречи. И я уже ни на секунду не сомневался, что влюблен по уши. Алька отвечала мне той же любовью. Хотя о любви говорила меньше, чем я. Она не любила лишних слов о любви. Хотя о посторонних вещах болтала легко и без умолку. Мне это нравилось. С ней было настолько надежно, что не хотелось думать о ненадежности жизни. Все мои проблемы Алька решала на словах, и проблемы, как ни парадоксально, действительно легко решались.
   — Представляешь, Алька, тренер заявил, что я сноб. И это меня может погубить.
   Алька прижималась всем телом ко мне и горячо дышала в лицо.
   — А ты не будь снобом, хоккеист. Ведь со мной ты не сноб. И ничто тебя не погубит.
   — А Шмырев и вовсе обозвал меня жлобом. Наверное, от зависти.
   — Жлобам не завидуют. Со мной ты не жлоб. И со своим Шмыревым не будь им.
   Мне и впрямь казалось, что с Алькой я становлюсь лучше. Потому и старался как можно реже видится с мамой.
 
   Это был наш последний вечер перед поездкой в Стокгольм. Снег прямо валил на наши головы. Метель сбивала с ног. Я приподнял воротник алькиной фуфайки и потуже завязал старенький махеровый шарф на ее шее.
   — Знаешь, Алька, я женюсь на тебе, — мои слова перехватил ветер и унес в неизвестную даль вместе со снегом.
   — Что-что? — закричала Алька, сделав вид, что не услышала.
   — А вот так! Возьму и женюсь! — еще громче закричал я. И в ответ загудел ветер.
   — Не слышу, хоккеист! — в ответ закричала Алька, вновь притворившись, что не услышала.
   — Вот женюсь и все! — уже орал во все горло я. — Вернусь и женюсь!
   — А я не слышу! — смеялась мне в лицо Алька, придерживая шапку-ушанку двумя руками.
   Я безжалостно содрал шапку с ее головы, бросил в сугроб. Золотистые волосы девушки рассыпались по меховому воротнику. Я осторожно приподнял один локон над ухом и еле слышно зашептал прямо в ухо.
   — Выйдешь за меня замуж, Алька?
   — Ты бросаешь слова на ветер, хоккеист.
   Ветер и впрямь разошелся не на шутку. Мы еле держались на ногах.
   Я схватил Альку в охапку, и мы укрылись в подъезде.
   — Здесь нет ветра, Алька. Ты выйдешь за меня замуж?
   — А ты вернешься ко мне, хоккеист?
   — Хоккеисты слов на ветер не бросают. Я не просто вернусь, я завалю тебя кучей подарков. Что тебе привезти, Алька?
   — Не будь смешным, хоккеист. Чего здесь нет, что есть в Стокгольме? И снег есть, и метель, и елки растут, и даже одна продавщица продает абхазские мандарины на углу, слыхал? Ну, разве что нет краски «Гарнье-Стокгольм». А может ее и вовсе нет?
   — В ней ты уж точно не нуждаешься, — я намотал золотистую прядь волос Альки на свой палец. И поцеловал ее. Я собирался сказать, что привезу свою победу, но вспомнил, что победу накануне уже пообещал маме. — В таком случае я привезу тебе свое слово.
   — Ты думаешь, из этого слова что-нибудь может получиться? Хоккеист и торговка?
   — Ты ошибаешься, Алька, где ты здесь видишь торговок? Хоккеист и его… Его… — слово «жена» почему-то у меня застряло в горле.
   — Возвращайся, хоккеист, — Алька нежно поцеловала меня в губы и, слегка оттолкнув от себя, бросилась к своей квартире. Я ее не держал. Слова не мог унести ветер, даже такой сильный, как сегодня. Ведь хоккеисты слов на ветер не бросают.
   Альку я тут же забыл, едва ступив одной ногой на мостовую Стокгольма. Знаменитая городская ратуша на острове Кунгсхольмен, где ежегодно устраивается банкет и бал в честь нобелевских лауреатов и где я раскупорил самую дорогую бутылку шампанского от Pernod Ricard за «штуку» евро, Королевский дворец и Опера, сад скульптур Карла Миллеса, где я фотографировался у каждой скульптуры, каждый раз немного изменяя свой гардероб… А сам матч! Мой оглушительный успех — «хет-трик»! Фуршеты, поклонницы и поздравления… Все это притупило память о чувствах. Все теперь работало исключительно на имидж. Это было просто необходимо для тех интервью, которые я раздавал направо и налево.
   Маме я звонил каждый вечер и взахлеб рассказывал о своих победах. А по возвращении, утонув в цветах, автографах и воздушных поцелуях длинноногих дорогостоящих девиц, я и вовсе устыдился своего недавнего прошлого. Мне оно казалось каким-то новогодним наваждением в пелене снега, словно дед мороз сыграл со мной неудачную шутку. И я в нее, как в детстве, легкомысленно поверил. Разве существует на свете такой альянс — хоккеист и торговка? Даже стыдно кому признаться. Это потом, гораздо позже я осознал, что на моем пути встречались исключительно торговки, разодетые в дорогие шмотки, болтающие исключительно о товаре (приравнивая к нему человека) и знающие цену каждой вещи на свете. Единственной торговкой, из всех встреченных на моем пути, не была Алька. Но это я понял гораздо позднее.
   А по приезде мы собирались шумно отметить нашу победу в ресторане.
   — Так и быть, можешь пригласить свою даму, — хлопнул меня по плечу Санька Шмырев. — Чего ты ее скрываешь? И так всем известно, что ты влюблен по уши.
   Я в ответ хлопнул его гораздо сильнее.
   — Ты о чем, дружище? По уши влюбляются только в детстве. В Стокгольме мое детство закончилось. Знаешь, на чужбине с ним как-то легче прощается.
   Не хватало притащить на такое солидное мероприятие такую несолидную Альку, просто девчонку с улицы, где торгуют некачественными фруктами.
   Мы шумно и дорого отметили нашу победу. Из девушек была только подруга нашего капитана Лехи Ветрякова. Красавица, сошедшая прямо с обложки модного глянцевого журнала. В прямом смысле сошедшая, потому что Леха держал этот журнал у самого сердца. Длинноногая блондинка в супероткрытом блестящем платье с полуоткрытым пухлым ротиком преданно смотрела на Леху и ни разу за вечер не проронила ни слова. Поэтому никто так и не узнал: а умеет ли она вообще мыслить и разговаривать? Но это никому было и не интересно. Ее красота могла оправдать любые, самые глупые мысли и слова. И я дал себе слово, что моей девушкой станет непременно такая же. И ее фото обязательно будет красоваться на глянцевой обложке вместе с моим. (Мои прогнозы очень скоро сбылись. Фортуна всегда играла на моей стороне. А я как всегда играл роль нападающего).
   В конце шумного застолья к нам подошел официант с огромной корзиной абхазских мандаринов и слегка поклонился.
   — Просили передать вашему столику. Так сказать, от чистого сердца.
   Мои скулы напряглись, я почувствовал, как лицо покрывается красными пятнами. Удивленный Шмырев попытался перехватить мой взгляд, но ему не удалось. Я смотрел в одну точку на столе.
   — И у кого такое чистое сердце? — хохотнул Леха.
   Официант пожал плечами.
   — Я толком не понял. Вроде бы какой-то грузчик передал, наверное, поклонник вашей команды.
   — Ну! Если уже грузчики нам поклоняются, значит, ребятки, наша победа вонзилась в самое сердце народа! Значит мы и впрямь победители! Так выпьем за нас, самых из самых! — Леха высоко поднял бокал.
   Санька Шмырев недоуменно вертел в руках ярко желтый мандарин, понюхал его и почему-то недоуменно посмотрел на меня. Но сейчас мой взгляд, уже спокойный и равнодушный, ничего ему не сказал.
   Каждый раз я объезжал за два квартала улицу, на которой мог встретить Альку. Но однажды таксист притормозил прямо напротив лотка, где она торговала мандаринами.
   — Пойду куплю килограмчик. Это быстро, парень, ты погоди. А то жена придушит, если не затарюсь.
   Я поднял воротник пальто и спустился с сидения, чтобы меня не было видно. Но любопытство взяло вверх, и я осторожно заглянул в окно. Мандаринами торговала совсем другая продавщица. Старая, толстая и очень крикливая.
   — Ты поезжай, — сказал я таксисту, расплачиваясь. — Я тоже пойду куплю мандарины. А то и меня придушит — мама, если я не затарюсь.
   — Ну, мама это святое, — хихикнул таксист, ловко пересчитав деньги. — Только мандарины похуже стали, видишь, продавщицу заменили. Теперь придется покупать в другом месте.
 
   Я обогнул немногочисленную очередь с другой стороны. И терпеливо ждал, когда на поле боя между толстой продавщицей и покупателями закончится перебранка. В маленьком перерыве между базаром, я осторожно обратился к продавщице.
   — Извините, — робко начал я.
   Она, подперев руки в боки, с недоумением обернулась ко мне, не ожидав такого нахальства.
   — Ты че? Совсем ослеп от наглости? Не видишь, что очеряга с другой стороны? А?
   — Я по другому вопросу…
   — А у нас только один вопрос! Мандарины! — она гордо встряхнула головой, словно торговала не полусгнившими фруктами, а по меньшей мере «Подсолнухами» Ван Гога.
   — Продавщица мандаринами, Алька…
   В одну секунду торговка преобразилась. Как-то сгорбилась, даже стала меньше в размерах.
   — Ты че, парень? — тихо сказала она. — Ну-ка, отойдем-ка.
   Она внимательно и почему-то грустно оглядывала меня с ног до головы. Мне стало неловко.
   — Вот уж не подумала бы, что у Альки такие знакомцы. Такой весь лощеный, чистенький… Да, видно, мало был с ней знаком. Ну, это понятно. Куда ей было до тебя дотянуться…
   Она приподнялась на цыпочках и дотянулась до моей новой кепи, сделанной из чисто английской шерсти.
   — А где Алька? — резко перебил я ее сомнительные комплименты.
   Она неожиданно смахнула грязным фартуком слезу. И посмотрела куда-то в сторону.
   — Там, где все скоро будем. Да только ей рановато, поди…
   Я не выдержал и схватил продавщицу за плечи.
   — Я вас не понимаю, не понимаю, объясните же, черт побери! О чем вы! О чем говорите! — мои зубы буквально стучали от волнения.
   — Да ты иди туда, к ней, можешь еще и успеешь, хотя… Хотя такие, как ты, вряд ли поспевают к таким, как Алька, — продавщица махнула рукой и, словно пытаясь перебить душившие ее слезы, заорала во весь голос. — Свежие абхазские мандарины! Свежие абхазские мандарины! Свежие…
   Я бежал к алькиному дому. Я плохо соображал, что хотела мне сказать торговка. Но я хотел успеть, так и не зная куда. Ветер бился в мою грудь, пытался сорвать пальто. И в моих ушах истерично звенело: свежие абхазские мандарины… свежие абхазские мандарины… Что-то больно ударило в мою спину, я резко обернулся. Какой-то мальчишка выглядывал из-за угла и хихикал. Под моими ногами валялся на белом снегу ярко оранжевый мандарин.
   — Свежие абхазские мандарины!
   Я изо всех силы пнул мандарин ногой, как шайбу, и он покатился по заснеженной дорожке в неизвестном направлении. В никуда…
   Дверь алькиной квартиры была распахнута. Я даже на секунду успокоился. Что я себе придумал! Но едва переступил порог, как в нос ударил неестественный сосновый запах вперемежку с хлоркой. Под ногами что-то хрустнуло. И я заметил, что наступил на еловую ветку. Они были разбросаны по всей квартире, словно в канун Нового года, когда мы познакомились с Алькой. Но это не был Новый год. Это был год уже наступивший. И он не напоминал праздник. Он принес с собой что-то пугающее, нереальное, то, что в нормальной жизни быть не может. Но почему-то иногда бывает.
   — А, это ты…, — услышал я позади себя хриплый голос. И обернулся.
   За круглым старомодным столом сидел парень, бомж, которого в новогоднюю ночь лихо отделала Алька, а потом приютила у себя. За что он ее обокрал.
   — Уже что, все закончилось? — заплетающимся языком промычал он.
   — Что все?
   — А то ты не кумекаешь! Все так просто! Закопали. Постояли, пару слов слезливых брякнули и разбежались. Я лично ушел первым. Чего стоять? И к чему? Нет хорошего человека. И к чему слезливые словечки. Она их все одно уж не услышит. Вот так-то. А я лучше здесь ее помяну. Добрую душу. Так честнее. Водку я у нее спер, так вот вернуть пришел, а пить не с кем. И ту брошь притащил, — он разжал ладонь, на его огрубевшей красной ладони блеснула металлическая бабочка. — Ее брошка, а носить некому. Вот так, парень.
   Я осторожно присел на самый краюшек стула, словно боялся, что стул подо мной рухнет. И, сняв кепку, стал безжалостно мять ее в руках.
   Парень проворно налил мне полный стакан водки. Стакан был весь запыленный и водка вы нем казалась мутной, словно забродивший уксус.
   — Ну что, помянем девчонку? Вроде близкие вы были с ней. Или ошибаюсь?
   — Ошибаешься, — резко ответил я. И поднялся со стула. Тот покачнулся, но удержался на месте. — Я ее, конечно, знал, так же как и ты, но чтобы…
   — Ну, понятно. От живых отказаться трудно. Они и в суд подать могут. А от мертвых окреститься раз плюнуть. Там другие судьи. К тому же ей все одно уже плевать, был ты ей близок или нет. Ей вообще уже все одно.
   Парень все время навязчиво буравил меня своими пропитыми красными глазенками. И я нахлобучил кепку прямо на брови. Так ему труднее было уловить мой взгляд.
   — Так что, и пить брезгуешь за ее душу? — парень выгнулся и заглянул прямо мне под кепку.
   — При чем тут душа? А если я вообще не пью?
   — Знаешь, если бы я вообще не пил, то сегодня непременно бы начал, — он залпом опрокинул полный стакан водки, предназначенный мне. — И почему погибают самые лучшие. Вот я, к примеру… Мог тысячу раз помереть. И в сугробе мог бы пьяным замерзнуть, а в армии меня так шарахнуло, еле склеили, можно сказать по частям, и в пожаре мог заживо сгореть, когда котенка соседской девчонки вытаскивал. Правда, уже напрасно. Хотя, что бывает напрасным? Ее родители потом мне целый месяц жить у них разрешили. Вот так. Так что я весь в шрамах, ожогах, с отмороженными пальцами, весь клееный, переклеенный, но почему-то живу, — по глазам парня потекли слезы. Он смахнул их рукавом замусоленной тельняшки.
   Потом вдруг резко ко мне повернулся. И на его лице выступило искреннее почти детское изумление.
   — Странно… И ты почему-то живешь…
   Я выскочил за дверь. Споткнулся о порог лестницы. И вспомнил, как мы с Алькой в новогоднюю ночь по этой лестнице покатились кубарем. А потом целовались, целовались… Боже, но ведь этого не может быть! Этого просто не может быть, чтобы она из-за меня. Ведь она была совсем другой. Она крепко держалась на ногах. И земля крепко держала ее. Она из любого, самого невозможного тупика могла отыскать выход… А мне даже не позвонила. Но почему? Конечно, можно было спросить у этого забулдыги, что все-таки произошло. Но мне казалось, что его пьяный ответ меня не устроит. К тому же мне не нравился его навязчивый взгляд. Словно я виноват в смерти Альки. Да и вообще, что еще смею жить на белом свете. Ну, конечно! Как я сразу не догадался! Продавщица мандаринов! Она ничего про нас не знала. И ее объяснение будет вполне разумным, лишенных эмоций, загадок и пьяных притч.
   Было уже довольно поздно. Метель усиливалась. И белая парусиновая крыша от торгового лотка развевалась на ветру, словно одинокий затерявшийся в шторме парусник. Вокруг не было ни души.
   Я стоял, тупо уставившись на пустой лоток, где-то жалобно и протяжно выла собака. И словил себя на мысли, что это судьба, что все к лучшему, что совсем необязательно знать — как и почему умерла Алька. И я смогу прожить жизнь, так никогда и не раскрыв этой тайны. К чему мне она? Ведь уже ничего нельзя было исправить. А мучительные воспоминания будут разрушать медленно, но верно мою жизнь, мое будущее. Да, я остался в живых. Хоть меня совсем недавно в этом откровенно обвинили. Но если я остался в живых, значит мне нужно идти дальше по жизни, так всегда говорила мне мама. А жалость и слезы плохие попутчики, попутчики слабаков и неудачников. Я никогда не хотел быть таким. И все сделаю, чтобы им не стать. Сегодня судьба пощадила меня, не раскрыв тайны. Так зачем идти вопреки судьбе, если она так благородно со мной поступила… Однако, подумать о благородстве судьбы я поторопился.
   Позади раздался звук неровных шагов. Чья-то сильная рука легла мне на плечо. Я вздрогнул и резко обернулся. И нос к носу столкнулся с Санькой Шмыревым.
   Мое сердце бешено заколотилось. Что он мог знать? Что он знал? И откуда?
   — А это ты, — кисло усмехнулся Санька.
   Я заметил, что он изрядно пьян. Пьяным Саньку я видел редко, пожалуй, в последний раз, в день смерти нашего военрука. Оставалось надеяться, что сегодня он надрался по поводу какого-нибудь праздника, а не траура. Я даже пытался вспомнить, когда у Шмырева день рождения. Но так и не вспомнил.
   Санька вдруг забарабанил по пустому лотку траурный марш.
   — Поздно уже, Виталик. Очень поздно.
   — Ты о чем, Санька? — я втянул голову в плечи и с опаской на него покосился. Траурный марш зазвучал все громче и отчетливее. Ему в такт где-то недалеко подвывала собака.
   — Я говорю, поздно. Мандарины уже сегодня продавать не будут. Уже ночь, одна кромешная пустая ночь.
   — Ну, завтра с утра купишь, — некстати ляпнул я.
   — Ты думаешь? Ты так думаешь? А если и завтра не будут продавать мандарины? А если вообще никогда, никогда их уже не будут продавать?
   Я не мог понять Саньку. Мне казалось, что он что-то знал, но пока не раскрывал карты. И меня это пугало. Но я решил тоже пока не торопиться со следующим ходом. И выждать. Время играло на моей стороне. Я был трезв, и у меня было куча времени. Санька же торопился, потому что был пьян.
   — Я здесь всегда покупал мандарины, — Санька начал первым, как я и предполагал. Он торопил время. — Такие абхазские, ярко оранжевые, сочные. Словно килограмм солнышек покупал. Представляешь, за каких-то пару жалких червонцев я мог купить килограмм солнца.
   Санька покачнулся, и я придержал его за локоть.
   — Тебя отвезти домой? Ты плохо выглядишь, друг.
   — Друг? — Санька странно на меня посмотрел. И отвел руку. — Странно, ты впервые меня назвал другом. Неужели я им когда-то был.
   — Мне жаль, если ты думал иначе.
   — А ты, вот ты, — Санька вцепился мне в плечи. У него была железная хватка нападающего. — Ты любишь абхазские мандарины?
   Меня встревожил его вопрос. Мандарины я не любил. Разве что одну их продавщицу. Но это было так давно. И со мной ли? И не очередные ли это проделки Деда Мороза под Новый год.
   — Нет, Санька, к сожалению, я предпочитаю яблоки.
   — Но ведь ты не мог, не мог не знать ее! — Санька уже почти кричал.
   — Кого? — я невозмутимо пожал плечами.
   — Ну, одну продавщицу мандаринов. Ты же здесь живешь недалеко, ты не мог не заметить — ты каждый день проходил мимо этого лотка. У тебя не было другого пути.
   — Может, но я никогда не останавливался. А почему ты так взволнован, Санька? Что-то случилось?
   — Что-то случилось, — передразнил он меня. — Оказывается, смерть можно назвать просто случаем.
   — Смерть? — я изобразил на своем лице неподдельное удивление. — А что эта продавщица умерла? Как жаль. Ах, да, я буквально накануне видел, кажется, ее. Такая толстая, пожилая, в грязном фартуке. Ты что ее близко знал? Она была твоей родственницей? Извини, я приношу соболезнования, но она и впрямь неважно выглядела.
   — А ты всегда прекрасно выглядишь, — вдруг некстати ляпнул Санька и посмотрел на меня мутным, пропитым взглядом. Но этот взгляд был настолько пронизывающим, глубоким, он напоминал мне взгляд бомжа.
   Я невольно поежился. Словно меня второй раз за день обвиняли, что я смею ходить по этой земле. И что удивительно, земля меня еще держит.
   — Ладно, — Санька похлопал меня по плечу. — Мы имеем в виду с тобой совершенно разных людей. Я говорил о девушке, очень красивой девушке, с необыкновенными золотистыми волосами, это ее цвет волос, она никогда не пользовалась «Гарнье-Париж». У нее все было свое. И смерть тоже была ее. Может быть, в ее духе. Хотя всё это и несправедливо. Мы с ней учились в одном классе, ну еще до спортивной школы. Она — моя первая любовь. Может, поэтому я тебе о ней не рассказывал. О первой любви не хочется говорить, как, наверное, и о последней.
   Санька явно хотел поплакаться в жилетку и рассказать о смерти девушки, в которую, как я понял, он был влюблен. И которая искренне любила меня. Но, слава Богу, он это не знал. А я не хотел знать, как она умерла. Мне нужно было жить дальше.
   — Ну, если ты не хочешь, чтобы я тебя проводил… — я повернул в сторону, желая поскорее смыться и от Саньки, и от его трагедии, и от правды.
   Но из темноты вновь завыла собака. Так жалобно, так протяжно, так страшно, что я поежился. Мишка показался из подворотни и прямиком направился к нам. Он шел медленно, задрав голову вверх, воя на луну и поминая свою хозяйку. Вдруг, почуяв меня, он бросился с рычанием в мою сторону. Я отшатнулся.
   Санька силой оттащил собаку от меня и, словно пытаясь приглушить боль, стал жадно целовать его морду, его лохматую шерсть, его невыносимо печальные глаза.
   — Мишка, боже! Как я счастлив, что ты нашелся, Мишка! Я так боялся, что ты пропал…
   Санька поднял на меня полное слез лицо.
   — Мишка очень миролюбивый, ты его не бойся. Удивительно, что он на тебя бросился. Он, наверное, слегка очумел от горя. Это ее собака. Мишка так любил ее. Точно как я, а может и больше. Если больше любить возможно.
   — Странно, я бы никогда не подумал, что ты способен влюбиться в обычную продавщицу абхазских мандарин. Ты, ведущий хоккеист команды, надежда отечественного спорта.
   Я говорил про себя. И сам удивлялся этой неравной любви. Как говорила Алька — хоккеист и торговка — невозможный альянс.
   — Хоккеист и торговка — невозможный альянс, — твердо сказал я.
   Санька поднялся с колен, придерживая Мишку, словно боялся, что тот убежит. Санька вдруг успокоился. Он окончательно понял, что его подозрения на счет меня совершенно беспочвенны. Разве я способен полюбить торговку? Я и сам уже в это с трудом верил.
   — Ты прости меня, Талик, — вдруг сказал Санька и покачнулся на месте.
   Это было выше моих сил. И я покачнулся вслед за ним.
   — Какие-то дурацкие мысли приходили в голову. Ты прости. Может быть, я слишком пристрастен. И поскольку сегодня напился, думаю, что всё хотел списать на тебя. Мне казалось, что ты — источник всех бед. Я очень ошибался, ты прости меня Талик.
   Санька крепко обнял меня. Но я незаметно освободился от его объятий. Он и впрямь не заметил.
   — Знаешь, Алька же была влюблена. И я даже понятия теперь не имею в кого. Мне кажется, она и погибла поэтому. Хотя, конечно, это чистая глупость и смерть ее — чистая случайность. Просто меня смутило одно письмо, которое уже потом я нашел в ее сумочке. Так, обычное слезливое письмецо, что не хочется жить, потому что ее бросили. Просто и без объяснений. Но ведь я-то знаю, что она всегда могла жить. Даже когда невыносимо. Она ведь осталась совсем одна… Но выжила, еще как выжила! Вот так… А в этот роковой день она просто мыла окна…
   — Не понял? — я насторожился.
   — Но ты сам подумай, как можно мыть окна зимой? Да еще становиться на скользкий, замерзший подоконник. В этом была вся Алька. Вот она и свалилась.