Сазанович Елена Ивановна. Всё хоккей

   Я уже знал, уже чувствовал, что никакие деньги. Никакое желание халявы не заменят этой гордости. Понимания своего достоинства. Она словно вдруг поднялась на несколько ступенек над собой. И впервые за свою жизнь встала на пьедестале. Сейчас ее ничто не могло сломить. Я это уже отчетливо понял. И сломить ее торжество в этот миг могла только изощренная хитрость. Я не преминул ею воспользоваться, у меня этого товара было в избытке.
   Я взволнованно посмотрел на часы и присвистнул.
   — Ого, я же опаздываю, ну, же мамаша, пожалуйста. Я понимаю ваши правила торговли, но, может, пойдете на уступки? А? Не успею я к другому лотку, да еще придется искать и отмороженные мандарины, и с гнильцой.
   — А к чему тебе такие? — не сдавалась она, подперев руки в бока.
   — Вино делать, — простодушно ответил я. — Именно с таких получается великолепнейшее вино, изысканный аромат! У меня рецептик дома, один француз по блату украл в эксклюзивном ресторане в Париже.
   — Француз? — она недоверчиво покосилась. — Ну, у французов воровать можно, это ничего, мало их от Москвы гнали.
   — Мало, мало. Ну, а рецептик я и тебе принесу, честное слово.
   После рецептика она поверила, прямодушно так. Она и помыслить не могла, что такое можно сочинить.
   — Ну бери, коли так, отдам по дешевке.
   Я бросил деньги на прилавок.
   — Погоди, погоди, тут деньжища, а не деньги. Столько этот товар не стоит. Счас я сосчитаю, а положенное верну, — она уже знала, что такое торжество честности и с этим не собиралась расстаться.
   — Не нужно положенное, — воскликнул я от радости, схватил ящик и уже попытался смыться, но не успел. Она ловко всунула сдачу в карман моего пальто.
   И я ей уже не перечил. Я уже чувствовал, что с этого пъедестала ее трудно свалить. Теперь она никогда в жизни не обманет своего покупателя. Если конечно, сегодня ночью не пожалеет о своем благородстве. Сегодняшняя ночь, пожалуй, будет последним ее искушением. И я надеялся, она его выдержит.
   Сколько я слышал о том, что вниз катиться гораздо легче, чем подниматься вверх. И вдруг сегодня я опроверг эти догмы. Не может быть это правдой. Если бы человек, особенно не самый хороший, хоть раз в жизни совершил благородный поступок и почувствовал радость от этого, ему было бы легко, очень легко подниматься в гору. И он вряд ли бы с горы захотел вернуться назад, вниз. Падать, может, и легче, но подниматься куда приятнее.
   Я загрузил мандарины в багажник и улыбнулся. И этому снегу, и этому ледовому катку, и этому дому, и своему детству. Мне давно не было так хорошо. И я совершенно не жалел о прошлом. И о своем падении, и о той яме, в которой когда-то оказался. Мне вдруг показалось, что именно сегодня, в этот вечер, я вместе с продавщицей поднялся на одну ступеньку. Еще робко, еще незначительно, но сумел сделать этот шаг наверх. А в той яме, куда я когда-то упал очень давно, валялась и моя золотая клюшкаё и мой лавровый венец, и потрепанная книга Гиннеса. Я же — без ничего, без вещей и дома, без славы и работы, без сожаления о прошлом — сделал первый и робкий шаг наверх.
   Хотя не исключал, что еще будет, как у продавщицы, искушение легко и бездумно соскочить вниз.
   Я притормозил машину где-то в центре. И, уткнувшись лицом в руль, долго сидел неподвижно. В этот миг у меня не было ничего. Только — полная свобода. Словно только что появился на свет. В свое тайное убежище пойти я не мог, мой телефон уже знал Макс, и наверняка его уже вычислили репортеришки. У Дианы тем более нечего было делать. Хотя и эта квартира, и загородный дворец были моими, я их уже не хотел видеть. Я даже прикинул, что если у нее отберу это имущество, то заработаю в ответ хроническую головную боль. Мне изрядно надоело, что мое имя изрядно полощут в прессе. Да и в стиле барокко жить я не хотел. А делать ремонт не хотел еще больше. Мамина квартира? Ее я давно продал. Так что мне некуда было идти. Разве что в монастырь. Но его я просто не заслужил. Для этого у меня не было ни сил, ни души…
   Вот так, оставшись ни с чем, я долго сидел, уткнувшись лицом в руль. Но зато чувствовал себя благородным и честным.
   Наконец, очнувшись, посмотрел в замерзшее стекло на звезды, на ватные хлопья снега, на городские огни и резко рванул с места. На целой земле у меня оставалось лишь одно место, куда я мог поехать, зная наверняка, что мне будут там рады. Где я смогу чувствовать себя в безопасности не только от журналистов, Дианы, коллег-хоккеистов, но и от самой жизни. От той жизни, от которой я сегодня отказался раз и навсегда.
 
   Через полчаса я уже звонил в дверь. Было, пожалуй, слишком поздно, но я уже не чувствовал времени.
   — Это вы? — Надежда Андреевна ни удивилась, ни смутилась. Она просто сказала. — Так хорошо, что вы пришли.
   — Не знаю, смею ли вас тревожить, но у меня такие обстоятельства, — начали было я свою напыщенную речь, но она тут же ее прервала.
   — Я знала, что вы придете. Чувствовала. Вот ваша комната, — она широко отворила дверь кабинета своего мужа. Человека, которого я убил.
   — Спасибо, — смущенно ответил я. — Спасибо. Это временно, поверьте, я найду для себя что-либо подходящее и обязательно… А деньги, деньги я сейчас же…
   — Как вам не стыдно, — она укоряюще посмотрела на меня и поправила черный платок. — Юра бы мне этого никогда не простил, если бы именно с вас я взяла деньги.
   Это правда. Они бы не простил. Если бы с меня, убийцы, еще взяли деньги.
   — Вы располагайтесь, а я сейчас что-нибудь приготовлю.
   Располагаться не надо было. Вещей практически не было, весь мой гламур теперь будет принадлежать Диане. А мои дорогущие шмотки, наверняка, придутся впору Лехе Ветрякову. Зато сейчас я располагал самым ценным, чего у меня никогда не было в избытке. Временем. Я разместился на мягком удобном диване. Прикрыл глаза. Наверное, вот так, каждый вечер, уставший от работы, садился на диван Смирнов, закрывал глаза и думал о том, как человечество сделать счастливым. А Надежда Андреевна в это время ему готовила ужин. Какая тоска! Вихрем пронеслись у меня в голове картинки из прошлого, словно выдернутые листки школьного альбома по рисованию. И мои тренировки, и бесконечные поездки, и гул самолетов, и царапины на льду от коньков, и шумные приветствия в ресторанах и клубах. Как это было давно. Какой бешеный ритм жизни, в котором я не успевал подумать о чем-то важном. Впрочем, думать о важном и не хотелось. Да и было ли оно, важное? Мог ли я его для себя сформулировать? И вот теперь, этот мягкий просиженный диван, и уйма времени, которое я не знал куда деть и как им распорядиться.
   — Вот и готов ужин, — улыбнулась Надежда Андреевна.
   Мы вновь, как в благородном семействе, при свечах, уселись за круглый стол.
   — А вы сегодня выглядите совсем по-другому, — заметила вдова, пристально вглядываясь в мое лицо. — Такой выбритый, нарядный.
   Я мысленно возмутился своей непростительной оплошности. Сегодня во мне запросто можно было угадать известного хоккеиста Виталия Белых. Впрочем, волнения оказались напрасными. За месяц я похудел, осунулся, даже постарел. К тому же Надежда Андреевна по-прежнему не хотела смотреть на фотографии убийцы своего мужа. Да и вообще, я уже легко согласился, что мое лицо вполне стандартно и похоже на тысячи лиц спортсменов во всем мире.
   — Да был тут на одной встрече, — оправдывался я как мог, — деловой. Но дела не удались. Так что я практически без работы.
   — Ну и замечательно! — довольно нетактично отреагировала на мое сообщение Смирнова. — Ой, извините, я не то хотела сказать. Конечно, это ужасно, что без работы. Но я имела в виду совсем другое. У вас просто будет больше времени разобраться в делах моего мужа. Возможно, только вы сможете понять, что его мучило последнее время. И, в конце концов, куда подевалась эта папка!
   — Вы не только замечательные голубцы готовите, котлеты ваши тоже — просто чудо, — улыбнулся я, не ответив на ее реплику, и нанизал вилкой очередную котлету. Она и впрямь была чудо. Пышная, мягкая, буквально таяла во рту.
   — Это тоже мой маленький секрет. Я обязательно смешиваю разные фарши, добавляю цедру лимона, ложку сладкого вишневого ликера и много свежего укропа.
   — Действительно, необычное сочетание. Сладкого, кислого и пряного.
   — Я люблю необычные сочетания. Они как-то украшают, и не только вкус блюда, а вообще жизнь. Знаете, это тоже в некотором роде одна из теорий моего мужа. Сочетание. То, что несомненно удлиняет жизнь.
   — В смысле? — не понял я.
   — Вы, думаю, согласитесь. Слишком большие крайности всегда губительны. Если в один период идет слишком много хорошего, вскоре обязательно нужно ждать слишком много дурного. А если каждый день состоит из кислого и пряного, сладкого и горького, желательно в более-менее равных пропорциях, то вполне вероятно, что в жизни не произойдет слишком большой трагедии.
   — Как не случится и слишком большого счастья, — невесело продолжил я.
   — Безусловно! Слишком большое счастье, если хотите, это такой же подрыв и здоровья, и психики. Как и горе. Не каждый может его достойно пережить. И в конечном итоге оно тоже запросто может сократить жизнь.
   — Значит, долгая и благополучная жизнь должна быть ничем иным, как фаршем, — заключил с иронией я.
   — А вы зря смеетесь. Представьте, если бы вы несколько дней ели только кислое, потом только сладкое, потом только острое. Что стало бы с вашим желудком? Знаете, люди склонны фантазировать о своей жизни. А ведь всё гораздо проще. И всё имеет свой аналог. На уровне первоначального смысла, если хотите. На уровне желудка. Как бы грубо это не звучало. И если бы каждый мог это понимать…
   — Как понимал ваш муж?
   — Именно. Он не сразу пришел к этому. Но потом… Когда он все понял, жить ему стало гораздо проще. Его теории стали просты и ясны, как прост и ясен сам человек в его первобытном значении.
   — И поэтому он считал всех людей убийцами?
   Пожалуй, я слишком грубо и прямо это выпалил. Надежда Андреевна встала с места, вся напряглась, приблизилась к плите и стала разливать чай. Руки у нее заметно тряслись.
   — Простите, я не то имел в виду.
   — Мне не за что вас прощать, вы просто, как и многие, неправильно поняли смысл трудов моего мужа.
   — Под многими вы, безусловно, имеете в виду Макса?
   Она резко обернулась. И внимательно на меня посмотрела.
   — Не только его. Но буду откровенна, его в первую очередь. Вы с ним встречались?
   Я утвердительно кивнул и постарался подробно изложить наш разговор, ничего важного не упуская.
   Надежда Андреевна слушала внимательно, сложив руки перед собой, почти как старуха. У меня в голове плохо умещалось, что ей так мало лет. А еще меньше умещалось то, что в нее сильно можно влюбиться. Может быть, Макс где-то прав? Смирнов просто смирился, в надежде прожить много-много лет, благодаря Надежде. Но, если разобраться, к чему такая жизнь? Впрочем, разве я могу судить о чьей-то жизни вообще.
   Я сделал последний глоток чая с ромашкой и отставил чашку.
   — Но папку, похоже, он не брал. Хотя… В одном моменте разговора мне показалось обратное.
   — А с Максом всегда так. Его зачастую трудно понять. Он скажет предложение вслух, а в уме его продолжит. Но кто знает, что это за продолжение. Возможно, только с Юрой он был откровенен по-настоящему. Ну, откровенен настолько, насколько вообще был способен. И все убеждения Юры он отрицал напрочь. И получался таким чистеньким, с чистенькими руками. Еще бы! Он всех оправдывал с чисто психологической точки зрения, даже убийц. Тогда как Юра всех объявлял убийцами. Но это примитивный, неправильный взгляд на предмет. И тем более неправильное отношение к Юре. Юра прекрасно относился к людям, он их искренне жалел и понимал. Но он признавал факты! Тогда как Макс вряд ли пожалел и захотел понять хоть одного человека, кроме себя, разумеется.
   — Это разумеется, — с удовольствием согласился я, вспомнив ухоженного благополучного Макса, уверенного, что в его жизни никогда не случится падения.
   И легкая зависть вновь кольнула мое сердце. Ведь я был уверен, что буду жить, как он. Но у меня в отличие от него это не получилось. Где я допустил промах? Неужели, только тогда, когда промахнулся по воротам? Или все началось в далеком детстве, когда я прищемил крыло голубю и лишь на миг пожалел об этом? Неужели Макс за свою жизнь так никому крыла и не прищемил? Разве такое возможно?
   — Ваш муж считал потенциальными убийцами всех, в общем, всех способных на убийство?
   — Да нет же! Нет!
   Надежда Андреевна разволновалась. И ее лицо пошло красными пятнами. Вообще, я заметил, что она всегда себя держала в руках, только если это не касалось ее мужа.
   — Вы опять же неправильно все понимаете! — она вновь разлила чай по стаканам. — Большинство и не помышляет об убийстве и уж тем более понятия не имеет, что является виновником чьей-то смерти. Понимаете, человек привык рассуждать довольно грубо и естественно в угоду себе. Если я не взял пистолет, топор или еще что, значит, я и не убивал. Но ведь большинство убийств на земле происходит не при помощи оружия. Я уверена, если заняться статистикой, то с помощью оружия гораздо меньше можно уничтожить людей, чем при помощи неверных действий, слов, заявлений. Чем с помощью трусости, подлости, малодушия. И так далее! Я, безусловно, не беру такие крайние меры, как атомная бомба. Здесь речь идет об уничтожении всего человечества. Хотя… Хотя кто будет этому виновник? Уж, безусловно, не только тот, кто нажимает на кнопку, и не только тот, кто отдает приказ. Цепочка может тянуться бесконечно. И повязаны в этой цепи могут быть сотни, нет, тысячи человек. Которые могли предотвратить и не предотвратили. Не предотвратить убийство, это тоже убийство, вы разве не согласны? Впрочем, атомная бомба — это я так, для общего примера. Юра любил брать частные примеры. И считал, что убийство человека начинается с того, когда он нечаянно, еще хуже, если неслучайно, просто от нечего делать, наступает ногой на какого-нибудь жучка или гусеницу. Знаете, я вам скажу больше: только люди с чистой совестью и чистыми руками могут считать всех виновными в чьей-либо смерти, поскольку в первую очередь истязают этими обвинениями себя. И только люди, на душе у которых камень, могут оправдывать всех, поскольку в первую очередь пытаются оправдать себя.
   — Вы опять про Макса?
   — А с какой стати он вдруг стал таким ярым адвокатом человечества?
   — Он утверждает — от благополучной жизни.
   — Возможно, что и так. Но не исключено — что от неблагополучной совести. Вы заметили, как много сейчас кричат, оправдывая явных убийц, пытаются чуть ли их не обелить, списывая все на обстоятельства. А всё почему? Создается такое впечатление, что каждый легко может поставить себя на их место. Словно каждую минуту ждет, что и сам способен убить. И почему, ну вот ответьте — почему, так сейчас легко оправдываются все пороки человечества? И не просто оправдываются, но и большинство встает грудью на их защиту. Только потому, что каждый или погряз в этих пороках или желает уже завтра в них погрязнуть…
   Она на мгновение задумалась.
   — В конце концов, ведь и все преступления можно привести в норму, узаконить и жить по этим законам. Тогда они уже не будут выглядеть преступлениями, а просто укладом жизни. Тут за примером далеко ходить не надо. Взять хотя бы нашу прессу и телевидение. Юра считал, что главным убийцей, особенно в современном мире, является слово. Как в писании. В начале было Слово… Ведь от слова зависит все, и жизнь, и смерть, и мир, и война. Одно слово может привести к победе или поражению, возвеличиванию или позору. А когда слово стало неконтролируемым… Любую гадость можно написать про людей, обесславить их на весь мир. И что, вы думаете, люди это выдерживают? Кто-то кончает с собой, у кого-то сердце само останавливается. Одна смерть ведет за собой другие. Не все близкие выдерживают гибели родных. И где искать виновных? И кто их ищет? Подумаешь, какой-то репортеришка прилюдно вытащил грязное белье. Кто его объявляет убийцей? Напротив, говорят иное: он просто сказал правду. Но ведь не вся правда обязательна. Особенно, если к ней прикасаются дети. Знаете, раньше вообще это правдой и не называлось. А просто грязными сплетнями кумушек. Тогда нужно и заявить, что у нас не свобода слова, а свобода сплетен. Вот будет настоящая правда.
   Я вдруг вспомнил, с какой радостью Диана купалась в этих сплетнях, тоненькими пальчиками перелистывая глянцевые журналы, и радостно вздыхала, смакуя каждое грязное словцо. И чем больше грязи было вылито на человека, тем возбужденнее блестели ее глазенки и ее узкий лобик вмещал все нелицеприятные факты и ее маленький умишко ликовал, что кого-то облили помоями.
   — Ну, вот и отужинали, — улыбнулась Надежда Андреевна, собирая со стола. — Кажется, я вас утомила своей болтовней.
   — Да нет, — возразил я, начисто забыв, что назвался репортером. — Я тоже не люблю журналистов.
   — А вот в этом вы не правы. И не должны так говорить, потому что сами журналист. Вы должны защищать свое дело. Хотя, действительно, журналистика стала самой убийственной профессией. Есть журналисты-убийцы, но ведь есть и врачи-убийцы, и ученые-убийцы, и политики-убийцы, и кинематографисты-убийцы… Список можно продолжать бесконечно. В итоге ведь не профессия виновата, а люди. Из любого дела можно сделать и подвиг, и позор. Как из любого кирпича может появится и публичный дом, и библиотека. Просто у творческих профессий больше возможностей для того, чтобы опозорить, больше возможности безнаказанно убивать. Врачу или ученому это сделать труднее — здесь можно найти вещественные доказательства. Тогда как искусство, как правило, обвиняется лишь косвенно. Культура не подпадает под уголовную ответственность, практически. Даже, если это вовсе и не культура, а искажение фактов, извращение и глумление над людьми и историей. Опять же — такой публичный дом… культуры. Но ведь существует еще понятие профессии в идеале! И к этому идеалу нужно стремиться. Просто, смотря в каких руках этот идеал окажется. Грязных дел не бывает, бывают грязные люди. Можно ведь писать о хорошем, взывать к доброму, настоящему. А можно перемывать кости другим и зубоскалить… И при чем тут профессия, как таковая?
   — А вы идеалистка, — я не выдержал и улыбнулся.
   — Нет, идеалистом был мой муж.
 
   В кабинете, где совсем недавно еще жил Смирнов, на его диване уже была застлана постель. И я, едва соприкоснувшись головой с подушкой, тут же погрузился в глубокий сон. Меня в эту ночь кошмары не мучили.
   Проснулся я от настойчивого стука по подоконнику. Приблизился к окну и столкнулся взглядом с сереньким общипанным голубем. Он удивленно таращился на меня, словно удивляясь непрошенному гостю.
   — Ну что, будем знакомиться?
   Я слегка постучал костяшками пальцев по стеклу. Голубь взмахнул крыльями, сделал вираж над подоконником и вновь приземлился на то же место. И уже вызывающе на меня посмотрел. Словно показывая всем видом, что не боится. Я вновь постучал, но уже громче. Птица в ответ лишь подпрыгнула на месте и еще ближе придвинулась к стеклу. Голубь приглашал меня к игре, и я уже было решил затарабанить со всей силы по стеклу, как услышал стук в дверь. И резко обернулся.
   На пороге стояла Надежда Андреевна с аккуратно сложенным в руках полотенцем и новой зубной щеткой в упаковке.
   — Извините, я заметила, что вы явились ко мне буквально ни с чем. А у меня всегда в запасе есть новые ванные принадлежности. На всякий случай. К нам раньше иногда приезжали непрошенные гости издалека, в основном Юрины пациенты.
   Я кивнул за окно, указывая на голубя.
   — Он тоже бывший пациент?
   Надежда Андреевна тепло улыбнулась.
   — Вообще-то он Юрин друг. И не только он, их много. Юра каждое утро их подкармливал. Знаете, хлеб всегда остается, и к чему его выбрасывать, если найдутся охотники его скушать. Но вы… Если вас голуби раздражают… Стоит их не покормить пару дней, и они уже ищут другое пристанище.
   — Нет, меня они не раздражают. Напротив, в детстве…
   Я сам себя оборвал на полуслове. Мне не хотелось вспоминать детство. Тем более, оно мне уже не принадлежало. Я выдавал себя за другого человека.
   Надежда Андреевна положила полотенце и щетку на мой диван, скрылась в кухне и через пару минут уже протягивала мне коробку с хлебными крошками.
   Я приоткрыл окно, запах весны ударил в мою голову, и она слегка закружилась. На подоконник слетелись еще тройка голубей. Они радостно заворковали, и я щедро им бросил хлебные крошки.
   — Наконец-то пришла весна. Так долго в этом году она не приходила. Иногда мне казалось, что она вообще не наступит, — я плотно закрыл окно и посмотрел на Надежду Андреевну.
   — Мне тоже так иногда казалось, — она вздохнула. — И не знаю, наступила ли она. Во всяком случае, для меня. Знаете, остановка времени это не просто красивое слово. Я физически это ощутила, когда умер Юра. И я точно знаю, что время останавливается. Все сливается в один день. Слова, поступки, мысли. Я не знаю, когда оно вновь для меня пойдет.
   — Пойдет, обязательно пойдет, Надежда Андреевна.
   Вдруг я словил себя на мысли, что взвалил на себя непосильную ношу — успокаивать каждодневно, нет сиюминутно жену человека, которого сам же и убил. Выдержу ли я это? И кто бы меня успокоил.
   Я почувствовал себя страшно одиноким в этом мире. И, словно в подтверждение своих слов, огляделся, словно в этом небольшом кабинете, заваленном книгами, цветами, и птицами за окном, вмещался весь мир. Впрочем, разве этого мало для мира? Цветы, птицы и книги. И зачем люди хотят на много больше? И почему я так много когда-то хотел? Я случайно натолкнулся на взгляд Надежды Андреевны. Ах, да. Еще она. Она поселилась в моем маленьком мире, который я сегодня принял. И все же надеялся, что не навсегда.
   — Я на пару часов сбегаю на работу, а квартира в вашем распоряжении.
   — На работу? — Я был искренне удивлен. Не знаю почему, но мне казалось, что ее работа — это был муж. Я не мог представить ее вне этой квартиры, вне воспоминаний о муже.
   — Да, я подрабатываю иногда. Частными уроками музыки. Хотя теперь… теперь все уже будет по-другому.
   — Вы бросите работу?
   — Напротив, я только начну работать. Раньше ведь существовала только работа мужа. А моя… Это так, чтобы заполнить время другим. Ну и, конечно, немного заработка. Хотя на музыке много не заработаешь.
   В черном строгом драповом пальто с потрепанным каракулевым воротничком, в махеровом берете и коричневых сапогах с широкими голенищами, она выглядела типичной учительницей. Правда, для учительницы музыки была слишком уж старомодной. А ведь она далеко не стара. Я в очередной раз удивился, что мог найти в ней ученый Смирнов. Пусть и сам внешне не примечательный, не яркий, он все же оставался человеком, каждодневно мечтающим об открытии, человеком мысли и своей, пусть никому непонятной, фантазии. Впрочем, дальше этого он не пошел. Яркие фантазии и любопытные мечты, а рядом блеклая, абсолютно неинтересная женщина. Кто же из них победил. Ответ на этот вопрос я знал прекрасно.
   Наспех умывшись, попив чаю и послонявшись взад-вперед по комнате, я от невыносимой тоски, захлестнувшей меня, от безысходности, в которую я угодил по собственной воле, решил плюнуть на все и вновь поспать, чтобы забыться. По-другому я пока бороться с тоской не умел. К тому же было еще очень рано. Ведь проснулся я не по собственному желанию, а по желанию голубя.
   Я на всякий случай подбросил им еще крошки хлеба, и устало упал на диван. Тут же сомкнул глаза. Я очень, очень устал за это время. Меня никогда так не изматывали ни тренировки, ни перелеты, ни презентации. Измотать до болезненной тоски, до паралича воли меня смогла только совесть. И я устал с ней бороться. Я решил ее почаще усыплять. Причем делалось это элементарно. Нужно почаще спать самому.
   Но даже такое простое мне снова не удалось.
   Едва задремав, я вздрогнул от пронзительного звонка в дверь. И твердо решил не открывать. Это был не мой дом и лишние разбирательства с соседями мне тоже ни к чему. Я ожидал, что вновь позвонят. Но за дверью быстро успокоились и звонок не повторился. Зато сон как рукой сняло.
   Я медленно натянул на себя брюки и майку и на всякий случай на цыпочках подошел к двери и посмотрел в глазок. На лестничной клетке никого не было. Я осторожно приоткрыл дверь и услышал медленный шаги, поднимающиеся по лестнице. И пронзительный звонок наверху. Я уже было собирался уйти, как заметил на полу аккуратно сложенную газету. Я в недоумении поднял ее и плотно закрыл за собой двери.
   Это была обычная рекламная газета, которую бесплатно раздавали на каждом переходе и станции метро. Что за правила в этом дурацком доме! Будить людей, чтобы подбросить рекламу! Сомневаюсь, чтобы ученый Смирнов читал ее по утрам. Я не на шутку рассердился. Еще не зная, что именно с этой бесплатной газеты и пронзительного звонка в дверь будет начинаться каждое мое утро.
   Лениво выпив чашку дешевого кофе, которое любезно оставила Надежда Андреевна, я машинально просмотрел бессмысленную газету. И неожиданно зацепился за объявление о ритуальных услугах. Я горько усмехнулся. Ритуальные услуги, похоже, всегда будут преследовать меня. Все же мне следует сходить на кладбище. Я дал себе слово отнести цветы Альке… Дарил ли я ей цветы при жизни? Не помню. Я уже ничего не помню. Но вряд ли. Алька так мало похожа на девушку, которой дарят цветы. Вот Диана… Она их требовала постоянно, непременно в огромных плетеных корзинах, которые украшали золотые ленты и банты. Хотя разве можно требовать цветы? Не знаю. Алька их никогда не просила. И я должен ей их сегодня подарить. Без ее согласия. И с опозданием. Тем более, сейчас нет риска нарваться на Надежду Андреевну, которая могла пожелать посетить могилу мужа.