Сазанович Елена Ивановна. Всё хоккей

   Наспех собравшись, я поехал на машине на кладбище. С букетом из двадцати желтых роз. Молча, с непокрытой головой, постоял минуту перед ее скромным памятником. И уже было собирался положить цветы на мраморную плиту, как вдруг вспомнил, что совсем рядом находится могила еще одного человека. Человека, которого я не знал, которому ни чем не был обязан при жизни. И, которому после смерти, обязан всем. Даже своей судьбой.
   Я по-братски разделил розы. Десять положил на могилу Альке. Она весело смеялась с фотографии. Не лукавя и не притворяясь. Мне кажется, даже не осуждая меня. Если бы я тогда остался с Алькой… Возможно, правильной получилась бы наша судьба? Неужели прав Смирнов в своих наивных теориях? Нужно идти по той дороге, которая лежит прямо перед тобой. Которую ты видишь собственными глазами, а не с чужих слов. И не стоит ни от чего отказываться, чтобы ни встретилось на этом пути. Судьба сама должна за нас решить, как и от чего отказаться. И не стоит пытаться перескочить на другую дорогу, даже более безопасную и совершенную. Вдруг она приведет прямиком к обрыву.
   Рядом была могила Смирнова. Он наверняка ни от чего не отказывался и шел по выбранному пути. Но разве теперь от этого ему легче? Впрочем, возможно, и да. Я аккуратно положил десять роз. И уже собирался побыстрее уйти, поскольку было не исключено, что после работы на кладбище могла заглянуть Надежда Андреевна. Как я и предполагал, она заглянуть не успела. Я на нее не нарвался. И все же почувствовал, как тяжелая рука сжала мое плечо. Я вздрогнул и резко оглянулся.
   — Привет, Талька.
   Передо мной стоял Санька Шмырев. Меньше всего на свете я хотел бы сейчас видеть его. И что за дурацкая привычка — встречаться с ним последнее время на кладбище. Хотя, возможно, это знак. Мы окончательно хороним и свою юность, и свою дружбу.
   — А я и не знал, что его здесь похоронили, — Санька кивнул на деревянный крест, заваленный венками, из-за которых выглядывала круглая фотография и инициалы.
   — Здесь, Санька, здесь. Где-нибудь же нужно было похоронить.
   — Ну, да. Вполне логично. Недорогое кладбище для недорогих людей.
   — Кому-то эти люди очень дороги, Санька.
   — Ты изменился, Талик.
   Я посмотрел на часы. Не хватало столкнуться нос к носу с вдовой Смирнова. Так долго скрываться, чтобы в один миг по нелепой случайности раскрыть все карты.
   — Я очень спешу, Санька, ты со мной?
 
   — Вообще-то я пришел на могилу Али. Мне хотелось о многом подумать.
   Я вдруг вспомнил, что на могиле лежать точно такие десять желтых роз. Меньше всего мне хотелось объяснять Саньке, зачем я туда их положил. Поэтому нужно было любыми путями увести Саньку.
   — Знаешь, Сань, мы так редко с тобой видимся. Пожалуй, с мертвыми ты видишься чаще. Да они никуда и не денутся. А вот живые…
   — Я слышал, что ты ушел в монастырь?
   Ну и Диана! Язык, как помело!
   — Ухожу, — поправил я Саньку. — И это равноценно тому, что для тебя я тоже скоро умру. Только в отличие от других могил, ты не сможешь посетить мою.
   — Это веский аргумент, — усмехнулся Санька.
   Он оглянулся, и помахал рукой в сторону алькиного памятника.
   — Вот так-то лучше, — я схватил Шмырева за локоть и, чтобы он не передумал, потащил к выходу. Вскоре, феррари несло нас в центр.
   — Хорошая у тебя машина, — с какой-то необъяснимой тоской в голосе сказал Шмырев.
   Это так было на него не похоже. Словно он сам всю жизнь мечтал о такой машине. Я бросил удивленный взгляд в его сторону.
   — Неплохая, но далеко не новая.
   — Тебе она вряд ли в монастыре пригодится. Хотя… Наверняка пригодится монастырю. И все-таки, Талик, странное ты принял решение. Так на тебя не похожее. Ведь Алеши Карамазова из тебя никогда не получится. Когда-то я думал, что он получится из меня. Слишком я о себе хорошо думал.
   — Ты чего, Санька? Ты очень хороший человек, и ты это знаешь.
   — Об этом должны знать другие. А я в последнюю очередь. У меня же получилось наоборот. Только я об этом и знал. И так старался следовать образу хорошего человека. Пожалуй, перестарался.
   Остальную часть пути мы ехали молча. Я не понимал Саньки. Он был каким-то поникшим, уставшим, сломленным. Нотки нравоучения исчезли бесследно из его голоса. Хотя, возможно, этих самых нравоучений мне так сегодня не хватало. Мне так хотелось, чтобы кто-то научил, как жить дальше.
   В маленьком полутемном кафе мы заказали себе по бифштексу и чашке кофе.
   — Выпить сегодня охота, — откровенно признался Санька.
   — Почему именно сегодня?
   — Потому что есть повод. Я ведь скоро женюсь.
   — Поздравляю. Только ты это так говоришь, словно хоронишь кого-то.
   — Возможно, Талька, и хороню. Но не кого-то, а самого себя. Считай, что мы сегодня оба присутствуем на похоронах.
   — Ну, в таком случае, угощаю.
   Я ожидал в ответ возмущенный отказ, предложение угостить самому. Но услышал лишь покорное:
   — Угощай.
   Я знал, что человека может сломить безденежье, безработица, смерть близких. Но не слышал, чтобы его сломила предстоящая женитьба.
   Вскоре нам принесли коньяк. Я разлил его по рюмкам.
   — Странно, ты ведь раньше никогда не пил, Талик, — заметил Шмырев. — Впрочем, извини. Я все понимаю. Эта трагедия… Это, кого хочешь, сломит. Знаешь, но все равно я не думал, что это так сломит тебя. Ты ведь совсем другой. Ты ведь по жизни благополучный. Есть такие счастливчики. И вдруг теперь ты разом все решил перечеркнуть. Не думаю, что монастырь тебе поможет. И не думаю, что ты поможешь ему.
   — Что тебя так мучит, Санька? — я поднял бокал и залпом выпил, глядя неотрывно в Санькины светлые, очень печальные глаза. — Это же так просто: не хочешь жениться — не женись.
   — А что делать? — искренне спросил Санька. Словно женитьба была последним пристанищем его измученной души. — Что? И не все ли равно. Мне уже вообще все равно давно. Любимой профессии нет, любимой семьи нет, даже не знаю, люблю ли я свой город и свой дом. Знаешь, у меня возле дома рос клен, я сам еще в детстве его посадил вместе с отцом. Боже, как я радовался каждый день, что он набирается силы. Осенью радовался его ярко красным листам, зимой голым веткам, весной зеленым сочным почкам. Когда умер отец, он, только он поддержал меня, понимаешь! Нет, ты понимаешь, это дерево столько раз мне спасало жизнь! А теперь… И не потому, что оно перестало спасать. Просто мне все равно. Спасает оно меня или нет. Я выглядываю в окно и вижу лишь перед собой обычный клен, каких тысячи. И не больше. Это страшно, Санька, когда не хочется уже, чтобы спасали… А любимую девушку я давно потерял, ты знаешь. Я часто думаю, если бы тогда она не отвергла меня… Ведь все, возможно, было бы по-другому. Она бы была жива. И был бы жив я. Зачем она свернула со своего пути. Ведь на ее пути должен был быть только такой человек как я. Она захотела другого. Что называется не по карману. Не по карману и расплатилась.
   — Ты об Альке? — просто, пожалуй, слишком просто спросил я. Но на всякий случай осушил еще одну рюмку.
   — Ты помнишь ее имя? — в глазах Саньки появился нездоровый блеск.
   — Я все помню, — невозмутимо ответил я. И сам поразился своей невозмутимости.
   Мне вдруг захотелось покончить разом со своим прошлым. Безжалостно рассчитаться с ним. В конце концов, после физического, реального убийства человека я вдруг понял, что уже ничего не боюсь. И смерть Альки выглядела всего лишь фарсом, в котором я сыграл водевильную роль. Мне не было страшно. Мне захотелось поставить точку или, хотя бы на первый раз, запятую. Или восклицательный знак! Может хоть это встряхнет Саньку! И он переключит свое отчаяние на меня, свою ненависть на меня и вновь начнет жить! В конце концов, ненависть порой дает больше шансов на жизнь, чем любовь. Я не мог видеть, как мучился мой бывший друг. Этот благородный парень, немножко ботаник, он так когда-то верил в человечество! Я хотел, чтобы он верил в него и дальше. Кто-то же должен. Пусть это даже случится ценой нашей бывшей дружбы.
   — Я любил Альку, — Санька держал перед собой рюмку с коньяком и смотрел сквозь нее на меня.
   — А я, наверное, нет. Хотя до конца не знаю.
   — Что ты хочешь сказать, Талик, — Санька выпил и спокойно на меня посмотрел. Он еще ни о чем не догадывался.
   — Ничего особенного. Разве, что Алька не любила тебя.
   — Ты не сделал открытие. Я это прекрасно знал. Значит, она любила другого? И ты наверняка знаешь кто он?
   — Знаю, Шмырев. Он перед тобой.
   Воцарилось молчание. И лишь стук каблучков официантки его нарушал.
   Я ждал. И вызывающе смотрел на Саньку. Еще чуть-чуть. Он наконец-то опомнится и со всего размаха ударит меня по морде. У Саньки был сильный удар, я это знал.
   Санька отставил рюмку в сторону и стал закасывать рукава.
   Ну же, еще чуть-чуть. И передо мной вновь предстанет прежний друг и враг одновременно. Санька. Благородный, честный, всю жизнь откровенно, часто бессмысленно, отстаивающий честь и добро. Все вернется на круги своя. Я, пижон, эстет и негодяй, плюющий на чужие мысли и чувства, играющий лишь на своей стороне. Отличный форвард, нападающий всегда первым, чтобы не успели напасть на меня. Всегда забивающий гол в чужие ворота. Чтобы никогда не забили в мои. И Санька, играющий только по правилам, защищающий ворота всей команды, всего двора, всего человечества. Ну же, Санька, ударь меня.
   Санька засучил рукава. И прямо посмотрел в мои вызывающе наглые глаза.
   — Жарко здесь, правда?
   Я по-прежнему молчал. Я думал, что он просто не оправился от первого шока. Я отнял у него любимую девушку. Возможно, по моей вине она и погибла. Он этого мне никогда не простит. Не имеет права простить.
   — Ты ожидал, что я тебя ударю? — усмехнулся Санька и поднял рюмку. — Зря ожидал. Давай лучше выпьем. За будущее, говорят, не пьют, говорят, плохая примета. Нам остается выпить за прошлое, оно ведь у нас было общим, правда, Талька? Общий двор, общая команда, общая любовь.
   Ну же, Санька, давай, плесни в мое нахальное, раскрасневшееся лицо коньяком.
   Санька со мной дружелюбно чокнулся.
   — Прошлому не бьют в морду, Талик, и не плещут ему в лицо коньяком. За него только пьют.
   Санька осушил рюмку. Я последовал его примеру. Мне так хотелось в этот миг съездить ему по морде, предварительно плеснув в нее коньяком. Но, положа руку на сердце, не было повода. Санька никогда мне ничего плохого не сделал. Он просто сегодня или вчера отказался от веры в человечество и просто стал в ряды человечества. Где уже стоял давно я.
   — Знаешь, Талик, я давно это подозревал, об Альке. Но не хотел или боялся признаться в этом себе. А возможно, не хотел терять тебя. Но как видишь, ты оказался благородней, кто бы мог подумать! И все так просто оказалось. И правда выплыла наружу. И я тебя не потерял.
   — Знаешь, Шмырев, ты не женись, а? — очень искренне, по-детски попросил я и положил руку на его плечо.
   Он не выдержал и расхохотался. Как-то страшно расхохотался. Грубо, почти до слез.
   — Я обязательно женюсь, Талик. Человек не должен жить один. Ну, разве что в монастыре это возможно и оправданно. Хотя… Я тоже тебе скажу. Ты слишком много взвалил на себя. Вот еще хочешь взвалить на себя Альку. Зачем тебе столько непосильной ноши? Ты ни в чем не виноват, запомни это. И поверь мне, если сможешь. В конце концов, ты же — форвард. С любым нападающим это могло произойти. А со мной, возможно, не произошло только потому, что я по случайности оказался защитником. Так когда-то в детстве решили еще за нас. И причем здесь ты? Знаешь, я больше тебе скажу. Мой сосед когда-то сбил машиной собаку. Случайно сбил, была виновата собака. Но он так себя измучил, что в конце концов все свои деньжищи вбахал в приюты для дворняг. Знаешь, ценой одной жизни, скольких он осчастливил? А если бы этой трагедии не случилось… Сколько бы умерло бездомных собак. Вот так, Санька, мы не можем знать, куда нас ведет дорога. И скольких мы можем осчастливить ценой одной жизни или ценой нелепой случайности. И ты не можешь знать, что тебя ждет. И почему все так произошло. Почему? Именно на этот вопрос нам ответят только в конце жизни… А ты мне теперь нравишься, Талик.
   — А ты мне нет, Санька.
   — Это, наверное, потому, что в моей жизни ничего никогда не происходило. Я шел всегда прямо, не делая ошибок. Огибая ухабы и ямы, перепрыгивая через лужи и грязь. Может быть, в этом и состояла моя главная ошибка. Я никогда не падал. И я разучился понимать тех, кто это делает каждодневно.
   — Не женись, Санька.
   — Ты в таком случае не уходи в монастырь. Молчишь? И правильно делаешь. Ведь все уже за нас двоих решено. — Санька резко встал и едва не опрокинул стул.
   Я глубоко вздохнул и поднялся вслед за ним.
   — Ну, в таком случае, я хочу тебе сделать подарок на свадьбу — свое авто.
   Я ожидал, что хоть теперь он возмутится или хотя бы сплюнет в сторону. Гордости у него не занимать. Но он вновь промолчал, потом внимательно посмотрел на меня и протянул руку.
   — Что ж, я весьма благодарен за подарок. Он мне и моей молодой жене будет весьма кстати.
   Не знаю, он говорил серьезно или попросту издевался над собой, но подарок принял. Он, тот самый Санька Шмырев, который когда-то отказался от кучи долларов за договорной матч. Который пошел работать простым учителем физкультуры имея за плечами опыт и школу сборной. Он покорно принимал подарок от человека, который, возможно, нарушил когда-то ход и его судьбы.
   Судьба ловко перемешала наши карты в игре. И сейчас вытягивала их вслепую. Где туз, а где шестерка уже нельзя было понять и сообразить.
   Что ж, сегодня я окончательно простился со своим прошлым. И решил больше не посещать кладбище, поскольку ни с кем не хотел случайно столкнуться. Получалось, что я иду на встречу с мертвыми, а встречаю живых. Чтобы вновь и вновь хоронить. Я устал от траура. Но все же, не забыл заглянуть в бюро ритуальных услуг и сделать заказ. Чтобы каждое утро на могилы Смирнова и Альки были доставлены свежие розы. От меня. Но об этом никто не должен знать. Кроме них.
   К вечеру я вернулся в свой монастырь. Не на машине, а на метро. Но это меня уже не тревожило. Вернулся слегка уставший, и от меня порядком пахло перегаром. Я сразу же заметил, как недовольно поморщилась Смирнова, но терпеливо сделала мне крепкий чай и бутерброды.
   — Я не знала, что у вас сегодня праздник, — буркнула она.
   — Просто встретился с товарищем детства. И тут же расстался. Но уже навсегда.
   Неожиданно Надежда Андреевна тепло улыбнулась и присела рядом со мной за обеденный стол.
   — Странно, точно так, ну слово в слово, всегда оправдывался мой муж. Встретился с другом и тут же расстался. Уже навсегда. И я смеялась, что он сразу же нашел три повода, чтобы выпить. Встреча, расставание и навсегда. Ну как за это ругать?
   — И вы не ругали?
   — Когда как. Скорее проводила воспитательные беседы.
   Я невольно поежился. Это еще хуже. Воспитательных бесед я бы не вынес.
   — Надеюсь, меня вы не будете воспитывать?
   — Вы не мой муж, вы — квартирант. Квартирантов не воспитывают, — она помолчала и тут же резко добавила. — Кстати, мне звонил Макс.
   Я удивленно взметнул брови вверх.
   — Он хотел бы с вами завтра встретиться. Он не смог дозвониться по тому номеру, какой вы оставили. Вы пойдете к нему?
   — А это нужно?
   — Вам, наверное, нет. А ради меня, конечно, не стоит.
   Все-таки она обладала уникальным даром. Ненавязчиво, словно невзначай, словно не по своей воле, внушить свою волю.
   — Извините, я конечно пойду, завтра.
   А сегодня я ушел в свою комнату, точнее в кабинет Смирнова, чтобы хорошенько выспаться. Мне это было необходимо и после встречи с Санькой, и перед встречей с Максом.
   Едва переступив порог кабинета, я сразу же заметил новую вещь. Вернее, вещь была старая, но видел ее я впервые. Это был старомодный проигрыватель, довольно громоздкий, он занимал половину письменного стола. Рядом были аккуратненько, в стопочку сложены пластинки.
   Я взял одну и повертел в руках. Чайковский. «Времена года».
   В комнату неслышно зашла Смирнова. И тихо покашляла.
   — Извините…
   Я обернулся.
   — Этот проигрыватель здесь всегда стоял. Раньше. Мой муж обожал классическую музыку. И не только потому, что он использовал ее как один из методов лечения пациентов. И не только, чтобы самому уснуть, он частенько страдал бессонницей. Для него это было… Ну, как бы выразиться… Одним из способов, способствовавших идеализации мира, его гармонии. Возможно, самый доступный способ. Он частенько говаривал, выйдешь за порог дома — везде крики и разрушения. Зайдешь в дом — тишина и гармония. К чему он так всегда стремился. И, наверное, лишь теперь достиг по-настоящему, — Смирнова не выдержала и всхлипнула, уткнув лицо в ладони.
   Я приблизился к ней и осторожно положил руку на ее плечо. Она подняла на меня потухшие глаза.
   — А вы любите классическую музыку?
   Я вспомнил, как заграницей ко мне приходили в гостиничный номер товарищи по команде. Послушать джаз. Я слыл знатоком джазовой музыки. Это возвышало меня в глазах других. Когда я, небрежно забросив ногу за ногу. В черных узких брючках и белой рубашке брал в руки воображаемый саксофон, включал свой супер дорогой Sony — и звучал джаз. И я легко и беспечно подыгрывал.
   — Там-там-та…
   Потом обязательно небрежно бросал пару тройку умных фраз о джазовой композиции и о том, кто ее исполняет. Даже сумел объяснить, почему Джо Завинул работал в стиле джаз-рока. И чем свинг отличается от рубато. Хотя сам не очень-то понимал. За меня говорили сфотографированные в памяти фразы. Положа руку на сердце, джаз я не любил и не понимал. Мне вообще было все равно, есть он или нет. Но джаз являлся одним из составляющих моего образа. Этакого эстета и гламурного мальчишки. И это давало еще одно право чувствовать себя выше других. Особенно когда я бросал заученными цитатами из истории джаза, вычитанными в основном из блестящих журналов для сплетников, которыми систематически снабжала меня Диана. А память, опять же, у меня была отличная. И ухватив одним глазом пару предложений, я запоминал их на всю жизнь, как фамилии и даты. Поэтому среди своих товарищей, довольно простых и не очень начитанных, я слыл интеллектуалом. Каким не был и в помине.
   — Классическую музыку? — машинально переспросил я у Смирновой. — Да, безусловно, люблю.
   Я бессовестно лгал. Но какая разница. Если я не любил джаз, хотя делал вид что балдею от него, почему я не могу полюбить классическую музыку, которую ни разу не слышал.
   — Но если вам мешает проигрыватель… Он столько занимает места… И не потому что мы совсем были бедными и не могли купить современный магнитофон. Просто нам это не приходило в голову. Если играет проигрыватель, зачем другая техника, правда? И причем тут современность. А Юра вообще утверждал, что пластинку ничто не сможет заменить. Что создается впервые, тому нет аналогов по значимости и качеству, говорил он. Ведь хлеб, например, ничем заменить так и не сумели. И молоко. Разве нет?
   Я пожал плечами. Я не задумывался над этим. Я просто быстро менял и одежду, и технику, и мебель на более дорогую и современную. Я всегда считал, что у меня должно быть все самое лучшее.
   — Так не уносить проигрыватель? — тихо спросила Смирнова. — Или он вам все же мешает?
   Если честно, меня он даже раздражал. Но я ответил то, что нужно было ответить.
   — Ну что вы, конечно пусть стоит.
   — Спасибо. Я так хочу, чтобы все оставалось, как при Юре. Это для меня много значит. Спокойной ночи.
   И она так же тихо и незаметно вышла, как и зашла.
   А я долго ворочался с боку на бок. Наконец не выдержал. Встал и приблизился к проигрывателю. Что там говорила Смирнова? Кажется, музыкой лечат бессонницу. Джазом бы я уж точно ничего не вылечил.
   Я вытащил наугад пластинку. И поставил ее. Чайковский. «Времена года». Какое сейчас время года? Уже не зима, и еще не весна. Промежуток. Безвременье. В котором я вынужден жить.
   Не знаю как на счет гармонии и идеализации всего мира, но эта музыка действительно меня успокоила. И я благополучно уснул крепким сном. Понятия не имею, насколько Смирнов разбирался в музыке, но психиатром был неплохим.
 
   Мое пробуждение благополучным назвать было нельзя. Я проснулся от резкого звонка в дверь. Посмотрел на часы и сгоряча сплюнул. Ну что за навязчивая идея так рано звонить и приходить! Хотя я привык вставать ни свет, ни заря на тренировки, сейчас смирился с другим положением и мечтал выспаться за долгие годы. Но, похоже, мне этого упрямо сделать не давали.
   Я набросил на плечи старый потертый халат Смирнова и выглянул за дверь комнаты. В коридоре стояла Надежда Андреевна с уже знакомой мне газетой в руках. Первый раз слышал, чтобы на дом приносили рекламки, словно срочные телеграммы.
   — Извините, вас, кажется, разбудили? — виновато спросила Смирнова.
   Это еще мягко сказано. Меня разбудили нагло и главное бессмысленно.
   — Вижу, вам доставили на дом нечто суперценное? — я кивнул на газету.
   Смирнова скрутила ее вчетверо и выбросила в мусорное ведро.
   — В таком случае, я не понимаю.
   — Я вас забыла предупредить…Есть у нас в районе такой чудак. Старичок-пенсионер, полуслепой. Правда, его никто не видел. Но все знают. Каждое утро он доставляет нам рекламные газеты. Он подходит к метро, берет их целую стопку, и на тележке развозит по квартирам. Его сопровождает собака.
   — Он что… — я покрутил пальцем у виска.
   Смирнова укоряюще улыбнулась.
   — Не думаю. Просто человек всю жизнь работал, а когда вышел на пенсию вдруг понял, что никому в этом мире не нужен. Абсолютно никому. И чтобы люди не напрягались, не хватали газеты у метро, он посчитал, что будет благородно с его стороны приносить их на дом. С самого утра. Чтобы все спокойно за завтраком почитали. Раньше у каждого человека утро начиналось с чашечки чая, бутерброда и газеты. Сейчас никто не выписывает прессу. И потому этот старик в некотором роде возрождает забытые традиции. К тому же он наконец-то нашел для себя работу. И понял, что делает доброе дело.
   — Это он так думает.
   — Не скажите. Никто ведь не знает, что прочитает в подобной газете. Вполне возможно, что кому-нибудь информация и пригодится. Как ни странно, все привыкли к этим утренним звонкам, они стали в некотором роде ритуалом. И люди не сердятся.
   Я сердито сдвинул брови. Похоже, в этом доме мне выспаться по утрам так и не удастся.
   — А вас это беспокоит? — испуганно спросила Смирнова. — Если хотите, я постараюсь устроить так, чтобы в нашу квартиру он…
   — Нет, что вы! — поспешно перебил я ее. — Кто рано встает, тому Бог дает, разве не так?
   Хотя я думал иначе. Но диктовать свои правила было неправильно. В чужой монастырь со своим уставом не лезут. Особенно если в этом монастыре успел порядком наследить.
   Я прямиком направился в ванную, но, едва намылив лицо кремом для бритья, тут же передумал и промыл тщательно лицо. Нет, лучше идти со щетиной. Не хватало, чтобы не в меру проницательному Максу еще раз показалась знакомым моя физиономия.
   Смирнова ждала меня в комнате, через ее руку был переброшен мой дорогой костюм.
   — Он был грязный, — она говорила поспешно, словно оправдываясь, — И это не удивительно, на улице такая погода! Но я его аккуратно вычистила.
   Я некоторое время задумчиво разглядывал костюм. Нет, в нем идти к Максу не менее опасно. В конце концов, у него обо мне сложится другое впечатление. И увидев этакого модника, денди или еще черт знает что, он запросто сможет меня в этом виде опознать. Но одежды у меня больше не было. По глупости я весь сэконд-хэнд оставил в своей квартире.
   — Не сердитесь, пожалуйста! — умоляюще попросила Смирнова. — Я конечно без вашего разрешения. Это видимо неприлично брать без спроса чужие вещи… Но он должен был обсохнуть. И честное, честное слово я не прикасалась к вашим карманам. Так подумать про меня… Вы меня совсем не знаете… Совсем… Я даже без спросу у Юры ничего не трогала…
   — Что вы, Надежда Андреевна, что вы, — я легонько прикоснулся к ее плечу. — У меня и мысли такой не было… Я совсем о другом задумался. Просто… Понимаете, это единственный мой костюм, а на улице, как вы сами сказали, такая погода!
   Смирнова облегченно вздохнула и улыбнулась.
   — Конечно, как мне самой это не пришло в голову. И хотя перед Максом было бы правильнее предстать в дорогом костюме, сделанном из чистой английской шерсти. Мы поступим обратно логике. Он так всегда кичится своим ухоженным видом! Просто отталкивающе кичится! Не стоит уподобляться ему. Так всегда поступал Юра.
   Положа руку на сердце, мне не нравилось, как поступал Юра. Я бы с удовольствием вырядился в самое лучшее ради Макса, чтобы разговаривать с ним на равных. Но у меня не было другого выхода.
   — Выход есть! — торжественно заявила Смирнова и, приблизившись к двухстворчатому платяному шкафу, широко распахнула его двери. Нежно поцеловала одежду своего мужа, словно благословляя ее на служение новому человеку.
   Через пятнадцать минут на меня из зеркала смотрело настоящее пугало. Так даже в сэконд-хэнде нельзя было нарядиться. Там всегда можно было выбрать нечто современное, хоть и поношенное.
   Эта одежда была настолько старомодна, что я даже предположить не мог, что в таком виде можно еще появляться на улице. Недаром за пределами дома Смирнов не находил гармонии. Еще бы! В таком зеленом фетровом котелке, в таком укороченном черно-сером драповом пальто в катышках! В таких стоптанных скривленных ботинках! Ко всему прочему, Смирнов был ниже меня ростом и брюки в елочку едва доставали до косточек на моих ногах. Что окончательно завершало образ, ну если не клоуна, не бомжа, то городского сумасшедшего точно. Это в таком виде я должен предстать перед Максом, этим красавчиком, утонченным эстетом! Коим совсем недавно являлся и я. Что меня добивало окончательно.