Сазанович Елена Ивановна. Всё хоккей

   Мне очень хотелось увидеть ее. Я часто ловил себя на мысли, что как мальчишка шарю глазами по многолюдным проспектам, паркам и магазинам. Словно судьба мне вот так, запросто, в этом сумасшедшем мегаполисе подарит мне случайную встречу с девушкой.
   Вместо этого судьба мне подкинула все же случайный подарок. Которому я не очень обрадовался.
 
    МАКС
   Как-то, утром, спеша на тренировку я забежал в первую попавшуюся забегаловку за сигаретами. Было очень рано даже для любителей выпить. И все же один стоял за стойкой в окружении пустых бутылок пива. И я его узнал. Хотя не должен был. И хотя узнать его было невозможно. Но я узнал его, скорее, по желтому пальто и белому шарфу, печально свисающему из-под воротника. И пальто с трудом можно было назвать уже желтым, и шарф забыл, когда он был белым. И это лицо давно не смотрело на себя в зеркало. Иначе бы все на свете зеркала были разбиты.
   Я подошел к столику и стал напротив него.
   Он поднял на меня мутные, отекшие глаза. И почесал небритый красный подбородок.
   — А, это ты, — просипел он.
   — Привет, Макс.
   — Какого черта? Впрочем, — он махнул рукой. — Не все ли равно — с кем пить. Если хочешь напиться, лучше это сделать с врагами. Им можно и все высказать, и морду набить. С друзьями напиваться опасно.
   — Я тебе не враг, Макс.
   — Ты враг всему человечеству, — он сделал большой глоток пива, и на его глазах выступили слезы. — К этому человечеству принадлежу и я.
   — Я думал, ты выше человечества.
   — Я тоже так думал! — он стукнул кулаком по столу. И пустые бутылки задребезжали. — Черт побери! И так должно было быть. Но все ты! Ты! Какого черта вас вообще земля носит! Игроков в справедливость! Нет, ее, слышишь, игрок, нет! Играть не во что! Шайба в пустые ворота! Надо учиться ходить по земле! И смотреть под ноги, а не в небо! А вы и в небо хотите глазеть, и землю топтать! Не получиться! Рано или поздно свернете себя шею, черт тебя возьми!
   — Слишком часто черта упоминаешь, Макс.
   — А кого мне упоминать прикажешь. Тебя, что ли, хоккеист! Или Бога, если он позволил уничтожить величайшее открытие века!
   — Не ты его сделал, Макс!
   — И не ты, хоккеист! Какое ты имел право?!
   — Это было право ученого Смирнова. Он оставил завещание. И он боялся таких, как ты. Ведь ты сейчас плачешь не о человечестве, не о великом открытии и великом ученом. Все проще, ты плачешь только о себе. Одно хорошо, ты научился плакать. Еще не все потеряно.
   Из опухших глаз Макса брызнули слезы.
   — Да, да, да! Тысячу раз да! Ты, только ты загубил мою жизнь! Ты уничтожил меня! Вначале Смирнова, а потом меня! Ты знаешь, кем, кем я мог быть!
   — Макс, опомнись! За Смирнова каюсь, но ты… При чем здесь ты! Ведь тебе было на руку, что Смирнов погиб. Ты же хотел украсть то, чему он посвятил целую жизнь. Кем ты хотел стать? Опомнись! Гениями не становятся, ими рождаются!
   — Может быть, — Макс скривился. — А может и нет. А политиками становятся или рождаются? А врачами, музыкантами, миллионерами? И ты, положа руку на сердца, скажешь, что к власти в политике и в искусстве приходят честным путем, только потому, что таковыми рождаются?
   — Наука — это другое, — неуверенно ответил я.
   Макс мою неуверенность заметил.
   — Это одно и то же. Это тоже часть мира, в котором правят не те, кто гением родился, а те, кто сумел гением стать. В любом деле. Смирнов… Он был слабак. Не умер, сам бы съел свои рукописи. Тоже любил играть в справедливость. И что от этой справедливости мир выиграл, ну что? — Макс приблизил ко мне свое небритое лицо и задышал перегаром, — что Смирнов так и умрет в безызвестности, а кто-то обязательно откроет то, что он уже открыл, вот так.
   — Мир еще не готов к подобному открытию, — еще более неуверенно заметил я.
   — А к чему был готов мир? К атомной бомбе? К картинам Гойи? К теории Дарвина? К пересадке сердца? Или ко всеобщей свободе?… Ничего, проглотили! И атомную бомбу, и Гойю, и свободу! Знаешь, всем, по большому счету, плевать на этот мир. Главное — я в этом мире, а не то, что с этим миром будет. Особенно когда не будет меня.
   Макс пьянел на глазах, его слова становились бессвязны, жесты неловки. Но он упорно продолжал пить.
   — Макс, остановись, — дружелюбно, насколько это возможно сказал я, и даже прикоснулся к его плечу. — Ты ведь всегда такой был сильный.
   — А ты, ты откуда знаешь? А ты знаешь, что такое утром вставать и… И просто идти на работу! А потом еще и эта частная практика!.. Плевать я хотел на этих чокнутых пациентов! Да они и не чокнутые! Разбалованные дамочки лишь от скуки приходят на прием, да еще за это платят бешеные бабки! Им, видите ли, тоскливо! Тем, кому по-настоящему тоскливо, пьют самогон, а не виски, ездят в метро, а не в лимузинах, живут не в особняках, а в хрущевках, и считают последние копейки! Но они ко мне не приходят! Им нечем платить! Им платит жизнь! По полному счету! Если по-честному, то сегодня ни одного здравомыслящего человека на земле не осталось. Нужно лечить всех, абсолютно всех! А для этого психиатры не нужны! Достаточно одного психа, который к черту взорвет этот чокнутый мир или спасет. Но я не думаю… Нет, не думаю…
   Он помотал головой и вновь заплакал.
   — Думаю… Все будет по-прежнему. И психическое отклонение станет нормой. А норма отклонением. И мы должны будем лечить нормальных людей. Но нас этому не учили…
   — А я думаю, как ни странно, все у тебя наладится, Макс. Просто тебе нужно забыть эту идею фикс. Она тебя губит. Ты хотел стать великим за счет другого. Это неправильно.
   — Может и нет! Но я жил этим, жил! А теперь, чем мне жить!
   — Всегда найдется чем! Ты уже научился плакать. И тебе нужно просто забыть.
   Макс неожиданно расхохотался. Он хохотал и по его небритым щекам текли слезы. Жуткое зрелище.
   — Ха-ха-ха! Забыть! А как! Как! Мир еще не придумал такой аппарат по уничтожению выборочной памяти! Ты разве об этом не знал, хоккеист?!
   — Знал. И все помню. И книжку твою помню, ведь ее ты тоже украл у Смирнова. Ты за все платишь. Макс. Значит, все еще у тебя может быть. Я тоже платил.
   — Ты — идеалист, хоккеист! Чистой воды! Платят те, у кого есть хоть грамм совести. А у кого есть ее хоть грамм — не имеют будущего. Я это тебе заявляю. Потому что знаю. Поэтому… Знаешь. Пошло все к черту, и мое прошлое, и мое будущее, и этот чокнутый мир. И грамм совести я легко променяю на грамм спирта. Лучше я все пропью. И прошлое, и будущее, и весь мир.
   Макс еле держался на ногах, он вот-вот мог упасть и я его на всякий случай подхватил под руки.
   — Идем, Макс, я отвезу тебя домой.
   — Домой? А где он, мой дом?
   Я потащил его к выходу, и в дверях столкнулся с весьма сомнительными посетителями. От них сильно несло перегаром, а их лица мало чем отличались от лица Макса. Они бросились к Максу в объятия.
   — Друг! Друг! Идем! — они буквально вытащили его из моих рук.
   — Извините, но он не может пойти с вами, — я сделал суровое лицо.
   — Да пошел ты! — Макс махнул на меня рукой. — Отвяжись! Ты мой враг, а они…
   — Макс, так на чем ты вчера остановился? Значит, если я не буду помнить что-то, а что-то буду, что захочу, то чего это будет? — спросил друг Макса, подобострастно заглядывая ему в лицо.
   — И зачем такое изобретать? Я и так по утрам ничего, ничегошеньки не помню! Напился и забыл! Может не аппарат нужно изобретать, а пить побольше? — спросил второй,
   — Все может быть! — прохрипел Макс. — Но я вам сегодня прочитаю новую лекцию… О чокнутом мире. (Макс обернулся ко мне.) А ты иди, хоккеист, иди. Я сам с собой разберусь. А, если нет… Никто мне не поможет. Может, только они, — и он кивнул на своих дружков, которые еле держались на ногах. На земле, как и Макс. — Кстати, хоккеист, у тебя нет случайно зеркала, что-то давно не видел своей рожи.
   — Увы, — я развел руками, — но посмотреть стоит. Хотя… Хотя еще рано.
   Этим же вечером я напился, как Макс. Только один. Я пил один, плакал один и жалел Макса один. Словно его похоронил. А утром, с больной головой подумал, а может быть все не так плохо? И не поминки я вчера устроил по Максу? А день его второго рождения? Черт его знает!
 
    НАДЕЖДА АНДРЕЕВНА
   Надежду Андреевну я не видел давно. Не потому что забыл про нее. Мне хотелось, чтобы она забыла. Успокоилась и, как и я, как то нашла в себе силы начать снова жить.
   Но после разговора с Максом я решил, что время пришло. И нужно непременно повидать Смирнову, чтобы и в истории с ней поставить точку.
   Соседи сказали, что она живет на даче. Был конец октября. Бабье лето в этом году было позднее. И я решил, что вылазка на природу будет и мне полезна. К тому же не терпелось узнать, как выглядит дача в окончательном завершении. А то, что ее уже построили, я был уверен на все сто.
   Но мой оптимизм оказался излишним.
   Едва я открыл ворота и увидел своего старого знакомого рабочего по кличке Золотой зуб, то окончательно понял, что дачи быстро не строятся. Он тащил на своих широченных плечах какие-то доски, и его зуб весело поблескивал в лучах золотого солнца.
   По аккуратной дорожке, уложенной красным гравием, я смело пошел ему навстречу. Мне не терпелось ему объяснить, по-мужски объяснить, если женщина одинока, это не значит, что строить можно вечно. И вечно тянуть деньги.
   По бокам дорожки росли астры, и я одну сорвал. Для Надежды Андреевны. Мой поступок не остался незамеченным.
   — Эй ты! — Зуб агрессивно стал на меня наступать. — Чего цветы воруешь!
   — А тебе какое дело? — огрызнулся я. — Позови лучше хозяйку.
   Зуб прищурился и наконец-то узнал меня. И присвистнул.
   — А, это ты пацан! Давно не заглядывал!
   — К сожалению. Иначе бы это безобразие так долго не продолжалось!
   — Ты чё, какое безобразие! Тебе какое дело, ты, рожа! — он принял соответствующую стойку, выставив плечо вперед.
   Я было собирался ему ответить, сжал кулаки, но услышал знакомый голос.
   — Виталий! Как я вам рада! — Надежда Андреевна легко сбежала с крыльца и подбежала ко мне.
   Я протянул ей астру.
   — Вас не узнать.
   Ее действительно было не узнать. Нет, она не превратилась вновь в Диану. Просто она очень помолодела, посвежела. В спортивном костюме и кроссовках, с лохматой стрижкой и румянцем на щеках она выглядела прекрасно.
   — Вы так давно не появлялись, — улыбнулась она.
   Вообще передо мной стояла совсем другая женщина. Милая, приветливая, обаятельная и какая-то очень по-женски трогательная. И я подумал, что теперь, именно теперь в нее можно влюбиться. Раньше я более чем в этом сомневался и даже мысленно сочувствовал Смирнову. Он прожил с серой мышкой, тенью. А сейчас… Она была очень яркой, не косметикой, не вульгарным нарядом. Она просто светилась изнутри. И я очень был за нее рад. А может, просто во всем виновата природа? Но я вновь ошибся. Природа может многое, но не все. На все способна любовь.
   — А я, Виталий, вышла замуж, — она вновь как-то умиротворенно улыбнулась.
   — Я очень за вас рад. Искренне рад. Вы имеете право на счастье.
   — Я очень была счастлива с Юрой. Но… Он давил на меня. Он хотел видеть меня такой, какой я была. Я больше жила с ученым. А теперь… Теперь я просто счастлива. Я живу с человеком.
   — Я уверен, он вас достоин. Вы так похорошели. Только достойный человек способен перевернуть и внешность, и сознание, и даже возвратить молодость.
   — Я сейчас вас познакомлю. — Надежда Андреевна обернулась и громко позвала мужа, — Юра! Юра!
   Я вздрогнул. Мне на секунду показалось, что в жизни возможно все. Раз в смерти возможно, то почему бы и нет? И сейчас, вон из того дерева покажется лысый человек в очках и с тросточкой и я протяну ему руку. И все остальное мне покажется всего лишь кошмарным сном. Или чудом, которое непременно в жизни возможно.
   — Вы вспомнили Юру? — мягкий голос Надежды Андреевны тихонько подкрался к моим мыслям и разгадал их. — Мне тоже было приятно, что моего нового мужа зовут Юра. Вы знаете, я однолюбка. И имя… Многое сыграло в моем решении. Юра! — вновь крикнула она. — Он, наверное, в беседке.
   Мы пошли по выложенной камешками дорожке прямиком к белоснежной беседке. Мимо молодых деревцев, На которые еще робко, с непривычки приседали воробьи и тут же испуганно взлетали. Мимо желтеющей травы, в которой затерялись васильки и ромашки.
   Он, наверное, работает, подумал я про себя. Может быть, не только имя совпало. И профессия, хотя бы приблизительно, и внешность, хотя бы приблизительно, и характер, хотя бы приблизительно. Уж на это судьба точно способна. И много чуда здесь не понадобиться.
   Мы вошли в беседку, которая по-прежнему была безвкусно оборудована, помнится, в стиле Макса. Здесь на бархатном стуле восседал Золотой зуб. И улыбался. Если можно представить себе улыбающегося бегемота на троне, или крокодила, то он был передо мной. И я застыл на месте, глядя на сверкающий в солнечных лучах зуб.
   — Это мой муж — Юра, — Надежда Андреевна так мягко так нежно улыбалась этому бегемоту, а мне по-прежнему так хотелось ему врезать.
   Бегемот потянул мне свою лапу. Мне ничего не оставалось, как ее пожать. Я у него был в гостях.
   — А как же Тамарка? — вдруг неожиданно вырвалось у меня.
   Странно, бывает, что какие-то мелочи, которые ты, казалось, позабыл, навеки врезаются в память. И я даже вспомнил имя жены Бегемота, и все, что о ней говорил тот.
   — Извините, не хотел, — я повернулся к Смирновой.
   — Ничего страшного, — так же мягко улыбнулась она. Так же умиротворительно до сонливости.
   — Да сбежала от меня эта бабенка, — Золотой зуб вздохнул так, как могут вздыхать бегемоты. — Леший с ней. Вот Надюшка, это да!
   И Золотой зуб умудрился ущипнуть Смирнову за бедро. И та в ответ только счастливо потупила глазки. «Черт бы их побрал!» — ругнулся я про себя. Мне-то какое дело! И я, сославшись на деловую встречу, поспешил откланяться. И дал слово, что моей ноги больше не будет здесь. Не хочу даже думать, как спит на розовых перинах это мурло и нежится в белоснежной ванне с пеной. И восседает на троне в белоснежной беседке. Бедный Смирнов! Он бы такого не пережил точно.
   Едва я вышел за ворота, и успел лишь вдохнуть сосновый свежий воздух, меня нагнала Надежда Андреевна.
   — Виталий, погодите, — она протянула мне ярко красный пакет.
   — Что это? — нахмурился я.
   — Это Юра вам передал. Он сам такие малосольные огурчики делает, пальчики оближите, честное слово! А еще… Еще тут водка, это тоже Юра делает, на березовом соке и листьях малины. Замечательное сочетание. Пожалуйста, возьмите. И еще котлеты… Помните? Это уже от меня. Спасибо вам за все…
   За что? За то, что я убил ее мужа. И она теперь может наслаждаться любовью с этим мордоворотом? Ну и сюрпризы подкидывает жизнь. Мне было легче представить воскресшего Смирнова, нежели Золотого зуба в роли ее мужи.
   Надежда Андреевна умоляюще смотрела на меня. Она была такой трогательной в этом спортивном костюме, и такой счастливой. И я не мог отказать.
   — Спасибо.
   — Вы меня осуждаете?
   — Осуждаю? — я искренне удивился. И вдруг подумал, что давно уже разучился осуждать. — Нет, я просто не понимаю.
   — Я и сама не понимаю. Но я счастлива. Разве этого мало, чтобы меня оправдать?
   — Кому оправдать? Зачем? Не перед кем не нужно оправдываться, Надежда Андреевна. За счастье не оправдываются. Его всегда так не хватает. Нужно только благодарить за него.
   Я прикоснулся губами к ее руке. Она взъерошила мои погустевшие волосы.
   — Я никогда не забуду Юру. Вы ведь больше других понимаете, что забывать нельзя? Ничего нельзя забывать. И только память нам позволяет идти дальше. Я хочу идти, Виталий, я не хочу стоять на месте. И вы идите, обязательно, все время идите. И спотыкаясь, и падая, и ошибаясь, и хромая. Может в этом беспрерывном движении и есть жизнь. Разве в тот год мы с вами жили?
   — Не думаю, — я отрицательно покачал головой.
   — Я жила только памятью, вы — только раскаянием. Мы теперь отдохнули. Возможно, и я ошибаюсь. Но вновь нужно идти.
   — Я пойду, Надежда Андреевна. Пойду, — я помахал ей рукой на прощанье и скрылся в лесу.
   Я уже ничего не понимал в жизни. Но главное, не хотел понимать. Я хотел оперировать фактами. Разве счастье обязательно то, которое мы себе когда-то вообразили? Вряд ли. Оно может явиться к нам в любом виде. И, возможно, в самом неприглядном. Но если мы счастливы. Что еще имеет значение? А еще мне почему-то показалось, что Смирнов, если и видит их рядом, то не обижается, ну ни капельки. И почему я так подумал?
 
    ЛЕХА ВЕТРЯКОВ И ДИАНА
   О них я слышал постоянно. Их лица, мелькающие попеременно, появлялись то в глянцевых журналах, то перебегали из сериала в сериал.
   Леха тогда же бросил хоккей. Но по другим причинам. И я подумал, как много в жизни значит женщина. Леха в принципе был неплохим парнем. Но стал парнем Дианы. И если у него были задатки к глупостям и к глупостям красивой жизни, то Диана (надо отдать ей должное) их профессионально и талантливо раскрыла. При чем все сразу.
   И Леха из хоккея гармонично перешел в шоу-бизнес. Впрочем, я уже сомневался, не является ли сегодня шоу-бизнесом и спорт, и искусство, и даже наука.
   Прав был Макс, чокнутый мир. Чокнутый мир, превратившийся в шоу-бизнес. И мне приходилось жить в этом мире, и смириться с ним, как и многим миллионам на всей нашей планете. И тоже стать чокнутым, чтобы не дожидаться очереди у психиатра. А очередь к психиатру все уменьшается и уменьшается. Опять же тысячу раз был прав Макс. Отклонение от нормы становится нормой, и психиатры в сегодняшнем виде уже не нужны.
   Лехе и Диане они не нужны были точно. Они жили в шоу-бизнесе, в мире рекламы. И ужасно были счастливы, и удивительно подходили друг другу. И вид излучал гармонию, умиротворение и полную любовь к этому миру, когда они без конца мелькали в роликах про мебель и шампуни от перхоти, когда без конца обсуждали шмотки от парижских кутюрье, когда сладострастно вздыхали, глядя друг на друга, рекламируя любовь. Боже, как давно и любовь стала рекламой? Впрочем, я в этом им верил.
   Они настолько подходили друг другу, что не верить им было невозможно. Горе от ума им не грозило. А счастье этого безумного мира они сумели понять. И принять. Они нужны были сегодняшней жизни, и она распахивала перед ними объятия. И я вдруг понял, как легко быть сегодня счастливым. Просто нужно ни о чем не думать. И просто принимать все, что есть. И даже чего может никогда и не быть.
 
    МАСЛОВ
   О Маслове я ничего не хотел знать. Скорее всего, боялся. Этот человек принимал муки совести на моих глазах. Медленно, осторожно, как принимают лекарство, которое может и не спасти, а совсем наоборот. Этого я и боялся. Я боялся, что опять приму на свой счет и его смерть. И я ничего не хотел знать о профессоре. Возможно, еще и потому не звонил Тоне, хотя прекрасно понял из пьяного монолога Макса, что Тони в его жизни нет. Впрочем, наверное, и не было.
   Но судьба мне подарила встречу с ним. Нет, не с ним. С ним мы уже все сказали друг другу. Я просто узнал о нем, но мне почему-то казалось, что мы просто продолжили наш диалог.
   Наша команда проходила медкомиссию. Медсестра, делающая вид, что она строгая и замужняя, измеряла мне давление. И рука непременно всегда ложилась так, что я видел обручальное кольцо. И только когда она выполнила свой профессиональный долг и удостоверилась, что с моим давлением все в порядке, мы улыбнулись друг другу.
   — Здравствуйте, Зоя.
   — Здрасьте, — она вновь вроде бы просто так, от неловкости сложила ручки под подбородок так, что кольцо не заметил бы даже слепой.
   — Вы ушли с клиники?
   — И не только я, — она продолжала глупо улыбаться.
   Она по-прежнему как ребенок радовалась своему замужеству. И я решил ей сделать приятное.
 
   — Вы вышли замуж? — я сочинил удивление.
   — Ах да, это, — она покраснела и спрятала руку. — Странно, что вы заметили. Колечко такое маленькое, простенькое, незаметное, а все замечают почему-то. Почему люди такие любопытные.
   — И впрямь, почему? — я улыбнулся еще шире. Мне всегда нравилась эта девушка. — Вот почему вы ушли из клиники, где столько платили, и вообще, вы сами говорили — престиж.
   — А мне здесь очень даже нравится. И вообще все для меня уже не имеет значение, — и она вновь случайно правой рукой, прямо перед моим носом, стала ощупывать стетоскоп, словно проверяла его на прочность. Может она проверяла на прочность мое любопытство? Оно было прочно.
   — А сами говорили, что Маслов вас так ценил.
   — Конечно, ценил, я же настоящий профессионал, — она вздернула носик, и мы расхохотались. — Но даже профессионалы, такие, как я уходят, когда уходят гении. Не за ними, но просто уходят. Потому что разваливается все.
   — Уходят? — мое сердце упало, и я похолодел. Интересно, если бы она теперь померила мне давление.
   — А вы ничего не знали? Ничего себе! — она была очень довольна. Она обожала сообщать новости первой. Хотя это уже была не первая новость дня. — Он ушел.
   — Вообще? — мое сердце напоминало мячик, и мне так хотелось его словить.
   — Конечно! И это было неожиданностью для всех! Такой умница, гений, просто гений, взял, все бросил и ушел из клиники!
   Я облегченно вздохнул. Просто ушел. Ведь необязательно чтобы люди уходили навсегда. Иногда они просто уходят.
   — А вы что подумали? Ну, у вас и фантазия, честное слово! Измерить давление? Нет? А волокардин? Тоже нет? Тогда слушайте, — Тонечкины щечки еще больше разрумянились, и она даже забыла повертеть колечком перед моим носом. Я ей был уже не интересен. Ей было интересно мое отношение к новостям. — Так вот! Не помню когда это случилось, по-моему, буквально через месяц после того как мы встретились.
   Время, когда мы разговаривали с профессором, подумал я.
   — К нему пришла эта женщина. Ну, такая маленькая, хрупкая, кажется, дотронуться до нее — и рассыплется. Маленькие ручки, маленькое личико, маленькое платьице. Мне лично такие… Но дело вкуса… Но знаете, по секрету скажу, мне кажется он был влюблен в нее по уши. Он когда-то сделал операцию ее сыну. А тот взял и угодил в тюрьму.
   — Сыну? — я был удивлен. Я уверен был, что это была статуэтка по имени Галя. — А сын что, взрослый?
   — Еще какой! Чтобы совершать преступления. Не все ли равно: взрослые, старые, маленькие, большие, уродливые, красавчики, женщины или мужчины. Их называют одним словом — преступники.
   — Ну да, — я был озадачен. Меня этот разговор начинал смущать. — Эту женщину звали Галей?
   — Вот! И вы ее знаете! Еще бы! Она многим голову вскружила! И Маслову тоже. А сын — преступник. Маслов спас ему жизнь, а он, негодный мальчишка, чуть ли не отправил на тот свет другого!
   Ну, конечно, эта миниатюра мне напомнила мою мать. Столько элегантности, мягкости и интеллигентной чопорности. И главное — такое изящное умение выглядеть гораздо моложе своих лет. Мне тоже понравилась Галя. И Маслова я понимал. Но и Зою понимал тоже. Вряд ли она достигнет такого совершенства. Но я искренне радовался, что она замужем.
   — И что? Зоенька? Ради этого стоит бросать все, все, понимаете?
   — Нет, не понимаю, — она искренне, как маленький розовощекий ребенок ответила. — Не понимаю. Но разве можно понять людей? А если гений… Их и не нужно даже пытаться понимать. Нужно просто их принимать. В общем, это нужно.
   — Что нужно?
   — Он бросил все, он сказал, что у него дрожат руки, когда он делает операции, что он уже не способен. Я конечно сомневаюсь. Он сказал, что у него дрожат ноги, но с этим можно справиться, хотя я тоже сомневаюсь. Еще он сказал, что у него дрожит голос. Но голос тут при чем? Но, может, я не понимаю. Он как-то сказал, даже если бы у него дрожал только голос, он бы бросил заниматься хирургией. Представляете, голос! Словно певец! Он сказал, что у хирурга ничего не должно дрожать. Хирург должен быть камень.
   — Может, он прав?
   — Откуда я знаю, в чем правы гении? Во всяком случае, он все бросил, клинику, нас. И ушел. Знаете куда?
   — Нет.
   — Вот видите, вы не поэт. Поэт бы догадался. Так нам Маслов на прощанье сказал. Догадываются лишь поэты. Что он имел виду? Ну, ладно. Он ушел работать врачом в тюрьму. Вот так. Он свою жизнь хочет провести за решеткой. Конечно, за решеткой другие. Но иногда мне кажется — не все ли равно кто? И разве мы можем увидеть кто? Если есть решетка? И с какой ты ее стороны? Разве это имеет значение. Но он так решил.
   Пока мы разговаривали, нас долго не тревожили. Из тактичности. Встретились давние знакомые. Но время шло. И в кабинет буквально впихнули следующего игрока из команды. Он смущенно озирался и тупил глаза. И ни разу на нас не посмотрел. Он решил, как и все остальные, у нас очень серьезный разговор. Впрочем, он был прав. Серьезный разговор состоялся.
   — Ну, иди, — я слегка пихнул его в спину. — Да, кстати, и не пялься на эту девушку, вижу, уже глазки горят (его глазки по-прежнему ни разу так и не были подняты выше пола.) Она замужем! Так что смотри!
   И я пригрозил ему кулаком. Я хотел сделать Зое приятное.
   Она оценила. Вновь покраснела. И тут же навязчиво и гордо вытащила правую руку вперед, словно пыталась прощупать пульс у нового пациента.
   Я вышел из медпункта и посмотрел на дверь, огороженную решеткой, которая за мной захлопнулась. И вдруг подумал. И впрямь, что мы можем понять. По какую мы сторону. Их две. Всего две. Но если нас что-то разделяет, стена, решетка, стекло. Где мы? Там где те, кто думает, что он счастлив, или наоборот?
    И СНОВА ТОНЯ
   А потом был зимний вечер. Предновогодний вечер. Я решил отпраздновать его один. Как всегда. С недавних пор. И вышел на улицу. И поехал на метро.