Сазанович Елена Ивановна. Всё хоккей

   — Ну, пока, Витя, возможно, еще увидимся. И спасибо. Ты мне многое прояснил.
   — Многое? — он сощурился и потер ладонь об ладонь. — А может, ты не все понял? Может, я тоже хочу найти виноватого? Может, мне тоже было бы от этого легче? И может, вовсе и не Женька была за рулем?
   Он, похоже, умнее и хитрее, чем я думал. И он был мне очень симпатичен. И чтобы не подвигнуть его на подвиги, я уверенно заявил:
   — Женя, Женя. Я в этом уверен. Следствие доказало.
   Видимо, я ему был симпатичен не меньше.
   — Ты хороший парень, очкарик. Хоть много темнишь, я это сразу скумекал. Но мне твоя темнота по вкусу. Есть шанс душонку свою успокоить и кого-нибудь таки пристрелить. Кстати, через недельку соревнования, может, приползешь? Приятно будет думать, что ты на трибуне. А я непременно выиграю.
   — Я не уверен, что приползу. Но уверен, что выиграешь, Витя, — я протянул руку. Он в ответ крепко ее пожал. Тут же глубоко вдохнул запах машинной гари.
   — Здорово все-таки, когда скорость. И умереть не страшно. В скорости умирать не страшно, запомни, очкарик, смерти боятся те, кто в замедленном движении, им есть время думать. Нам — нету. И Женьке не было страшно. Я в этом уверен. Но тебе не понять. Сразу видно, что спорта ты в жизни не нюхал. И я тебя оттого жалею. Так и помрешь на подушках и простынях. А я… Если бы подушки и простыни, я бы сразу же повесился, или отравился. Нет! Лучше застрелился! Пуля тоже имеет скорость, — он шутливо приложил к виску воображаемый пистолет. И покачнулся на месте…
 
   Он не повесился, не отравился, и не застрелился. Уже позднее, случайно я узнал (из рекламной газеты, которую подбрасывал под дверь полуслепой старик по утрам), что он, тяжело раненный, лежит в реанимации. Сорвался на финише, когда пришел первым. И как обещал — победил. И его победа застыла с ним навсегда в стерильных простынях и подушках. Приговор врачей был непоколебим. Неподвижность. Неподвижность для человека, который обожал скорость и жил в скорости. Или быстрее ее. Но как оказалось, можно жить и так. Отсчитывая секунды и перелистывая дни. Можно жить и без скорости. Не гоняя по бесконечным дорогам, а лежа на простынях и подушках. И даже с подобной жизнью согласиться.
   Витька согласился. Я в этом его не упрекал. Ведь жизнь в скорости или в покое, в бешеной скорости или в бешеном покое остается во времени одна и та же. И течет для всех одинаково. И отсчет у всех один. У жизни — одна скорость. Не зависимая от наших желаний и капризов. От нашего благородства или подлостей. И никто не способен ее изменить.
   Однажды я навестил Витьку. Он нехотя со мной разговаривал, что понятно. Доказывал, что малодушен, и должен тысячу раз умереть.
   — Малодушие — это когда умереть по собственной воле, — перечил я ему. — Это самое простое. А найти силы и мужество жить… Это не сравнится ни с каким спортом, Витя. И ни с какой победой. Возможно, у тебя спорт только начинается. И победа еще далеко впереди. Но она обязательно будет. Если ты захочешь жить.
   — Я захочу. А знаешь, ты мне сразу понравился, очкарик. Может быть, потому что я совсем другой. И никогда не мог жить вот так, как ты. В тепленькой квартирке, в очках, с лысиной на макушке и чтением умных книжек. А теперь и у меня такой шанс появляется, ты как думаешь? Я думаю, что ты откроешь какую-то тайну. Такие очкарики всегда что-нибудь да открывают. У них много времени для этого. Может, про Женьку чего поймешь. Она этого достойна. И она теперь счастливее меня. Но я все равно победил. Ведь ей ничего не нужно преодолевать, доказывать. А я победил, потому что мне это нужно и я докажу…
 
   Но этот разговор с Витькой случился позднее. А этим вечером дома я застал Надежду Андреевну, сидящей на полу, по-турецки, вокруг нее небрежно валялись кипы раскрытых глянцевых журналов. Она даже не заметила, как я вошел. И только когда нарочито громко кашлянул, повернула ко мне голову и радостно воскликнула:
   — А, это вы, Виталий! Вы сегодня рано! Это даже кстати!
   Я поднял наугад журнал, небрежно пролистал его. Это был журнал мод. С блестящих страниц улыбались большеротые длинноногие красавицы. Меня слегка замутило, повеяло прошлым, чем-то сладким, приторным, так напоминающим духи Дианы. Но причем тут эта серенькая невзрачная женщина, сидящая на полу?
   Надежда Андреевна потянула меня за рукав, и я бухнулся рядом.
   — Здорово, правда? А знаете, кто мне больше всего понравился? Вот! — Она бесцеремонно ткнула пальцем в смеющееся лицо Дианы, сжимающей в ладошках яркий желтый мандарин. — Нет, но вы только посмотрите, сколько вкуса! Сколько изящества! Кака-а-ая девушка! (мечтательно протянула Надежда Андреевна.) Мне никогда так не удастся, никогда. Как я ей завидую! Чтобы так одеваться, так потрясающе выглядеть, нужен настоящий талант!
   Вульгарно накрашенные губы Дианы были, как всегда, соблазнительно приоткрыты, вульгарно накрашенные глаза томно прикрыты. Яркие розовые сапоги на шпильках, разукрашенные немыслимыми золотыми звездами, по ее мнению, стильно сочетались с короткой золотой юбкой и вызывающе красной прозрачной блузкой. Господи, и что я так долго делал рядом с этой женщиной! Мне даже стало немножко неловко перед самим собой, что я вообще с ней связался. Чтобы так безвкусно одеваться, так пошло выглядеть, действительно, нужен талант, ровно умещающийся в маленькую глупую головку Дианы.
   А Надежда Андреевна продолжала охать и ахать по поводу несравненной красоты Дианы.
   — С такой девушкой любой парень чувствовал бы себя счастливым. Сразу видно, такая умная, тонкая девушка. Правда, Виталий Николаевич?
   Куда уж правдивее, подумал я, вспомнив, как Диана ловко торговала своей внешностью, как заправская базарная баба. И надо ей отдать должное, могла ловко обвести вокруг пальца самых матерых продюсеров.
   Чтобы не отвечать на неестественно возбужденную трескотню Надежды Андреевны, я включил телевизор на всю громкость. И здесь меня ожидал еще один сюрприз. В виде Саньки Шмырева. Поначалу я его даже не узнал. Волосы с помощью геля гладко прилизаны. Элегантный костюм — точно как у меня. Даже такая же рубашка в тонкую полоску. И очень похожие на мои, темные очки. Правда, так изящно небрежно, как я, он носить их еще не научился. Санька вообще мало кумекал в моде, плевал на все шмотки и ни разу за границей не забежал ни в один магазин. Только однажды купил в подарок шелковый платок своей матери. Так потом над ним вся команда смеялась, громко читая вслух название московской фабрики. Он единственный умудрился отыскать русский платок за границей.
   Сейчас передо мной предстал другой Санька. В слизанном образе от меня. И я его поначалу не узнал, вернее, не мог согласиться, что узнал. Только когда он заговорил своим низким грудным голосом, мне пришлось смириться, что я вижу своего бывшего товарища, бессеребряника, романтика, свято уверовавшего когда-то, что благородство существует в природе равно как сама природа. Благородство, которое теперь и для него оказалось всего лишь игрой, как хоккей.
   Саньку представили как спортивного менеджера, продвигающего (то есть продающий) наших хоккеистов за границами Отечества, в основном в НХЛ. Он от неловкости кашлянул. Но достойно и умно, как подобает настоящему дельцу, ответил на все вопросы. Не забыв упомянуть, что спорт — это государственная, почти национальная идея и этим должны руководствоваться все без исключения спортсмены и спортивные функционеры. Санька ни на секунду не забывал, что он честен и непогрешим.
   Но следующего вопроса он не ожидал. Когда его спросили о бывшем хоккеисте-виртуозе Виталии Белых, он, казалось, вечность смотрел с экрана на меня, словно умоляюще спрашивал, что делать? Я ему ободряюще подмигнул. Он виновато вздохнул, не отводя от меня беспомощного взгляда, а потом взял себя в руки и уверенно ответил.
   — Да, он когда-то был моим другом. Но, к сожалению, он всегда отличался непринципиальностью. И в спорте думал, скорее, не о своих товарищах, не о чести своего клуба и сборной, своего государства, а лишь о себе. Непринципиальность в любом деле приводит к поражению. И то, что с ним произошло — конечно, случайность, но случайность закономерная. Рано или поздно, он все равно бы упал.
   Браво, Санька, браво! Впрочем, в чем мне его упрекать? В целом, он сказал правду, как всегда. Но от этой правды уже веяло нездоровым душком. Я помнил этот навязчивый запах. От которого трудно устоять на ногах. Запах денег и славы. Эта правда была перевернута с ног на голову. Эта правда была насмешкой над правдой. И надо мной. И над Санькиной честностью. Что ж, он продолжает играть в благородство. Но уже по инерции. От этого остались лишь голые фразы и копия честных глаз. Эта игра уже напоминала откровенное шулерство. В котором когда-нибудь уличат и самого Саньку.
   Только через пару дней я случайно узнал, что Санькин тесть является не кем иным, как одним из спортивных начальников. И я вспомнил наш последний разговор со Шмыревым. Он тогда еще пытался спастись и просил спасения у меня. Ни то, ни другое ему не удалось. Шмырев сам сделал свой выбор. А мне оставалось лишь развести руками. Я ни в чем не мог его упрекнуть. Быть честным до конца жизни не каждому удается. Возможно, это даже подвиг. Особенно, когда жизнь поворачивается спиной, и ты от нее получаешь лишь пинки и пощечины. Санька, как и многие-многие другие, оказался не героем. Не способным на подвиг. А, может быть, как и многие-многие другие, он не мог ответить, кому нужен этот подвиг и зачем? На это не мог ответить и я. Но жить, как Санька, уже не хотел.
   Шмырев еще что-то пытался высказать по поводу моей сомнительной негосударственной личности. Но вдруг Надежда Андреевна резко выключила телевизор.
   — Я ничего не хочу знать о человеке, который убил моего мужа, — сухо отрезала она.
   — Извините, Надежда Андреевна, я как-то не подумал…
   — А этот, — она кивнула на экран, где только что мелькала физиономия Шмырева, — так говорит, словно это убийство. Допустим этот Белых — негодяй. Допустим. Но ведь подобное могло случиться и с благородным человеком, и с героем. Причем тут государственная идея? Бред какой-то! Вы согласны со мной?
   Я пожал плечами в ответ. Я ответа не знал. Но мне почему-то казалось, что эта трагедия могла произойти только со мной. Словно она была мне нужна, необходима. Словно кто-то там, наверху, знал, что время Смирнова уже кончается, но хотел, чтобы его часы остановил именно я. От этих мыслей я поежился. И тут же решил перевести разговор на другое. Мой взгляд упал на раскрытые глянцевые журналы. Они мне показались в этот момент гораздо реальнее и Саньки, и смерти Смирнова, и национальной идеи.
   — А зачем вам все это, Надежда Андреевна, — я кивнул на фотографии разукрашенных девиц. — Я думал, вы совсем этим не интересуетесь. Это на вас так не похоже.
   Смирнова, еще несколько минут назад со своей грустной философией говорившая о муже, вновь в один миг преобразилась и стала другой.
   — Ах, да! Виталий… Знаете, давайте отбросим к черту все эти церемонности и отчества! Вы согласны? Знаете ли… Вот подумала — я ведь совсем не старая! Раз моя жизнь изменилась, мне захотелось измениться самой! Разве я этого не достойна?
   Она кивнула на журнал мод.
   — Вы достойны лучшего, Надежда Ан… Надежда.
   — Бросьте вы это! Что для женщины может быть лучше? Я думала, вы поможете мне…
   — Я совершенно не разбираюсь в моде, — искренне сказал я, бывший законодатель моды в команде.
   — Ну, вы прямо, как мой Юра! — она всплеснула руками. — Это уже какой-то фантом! Ему тоже ничего, ничего не было нужно! И я должна была соответствовать этому спокойному, бесцветному, уравновешенному образу жизни! Такое ощущение, что мы, как поженились, на второй же день стали пенсионерами! И каждый день — одно и то же, скука, тик-так, однотонный, пресный, молчаливый день.
   — Но вы упустили одно. В этом дне было много любви.
   — Прекратите вы это! Что вы знаете! Это я, я любила его! Боготворила! Старалась ему соответствовать! А он…
   — А он?
   — Он уже до меня был очень сильно, по-настоящему влюблен. И женился на мне, когда свое отлюбил. Когда все, все чувства истратил! И выбрал именно меня. Знаете, та, другая женщина… Это же была фурия! Я один раз ее видела. Вот как эти с журналов, только более опасная, более яркая, что ли, нервная. Вот с ней бы была у него жизнь! Взрыв, а не жизнь! Бешеная скорость! С которой они мчались бы навстречу друг другу. И на повороте наверняка бы разбили друг о друга головы! И Юра сам от всего отказался…
   — Он испугался, наверное. Таких женщин стоит опасаться.
   — Знаете, Виталий, не думаю, что испугался. Просто… Такое ощущение, что он решил прекратить этот мелодраматический спектакль со страстями и разрывами сердца от любви. Но прекратил для того, чтобы стать режиссером совсем другого спектакля. Может, не такого талантливого, но добротного, качественного. За который приз не получишь, но который надежно обеспечивает хорошую кассу. Вы же читали его записи. Он хотел доказать, что такое долгая жизнь. И поэтому отказался от той женщины, от той жизни. И в этом спектакле на роль жены ученого выбрал меня. Хотя я ничего не играла. Я всегда так жила и жить собиралась, жить скучно, зевая, но спокойно. Как видите, его спектакль с треском провалился. Может, с той фурией он мог бы прожить до ста лет! В вечных разборках и истериках. Вы так не думаете? А со мной его век оказался таким коротким. И после этого провала, вы хотите, чтобы я не попробовала наконец-то что-либо изменить?
   — Но в таком случае теперь уже вам придется играть. А вдруг окажется, что жизнь проживают долго только те, кто в жизни ничего не играет. Кто бывает всегда самим собой. И кто ничего изменить, поломать не хочет. Если это так, то и ваш спектакль обречен на провал.
   — Все может быть. Ну, а если я хочу, жажду все поломать, если я жажду провала! Но зато, какая это будет игра! И какой провал! Я его запомню надолго!
   — Боюсь, что у вас ничего не получится. Вы гораздо умнее.
   — Но согласитесь, глупым прикинуться гораздо проще, чем наоборот?
   — Я так не думаю. Умных быстро вычисляют, а глупцов порой не поймать вообще.
   — Это все голые фразы!
   Надежда Андреевна быстро ходила взад-вперед по комнате, нервно мяла руки, глаза ее возбужденно блестели, лицо покрылось нездоровым румянцем. Она так изменилась за последнее время. И я повторил про себя ее мысль: это все голые фразы. Безусловно, она была права на счет мужа. Я раньше ее понял, что он был совсем другим и просто провел над собой эксперимент. Но чтобы она решила делать опыты на себе, в этом я очень сомневался. При чем тут какой-то спектакль, игра в роковую женщину, модные журналы? Только во имя любви. Ничего больше, никаких опытов, спектаклей, экспериментов! Это на лице пятнами было у нее отпечатано. Это светилось в ее глазах, это прослеживалось в ее нервной походке. Во всем виновата любовь!
   Мне оставалось молиться, чтобы не я был партнером в ее спектакле. Но молитвы тут не помогут. Я огляделся. Кроме меня никого не было. Я лихорадочно стал соображать, что дальше делать. Куда бежать, переезжать, прятаться? Это не входило в мои планы. Это рушило мои планы. Это было до ужаса обидно, тем более, что я стоял на пороге раскрытия тайны ее мужа. Которого я уже уважал. И которого убил. И мог поклясться всеми богами, меньше всего на свете я хотел, чтобы его жена в меня влюбилась. Но разве я мог рассчитывать на другое, если полностью вошел в образ этого нелепого, хромого ученого?
   Сославшись на головную боль, я попытался улизнуть, но Надежда Андреевна решительно схватила меня за рукав.
   — Виталий, вы так и не сказали — вы что-нибудь выяснили?
   Я только было собирался подробно рассказать о встрече с Витькой Матюхиным. Но что-то меня удержало. И я просто спросил:
   — Вы случайно не знаете… В общем, может быть, у ваших знакомых или родственников есть серебристый форд.
   — А причем тут это? — Надежда Андреевна искренне удивилась. — Знакомый с хорошей машиной у нас только один — Макс.
   — Ну, понятно. Это я так, в общем, это к делу не относится.
   — Знаете, Виталий, у меня такое ощущение, что вы занимаетесь всем чем угодно, только не ищете папку. Я не знаю… Возможно, вам просто нечем заняться. Возможно, во всем виновата безработица. Но ведь я просила лишь об одном. Найти синюю папку. А теперь даже и об этом не прошу. Потому что это бессмысленно, наверное, муж ее уничтожил. А, возможно, и скорее всего, в ней ничего не было ценного. Поэтому… Поэтому давайте больше не искать того, чего в природе не существует. В природе и так много интересного. Вы согласны?
   Я задержал взгляд на ее лице. И окончательно понял, что сегодня потерял своего союзника. И только потому, что союзник имел неосторожность в меня влюбиться. Теперь ей было наплевать и на папку, и на тайны мужа, и на его прошлое. Ей было важно не разбить по неосторожности такое хрупкое настоящее. И любой шаг в сторону она считала рискованным. И любой шаг назад казался ей опасным. И неизвестно чего можно было ожидать от любого шага вперед. Она предпочитала стоять на месте. Единственное (как она думала), что способно сохранить надежду на будущее.
   Я, как можно правдоподобнее, скривился в гримасе и схватился за голову.
   — Не знаю, что такое! Адская головная боль!
   Надежда Андреевна растворила аспирин в стакане с водой. И протянула мне, укоряюще заметив:
   — А все потому, что забиваете голову ерундой. Вместо того, что бы съездить на природу, такая чудная сейчас погода! Ведь вы и так для меня и для мужа столько сделали! Наша совесть перед Юриной памятью чиста. Труды его выйдут, Макс непременно этому поспособствует.
   — Значит, его совесть тоже чиста.
   — А знаете, есть только один человек, кого может действительно мучить совесть.
   Я вздрогнул. И поднял тяжелый взгляд на Смирнову. Голова вдруг и впрямь резко заболела и готова была развалиться на части.
   — Кто же это, Надежда Ан… Надежда?
   — Этот несчастный хоккеист. И его больше всего жаль. Жить с таким грузом, хотя, по сути, и не виновен.
   — А если бы вам пришлось с ним встретиться? — мой голос предательски дрогнул. И я процедил сквозь зубы. — Что, что бы вы ему сказали?
   — Я? — казалось, Смирнову ошарашил этот вопрос. И мы несколько секунд, молча смотрели друг другу в глаза. — Ну, я… Я бы просто сделала вид, что его не узнала. Это лучшее, что я могла бы сделать и для него, и для Юры, и для себя.
   Не говоря больше ни слова, я тяжело поднялся с места и ушел в комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Включил по традиции старенький проигрыватель, поставил вальс Грибоедова и попытался решить что делать дальше. И с тайной Смирнова, и с любовью Смирновой. И с самим собой. Но ни один из этих вопросов так и не разрешил. Сильная головная боль лишила меня возможности думать. И я провалился в глубокий сон.
   Как ни странно, утром я проснулся в отличном настроении. Даже подумал: может быть, Смирнова права? Что я в конце концов пытаюсь найти? От мысли, что ученый Смирнов — просто-напросто негодяй, которого и убить не жалко, я, безусловно, отказался. Этот человек вызывал искреннюю симпатию. Тогда что? Его труды, в которых я мало что смыслил и в которых гораздо профессиональнее и успешнее сможет разобраться Макс. Еще что? Какое-то мифическое открытие, которое все ждали от Смирнова, но которое вполне возможно он и не совершал… Ни одной ниточки, ни одной зацепки, превращающие домыслы в факт и реальность, не было. Не все ученые совершают гениальные открытия, но при этом они не перестают быть учеными. Похоже, таким был и Смирнов. Чувство вины перед ним меня никогда не покинет.
   Но перед его женой я себя виноватым уже не чувствовал. Не так уж долго она носила траур по нему. И потом, я все что мог, для нее сделал. Я даже на ее счет перечислил очень большую сумму, и она теперь гораздо богаче меня. Совсем скоро она об этом узнает. Если я захочу, то уже сегодня. И тогда окончательно смогу быть свободным. И мне непременно следует решить, как дальше строить свою жизнь. Я и понятия об этом не имел. Но, безусловно, эта жизнь не будет похожа на мою прежнюю. И на нынешнюю у Саньки Шмырева она тоже не будет похожа.
   Из учений Смирнова ясно вынес одно. Долгую и спокойную жизнь можно организовать. И я ее обязательно организую и сумею достойно прожить.
   Этим солнечным утром чувство свободы настолько опьянило меня, что я даже громко замурлыкал джазовую мелодию из Дюка Элингтона.
   Надежда Андреевна постучалась в мою комнату и тут же без приглашения заглянула. Она была уже одета. Старомодное ситцевое платьице под поясок, босоножки на широком каблуке. И только игривая стрижка молодила ее.
   — Приятно видеть вас в таком хорошем настроении, — приветливо улыбнулась она. — Я ни разу не слышала, что вы поете. И вот уж не предполагала, что любите джаз.
   — Я люблю классику, Надежда Ан… А джаз я пою.
   — И какие планы на утро? Если не секрет?
   — Не секрет. Потому что сам понятия о них не имею.
   — Не иметь планов это тоже признак счастья. Если бы я не все про вас знала, то непременно бы решила, что вы влюблены!
   Я напрягся. Смирнова была тоже в превосходном настроении. Глаза ее сияли, даже губы были подкрашены. Я уже знал почему. Мне же это было меньше всего нужно.
   — Дело не в любви, Надежда Ан… Просто у меня такое настроение, потому что я жду встречу с природой, — неожиданно для себя заявил я. — Вот решил проведать, как там ваша дача поживает, и все ли там благополучно?
   — Я вам давно говорила, бросьте эти глупости и отдохните, подышите воздухом, приведите себя в порядок! А то вы прямо, как мой Юра! Ведь вы еще совсем молоды и если бы захотели, очень даже могли бы привлекать внимание женщин, — кокетливо подмигнула она.
   Я собирался замахать руками, закричать, что не хочу никакого внимания. И вообще, моя мечта — прожить жизнь в одиночестве. Но не успел. Она тут же скрылась за дверью. Я отчетливо услышал, как стучат ее толстые каблуки по лестнице. Я облегченно вздохнул и вытер пот со лба. Ну что ж. Идея поехать на дачу и все решить окончательно на свежем воздухе, не так уж плоха. Летний солнечный день к этому явно располагал. Я громче и громче напевал джазовую мелодию Элингтона. Хотя меньше всего уже походил на джазмена, на модного мальчика, влюбленного в джаз и, тем более, на суперхоккеиста, кичащегося познаниями в джазе. Больше всего я сегодня хотел походить на свободного человека.
 
   Через часа три я приехал на дачу. Последний раз я был здесь весной. Когда приходилось пробираться по слякотной дороге, и даже чистый воздух и шум сосен не спасал от невыносимой тоски. С тех самых пор все стало неузнаваемо. Дачный поселок вырос, окреп, посвежел и похорошел. И погода, задорно стреляющая солнечными лучами, и природа, кричащая многоголосьем птиц, шелестом зеленых веток, мягкой сочной травой, усыпанной белыми ароматными цветами, достойно и весело вписывались в интерьер всего нашего не слишком достойного и не слишком веселого мира.
   Я даже поначалу не узнал дачу Смирновых. Во всяком случае, не зря я выделил на это кругленькую сумму. Строители не подкачали. Дом был не низок, не высок, но очень уютен и красив. Красный кирпич, белая веранда, на втором этаже балкон, перила которого украшали вырезанные узоры. Все утопало в густой траве и цветах. Могучих деревьев еще, конечно, не было, они просто за такой короткий срок не смогли бы вырасти, но маленькие саженцы яблонь и рябин были разбросаны повсюду вокруг дома.
   — Эй! Есть тут кто! — громко закричал я, зная, что рабочие достраивают сарай за домом. — Эй, чего молчите! Мужики!
   Наконец из-за фасада дома появилась здоровенная фигура рабочего с золотым зубом. С ним я несколько месяцев назад успел познакомиться, и даже чуть было не подрался. Он, лениво раскачиваясь, шел мне на встречу по дорожке, усыпанной красным гравием. В одной руке держал бутылке молока, в другой толстую краюху хлеба, которую периодически откусывал.
   Он так и не сумел ко мне вплотную приблизиться. За пару десятков шагов застыл на месте, как, вкопанный. И вскрикнул:
   — Хозяин! Воскрес! — он проворно перекрестился, бутылка с молоком выпала из его рук, и молоко тонкими струями полилось по розовому гравию.
   — Мертвые не воскресают, — сквозь зубы процедил я и близко подошел к нему. — И мертвые не разговаривают.
   — Это уж точно, — он облегченно вытер пот со лба, приторно улыбнулся, вызывающе блеснув золотым зубом. — Ошибочка вышла. Хотя, может, и не ошибочка вовсе.
   — Вы о чем? — я нахмурился.
   — Ты, пацан, и впрямь изменился за эти несколько месяцев. И как видимо, не просто стал походить на хозяина, но хозяином, поди и заделался.
   — А вот это не ваше дело! — резко ответил я.
   — Уж конечно не мое. Хозяин может, всю жизнь мечтал о своем домишке. А ты, можно сказать, его мечту воплотил в жизнь. Можно сказать, по его мечте жить и будешь.
   — Я здесь жить не собираюсь. Теперь это воплощенные мечты хозяйки. И не более.
   Золотой зуб тоненько захихикал.
   — А я бы так не сказал, скорее наоборот. Все мечты хозяйки и бывшего хозяина — для вас!
   Вообще, этот наглый бугай разговаривал так, словно он сам хозяин. Мне даже захотелось предложить ему свое место, только бы не ввязываться в любовную историю.
   Мне захотелось тотчас уйти. Похоже, покой на сегодняшний день не может мне даровать даже природа. К тому же, какая это природа, если в центре ее не деревья, цветы и птицы. А здоровенный нахальный мужик с золотым зубом. Нет уж, пусть такая природа достанется кому-нибудь другому. Я резко развернулся, не желая продолжать этот бессмысленный диалог.