Сазанович Елена Ивановна. Всё хоккей

   — Наверное, есть, — Тоня пожала острыми плечиками и сделала большой глоток пива. — Но я их не знаю.
   — Даже так, — разочарованно протянул я. Мне нужно во что бы то ни стало выудить информацию о профессоре Маслове, о его неудачной любви. Хотя я и не знал для чего. — А я думал, что все-таки вы знакомы хоть с одним человеком, который любил.
   — И кого вы имеете в виду? — Тонечка нахмурила светлые брови. — И, пожалуйста, не темните и не делайте из меня дурочку. Думаете я не понимаю, что вы все вынюхиваете! Погодите… Ну, безусловно! Макс уже вам не интересен! И теперь вы взялись за моего бедного дядю!
   — Насколько я знаю, не такой уж он и бедный, — буркнул я. — Разве только в любви.
   — И тут не угадали! Он свою семью обожает! Я вообще редко встречала таких преданных своей семье людей. Пожалуй, только моего дядю.
   — И тем не менее пару лет назад он посещал психиатра. Несмотря на всю преданность семье. И, по вашим словам, именно из-за неудачной любви.
   — Не ваше дело, — огрызнулась девушка.
   — Если бы это было не мое дело… Только бы оно было не мое… Знаете, сколько бы я за это отдал. Пожалуй, я этого сам не знаю. Но, Тонечка, нужно признать данный факт. Вы умненькая девушка, и наверняка догадались, что спрашиваю я не из праздного любопытства и не из желания посплетничать.
   — А почему? — Тоня обернулась ко мне и придвинулась ко мне так близко, что я легко мог пересчитать ее веснушки. Раз, два, три… — Почему?
   — Потому что так нужно.
   — Кому?
   — Пусть будет мне.
   — Но ведь и вы не дурак, — Тоня по-прежнему пытливо ловила мой взгляд. — И наверняка понимаете, что я тоже просто так, с бухты барахты, не стану все выкладывать о своем ближайшем, кстати говоря, родственнике. Которого, кстати говоря, очень люблю. Тем более малознакомому человеку.
   — А я думал, что мы с вами уже давно познакомились, — вздохнул я и посмотрел на небо.
   Беленький голубок блеснул в лучах солнца и скрылся в копоти дыма заводских труб. Я проводил его печальным взглядом. Тоня и впрямь далеко не дурочка… Неожиданно для себя самого я стал рассказывать историю несчастной любви Витьки Матюхина, этого бесшабашного, отчаянного парня, которого я назвал своим другом. И его девушки — медсестры Женьки. Когда мой рассказ дошел до описания таинственного человека, Женькиного поклонника, я перешел даже на полушепот. И этот мистер Икс у меня получился чуть ли не злодеем, безжалостно разбившим счастье влюбленных. Оставался единственный вопрос, от которого зависела может и моя судьба: не он ли виноват в смерти медсестры Жени?
   Я перевел дух. И вновь посмотрел на небо. Беленький голубок вынырнул из черной копоти и вновь весело замахал крылышками в синиве. Пожалуй, я слегка перебрал. Тоня наверняка сейчас разозлиться, что я смею подозревать ее любимого дядю. Наверняка топнет по привычке ножкой и закроет свой прелестный ротик на замочек. Я приготовился к худшему.
   Неожиданно Тоня почти нежно, а, возможно, и просто нежно, от неожиданности я не понял, взяла мою руку в свою. И легонько пожала ее. И внимательно, с какой-то понимающей грустью, посмотрела в мои глаза:
   — Вы тоже… Тоже любили эту девушку? Медсестру Женю?
   Времени на раздумье у меня не было. Я понятия не имел: какой ответ хотела услышать Тоня. Но интуиция мне подсказала ответ правильный. Особенно для молоденькой девушки, мечтающей о любви, хотя и играющей в легкий цинизм. А уж если эта любовь окрашена смертью…
   — Да, Тонечка, любил, — я опустил от неловкости взгляд. Тоня расценила это по-своему.
   — А говорил, что не знал любви.
   — А разве знал? — выкручивался я как мог. — Ведь я любил молча, со стороны, не нарушая и не вмешиваясь в ход событий. И меня совсем не любили.
   — А зря. Возможно, если бы вы вмешались, вдруг бы вам повезло? И она бы выбрала не этого бандита Матюхина, и не этого старого ловеласа, а именно вас. И осталась бы жива. Если бы человек поменьше боялся, поменьше врал и не сворачивал с пути, на который уже давно встал, возможно, его бы жизнь получилась. Вот вы свернули. Я думаю зря.
   — Вы рассуждаете, словно еще один погибший мой друг. Кстати, именно к нему приходил на прием ваш дядя. И вам не мешало бы почитать его труды по психиатрии. Я думаю, вам так же свойственна романтизация в науке, как и ему.
   — Макс учил меня совсем другому, — Тоня невольно сжала кулаки.
   — А вы попробуйте забыть все, чему учил вас Макс. И попробуйте сначала. Ведь вы тоже еле-еле удержались на своей дороге. Но удержались. Так не сворачивайте с нее.
   — Я не знаю, какая моя дорога, более того, мне совсем не хочется это знать. Я не желаю просчитывать ее километраж, обходить вершины и пропасти, скрупулезно определяя каждый раз свою скорость. Я хочу просто идтиё и не важно — куда она меня заведет. И не важно — что впереди, а что позади, а что вокруг меня.
   — Ты не хочешь познавать мир?
   — Да, не хочу. Потому уже то, что я о нем знаю, меня не утешает. А большего и знать не хочу. Так легче.
   — Тонечка, — я погладил ее по рыжей лохматой стрижке. — Какая ты еще маленькая. Я понимаю, если бы этот пессимистичный монолог прозвучал из уст старца, или солдата, или… Или приговоренного к смерти. Но ты…
   — Что, ну что я? — Тонечка вывернулась из-под моей ладони. — Да, я не старуха, не больная и не на войне. Ну и что? Вы думаете, что жизнь разочаровывает только тех, кто много в ней пережил? Ошибаетесь. Иногда она просто разочаровывает, сама по себе.
   — Неужели так плоха жизнь?
   — Я думала когда-то, что она плоха, но она оказалась гораздо хуже. Даже если я в ней ничего не пережила. Может, поэтому я и хочу стать психиатром. И со стороны видеть чужие страдания, чужие боли, разочарования. И вникать в них исключительно как врач. Большего и не нужно. Со стороны наблюдать за чужой судьбой и в ней не принимать никакого участия. Только как врач, и не более.
   — Возможно, все-таки врачу стоит более…
   — Это исключено. Иначе самому можно стать психом. Вы же не предъявляете претензии к актеру, что он после нескольких часов на сцене в роли мавра смывает черный грим и идет к жене ужинать, вместо того, чтобы ее зарезать. Психиатр в некотором роде — актер. Он временно на себя берет чужие страдания. Раскладывает их по полочкам, скрупулезно исследует их через микроскоп, разжевывает их, пробует на вкус, узнает их причину и выписывает рецепт. Это же так просто.
   — А потом идет домой ужинать.
   — Да, и мне кажется, эти чужие проблемы помогают ему закалится, и свои собственные переживать не так уж трагично. Во всяком случае, вполне адекватно. Я еще мало жила и мало страдала, но на чужих трагедиях вырабатываю в некотором роде иммунитет. Как бы это не эгоистично звучало, но я тренирую себя, готовлю к жизни. И чтобы не произошло, в своем архиве я подыщу чужие, более трагичные примеры. И они меня успокоят.
   Интересно, как бы отнеслась Тоня к примеру случайного убийства на ледовой площадке? Но об этом я пока решил умолчать.
   Мы присели за столик. Наш пароход нес нас против течения. Спокойная вода сопротивлялась, разбрызгивая капли на наших лицах.
   Молоденький голубь уселся прямо на край стола, и я протянул руку с крошками. Он бесстрашно проглотил все из моих рук, взмахнул благодарно крылом и взметнул ввысь, в копченое небо.
   — Мне кажется вот так мой дядя готов был есть из рук той девушки, которую когда-то любил.
   Я затаил дыхание, похоже, разговор заходил в нужное русло и готов был течь по течению в отличие от нашего парохода.
   — Я только не понимаю, зачем вам это нужно, — Тоня пожала плечами и сделала большой глоток пива. — Столько прошло времени. Даже если вы и любили… Впрочем, это вы так опустились из-за этой погибшей девушки? Да?
   Тонечка кивнула на мои пожеванные, замызганные штаны.
   — Ведь даже в опустившемся человеке можно угадать его прошлое. А у вас оно было, похоже, очень даже ничего, очень. Вы даже были очень симпатичным, я подозреваю даже стилягой. И гораздо вы моложе, чем хотите казаться. И гораздо привлекательней…И гораздо удачливей. Ну что, скажете, не угадала?
   — И да, и нет.
   — Значит, угадала, — Тонечка вздохнула. — И из-за той девушки вы пустили свою жизнь наперекосяк.
   Нет, Тонечка, не из-за девушки. Все гораздо серьезнее. Но все равно — наперекосяк.
   — Вы бы лучше брали пример с моего дяди. Когда он порвал, не знаю — по какой причине, но порвал со своей любовницей, он конечно… ну совсем был плох. Даже я от него такого не ожидала, такой прагматик, такой умница, а сдал за пару дней. Я даже думала, что он что-нибудь с собой сделает. Но все же он оказался мудрее. Обратился к Максу. И честное слово произошло чудо! Ей Богу, чудо! Хотя бы казалось, что чудесного, психиатры для того и существуют, чтобы вызволять людей из беды. Но люди не понимают, что врачи гораздо меньше уверены в чудодейственности медицины, чем пациенты. Врачи вообще мало во что верят, и особенно психиатры. Самая непредсказуемая наука и самые непредсказуемые результаты. Поэтому я меньше всего верила, что какой-нибудь врач его спасет. А тем более Макс. Он и психиатр-то посредственный, скорее графоман, каких навалом. И тут… За такие короткие сроки! И такой результат! Ну что это, если не чудо?
   — А вы не допускаете, что это не заслуга Макса?
   — Я сама часто об этом думала. Что Макс его привел к какому-нибудь своему гениальному коллеге. Но зачем из этого делать такую тайну? Чтобы держать дядю на крючке? Но дядя же не идиот, и знает кто его истинный спаситель. В общем, непонятки какие-то. Но разве это имеет значение? Дядя быстро вылечился от своей несчастной любви и дела его пошли вверх. Внезапная слава после успешной операции по пересадке сердца, отсюда некоторое высокомерие, даже жесткость. Но все это издержки успеха. Суть остается прежней. Он гений, и все это признали. А гением прощается многое. Особенно тем, кто спас не одну жизнь.
   — За спиной каждого врача свое кладбище.
   Тонечка внимательно на меня посмотрела и рассмеялась.
   — Интересное замечание.
   — Это не я заметил, а Вересаев, — я не скрывал своего удовлетворения, что наконец-то блеснул эрудицией.
   — Вересаев прав и не прав. Это тоже издержки профессии. Хотя в целом я согласна. Иногда сам врач не знает убийца он или нет, выписывая то или иное лекарство. Иногда это вообще называется положиться на случай или Бога, кто во что верит. И кто знает, нет ли за спиной писателя кладбища. Иногда слово тоже убивает. Но это конечно не про Вересаева. Он виртуоз и сочинитель жизни. И это не про моего дядю тоже. Он виртуоз в своем деле не меньший, а сочинитель жизни возможно больший. Столько благодаря ему живут! Поэтому… Я так до конца и не поняла, чем смогу вам помочь. Даже если допустить, что эта девушка… медсестра и была любимой профессора Маслова, что из того? Вы сами сказали, что доказано, как она погибла.
   — А если нет?
   Мы некоторое время в абсолютном молчании смотрели друг другу в глаза. Слышался шум мотора и шелест фольги за соседними столиками. Я не боялся этого молчания. Тонечка могла меня ударить, могла развернуться и уйти и я бы ее не винил. Но она поступила мудрее. Вообще она была мудра не на свои годы.
   — В таком случае, прежде всего, нужно выяснить: та ли эта девушка вообще и какое к ней дядя имеет отношение, — Тонечка отчеканила свои слова так, что в них даже зазвинели льдинки.
   — Я хочу, чтобы вы не обижались, а чтобы поняли.
   — Я поняла, — она вновь бросила в меня льдинку. — Если эта та девушка, он просто так быстро не смог бы ее забыть. И тем более вряд ли бы ему удалось в такие сроки сделать головокружительную карьеру. Потому что это был не просто разрыв. Это была смерть.
   Я вслед за Тоней привстал с места. Пароход уже давно причалил. И только вызывающий звук швабры, которой ловко орудовал лопоухий пацан уже по нашим ногам, заставил нас очнуться.
   Тонечка наотрез отказалась, чтобы я ее провожал. Я и не настаивал. На берегу я долго вглядывался в небо, пытаясь отыскать там нашего голубка. Но он растворился или в облаках, или в дыме заводских труб. А возможно все было проще: давно уже сидел на столике другого парохода и благодарно клевал из других рук.
   После встречи с Тоней осталось странное чувство. Словно после первого свидания, словно после первого поцелуя с Алькой или проведенной с ней ночи. Я не мог описать это чувство. Но единственное знал — это что угодно, но не любовь. Я не мог любить Тоню, потому что уже давно не хотел любить. Смерть невинного человека по моей вине уничтожила во мне желание любви. Я считал, что не имею права ходить по земле, встречаться с женщинами, заниматься любимой работой. Ведь все это я отнял у другого. Мне даже стыдно было наслаждаться природой. Ведь даже это я отнял у Смирнова. Не просто саму жизнь, но и наслаждения жизни и созерцание жизни. В моей камере хранения все эти желания и чувства были надежно заперты на ключ.
   И сегодня (а, может, гораздо раньше, еще со дня нашей встречи?) Тоня попыталась подобрать ключи к моей до сих пор надежной камере хранения. И у нее если не получилось, то уже начинает получаться. И меня это пугало, злило и радовало. Но главное, я не знал, что с этим делать. Мало того, что я не имел право на счастье после преступления, не хватало вновь разрушить жизнь близкого человека. И как в детстве мои руки холодели от страха. Когда я осознавал, что приношу боль всему, к чему прикасаюсь. Уничтожаю, что люблю. Что вновь и вновь становлюсь невольным преступником.
   Я не хотел больше убивать, и не хотел причинять страдания. Дядя Тони наверняка был замешан в истории с медсестрой Женей. И мне необходимо это было выяснить. И невольно возникшие чувства, даже не чувства, а так, штрихи, отблески, тени чувств к девушке, могут вновь помешать. И вновь я могу стать причиной краха чьей-то жизни.
   У меня уже не было сил разрушать. Я сам был разрушен.
 
   Тем не менее, помимо своей воли, мой шаг был уверен, весел и тверд, я даже перестал горбиться, и даже снял очки. Отчего мир стал более расплывчатым и менее ярким. Но мне нравился он таким. Неясным, чуть-чуть загадочным и тревожным, как мои чувства. Конкретики я уже не любил. Конкретика меня уже пугала. Ясность мира всегда ведет к ясным поступкам и ясным ответам за них. Совершать поступки я уже не хотел, как не хотел за них отвечать.
   Я бодро шагал по многолюдному проспекту, не замечая, что насвистываю мелодию из «Прекрасной мельничихи». И резко притормозил у книжного магазина. Неплохо бы прикупить Вересаева. Я знал из него лишь одну строчку, подслушанную еще сто лет назад, когда была жива мама, которой сегодня и похвастался перед Тонечкой: «У каждого врача за спиной есть свое кладбище». Как, наверное, и у ученого, у учителя, а, проще говоря, у каждого человека есть за спиной свои мертвецы.
   Это я уже знал из собственного опыта. Люди уверенно шагали навстречу. Они знать этого не хотели. Они по-прежнему были уверены, что на их кладбищах похоронены только родные и близкие, в смерти которых они не виноваты.
   Может, поэтому на сегодняшний вечер мне Вересаев нужен был весь. Чтобы получить ответ и на другие вопросы. Но я слишком был самоуверен. Похоже, отвечать он мне не хотел. Я ему, похоже, сегодня был не нужен. Потому что мне так и не удалось его купить.
   Возле книжного магазина толпились люди. И это меня удивило. Я понятия не имел, что еще бывают очереди за книжками. Или свершилось чудо? И на землю спустился гений? И нашей земле пришелся кстати? И даже людям?… Но я поторопился составить доброе мнение о читающей публике.
   Они действительно толпились у книжного магазина, что-то горячо обсуждая и агрессивно размахивая руками. Внезапно по чьему-то истеричному зову все одновременно задрали головы вверх. С неба спускался гений. Я по-прежнему плохо видел его лицо, лихорадочно нащупывал очки в кармане, сумке, но безуспешно. Я щурился, но гениальное лицо так и не мог узреть. Внезапно лицо гения стало двоиться, троиться, четвериться… Лиц стало много и они все ниже и ниже, плавно и обреченно опускались на нашу грешную землю, словно делая одолжение.
   Наконец без очков смог разглядеть воздушные шары с изображением лица гения. Но лица по-прежнему не мог видеть отчетливо.
   — Кто это? — крикнул я.
   — Вы что! С Луны свалились! — какой-то длинноволосый верзила готов был влепить мне оплеуху за мою безграмотность.
   — Похоже, с луны свалился не я, а он, — я кивнул на плавно танцующие в воздухе физиономии гения.
   — Да это… Это… — возмущаясь затараторила стриженая остроносая дама в очках. — И как это можно не знать! Это талантище, умница! Такую гениальную книжку написал!
   Похоже, фамилию талантища она все же забыла или вообще не знала.
   Возле меня запрыгали какие-то лохматые медведи, зайчики и микки маусы.
   — Купите гениальную книжку! Купите шедевр века! — они навязчиво хватали меня за руки.
   — Сам автор имеет честь дать сегодня вам автограф! — хрюкнула свинья и уже бесцеремонно потащила меня к входу книжного магазина.
   Фамилию гения я так и не узнал. Но подозревал, что это все же не Вересаев. И не потому, что Вересаев был уже далече. Сегодня было возможно все. Просто я был уверен, что таких денег на рекламную компанию у него бы попросту не хватило. Да и со вкусом у него все было в порядке. Но я, опять же, оказался просто младенцем по сравнению с возможностями рекламы.
   Свинья ловко втиснула меня через двери магазина и буквально поставила в очередь. Я обреченно вздохнул, по-прежнему утешая себя мыслью, что сегодня смогу купить Вересаева. Но стоять час в этом сумасшедшем доме все же не собирался. И решил попробовать без очереди. В конце концов я же хотел купить не сверхгения, а скромного Вересаева. Но и сумасшедший дом оказался здравницей по сравнению с исполнением моих желаний.
   — Извините, — промямлил я, стараясь выглядеть интеллигентно, и от волнения даже нашел свои очки.
   Очки видно полностью расположили к моей скромной персоне, и многие из очереди ко мне почтительно обернулись.
   — Извините, мне совсем по-другому делу. Я вам не составлю никакой конкуренции. Хотя я очень уважаю ваш выбор. Но мне… С вашего позволения купить только одну книжку. Автора такого. Не знаю, знаете ли вы его. Вересаев фамилия.
   На меня смотрели как на сумасшедшего. И я не понимал, в чем дело, неужели Вересаев уже в списке запрещенных писателей? Наконец кто-то не выдержал этого гробового молчания и загоготал на весь магазин.
   — Во чумло! А мы, по-твоему, чего — за колбасой тут стоим! Или за Пушкиным? Можно сказать, паримся, все муки испытываем, а он вот просто так! Очкарик недобитый! На халяву! Без очереди!
   — Но мне только Вересаева…
   — А мне кого, Лермонтова?
   Я вообще ничего не понимал и беспомощно озирался по сторонам в поисках вразумительного ответа.
   — Да не крутись ты, очкарик! Не хочешь стоять смирно, вылетишь в один миг! — перед моим носом появился здоровенный кулак.
   И я, так ничего и не понимая, собирался уже последовать его совету и вылететь отсюда побыстрее. Но положение спасла кудрявая девочка подросток с ранцем на спине.
   — Тут все, дядечка, стоят за Вересаевым. Это же так просто. Его только что издали, а нам в школе обязательно к следующему уроку нужно его прочесть.
   Я шумно перевел дух и вытер вспотевший лоб.
   — Ничего не понимаю, — пробурчал я себе по нос. — А кто тогда дает автограф.
   — Он же и дает, Вересаев, — девочка пожала плечами, недоумевая моей тупости. — И что тут непонятного.
   Мне лично было непонятно все. И я на всякий случай спросил девочку.
   — А другого Вересаева нет?
   — Другого? — она почесала нос. — Может, где-то и есть. На свете много однофамильцев. Но теперь самый знаменитый вот тот.
 
   И она пальцем указала куда-то вдаль. Похоже туда, где должен быть Вересаев.
   — Но вообще-то Вересаев родился в XIX веке, и он просто не в состоянии сегодня давать автограф, — я еще пытался вразумить этот сумасшедший дом.
   — Не, пацан, ты уже начинаешь надоедать! — перед моим носом вновь возник знакомый кулак. — Сваливай отсюда, безграмотность рассейская. Ликбез сначала закончи и даты выучи. Тоже мне, насмешил! XIX век! У нас так долго не живут! И уже тем более не раздают в таком возрасте автографы!
   Пожалуй, для меня более реальным стало то, если бы сам великий писатель соизволил спуститься с небес и, наконец, о себе напомнить. И я бы этому не удивился. Но реклама была сильнее небес, сильнее чуда, сильнее религии. Реклама была все.
   Это не был спустившийся с небес писатель Вересаев. Это был другой. И я на всякий случай протер очки, чтобы еще раз на него посмотреть. С надеждой ошибиться. Я, к сожалению не ошибся.
   Он сидел за столом, вальяжно забросил ногу за ногу. В белом хлопковом костюме, высокий, красивый, лощеный. По излюбленной привычки в перерыве между небрежным росчерком на своей книжке, он взлохмачивал свои густые, намазанные гелем волосы. Иногда он делал одолжение и что-то небрежно отвечал сверхлюбопытному читателю, правда глядя почему-то мимо него. Я сомневался, что ему было стыдно смотреть в глаза. Скорее он не считал того достойным внимания. Это был никто иной, как Макс.
   Вслед за ним я машинально взъерошил свои поредевшие жидкие волосы. И уже решил не уходить. Если я не упал при виде его в обморок, то и выстоять эту очередь до конца теперь точно смогу.
   Подумать над трудами новоиспеченного писателя времени у меня было навалом. И я лихорадочно соображал, зачем он взял псевдоним. Безусловно, это реклама. Но писатель Вересаев не настолько сегодня велик, чтобы прибегать к его помощи. Вполне возможно, это условие издательства. Это вполне естественно — сегодня двойники, однофамильцы, клоны размножаются с утроенной скоростью. Всякие мелкотравчатые пушкины, толстые, чеховы… Вот и до Вересаева добрались. А все — чтобы запутать читателя, перевернуть его сознание, заблудить в истине. Чтобы окончательно убить прежнего Вересаева, непременно нужно, чтобы появился новый. И тогда уже сам черт ногу сломит. Хотя черту до подобной изощренной манипуляции, пожалуй, ох как далеко.
   И все же непонятно. Зачем Макс взял псевдоним. Он слишком тщеславен, слишком чистолюбив, лишком славоохотлив, чтобы ставить под своими трудами чужую фамилию. Он всю жизнь посвятил себе любимому и своему имени. Остается, пожалуй, одно. Он просто-таки сумел украсть труды Смирнова и на всякий случай перестраховался, поставив псевдоним. Если шумихи не будет, он в любой момент сможет эти труды опубликовать вновь, уже под своей фамилией. Что ж, вполне логично, если логикой можно назвать плагиат.
   Наконец я приблизился к прилавку. Странный все-таки люди, я невольно про себя усмехнулся. Конечно, реклама — это все, но не настолько, чтобы с таким нездоровым ажиотажем хватать книжки по психологии. Хотя, кто сегодня здоров? И кто нормален? Я во всяком случае под своей нормальностью не подпишусь. Так что подобные книжки, посвященные психическим аномалиям вполне нормальны в аномальном обществе. И вполне оправдывают аномальный успех.
   Как и предполагалось, Макс даже не взглянул в мою сторону, когда подписывал мне книжку. Зря я так старательно нахлобучивал кепку на глаза. Максу было глубоко плевать на того, кому он давал автограф. Но мне это было на руку. Прежде чем с ним серьезно поговорить, мне непременно и срочно нужно было ознакомиться с этими трудами. И я, не давая Максу времени обратить-таки внимание на мою скромную персону, быстренько схватил книжку, бросил ее в сумку и от греха подальше выскочил из магазина.
   На улице я перевел дух после трудной и ожесточенной борьбы за знания. И когда мне на голову опустилась круглая физиономия писателя Макса, я ее со злостью обхватил ладонями, сильно нажал. И она громко лопнула. Мне так хотелось отомстить за Вересаева. Хотя это было невозможно.
   С книжкой я смог ознакомится только дома, потому что в метро оказался зажат между какими-то мужиками. Мои руки слегка дрожали, когда я вытаскивал книгу Запольского. Но врезать по его книжной лощеной физиономии мне не пришлось. Все оказалось довольно хуже и гораздо неожиданней.
   На обложке во всей своей красе было изображено мое лицо. Я некоторое время тупо смотрел на себя, еще молодого, самоуверенного, прижимающего золотую клюшку к груди. И ничего еще не соображал. Мои глаза стали влажными, буквы прыгали, когда я пытался прочесть название. Наконец мне это удалось: «Как убивают кумиры». Книга была посвящена мне. Когда я это понял, у меня не осталось сил к ней прикоснуться или даже подумать, откуда Макс мог узнать — как убивают кумиры. И за такое короткое время. Ответ, похоже, мне мог дать только Вересаев. Но не тот ответ, какой я сегодня так жаждал получить. И не от того Вересаева.
   Лишь к полуночи, выпив уже порядком, я более-менее пришел в себя. Мои руки стали тверды, а сознание осмелело. Хотя буквы по-прежнему смеялись надо мной и плясали, но я все же сумел их соединить в предложения, в абзацы, главы. За ночь я прочел все.
   Это книга действительно была обо мне. О баловне судьбы, великом хоккеисте Виталике Белых, которого мама ласково называла Талик. О его раннем детстве, о случайном убийстве голубя, о безвременно умершем от сердца военруке, о веселой и смешливой девушке Альке, которая так нелепо погибла. О матери, к которой я так и не приехал на похороны и променял ее предсмертные часы на часы славы. И о многом, многом другом. Обо всех моих взлетах, о крыльях, которые стремительно несли меня все выше. И о единственном падении, после которого я так и не оправился, после которого я так и не поднялся и которое для меня оказалось итогом всей моей жизни. Случайное убийство Смирнова на ледовой площадке. Он все знал, Макс. Кроме одного. Кроме того, где я теперь. Я со злостью хлопнул книгой и отшвырнул ее в сторону. На последнюю главу меня уже не хватило. Наверняка ее он пафосно и метафорично слизал с желтой прессы. Будучи уверенным, что я решил от своего позора навеки закрыться под тяжелыми и могучими стенами монастыря.