Страница:
— Ученые такие умные и все лысые. А если вы передумали быть ученым, значит, совсем скоро все ваши волосы восстановятся. Особенно если вы последуете моему совету и купите вот этот препарат для восстановления волос, — она протянула бутылочку. — И у вас вновь будет густая шевелюра. Вам повезло. Вы можете даже стать артистом.
— Может быть, может быть. А вам нравятся артисты?
Белокурая парикмахерша почему-то вздохнула и посмотрела в окно.
— Их так много, кругом одни артисты. Кого ни стригу — артист. Аж зевоту вызывает. Мой сосед бывший монтажник и то артистом стал. А я хотела за него замуж.
— Так в чем проблема? У него звездная болезнь?
— Нет, скорее у меня. Если честно, я всегда мечтала, чтобы мой жених всегда был на высоте. В идеале — астроном или ученый. Ну, хотя бы монтажник. А он так низко пал.
— Только что вы мне расписывали все преимущества густой шевелюры, а тут…
Белокурая девушка рассмеялась звонким заливистым смехом.
— А как же иначе. Я же профессионал. Не лысину же мне рекламировать. Мой удел — шампуни и бальзамы для укрепления волос. Которые ничего не укрепляют и никому не помогают. Но это моя работа. И днем я это вдалбливаю всем клиентам, некоторого рода гипноз. А вечерами… (она мечтательно закатила глаза) я мечтаю о звездах и парне, таком серьезном, умном и непременно с залысиной… Жаль, что из вас не получился ученый.
— Совсем недавно вы говорили обратное.
— Совсем недавно я была на работе, — она посмотрела на часы. — Но вот и все, рабочий день закончился. Вы мой последний клиент. А последнему клиенту можно сказать гораздо большее. Утро еще можно начинать с вранья. А вот заканчивать лучше правдой. И как-то красивее правдой. Правда?
— Правда, — я потрепал ее по зардевшейся щечке и погладил свою бритую голову. — Знаете, даже если у меня так и не вырастут волосы, я никогда не буду об этом грустить. И всегда буду вас помнить. Особенно звездными вечерами. Желаю вам встретить астронома.
— Для начала я куплю телескоп.
Мы одновременно расхохотались. Другие парикмахерши на нас даже не обратили внимания. Похоже, эта девушка каждый свой рабочий день заканчивала именно так. Звонким смехом и маленькой правдой для последнего клиента, о которой так никто кроме них и не узнал.
Я вышел с парикмахерской посвежевший и приободренный. Взглянул на себя в зеркало витрины. Да, выглядел гораздо моложе своих лет. Тьфу, что я говорю! Я выгляжу на свои года! Боже, за это недолгое время я даже забыл сколько мне лет. А ведь еще не так уж и много. В эти годы многие еще начинают карьеру, многие встречают первую любовь, правда, некоторые последнюю. Но я не про этих некоторых, мне нужно было думать о себе. Да, черт побери, портил вид моя одежда — по-прежнему от Смирнова. Наверное, единственное, что у меня еще осталось от Смирнова. Вылинявшая тенниска, узкие брюки с оттянутыми коленками и скривленные старомодные сандалии. Нет, они тоже не от Смирнова. Ведь он был совсем другой. И я это помнил. Наверняка, когда он был с моей матерью, он напоминал меня. Этакий денди с небрежной вечно блуждающей ухмылкой на лице, твердым взглядом и уверенностью, что впереди еще много времени для надежд и их исполнения. Времени и впрямь оказалось много. Но для чего?
Меня уже не на шутку раздражала эта одежда, которая была от Смирнова. И тем более даже не от него. Ни от кого. От подопытного существа, который оказался в лаборатории ученого и не выдержал эксперимента. И в итоге погиб. Ни я, ни Смирнов никакого отношения к этой одежде не имели. Чего не скажешь о том над кем экспериментировал Смирнов и кого я, в конце концов, убил. И до меня вдруг дошла неправильная, нелогичная, антинаучная мысль. Я убил не Смирнова! Я убил того человека, под которого приспособился Смирнов. И которого в итоге не было. Который не познал любовь и ненависть до конца, предательство, провала, удачи, поиска новой любви, соглашательства и несоглашательства с миром, желания и нежелания этот мир изменить. Я убил кого угодно, но не Смирнова. И возможно только поэтому Смирнов простит меня за убийство (если давно уже не простил). И возможно только поэтому я имею право простить себя сам… Стоп. Остановись. С плаката на меня нацелился револьвер. Он в кого-то должен был выстрелить. И не имело значения — в загнанного зверя, в человека, который жил под чужой судьбой. Или в меня. В любом случае — убить. И факт убийства никто еще опровергнуть не мог. Случайный он или нет. Предумышленный или спонтанный. Факт убийства остается фактом. И каждый должен за него отвечать. Если не в рамках закона. То в рамках своей памяти обязательно. Но память не мешает мне вновь быть свободным и не мешает быть свободным закон.
А сегодняшняя свобода для меня заключалась в очень малом — в этом бессмысленном шатании по вечернему городу в поисках звезд, о которых что-то восторженно болтала парикмахерша, и, конечно, в изменении облика. Я должен был во что бы то ни стало поменять сегодняшнюю внешнюю оболочку, словно какое-то животное должно поменять окрас. Я непременно должен был надеть другой костюм. Но возвращаться в прежнюю квартиру не мог. Она наверняка была в окружении репортеров. Впрочем, в окружении репортеров сегодня находилась вся моя жизнь и жизнь Смирновой, и, наверное, жизнь, нет смерть ученого Смирнова. Смерть, возможно, как ничто более всего подвержена окружению. Потому что из него никто не ищет выход. Просто некому его искать. Мы же со Смирновой еще могли найти. У нас еще был шанс.
И я сделал самое простое. Я купил себе приличные джинсы, майку и темные очки. Не самое дорогое, не знаю почему, но с некоторого времени мне стало стыдно одеваться в фирменных магазинах. Не потому что я был такой хороший, просто мне казалось, что эти магазины слишком плохи.
Вот и все, зверь сменил свою шкуру. И что дальше? И куда этому зверю деться? Конечно, самое надежное укрытие — вновь в бесцельном шатании по городу. Дом никогда не дает надежного укрытия. Укрытие может дать только пространство, и чем его больше, тем лучше. Но я был еще не привычным к такой безграничной свободе, она пьянила меня и пугала. И в итоге сковывала. А это уже мало напоминало свободу.
Пока я раздумывал, где провести эту ночь, мои ноги давно уже это решили. Нет, не ноги, а мой разум или, скорее, чувства. Камера хранения наконец-то была отворена. Я наконец-то решился найти ключ от нее. И использовать по назначению. Благо, номер я ее помнил и хорошо уже видел.
Сам того не желая, я пришел к дому, где жила Тоня. Поначалу даже оправдывал себя, нелепо и неловко доказывая, что шел к Максу. Конечно, не с целью найти у него прибежища, а просто поговорить по-мужски. Просто дать в морду. Но эту были только отговорки. О Максе я и не думал. Как ни странно не думал даже о его мелкой книжонке, написанной на основе размышлений великого человека, ученого Смирнова о талантливом человеке, хоккеисте Белых. Я, конечно же шел к Тоне. И эта трость, отброшенная в угол, и это легкое прыганье по лестнице, и эта модная стрижка «под ноль», и эти очки, засунутые в карман, и эта стильная одежда. Это была дань моей любви, в которой я себе не признался и вряд ли смогу признаться этой девушке. Сегодня я все делал ради нее. Но не хотел верить в это. Не хотел допустить мысли, что мое возвращение в мир, нет, не к себе, к себе я не могу и не хочу вернуться, просто в мир в котором я смогу и, может быть, еще смогу обрести право на жизнь, принадлежит девушке Тоне. И поэтому тут же нашел веский предлог оправдаться. Я шел укрыться у нее. Поскольку прекрасно знал, укрываются там, где меньше всего шансов, что смогут найти. Вряд ли у них даже мысль возникнет, что я смогу искать прибежище у соседки гениального писателя Макса, творящего под псевдонимом никому не известного Вересаева, к тому же бывшего любовника девушки. Нет, они до этого додуматься не могли. До этого додуматься мог только я. Не потому что был умен, и не потому что у меня была изощренная фантазия. Просто я хотел увидеть Тоню.
Дверь на мой звонок быстро открылась. Но я не бросился навстречу Тоне и не сказал ей что-нибудь циничное, чтобы не показывать свою любовь. У меня не было для этого возможности. Передо мной стоял профессор Маслов.
— Что вы тут делаете? — хмуро спросил он.
— Как жаль, что вы меня узнали, — заметил я с досадой. — Думал, что я изменился.
— В какую сторону?
— Надеялся, в лучшую.
— Как знать. Лучшая сторона — как обычно изнанка. Не боишься запачкаться. В любой момент можно вывернуться.
— Спасибо. И все же.
— Все же вы в любом случае изменились. Вы не тот хоккеист Белых, о котором трубила эта взбалмошная страна, и не тот чокнутый ученый, о котором эта взбалмошная страна молчала. Вы середина. Поэтому я вас и узнал.
— Спасибо. Спасибо за мнение о моей стране и обо мне. А еще спасибо за середину. Она и есть сердцевина. Как правило, в пище мы именно ее и предпочитаем, самое сочное, вкусное и полезное, — я вдруг некстати вспомнил гастрономические уроки Смирновой.
— Вы хотите, чтобы я у вас взял автограф? Весьма ценный автограф достойного человека. Прожившего достойную жизнь и легко с чужой жизнью расправившийся.
Вообще-то он неожиданно осмелел. Прошел в Тонину комнату, сел в кресло, затянулся сигарой и даже поболтал для придания непринужденной обстановки ногой. И даже чем-то напомнил Макса.
Без приглашения и я прошел в комнату, и сел напротив. Сигары я не курил, поэтому вытащил сигарету. Но на всякий случай огляделся. Вдруг где-нибудь прячется Тоня? Она была бы кстати? Или некстати?
— Ее нет, — резко и сухо ответил он на мое мотание головы. — И я бы предпочитал, чтобы и вас не было тоже.
Как не было? В этой квартире? Или в этой жизни?
Мне показалось, он на секунду замешкался. Но тут же взял себя в руки. Он был хирург. Хирурги ошибок не допускают. Во всяком случае, это догма. Он эту догму знал. Равно как и знал, что любая догма небезгрешна. Всего лишь понятие, но не практика.
— Эту квартиру я подарил Тонечке. И она прекрасно знает, что я могу в ней жить. Или существовать.
— Или существовать?
— Вас что-то волнует? Моя племянница? Ее жених Макс? Она, кажется, у него. Можете убедиться.
Здесь он хотел ударить побольнее, как врач, он знал куда ударять, в сердце, он был кардиолог.
— Нет, увы, нет. Хотя эти люди мне небезразличны. Меня лишь волнует медсестра Женя. Кстати, вы знаете, что ее жених (я применил его метод удара в сердце) разбился недавно.
На его лице ни дрогнул ни одна мускул.
— Женя? Медсестра? Ее жених? Да, что-то припоминаю. Хотя про жениха меньше. А я-то при чем? Жаль, что они ко мне не обратились, может быть, я бы им мог помочь.
— Вряд ли. Женя с машиной свалилась с крутого склона, ее лицо было изуродовано до неузнаваемости, хотя, думаю, вы как человек долго с ней проработавший все же бы узнали ее. А ее парень разбился… Да так, пустяк, на гонках. Гонщик — это его профессия. Профессия часто убивает. Впрочем, он не умер, но это одно и тоже. Он лежит неподвижный. Парень, который ни секунду не мог удержаться, каждое его движение, мимика, слово, только они были смыслом его жизни. Он этот смысл потерял. Правда, теперь прослушивает записи с автогонок, с шумами машин на автострадах! Он так счастлив. Знаете, одни тишину слушают, другие пение птиц, третье — визги машин. Наверное, еще есть те, которые слушают заводской гудок, а другие — взрывы снарядов, а кто-то — просто голоса своих любимых людей. Разные есть люди. Возможно, только в неподвижности и познается человек. Его суть. И его мечты о жизни, какой она должна быть, а если нет, то какой она для него могла бы быть настоящей. Может, только в неподвижности и познается настоящая мечта.
— Вы романтик? Как странно! Я про вас читал совсем другое.
— Я про себя тоже другое читал. Но это не значит, что это не я. Я тогда был другим. Теперь перед вами тоже я.
— Кто передо мной? Человек, который убил, или человек, который оправдан? За убийство?
— И то, и другое. Ведь мы все убиваем. Но не все бываем оправданы, и далеко не все оправдываются. Наше убийство начинается с детства. Мы ходим по траве с жучками и паучками, иногда от детской непосредственности раздавим божью коровку или светлячка. Ну и что? Кто об этом плачет? Природа сама себя подставляет — для убийства, она не умеет защищаться… Уже позднее с нездоровым азартом мы стреляем в беззащитных лосей и зайцев. Неужели мы в этот момент так голодны? Если да, то это оправдывает все. И желание жить, и жить поколениям, и нашим детям, а если нет? Если просто так. От азарта? Что тогда это оправдывает? И почему каждый из нас спит спокойно? И никакое лекарство по уничтожению памяти им не нужно. Разве не так? Мы давно узаконили убийство растений, животных, тут же подвернули к нему убийство определенных рас, религий, политически неугодных обществу. Как осталось мало? Вам не кажется, как осталось мало? Просто узаконить убийство? Впрочем, негласное убийство давно уже узаконено. И нам остается лишь одно. Самое малое. И такое некрасивое и беспомощное. Мы должны думать не о том, чтобы не совершать убийства. А чтобы совершать их по минимуму. По минимуму. Потому что все убивают. Но, к сожалению, даже о такой малости думают лишь те, кто имеет сердце. Совершать убийства по минимуму.
— Вы о себе?
Он внимательно на меня посмотрел. Умные глаза, залысина, типичный ученый. Наверное, именно о таком мечтала парикмахерша. И о таком мечтала медсестра Женя. Настоящий ученый, может быть гений. И все же мне казалось, своей звезды он так и не увидел. А возможно, просто не любил смотреть на звезды.
— Я о человечестве,
— Вы сегодня выносите приговор человечеству, а не себе и не мне. А человечество несовершенно.
— Как и я, как и вы. Мы все совершаем убийство. Осознанное или нет. Но не каждый это сможет это признать.
— Я даю жизнь человечеству, более того, отбросив эти ненужные высокопарные фразы, я даю жизнь отдельному человеку. Понимаете, отдельному! У которого есть дом, родные, мечты, планы, возможности, и он имеет право на жизнь, черт побери! Он, отдельный человек, а не какое-то абстрактное человечество! И он каждый благодарен мне. Ведь я ни больше, ни меньше спас ему жизнь. Разве этого мало? Мало, чтобы списать мои прошлые ошибки, прошлые просчеты, прошлое невежество. Разве этого мало?
— Нет, это много. Очень много. Если вы человек с чистой совестью.
— А если не с чистой?
— Смотря что. Любой человек способен на слабости.
— А если этот человек виновен в смерти другого? Но за счет этого совершает немыслимое! Возвращает к жизни многих других! Десятки! Сотни! И кто вам скажет спасибо, если вы меня сможете в чем-то уличить? Кто?
Маслов стал нервно бегать вокруг круглого стола, нервно потирать руки и нервно дергать щекой. По-моему он хотел доказать что он гений. Самое интересное, что я это и не оспаривал. Потом он вдруг успокоился, обмяк и как-то опустился, не сел, а опустился на мягкое кресло.
— Я вообще-то считал, что я гений.
— Я тоже так считаю. Но я не считаю, что гений не имеет право на ошибки. И главное — не имеет право на память. Возможно, память и совесть это главные категории гения.
— Не думаю. Но все же…
— Все же… Женя погибла. И остальное вы можете сказать сами. А если не скажете, никто об этом и не узнает. Вы останетесь гением. И человеком, спасающим десятки жизней. Но вряд ли останетесь собой. Или тем, кем хотели бы статьё хотя бы в детстве…
Маслов прошелся по комнате, открыл настежь окно, словно хотел полной грудью вдохнуть свежий воздух. Но воздух был такой, что обожал его соперник, далеко не гений Матюхин — прогорклый, автомобильный, уничтожающий. Маслов не собирался уничтожаться. Он жил в той реальности, которая дала ему все, и карьеру, и деньги, и благополучие.
Он нервно посмотрел на часы. У меня с самого начала создалось впечатление, что он кого-то ждет. Очень ждет. И теперь с моим проходом он этого визита боится.
Маслов плеснул себе на дно бокала виски, предложил мне, но я отказался. Он пожал плечами и залпом выпил.
— Я еще не готов к разговору с вами. Мы говорим полутонами. Ни вы меня ни в чем пока не решаетесь обвинить, ни я не решаюсь на правду.
— Может, стоить попробовать? Вдруг другого случая не предоставиться? И жизнь непредсказуема. И мы с вами не менее непредсказуемы, — я не выдержал и, последовав его примеру, выпил. — В конец концов, вы знаете, что я пережил. И искренне за это раскаялся. Но судить кого-либо я уже не хочу, если хотите — просто боюсь. Искренне боюсь вмешиваться в чужую судьбу. Слишком много по моей вине произошло трагедий. К тому же мне нравится Тоня и, возможно, я даже по этой причине вновь пойду на сделку и с вами и с вашей совестью. А вы завтра не решитесь на правду, возможно, потому, что вновь увидите солнечное утро, больничные коридоры и благодарные глаза ваших пациентов. Может быть, у нас остается шанс лишь сегодня?
— Может быть, может быть, — неопределенно протянул он низким грудным голосом. — Но все так неоднозначно. Бывает, что смерть всего лишь одного человека приводит к жизни всего человечества. А бывает — наоборот. Жизнь одного человека может привести к смерти всего человечества. История знает немало примеров, или еще узнает. Знаете, я думаю, что Смирнов… Смирнов стоял на грани открытия против человечества. А вы… Вы изменили ход его судьбы. Вернее прервали ее. И выходит что? Что его смерть вышла в угоду людям? Во всяком случае, хорошим, нормальным людям. Подумайте, не вы его убили. Я думаю, вы здесь ни при чем. Как ни мелко и примитивно звучит, но его убила шайба. И вы здесь ни при чем. И если бы вы не корчили из себя мученика, то вполне возможно сколько бы вы еще дали побед нашей стране. И насколько ее возвысили.
— Вы пытаетесь оправдать меня или все же себя? Или просто убийство? Случайное или нет, но просто сам факт убийства. Вы идете по кругу, и меня за собой тянете. Чтобы я продолжал побеждать, мне не нужно было мучиться, по-вашему, проще уничтожить неугодную часть памяти. Но в таком случае Смирнов был на грани открытия не против человечества, а наоборот. И в итоге я как никто виновен в его смерти!
— Смирнов был ученый. Ученые часто погибают от собственных опытов. Они добровольно приносят себя в жертву на алтарь науке.
— Прежде всего, Смирнов был порядочным человеком. И потому он этот опыт решил прекратить и свое открытие уничтожить. Думаю, он так и сделал. Память нужна любая. Позорная, грязная, непрощенная — любая! Только она способна усовершенствовать человека!
Неожиданно раздался пронзительный звонок в дверь. Мы смотрели друг на друга и молчали. Я ждал, что придет Тонька и спасет меня, и опровергнет все мои тезисы и все мое аргументы. Он ждал чего-то другого. Возможно, правды. Возможно, оправдания.
Она зашла просто. Без вызова, без навязчивой вежливости, без натянутого молчания. Она зашла просто. Так. Словно ненадолго. И улыбнулась нам. Мило, просто, без всяких задних мыслей. Сбросила короткий серенький плащик в прихожей, аккуратно поставила маленький зонтик в углу прихожей и даже положила маленькую сумочку так, чтобы мы все ее заметили и не забыли.
— Здравствуй, — сухо сказал профессор Маслов.
Я не был с ней знаком и поэтому ответил вежливо.
— Здравствуйте.
Милая, славная, маленькая, как статуэтка она зашла в комнату и растворилась с ней, упав в кресло, она стала в нем практически незаметна. Маленькая, хрупкая женщина, как статуэтка. В ней все было миниатюрно. Кудрявая головка, точеные черты личика, тонкие пальчики, маленькие ножки. Она была словно не просто женщиной, а пробным экземпляром, эскизом, таким хрупким, которым можно только любоваться, но к которому боязно прикоснуться. Я невольно залюбовался этим макетом женщины. И перехватил на себе жесткий взгляд Маслова. И вздрогнул. Его взгляд не просто испугал меня. Его взгляд был настолько откровенен в этот миг, что не прочитать в нем любовь мог только слепой. С сегодняшнего дня я слепым не был. Я очки с толстыми линзами уже не носил.
Я хотел начать разговор. Маслов хотел начать разговор. Но начала она. Это было естественнее и милее.
— Спасибо, вам за сына. И я не знаю, что еще сказать, — она запнулась, и слезы градом покатились по ее впалым щечкам. По-моему, в ее блике самыми крупными выглядели слезы. И это меня до слез тронуло. — Я не знаю, не знаю, если бы было другое слово, чем спасибо. Но… в общем, спасибо. Вы спаси моего сына и этим все сказано.
— Правда? — Маслов неожиданно, уверенно повернулся ко мне и вновь прикурил сигару. — Ведь этим все сказано — я спас ее сына! Вам этого мало!
Я не мог отрицать. Это было много, очень много, спасение иногда дороже смерти. Но смерть разве не дороже спасения, если ее могло и не быть? Я это не знал. Но я верил, если человек талантлив, у него не может не быть совести. И я ее хотел встряхнуть, одушевить, дать ей право на жизнь.
Я приблизился к женщине. Слезы на ее лице высохли. Она полулежала как мумия, спокойная, умиротворенная и главное победившая, победившая смерть. Смерть сына. Она была подчинена не мне, не профессору Маслову, она была подчинена нечто большему, тому чему нельзя найти объяснение и то, чего нельзя высказать даже словом.
— Спасибо, спасибо, спасибо, — повторяла она единственное слово благодарности, которое знала, и которое было придумано очень давно, и не нами.
— И что вы теперь можете возразить? — еще более уверено спросил у меня Маслов. Он был на своей территории.
— По сути ничего, — я посмотрел на женщину. Она испуганно переводила взгляд с моего растерянного лица на уверенное лицо Маслова.
— Вот и весь спор разрешен. Так, по сути, легко разрешен.
— Я вам помешала? — она встала. Маленькая и хрупкая, она смотрела на нас снизу вверх. На таких больших и сильных. Как ей казалось сильных мира сего. В ее голосе слышался испуг. Словно она вторглась и посмела нарушить исторический ход наших мыслей.
— Нет, что ты, Галя, — ласково, почти нежно сказал этот лысый медведь Маслов. Так сказал, словно прикоснулся к ее разрумянившемуся лицу. — Ты нам очень, очень помогла.
— И, если можно, помогите еще, — с надеждой обратился я к ней. Я цеплялся за последнюю соломинку. — Галя, скажите, это очень важно и человеку со стороны виднее, вы согласны? Скажите, это всего лишь пример, всего лишь один из аспектов нашего спора. Если бы вы знали, что операцию вашему мальчику делает гениальный хирург, но очень плохой человек, ну, не знаю, подлец, негодяй, пьяница, что еще…
Маслов напрягся, его лицо побагровело. Галя сделала протестующий жест в мою сторону. Мне даже показалось, она хочет меня ударить. Но я решил идти до конца.
— Галя, вы меня не поняли, абстрагируйтесь, это всего лишь пример, это никого не касается. Взгляните на это со стороны. Ну, если бы какой-то врач, гений, спасающий множество жизней, вы бы узнали, что когда-то он совершил что-то страшное. Ну, случайно убил или сбежал с места происшествия, или…
Она резко приблизилась ко мне. Ее лицо пылало, наконец-то я получу пощечину. Я ее, пожалуй, заслужил. Так мне и надо. Неожиданно она провела ладонью по-моему лицу. Я вздрогнул. И услышал позади себя удивленное мычание Маслова.
— Боже, наконец-то я поняла. Вы ведь о себе говорите. Я ведь только теперь вас узнала. Вы тот несчастный хоккеист Белых, да? Ну, конечно! Вы случайно убили. Как же вы мучились!.. А последней главе я не верю. Мне кажется, ее дописали, специально, чтобы вам отомстить. Вы о себе? Можно ли вам продолжать играть? Можно ли вам доверить честь страны и вновь выпустить на площадку? Или доверить тренировать детей? Безусловно! У каждого человека за спиной не только хорошее, возможно, плохого гораздо больше. Да, конечно, я вам отвечу. То, что делает человек, конечный результат его работы это и есть он сам, мне так кажется. Откуда мы знаем поступки и характер человека, который изобретает самолеты, совершает гениальные открытия в астрономии, биологии. То, что двигает общество вперед. Откуда мы знаем их истинные поступки. И что у них в прошлом. Может, кто изменяет жене, еще хуже ее бьет, может кто обидел мать, кто предал друга, кто пьяница, а кто скандалист. Да мало ли пороков на свете? Мы больше знаем о композиторах, художниках, поэтах. И так ли уж много хорошего в их поступках и характерах? Вы молчите. Но результат! Не они остаются! Никто на этой земле из нас не останется. Останется то, что мы сделали. Останется гениальная музыка, картины, стихи, научные открытия и изобретения. А мы… Мы в итоге никто. И, безусловно, даже если бы я узнала о проступке, о страшном проступке врача, гения, который может спасти моего сына, я бы без раздумий закрыла глаза на его прошлое. Ничего не может быть важнее жизни.
— Потому что это касается лично вас. А те люди, родные, у кого погиб самый близкий им человек, как им жить дальше и что делать? Закрыть глаза и позволить гению и дальше совершать гениальные открытия?
— А вот это уже не наше дело, — Галя опустила глаза и вздохнула. — Это уже дело самого гения. Он сам должен все решить. И если он действительно гений, он поступит по совести. Вы, похоже, уже все для себя решили и с собой разобрались. Но я говорю за себя. Сегодня я готова простить все подлости и низости, и просчеты, и трагичные ошибки всех на свете врачей за одну, единственную жизнь моего ребенка.
Она тихо, плавно, как балерина приблизилась к профессору Маслову. Осторожно взяла его толстую руку и едва прикоснулась к ней губами.
— Спасибо.
Взяла маленькую сумочку, набросила короткий плащик, надела миниатюрные туфельки и бесшумно закрыла за собой дверь.
Профессор Маслов неподвижным взглядом смотрел на закрытую дверь. Словно эту дверь эта хрупкая, как статуэтка женщина закрыла не за собой, а за ним.
— Может быть, может быть. А вам нравятся артисты?
Белокурая парикмахерша почему-то вздохнула и посмотрела в окно.
— Их так много, кругом одни артисты. Кого ни стригу — артист. Аж зевоту вызывает. Мой сосед бывший монтажник и то артистом стал. А я хотела за него замуж.
— Так в чем проблема? У него звездная болезнь?
— Нет, скорее у меня. Если честно, я всегда мечтала, чтобы мой жених всегда был на высоте. В идеале — астроном или ученый. Ну, хотя бы монтажник. А он так низко пал.
— Только что вы мне расписывали все преимущества густой шевелюры, а тут…
Белокурая девушка рассмеялась звонким заливистым смехом.
— А как же иначе. Я же профессионал. Не лысину же мне рекламировать. Мой удел — шампуни и бальзамы для укрепления волос. Которые ничего не укрепляют и никому не помогают. Но это моя работа. И днем я это вдалбливаю всем клиентам, некоторого рода гипноз. А вечерами… (она мечтательно закатила глаза) я мечтаю о звездах и парне, таком серьезном, умном и непременно с залысиной… Жаль, что из вас не получился ученый.
— Совсем недавно вы говорили обратное.
— Совсем недавно я была на работе, — она посмотрела на часы. — Но вот и все, рабочий день закончился. Вы мой последний клиент. А последнему клиенту можно сказать гораздо большее. Утро еще можно начинать с вранья. А вот заканчивать лучше правдой. И как-то красивее правдой. Правда?
— Правда, — я потрепал ее по зардевшейся щечке и погладил свою бритую голову. — Знаете, даже если у меня так и не вырастут волосы, я никогда не буду об этом грустить. И всегда буду вас помнить. Особенно звездными вечерами. Желаю вам встретить астронома.
— Для начала я куплю телескоп.
Мы одновременно расхохотались. Другие парикмахерши на нас даже не обратили внимания. Похоже, эта девушка каждый свой рабочий день заканчивала именно так. Звонким смехом и маленькой правдой для последнего клиента, о которой так никто кроме них и не узнал.
Я вышел с парикмахерской посвежевший и приободренный. Взглянул на себя в зеркало витрины. Да, выглядел гораздо моложе своих лет. Тьфу, что я говорю! Я выгляжу на свои года! Боже, за это недолгое время я даже забыл сколько мне лет. А ведь еще не так уж и много. В эти годы многие еще начинают карьеру, многие встречают первую любовь, правда, некоторые последнюю. Но я не про этих некоторых, мне нужно было думать о себе. Да, черт побери, портил вид моя одежда — по-прежнему от Смирнова. Наверное, единственное, что у меня еще осталось от Смирнова. Вылинявшая тенниска, узкие брюки с оттянутыми коленками и скривленные старомодные сандалии. Нет, они тоже не от Смирнова. Ведь он был совсем другой. И я это помнил. Наверняка, когда он был с моей матерью, он напоминал меня. Этакий денди с небрежной вечно блуждающей ухмылкой на лице, твердым взглядом и уверенностью, что впереди еще много времени для надежд и их исполнения. Времени и впрямь оказалось много. Но для чего?
Меня уже не на шутку раздражала эта одежда, которая была от Смирнова. И тем более даже не от него. Ни от кого. От подопытного существа, который оказался в лаборатории ученого и не выдержал эксперимента. И в итоге погиб. Ни я, ни Смирнов никакого отношения к этой одежде не имели. Чего не скажешь о том над кем экспериментировал Смирнов и кого я, в конце концов, убил. И до меня вдруг дошла неправильная, нелогичная, антинаучная мысль. Я убил не Смирнова! Я убил того человека, под которого приспособился Смирнов. И которого в итоге не было. Который не познал любовь и ненависть до конца, предательство, провала, удачи, поиска новой любви, соглашательства и несоглашательства с миром, желания и нежелания этот мир изменить. Я убил кого угодно, но не Смирнова. И возможно только поэтому Смирнов простит меня за убийство (если давно уже не простил). И возможно только поэтому я имею право простить себя сам… Стоп. Остановись. С плаката на меня нацелился револьвер. Он в кого-то должен был выстрелить. И не имело значения — в загнанного зверя, в человека, который жил под чужой судьбой. Или в меня. В любом случае — убить. И факт убийства никто еще опровергнуть не мог. Случайный он или нет. Предумышленный или спонтанный. Факт убийства остается фактом. И каждый должен за него отвечать. Если не в рамках закона. То в рамках своей памяти обязательно. Но память не мешает мне вновь быть свободным и не мешает быть свободным закон.
А сегодняшняя свобода для меня заключалась в очень малом — в этом бессмысленном шатании по вечернему городу в поисках звезд, о которых что-то восторженно болтала парикмахерша, и, конечно, в изменении облика. Я должен был во что бы то ни стало поменять сегодняшнюю внешнюю оболочку, словно какое-то животное должно поменять окрас. Я непременно должен был надеть другой костюм. Но возвращаться в прежнюю квартиру не мог. Она наверняка была в окружении репортеров. Впрочем, в окружении репортеров сегодня находилась вся моя жизнь и жизнь Смирновой, и, наверное, жизнь, нет смерть ученого Смирнова. Смерть, возможно, как ничто более всего подвержена окружению. Потому что из него никто не ищет выход. Просто некому его искать. Мы же со Смирновой еще могли найти. У нас еще был шанс.
И я сделал самое простое. Я купил себе приличные джинсы, майку и темные очки. Не самое дорогое, не знаю почему, но с некоторого времени мне стало стыдно одеваться в фирменных магазинах. Не потому что я был такой хороший, просто мне казалось, что эти магазины слишком плохи.
Вот и все, зверь сменил свою шкуру. И что дальше? И куда этому зверю деться? Конечно, самое надежное укрытие — вновь в бесцельном шатании по городу. Дом никогда не дает надежного укрытия. Укрытие может дать только пространство, и чем его больше, тем лучше. Но я был еще не привычным к такой безграничной свободе, она пьянила меня и пугала. И в итоге сковывала. А это уже мало напоминало свободу.
Пока я раздумывал, где провести эту ночь, мои ноги давно уже это решили. Нет, не ноги, а мой разум или, скорее, чувства. Камера хранения наконец-то была отворена. Я наконец-то решился найти ключ от нее. И использовать по назначению. Благо, номер я ее помнил и хорошо уже видел.
Сам того не желая, я пришел к дому, где жила Тоня. Поначалу даже оправдывал себя, нелепо и неловко доказывая, что шел к Максу. Конечно, не с целью найти у него прибежища, а просто поговорить по-мужски. Просто дать в морду. Но эту были только отговорки. О Максе я и не думал. Как ни странно не думал даже о его мелкой книжонке, написанной на основе размышлений великого человека, ученого Смирнова о талантливом человеке, хоккеисте Белых. Я, конечно же шел к Тоне. И эта трость, отброшенная в угол, и это легкое прыганье по лестнице, и эта модная стрижка «под ноль», и эти очки, засунутые в карман, и эта стильная одежда. Это была дань моей любви, в которой я себе не признался и вряд ли смогу признаться этой девушке. Сегодня я все делал ради нее. Но не хотел верить в это. Не хотел допустить мысли, что мое возвращение в мир, нет, не к себе, к себе я не могу и не хочу вернуться, просто в мир в котором я смогу и, может быть, еще смогу обрести право на жизнь, принадлежит девушке Тоне. И поэтому тут же нашел веский предлог оправдаться. Я шел укрыться у нее. Поскольку прекрасно знал, укрываются там, где меньше всего шансов, что смогут найти. Вряд ли у них даже мысль возникнет, что я смогу искать прибежище у соседки гениального писателя Макса, творящего под псевдонимом никому не известного Вересаева, к тому же бывшего любовника девушки. Нет, они до этого додуматься не могли. До этого додуматься мог только я. Не потому что был умен, и не потому что у меня была изощренная фантазия. Просто я хотел увидеть Тоню.
Дверь на мой звонок быстро открылась. Но я не бросился навстречу Тоне и не сказал ей что-нибудь циничное, чтобы не показывать свою любовь. У меня не было для этого возможности. Передо мной стоял профессор Маслов.
— Что вы тут делаете? — хмуро спросил он.
— Как жаль, что вы меня узнали, — заметил я с досадой. — Думал, что я изменился.
— В какую сторону?
— Надеялся, в лучшую.
— Как знать. Лучшая сторона — как обычно изнанка. Не боишься запачкаться. В любой момент можно вывернуться.
— Спасибо. И все же.
— Все же вы в любом случае изменились. Вы не тот хоккеист Белых, о котором трубила эта взбалмошная страна, и не тот чокнутый ученый, о котором эта взбалмошная страна молчала. Вы середина. Поэтому я вас и узнал.
— Спасибо. Спасибо за мнение о моей стране и обо мне. А еще спасибо за середину. Она и есть сердцевина. Как правило, в пище мы именно ее и предпочитаем, самое сочное, вкусное и полезное, — я вдруг некстати вспомнил гастрономические уроки Смирновой.
— Вы хотите, чтобы я у вас взял автограф? Весьма ценный автограф достойного человека. Прожившего достойную жизнь и легко с чужой жизнью расправившийся.
Вообще-то он неожиданно осмелел. Прошел в Тонину комнату, сел в кресло, затянулся сигарой и даже поболтал для придания непринужденной обстановки ногой. И даже чем-то напомнил Макса.
Без приглашения и я прошел в комнату, и сел напротив. Сигары я не курил, поэтому вытащил сигарету. Но на всякий случай огляделся. Вдруг где-нибудь прячется Тоня? Она была бы кстати? Или некстати?
— Ее нет, — резко и сухо ответил он на мое мотание головы. — И я бы предпочитал, чтобы и вас не было тоже.
Как не было? В этой квартире? Или в этой жизни?
Мне показалось, он на секунду замешкался. Но тут же взял себя в руки. Он был хирург. Хирурги ошибок не допускают. Во всяком случае, это догма. Он эту догму знал. Равно как и знал, что любая догма небезгрешна. Всего лишь понятие, но не практика.
— Эту квартиру я подарил Тонечке. И она прекрасно знает, что я могу в ней жить. Или существовать.
— Или существовать?
— Вас что-то волнует? Моя племянница? Ее жених Макс? Она, кажется, у него. Можете убедиться.
Здесь он хотел ударить побольнее, как врач, он знал куда ударять, в сердце, он был кардиолог.
— Нет, увы, нет. Хотя эти люди мне небезразличны. Меня лишь волнует медсестра Женя. Кстати, вы знаете, что ее жених (я применил его метод удара в сердце) разбился недавно.
На его лице ни дрогнул ни одна мускул.
— Женя? Медсестра? Ее жених? Да, что-то припоминаю. Хотя про жениха меньше. А я-то при чем? Жаль, что они ко мне не обратились, может быть, я бы им мог помочь.
— Вряд ли. Женя с машиной свалилась с крутого склона, ее лицо было изуродовано до неузнаваемости, хотя, думаю, вы как человек долго с ней проработавший все же бы узнали ее. А ее парень разбился… Да так, пустяк, на гонках. Гонщик — это его профессия. Профессия часто убивает. Впрочем, он не умер, но это одно и тоже. Он лежит неподвижный. Парень, который ни секунду не мог удержаться, каждое его движение, мимика, слово, только они были смыслом его жизни. Он этот смысл потерял. Правда, теперь прослушивает записи с автогонок, с шумами машин на автострадах! Он так счастлив. Знаете, одни тишину слушают, другие пение птиц, третье — визги машин. Наверное, еще есть те, которые слушают заводской гудок, а другие — взрывы снарядов, а кто-то — просто голоса своих любимых людей. Разные есть люди. Возможно, только в неподвижности и познается человек. Его суть. И его мечты о жизни, какой она должна быть, а если нет, то какой она для него могла бы быть настоящей. Может, только в неподвижности и познается настоящая мечта.
— Вы романтик? Как странно! Я про вас читал совсем другое.
— Я про себя тоже другое читал. Но это не значит, что это не я. Я тогда был другим. Теперь перед вами тоже я.
— Кто передо мной? Человек, который убил, или человек, который оправдан? За убийство?
— И то, и другое. Ведь мы все убиваем. Но не все бываем оправданы, и далеко не все оправдываются. Наше убийство начинается с детства. Мы ходим по траве с жучками и паучками, иногда от детской непосредственности раздавим божью коровку или светлячка. Ну и что? Кто об этом плачет? Природа сама себя подставляет — для убийства, она не умеет защищаться… Уже позднее с нездоровым азартом мы стреляем в беззащитных лосей и зайцев. Неужели мы в этот момент так голодны? Если да, то это оправдывает все. И желание жить, и жить поколениям, и нашим детям, а если нет? Если просто так. От азарта? Что тогда это оправдывает? И почему каждый из нас спит спокойно? И никакое лекарство по уничтожению памяти им не нужно. Разве не так? Мы давно узаконили убийство растений, животных, тут же подвернули к нему убийство определенных рас, религий, политически неугодных обществу. Как осталось мало? Вам не кажется, как осталось мало? Просто узаконить убийство? Впрочем, негласное убийство давно уже узаконено. И нам остается лишь одно. Самое малое. И такое некрасивое и беспомощное. Мы должны думать не о том, чтобы не совершать убийства. А чтобы совершать их по минимуму. По минимуму. Потому что все убивают. Но, к сожалению, даже о такой малости думают лишь те, кто имеет сердце. Совершать убийства по минимуму.
— Вы о себе?
Он внимательно на меня посмотрел. Умные глаза, залысина, типичный ученый. Наверное, именно о таком мечтала парикмахерша. И о таком мечтала медсестра Женя. Настоящий ученый, может быть гений. И все же мне казалось, своей звезды он так и не увидел. А возможно, просто не любил смотреть на звезды.
— Я о человечестве,
— Вы сегодня выносите приговор человечеству, а не себе и не мне. А человечество несовершенно.
— Как и я, как и вы. Мы все совершаем убийство. Осознанное или нет. Но не каждый это сможет это признать.
— Я даю жизнь человечеству, более того, отбросив эти ненужные высокопарные фразы, я даю жизнь отдельному человеку. Понимаете, отдельному! У которого есть дом, родные, мечты, планы, возможности, и он имеет право на жизнь, черт побери! Он, отдельный человек, а не какое-то абстрактное человечество! И он каждый благодарен мне. Ведь я ни больше, ни меньше спас ему жизнь. Разве этого мало? Мало, чтобы списать мои прошлые ошибки, прошлые просчеты, прошлое невежество. Разве этого мало?
— Нет, это много. Очень много. Если вы человек с чистой совестью.
— А если не с чистой?
— Смотря что. Любой человек способен на слабости.
— А если этот человек виновен в смерти другого? Но за счет этого совершает немыслимое! Возвращает к жизни многих других! Десятки! Сотни! И кто вам скажет спасибо, если вы меня сможете в чем-то уличить? Кто?
Маслов стал нервно бегать вокруг круглого стола, нервно потирать руки и нервно дергать щекой. По-моему он хотел доказать что он гений. Самое интересное, что я это и не оспаривал. Потом он вдруг успокоился, обмяк и как-то опустился, не сел, а опустился на мягкое кресло.
— Я вообще-то считал, что я гений.
— Я тоже так считаю. Но я не считаю, что гений не имеет право на ошибки. И главное — не имеет право на память. Возможно, память и совесть это главные категории гения.
— Не думаю. Но все же…
— Все же… Женя погибла. И остальное вы можете сказать сами. А если не скажете, никто об этом и не узнает. Вы останетесь гением. И человеком, спасающим десятки жизней. Но вряд ли останетесь собой. Или тем, кем хотели бы статьё хотя бы в детстве…
Маслов прошелся по комнате, открыл настежь окно, словно хотел полной грудью вдохнуть свежий воздух. Но воздух был такой, что обожал его соперник, далеко не гений Матюхин — прогорклый, автомобильный, уничтожающий. Маслов не собирался уничтожаться. Он жил в той реальности, которая дала ему все, и карьеру, и деньги, и благополучие.
Он нервно посмотрел на часы. У меня с самого начала создалось впечатление, что он кого-то ждет. Очень ждет. И теперь с моим проходом он этого визита боится.
Маслов плеснул себе на дно бокала виски, предложил мне, но я отказался. Он пожал плечами и залпом выпил.
— Я еще не готов к разговору с вами. Мы говорим полутонами. Ни вы меня ни в чем пока не решаетесь обвинить, ни я не решаюсь на правду.
— Может, стоить попробовать? Вдруг другого случая не предоставиться? И жизнь непредсказуема. И мы с вами не менее непредсказуемы, — я не выдержал и, последовав его примеру, выпил. — В конец концов, вы знаете, что я пережил. И искренне за это раскаялся. Но судить кого-либо я уже не хочу, если хотите — просто боюсь. Искренне боюсь вмешиваться в чужую судьбу. Слишком много по моей вине произошло трагедий. К тому же мне нравится Тоня и, возможно, я даже по этой причине вновь пойду на сделку и с вами и с вашей совестью. А вы завтра не решитесь на правду, возможно, потому, что вновь увидите солнечное утро, больничные коридоры и благодарные глаза ваших пациентов. Может быть, у нас остается шанс лишь сегодня?
— Может быть, может быть, — неопределенно протянул он низким грудным голосом. — Но все так неоднозначно. Бывает, что смерть всего лишь одного человека приводит к жизни всего человечества. А бывает — наоборот. Жизнь одного человека может привести к смерти всего человечества. История знает немало примеров, или еще узнает. Знаете, я думаю, что Смирнов… Смирнов стоял на грани открытия против человечества. А вы… Вы изменили ход его судьбы. Вернее прервали ее. И выходит что? Что его смерть вышла в угоду людям? Во всяком случае, хорошим, нормальным людям. Подумайте, не вы его убили. Я думаю, вы здесь ни при чем. Как ни мелко и примитивно звучит, но его убила шайба. И вы здесь ни при чем. И если бы вы не корчили из себя мученика, то вполне возможно сколько бы вы еще дали побед нашей стране. И насколько ее возвысили.
— Вы пытаетесь оправдать меня или все же себя? Или просто убийство? Случайное или нет, но просто сам факт убийства. Вы идете по кругу, и меня за собой тянете. Чтобы я продолжал побеждать, мне не нужно было мучиться, по-вашему, проще уничтожить неугодную часть памяти. Но в таком случае Смирнов был на грани открытия не против человечества, а наоборот. И в итоге я как никто виновен в его смерти!
— Смирнов был ученый. Ученые часто погибают от собственных опытов. Они добровольно приносят себя в жертву на алтарь науке.
— Прежде всего, Смирнов был порядочным человеком. И потому он этот опыт решил прекратить и свое открытие уничтожить. Думаю, он так и сделал. Память нужна любая. Позорная, грязная, непрощенная — любая! Только она способна усовершенствовать человека!
Неожиданно раздался пронзительный звонок в дверь. Мы смотрели друг на друга и молчали. Я ждал, что придет Тонька и спасет меня, и опровергнет все мои тезисы и все мое аргументы. Он ждал чего-то другого. Возможно, правды. Возможно, оправдания.
Она зашла просто. Без вызова, без навязчивой вежливости, без натянутого молчания. Она зашла просто. Так. Словно ненадолго. И улыбнулась нам. Мило, просто, без всяких задних мыслей. Сбросила короткий серенький плащик в прихожей, аккуратно поставила маленький зонтик в углу прихожей и даже положила маленькую сумочку так, чтобы мы все ее заметили и не забыли.
— Здравствуй, — сухо сказал профессор Маслов.
Я не был с ней знаком и поэтому ответил вежливо.
— Здравствуйте.
Милая, славная, маленькая, как статуэтка она зашла в комнату и растворилась с ней, упав в кресло, она стала в нем практически незаметна. Маленькая, хрупкая женщина, как статуэтка. В ней все было миниатюрно. Кудрявая головка, точеные черты личика, тонкие пальчики, маленькие ножки. Она была словно не просто женщиной, а пробным экземпляром, эскизом, таким хрупким, которым можно только любоваться, но к которому боязно прикоснуться. Я невольно залюбовался этим макетом женщины. И перехватил на себе жесткий взгляд Маслова. И вздрогнул. Его взгляд не просто испугал меня. Его взгляд был настолько откровенен в этот миг, что не прочитать в нем любовь мог только слепой. С сегодняшнего дня я слепым не был. Я очки с толстыми линзами уже не носил.
Я хотел начать разговор. Маслов хотел начать разговор. Но начала она. Это было естественнее и милее.
— Спасибо, вам за сына. И я не знаю, что еще сказать, — она запнулась, и слезы градом покатились по ее впалым щечкам. По-моему, в ее блике самыми крупными выглядели слезы. И это меня до слез тронуло. — Я не знаю, не знаю, если бы было другое слово, чем спасибо. Но… в общем, спасибо. Вы спаси моего сына и этим все сказано.
— Правда? — Маслов неожиданно, уверенно повернулся ко мне и вновь прикурил сигару. — Ведь этим все сказано — я спас ее сына! Вам этого мало!
Я не мог отрицать. Это было много, очень много, спасение иногда дороже смерти. Но смерть разве не дороже спасения, если ее могло и не быть? Я это не знал. Но я верил, если человек талантлив, у него не может не быть совести. И я ее хотел встряхнуть, одушевить, дать ей право на жизнь.
Я приблизился к женщине. Слезы на ее лице высохли. Она полулежала как мумия, спокойная, умиротворенная и главное победившая, победившая смерть. Смерть сына. Она была подчинена не мне, не профессору Маслову, она была подчинена нечто большему, тому чему нельзя найти объяснение и то, чего нельзя высказать даже словом.
— Спасибо, спасибо, спасибо, — повторяла она единственное слово благодарности, которое знала, и которое было придумано очень давно, и не нами.
— И что вы теперь можете возразить? — еще более уверено спросил у меня Маслов. Он был на своей территории.
— По сути ничего, — я посмотрел на женщину. Она испуганно переводила взгляд с моего растерянного лица на уверенное лицо Маслова.
— Вот и весь спор разрешен. Так, по сути, легко разрешен.
— Я вам помешала? — она встала. Маленькая и хрупкая, она смотрела на нас снизу вверх. На таких больших и сильных. Как ей казалось сильных мира сего. В ее голосе слышался испуг. Словно она вторглась и посмела нарушить исторический ход наших мыслей.
— Нет, что ты, Галя, — ласково, почти нежно сказал этот лысый медведь Маслов. Так сказал, словно прикоснулся к ее разрумянившемуся лицу. — Ты нам очень, очень помогла.
— И, если можно, помогите еще, — с надеждой обратился я к ней. Я цеплялся за последнюю соломинку. — Галя, скажите, это очень важно и человеку со стороны виднее, вы согласны? Скажите, это всего лишь пример, всего лишь один из аспектов нашего спора. Если бы вы знали, что операцию вашему мальчику делает гениальный хирург, но очень плохой человек, ну, не знаю, подлец, негодяй, пьяница, что еще…
Маслов напрягся, его лицо побагровело. Галя сделала протестующий жест в мою сторону. Мне даже показалось, она хочет меня ударить. Но я решил идти до конца.
— Галя, вы меня не поняли, абстрагируйтесь, это всего лишь пример, это никого не касается. Взгляните на это со стороны. Ну, если бы какой-то врач, гений, спасающий множество жизней, вы бы узнали, что когда-то он совершил что-то страшное. Ну, случайно убил или сбежал с места происшествия, или…
Она резко приблизилась ко мне. Ее лицо пылало, наконец-то я получу пощечину. Я ее, пожалуй, заслужил. Так мне и надо. Неожиданно она провела ладонью по-моему лицу. Я вздрогнул. И услышал позади себя удивленное мычание Маслова.
— Боже, наконец-то я поняла. Вы ведь о себе говорите. Я ведь только теперь вас узнала. Вы тот несчастный хоккеист Белых, да? Ну, конечно! Вы случайно убили. Как же вы мучились!.. А последней главе я не верю. Мне кажется, ее дописали, специально, чтобы вам отомстить. Вы о себе? Можно ли вам продолжать играть? Можно ли вам доверить честь страны и вновь выпустить на площадку? Или доверить тренировать детей? Безусловно! У каждого человека за спиной не только хорошее, возможно, плохого гораздо больше. Да, конечно, я вам отвечу. То, что делает человек, конечный результат его работы это и есть он сам, мне так кажется. Откуда мы знаем поступки и характер человека, который изобретает самолеты, совершает гениальные открытия в астрономии, биологии. То, что двигает общество вперед. Откуда мы знаем их истинные поступки. И что у них в прошлом. Может, кто изменяет жене, еще хуже ее бьет, может кто обидел мать, кто предал друга, кто пьяница, а кто скандалист. Да мало ли пороков на свете? Мы больше знаем о композиторах, художниках, поэтах. И так ли уж много хорошего в их поступках и характерах? Вы молчите. Но результат! Не они остаются! Никто на этой земле из нас не останется. Останется то, что мы сделали. Останется гениальная музыка, картины, стихи, научные открытия и изобретения. А мы… Мы в итоге никто. И, безусловно, даже если бы я узнала о проступке, о страшном проступке врача, гения, который может спасти моего сына, я бы без раздумий закрыла глаза на его прошлое. Ничего не может быть важнее жизни.
— Потому что это касается лично вас. А те люди, родные, у кого погиб самый близкий им человек, как им жить дальше и что делать? Закрыть глаза и позволить гению и дальше совершать гениальные открытия?
— А вот это уже не наше дело, — Галя опустила глаза и вздохнула. — Это уже дело самого гения. Он сам должен все решить. И если он действительно гений, он поступит по совести. Вы, похоже, уже все для себя решили и с собой разобрались. Но я говорю за себя. Сегодня я готова простить все подлости и низости, и просчеты, и трагичные ошибки всех на свете врачей за одну, единственную жизнь моего ребенка.
Она тихо, плавно, как балерина приблизилась к профессору Маслову. Осторожно взяла его толстую руку и едва прикоснулась к ней губами.
— Спасибо.
Взяла маленькую сумочку, набросила короткий плащик, надела миниатюрные туфельки и бесшумно закрыла за собой дверь.
Профессор Маслов неподвижным взглядом смотрел на закрытую дверь. Словно эту дверь эта хрупкая, как статуэтка женщина закрыла не за собой, а за ним.