Страница:
И этот ситцевый выцветший халатик, и эти жиденькие волосы, собранные в пучок, и эти стоптанные тапочки так не соответствовали сигарете, стопке водки и твердым шагам. Впрочем, что сегодня в мире чему соответствует? Сама жизнь не соответствует тому, какой ее придумали, и какой она должна быть. И моя личная судьба не соответствует тому, что я о ней знаю.
— О, Боже! Ну конечно, конечно, этот труд принадлежит перу моего мужа. Это он проводил исследование, извините, буду точнее, опыт над вами. А Макс… Макс, понятно, не без моей помощи, присвоил эти труды себе. И подписался фамилией Вересаев, на всякий случай, дли перестраховки. Хотя она излишне. Максу бояться нечего. И гонорар получил, и славу, и мою четкую подпись на право опубликования трудов мужа. Вот так. Но я понятия не имела, честное слово, я не имела понятия, что он зайдет так далеко! Подонок!
Надежда Андреевна дрожащими руками затушила сигарету, окурок соскользнул и упал прямо на пол.
— Я была уверена, что он поставит авторство мужа. У меня даже мысли не могло возникнуть, что так нагло можно украсть, еще прикрывшись мною! Более того, Макс сам дописал эту отвратительную последнюю главу. Ну, о нас с вами. Об убийце и жене жертвы. Вот так. Господи! А пишет-то он бездарно! Подумать только, в одной этой главе, посвященной нам, проявился весь Макс, словно на рентгене. Его мелкая душонка, его низменные инстинкты, его ненависть к человечеству, его несостоятельность как ученого и непомерные амбиции. Он посвятил главу нам, а оказалось — себе.
Я налил себе из графина воды и вылил стакан на голову. Мне непременно нужно было освежиться. Все мое тело горело, сердце готово было выскочить из груди, а мысли прыгали в огненном пылу.
— Что-то я понимать начинаю, — прохрипел я, вытирая мокрое лицо ладонью. — Что-то. Вы нашли папку, хотели передать ее мне, чтобы решить — что с ней делать. Но вас опередил Макс, потому что узнал меня сразу, решив на этом сыграть. И сразу же после моего ухода позвонил вам и все рассказал. И вот тогда…
— И вот тогда я пережила настоящий шок. Я даже плохо помню тот день, очень плохо. Словно в тумане. Я вдруг узнаю, что живу в одном доме с убийцей моего мужа. Вы себе можете представить, что я тогда пережила?!
— Признаюсь, не могу.
— Вот именно. У меня все плыло перед глазами, я двигалась словно в прострации, неадекватно воспринимала звуки и слова. И не могла даже подумать, сообразить, зачем вам все это нужно. Вряд ли я тогда могла поверить в ваше благородство! Какое к черту может быть благородство, если вы сразу же в день похорон человека, которого убили, познакомились с его вдовой! Но самое страшно было даже не это. А то, что мне необходимо было взять себя в руки, стиснуть зубы и изображать дружелюбие и незнание. Вот тогда, в таком состоянии, Макс легко подчинил меня, очень легко. Я никогда не любила Макса. Это честно. Но в том состоянии, по сравнению с вами он мне показался ангелом и единственным другом. Он внушил мне, да медленно, спокойно, ненавязчиво внушил. Он все-таки психиатр, хоть и бездарный. Но в том моем состоянии особого таланта внушения не требовалось. Он убедил меня, что вам нужно отомстить. Во-первых, что я имею право на все ваши деньги. Я понимала в глубине души, что вы бы и так мне дали много денег, ведь вы уже предложили построить дачу. Но Макс сказал, что брать деньги у убийцы никому бы не позволила гордость. Впрочем, это было так. Я бы от вас ничего не взяла. Только играя в то, что я вас не знаю, я могла позволить себе это.
— А во-вторых, была синяя папка.
— Ну, конечно, конечно! Я уже без раздумий передала ее Максу. Весь мир должен был узнать, кто такой настоящий Виталий Белых, этот гениальный хоккеист, этот баловень судьбы, любимчик женщин. На самом деле — патологический эгоист, влюбленный только в себя и без малейшего укора совести шагающий по чужим головам.
— Ну, да, особенно, когда все кругом шагают исключительно по помытому мылом асфальту, в вокруг цветут розы.
— Прекратите! Я все теперь понимаю! Я вам говорю не о сегодняшнем дне. И вы должны меня понять!
— Я вам вообще много должен. И вряд ли смогу расплатиться.
Я говорил совершенно искренне, но злость переполняла меня. И я не понимал, на что злюсь — на свое прошлое, на свою судьбу, на Макса, на Смирнову… Или нет! Кто-то еще есть в этой истории. Кто-то еще. Словно призрак прячется за дверью, подслушивает наш разговор, но объяснить ничего не может, поскольку призраки объяснять не умеют. Приходится искать ответы самим. Но для этого мои огненные мысли нужно притушить, построить в один ряд и попытаться в них найти логику.
— Так, так, так, — протянул я. — И все же на чем мы остановились. На синей папке. В которой постранично была разложена вся моя жизнь. И за этой жизнью следили.
Вот оно что! Я хлопнул себя по лбу. Вот этот призрак, на которого я должен злиться, но не имел право!
— Да, и еще я хотела отомстить ему, — сквозь слезы пробормотала Надежда Андреевна. — За то, что он ее настолько любил, что следил за ее жизнью, беспокоился за каждый шаг ее сына, и она так легко и беззаботно отдала свою судьбу в его руки.
Я криво усмехнулся. И выпил еще. Как назло я уже не пьянел. И легче мне не становилось. Но хотя бы скоро будет трещать голова, и эта боль хоть на время заглушит другую.
— Все, может быть, проще, Надежда Андреевна? Гораздо проще? Не настолько он ее и любил, — я вдруг почувствовал, что говорю о своей матери, как о чужом человеке. — И не следил за ее жизнью, а научно исследовал ее. И не беспокоился за каждый шаг ее сына, а просто проводил опыты на его судьбе. И не она, эта женщина, отдала легко и беззаботно свою судьбу в его руки, а он, ваш муж, эгоистично, с целью научного эксперимента выдрал из ее рук судьбу, и поломал ее. Во имя науки! Кто думает о мелкой жизни мышей и кроликов в лабораториях? Ведь есть гораздо высшие жизни, разве не так?
Надежда Андреевна долго и пристально вглядывалась в мое лицо, словно пыталась понять, прочитать по нему мои настоящие чувства. Но мое лицо оставалось бесчувственным, словно лицо с обложки книжки, валявшейся на полу.
— Не так, Виталий. Далеко не так. Я пытаюсь понять, что вы чувствуете. И, наверное, понимаю. Возможно, вам сейчас стало легче. Ведь вы изначально хотели оправдать себя, что убили не такого уж хорошего человека. И теперь, похоже, почти себя оправдываете. Убили ведь бесчувственного экспериментатора, поломавшего вашу судьбу. Но… Юра был хороший человек. И настоящий ученый. И в этом — вся правда… Но вы ни в чем не виноваты. Абсолютно ни в чем. Вы убили случайно. И полностью, более того, добровольно за все расплатились. Вы тоже хороший человек. И в этом тоже — вся правда. А моя вина, что пыталась наказать и вас, и Юру. И в итоге наказала себя.
— Нас было за что наказывать. И это тоже — правда.
— А за что? Юру, что он полюбил вашу мать? Но это было задолго до нашей встречи. И скорее она имела права на Юру, чем я. Но тогда-то ему и пришла в голову эта чудовищная философия. Что самому нужно строить, высчитывать свою судьбу. Похоже, их любовь была очень сумбурна, хаотична, нелогична, может быть ненормальна. Две темпераментных, необузданных личности. И они почему-то решили, что не могут быть вместе. А почему они так решили? Если за них все решила судьба. И возможно, сама жизнь указывала на то, что они должны быть вместе. И неважно к чему бы это привело. Знаете, я даже думаю, что это бы привело к нормальной семье. С годами бурные чувство улеглись бы, а понимание и любовь остались. Но Юра почему-то решил все поломать. Не только свою любовь, но и себя. Он изменился коренным образом, стал лысеть, толстеть, взял в жены невзрачную женщину. И понял, что именно так нужно строить жизнь, и она окажется долгой и счастливой. Как он ошибся! Более того, он так честно до конца и не поступил даже с самим собой. Если ломаешь жизнь, то не тяни за собой осколки. Нет, он придумал этот эксперимент. А скорее, это был просто предлог часто встречаться с этой женщиной и рассказывать, как нужно воспитывать сына. У мальчика случилась неприятность, он совершил дурной поступок, мальчик плачет, хочет раскаяться. Но тут возникает Юра и объясняет его матери, как нужно внушать мальчику обратное, как нужно учить забывать. Понимаете все забывать! И плохие поступки, и людей, которых обидел. Все, все забывать! Юра считал, что обостренная память мешает двигаться человеку вперед, совершенствоваться и совершать смелые поступки. Мучающийся человек не способен на поступки. Но как он ошибался! Человек, не способный на раскаяние превращается в подлеца, уничтожение памяти ведет в итоге к уничтожению совести.
— Да, я все это прочитал в книжке. И о подлеце тоже.
— Но ведь книжку закончил не Юра. А именно подлец, который сам по доброй воле все забывает. Ему не нужны внушения, ему не нужны научные открытия, ему не нужны лекарства, стирающие ненужную память. Он и так вычеркивает все ненужное из своей жизни. И смело шагает по чужим трупам.
— Как и я.
— Как и вы? — Надежда Андреевна горько усмехнулась. — Вам до него далеко. Юру как ученого можно оправдать и понять. Это была его идея фикс — найти аппарат, способный выборочно стирать память. Опасный аппарат. Но ведь все научные открытия опасны. Смотря в чьих руках оказываются. Но Юра виновен в вашей судьбе. Он сделал вас, придумал вас, не без помощи помешанной на вас матери, которая видела в вас только гения. И Юра, угождая ее материнской слепой любви, помог вам продвинуться всеми путями на Олимп. Не самыми честными путями, даже если вы и тысячу раз талантливы. Сегодня это не в счет. Нужен определенный характер. И Юра сделал его, не спрашивая у вашей судьбы и у вас. Он вас придумал, вы его и убили. Неплохой расчет. И неплохой сюжет.
— Только в логику мировых сюжетов не вписывается. Там, кажется так: я тебя породил, я тебя и убью.
— А получилось: я тебя породил, ты меня и убил. Тоже достойный сюжет. Смотря что порождаешь. Возможно, у судьбы было два варианта. И она пожалела вас. Возможно, если бы вы случайно не убили моего мужа, то жизнь привела бы вас самого к скорой гибели. Ведь вы уже не могли остановиться. И неизвестно — сколько впереди еще было бы трупов. Знаете, моего мужа убили не вы, а его собственные теории. И ценой своей жизни он возродил вас. Вы теперь совсем другой человек. Тот, который должен быть изначально. И нет никаких тут счетов. Все счета оплачены. И нам нечего больше делить. И поэтому я вам все верну до копейки. Тем более, я больше всех на сегодняшний день виновата. У моего мужа украли труды, не важно правильные или нет, но это была его работа! Вас опорочили, уничтожили. И я себя не могу простить.
— Обо мне не беспокойтесь. Я уже столько пережил. И эта книжонка не имеет большого значения. К тому же Макс где-то прав. Вся эта некрасивая и неправдивая правда мне все же освободила. И я, похоже, смогу еще жить… И про деньги не заикайтесь, не лишайте меня права на свободную жизнь. Вы все красиво, литературно объясняли. Оправдывали. Но факт остается фактом. Как бы то ни было, я лишил человека жизни, а вас лишил счастья прожить с этим человеком еще много долгих лет.
— Я тоже… Не то чтобы освободилась. Но открыла глаза, смело посмотрела навстречу происходящему. Я назло Юре попыталась влюбиться в Макса, и он дал мне повод, сами знаете почему. И на собственной шкуре решила применить теорию мужа, изменить характер, условия жизни, саму себя. И одно время, очень короткое время, мне действительно казалось, что я люблю Макса, что я помешана на нем и на все готова, чтобы переломить свою жизнь. Более того, отречься от прошлого и вцепиться в горло будущему. Как всегда и делал Макс. Но сегодня я словно проснулась. Приняла ванну… Эта крикливая косметика, этот вульгарный грим, эти безвкусные тряпки… Я все с себя смыла. За такой короткий срок, когда наполнялась ванна, все стало на свои места. Словно свобода вновь вернулась ко мне. Вместе с любовью к мужу. Похоже, этой истории наступил конец.
— Возможно, — я нахмурился. — Однако… Нет, не знаю.
— Что вы хотите сказать?
— Мне кажется, еще одна тайна все-таки не раскрыта.
— Тайна? Вы меня пугаете. Не слишком лишь много тайн за один день. Даже на одну жизнь слишком много.
— Даже если это так, лучше с ними порешить сразу. Может, тогда мы по-настоящему вздохнем спокойно.
Я прошелся по комнате, прикуривая одну сигарету от другой. Пытаясь нащупать в цепи загадок недостающее, возможно, главное связывающее звено. Перед моими глазами мелькали лица Смирнова, Надежды Андреевной, Макса, Тонечки, медсестры Жени, гонщика Матюхина и конечно, ну конечно, профессора Маслова. Какую роль он играет в этой запутанной истории. И выделена ли вообще для него роль. Или он просто в незначительной массовке? Я этого пока понять не мог.
— Надежда Андреевна, Надя, давайте попробуем с главного. Что хотел доказать Смирнов? Похоже, что его теория длинной благополучной жизни была всего лишь увлечением, а не научным экспериментом. Скорее невразумительным опытом над собственной жизнью. Но он был ученый! Поймите! Ученый с большой буквы!
Надежда Андреевна тепло улыбнулась и как-то легко, по-домашнему поправила ленту на завязанных волосах.
— Я так рада, что вы это понимаете.
— Но я хочу понять большее! Поймите! Ученый с большой буквы должен положить свою жизнь на открытие, которое возможно перевернет представление человечества о каких-то ценностях. А не просто будет размениваться на утопические теории. Вы согласны?
— Но, может, синяя папка и дает ответ не этот вопрос? — неуверенно заметила Смирнова.
— Вот вы и сами в это не верите. Что такое синяя папка? Что? Художественное произведение? Нет, допустим гораздо большее. Опыт внушения, гипноза, доказательство, что с помощью словесных манипуляций, грамотно выстроенных убеждений, научных изысков можно, даже со стороны повлиять на характер человека и даже изменить его судьбу! Но ученый Смирнов на этом бы не остановился! Это было слишком расплывчато, неубедительно для науки, я бы сказал, слишком детские теории для такой серьезной вещи как наука! Смирнов был не таким.
— Не таким, — как эхо повторила Смирнова. — Он был романтик в науке, но не был романтичным ученым и тем более утопистом. Каждой своей теории он пытался найти научное обоснование. Теории сами по себе это не наука, эта беллетристика. Так он всегда говорил.
— Значит, из этого следует…
— Что дело не в синей папке? Возможно, он стоял на гране какого-то открытия? — робко предположила Смирнова.
— И именно это не давало покоя Максу! — я торжественно поднял палец вверх. — Поскольку он точно ни на какой грани открытия не стоял и не мог стоять! Но воспользоваться… В этом он бы всегда преуспел. Присвоение чужих мыслей, трудов чужой гениальности — в этом ему нет равных. Макс разочаровался в синей папке, хотя даже этим сумел воспользоваться и найти выгоду. Но, думаю, он не меньше нас с вами уверен в таланте Смирнова и в том, что тот способен на большее.
— Да, вы правы. Знаете, когда он влюбил меня в себя, и сам очень неумело, даже лениво играл в подобие чувств ко мне, я в глубине души всегда была уверена, что ему что-то от меня нужно. Но не могла понять, что. Синюю папку вместе с подписью я отдала добровольно. Что же еще? Похоже, только вчера он понял, что я действительно не могу помочь, поэтому так резко, некрасиво, жестоко порвал со мной. И даже подарил книжку. Верх цинизма!
— Но в этой книжке все же есть главная мысль — к чему приводит потеря памяти. Память — это наш враг или спаситель? Наша жизнь или погибель? Наше будущее или всего лишь сон, который едва проснувшись нужно тут же забыть. Ведь вашего мужа, похоже, волновала именно эта проблема, разве не так?
— Знаете, я теперь вспоминаю…
Смирнова нахмурила свой высокий лоб, уже слегка покрытый морщинками.
— В последнее время он любил повторять, что память — это наша совесть. По-моему, он сам в конце жизни опроверг то, что ранее хотел доказать.
— Или доказал.
— Возможно. В науке так часто бывает, иногда, годами, веками подготавливается великое открытие, а потом оказывается, что оно совершенно не нужно никому. Вернее нужно, но только для того, чтобы доказать, что его не нужно было совершать. Силы, умы, гений человечества тратится на то, чтобы не возвести, а перечеркнуть, опровергнуть. И, возможно, такое опровержение и есть доказательство и подвига, и гения, и высшей идеи. Наверное, такое случилось и с Юрой. Хотя поначалу, он искренне верил в то, что делает.
— Припомните, во что он искренне верил?
— Мне кажется, речь идет о выборочности памяти. Впрочем, в книжке об этом и сказано. Вы помните. Что память можно и нужно делить. Часть, что выгодно человеку и человечеству помнить, ту часть, которая двигает человека и человечество вперед. А другую часть, которая делает человека слабым, беспомощным, недееспособным, нужно вычеркивать. Помню, он не раз повторял: если бы я сумел это забыть, насколько бы моя жизнь была правильнее, светлее! И насколько бы я освободился!.. Наверняка он говорил о вашей матери. Иногда он вникал в более глобальные примеры. На уровне, например, государств. Что было бы если человечество забывало обиды, причиненные друг другу во время войн и террора. Возможно, нам проще было бы двигаться к цивилизации.
— Довольно спорный вопрос, — усмехнулся я. — Скорее оно пошло бы по кругу. Только более безнаказанно. Дело не в памяти, а в самом человеке. И только память способна усовершенствовать и человека, и государство. И это я испытал на собственной шкуре. И вот теперь кое-что начинаю понимать. Кажется, нить я уже нащупал. Остается до конца распутать клубок. Частичное уничтожение памяти… М-да, интересный эксперимент, опасный эксперимент.
— Вы хотите сказать — над собой?
— Да нет! — я махнул рукой. — Я это так. Прелюдия к эксперименту. Ведь я все, все помнил, просто не хотел вспоминать, научился не вспоминать. Это совсем другое. Это, как говорил Смирнов? Беллетристика, а не наука. Хотя подобная беллетристика бывает не менее опасной.
— И все же, — Смирнова медленно опустилась на диван. — И все же мне кажется Юра все, все понял в конце жизни, осознал свои ошибки. И поэтому, возможно, не совершил никакого страшного открытия?
Она подняла на меня испуганное лицо.
— Он был ученый. И даже если понял все, он обязан был доказать, что подобное открытие пагубное. А для этого нужно само открытие. И, может, оно-таки существует в природе. Простите, если я вас не утешил. Впрочем, я сам еще толком ничего не знаю. Но постараюсь узнать… А теперь нужно решить, где нам спрятаться? Похоже, репортеры нас в покое не оставят. И если бы был включен телефон, он бы уже разорвался на части. Боюсь, что совсем скоро могут выломать дверь.
— И что же делать?
— Макс знает, где находится дача?
— Да нет, мы как-то об этом не говорили.
— Срочно собирайтесь и уезжайте, и пока все не уляжется, поживите пока там. Заодно успокоитесь. Природа, птицы, цветы.
— А как же вы?
— Обо мне не беспокойтесь, я что-нибудь придумаю.
Я решительным твердым шагом направился к выходу.
— Вы забыли трость! — Надежда Андреевна догнала меня уже в дверях.
— Ах, да, спасибо, — я машинально взял трость. Некоторое время молча рассматривал. Подпрыгнул на месте, даже разбежался, и, размахнувшись, ударил по воображаемой шайбе.
— Похоже, она вам уже не понадобиться, — Смрнова сказала это с улыбкой, в которой была заложена и грусть и облегчение.
— Это трость вашего мужа. Пусть так все и останется.
— Пусть.
По лестнице я спускался вприпрыжку и нос к носу столкнулся с соседкой, как всегда авоська ее была полна пустыми бутылками от молока.
— Извините, — расшаркался я.
— Да чего уж, раз бегаете, значит все в порядке. Только, — она сморщила рябой морщинистый нос, — вы случайно не знаете куда запропастился слепой разносчик газет с собакой? К вам случаем не заходил.
— Да нет, — сердце почему-то кольнуло. Может быть от непривычки бегать? — Вот уже пару дней нету.
— Может, устал вот так, даром, разносить. Кто-то был недоволен, кто-то ворчал, что с утра надоедает звонком. Да и эти газетенки, кому они были нужны? Так хлам всякий, лишний мусор, даже не читая — в урну. А он все думал, что доброе дело делает. Чудак! Его и в глаза никто толком не видел! Наверное, считал, что добрые дела делаются незаметно. И сам мир не видел, и мир его. Невидимое добро. Жаль, что это добро никто и не оценил. Вот он, наверное, и отказался.
— Не думаю, — задумчиво протянул я. — От добра так просто не отказываются.
— Пусто без него как-то, — вздохнула старушка. — Уже третий день, налью себе какао и жду, когда в дверь позвонят. Словно без звонка и пить не могу. В горло не лезет. Да и мусорное ведро теперь по утрам пустое. Чего-то не то вот здесь… (Она постучала по высохшей груди.) Пусто как-то. Или я одна дура такая… Ты случаем не знаешь, где он живет, может помочь человеку надо?
— Не знаю, но попробую узнать, обязательно узнаю, — я положил ладонь на свою грудь. И огляделся вокруг себя. — Вы правы, пусто.
Потом я не сразу вспомнил о своем обещании найти полуслепого старика с собакой. Мои мысли тогда вертелись вокруг одного. Я думал о профессоре Маслове. И казалось, был близок к разгадке.
Выскочив из подъезда, я зажмурился — солнечный свет ударил в глаза, и навернулись слезы. Казалось в солнечных лучах горели дома, деревья, машины, люди. Казалось, весь город пылал в огне.
— Дяденька, — недалеко от автобусной остановки одернула меня за рукав маленькая девочка в красной бейсболке. Она еще не научилась читать. Она еще была счастливей нас, взрослых. — А здесь останавливается 247-й автобус?
Железное табло было усеяно множеством цифр с различными номерами.
— Сейчас, девочка, — я поспешно рылся в карманах в поисках очков. Но так их и не мог найти. — Вряд ли я тебе…
И запнулся. Я смотрел на железное табло и отчетливо видел все, все номера. Они были выстроены передо мной в строчки, в столбики, словно стихи. И эти стихи в этот миг были самыми дорогими моему сердцу.
Вслух, даже с выражением, словно на поэтическом вечере, я громко читал номера. Я их видел. Девочка уже давно запрыгнула в нужный автобус под номером 247, а я никак не мог остановить вдохновленное чтение. Я вновь отчетливо видел мир. Я вновь этот мир читал без очков, буква ложилась к букве, дом к дому, дерево к дереву, человек к человеку. Я открывал мир, словно новую книгу, безумно интересную, когда не можешь прерваться, перевести дух, остановиться. Когда хочется читать и читать, когда бездушные буквы, этот сгусток полиграфической краски рождает запахи, звуки, красоту движения, величину недвижимого, фигуры людей и каждого из них душу. Этот мир я уже не хотел потерять. Я им любовался. И когда закончил последнюю страницу, перевел дух и мог уже подумать. И вытащил пачку сигарет. Вместе с пачкой упали очки Смирнова в роговой безвкусной оправе. Нужны ли они ему были? Или он когда-то, как и я, добровольно решил видеть этот мир расплывчатым, мрачным, тусклым, мир, о котором не стоит жалеть. Я уже не был уверен, что он действительно был близорук. Он хотел быть близоруким. Он себя спасал. Как ему казалось. Полуслепому мир кажется безопасней. Не все опасности можно заметить. Как он ошибался. И как ошибался я.
Я хотел было со злостью отшвырнуть очки в сторону, но передумал. Это по-прежнему были очки ученого Смирнова. Это единственное оставалось фактом. А остальное — домыслы, фантазии, гипотезы прозревшего человека. Которому на миг показалось, что с видимым миром ему откроется и мир ведомый. Но это совсем не обязательно. Я хотел было вернуться и вернуть очки Смирновой. Но тоже передумал. Возвращаться — плохая примета. Я не хотел больше возвращаться. Мне хотелось идти вперед и вперед, даже неизвестно куда.
Куда идти, я не знал, не имел понятия. На сегодняшний день не было места, где бы я мог скрыться от назойливых телекамер, от лиц из прошлого, нагонявших удушье. А в настоящем у меня никого не было. Разве что Смирнова. Но я потерял и ее. И мне оставалось раствориться в толпе и бродить, бродить среди нее, словно в лабиринте, где меня не знали в лицо. И где я никого не знал. Мне оставалось раствориться в самом городе, в его удушающей гари, в визге машин и крике неоновых супермаркетов. Раствориться хотя бы до вечера. Когда много людей, много шума и много самого города. А когда наступил вечер, я испугался. Мне вдруг показалось, что я остался один. И на меня одного нацелены фары машин, огни реклам и удивленные взгляды людей.
Я провел ладонью по редким волосам и нащупал лысину. Глупо было бы надеяться, что и волосы станут такими же густыми как и прежде. В конце концов, волосы теряет каждый из нас. Просто у меня получилось быстрее. Но я нашел выход. Лысеющим ботаником я быть больше не хотел. Да и не имел права. Мне никогда не стать ни ботаником, ни ученым. Когда-то я был хоккеистом. Может, еще не пришло время вернуться к профессии, но вспомнить об этом пора. И я уверенно открыл стеклянную дверь парикмахерской.
— Странно, странно, что вы так рано лысеете, — мило улыбнулась мне белокурая девушка и почти нежно провела расческой по редким волосам. — Вы, наверное, ученый.
Я искренне, почти кокетливо улыбнулся ей в ответ.
— Нет, я просто хотел быть ученым. Но у меня ничего не получилось.
— Ну, и хорошо, — почему-то облегченно вздохнула она. — Значит у вас еще не все потеряно.
— Что — все? — задиристо ответил я ей.
Она покраснела и хихикнула в кулачок.
— О, Боже! Ну конечно, конечно, этот труд принадлежит перу моего мужа. Это он проводил исследование, извините, буду точнее, опыт над вами. А Макс… Макс, понятно, не без моей помощи, присвоил эти труды себе. И подписался фамилией Вересаев, на всякий случай, дли перестраховки. Хотя она излишне. Максу бояться нечего. И гонорар получил, и славу, и мою четкую подпись на право опубликования трудов мужа. Вот так. Но я понятия не имела, честное слово, я не имела понятия, что он зайдет так далеко! Подонок!
Надежда Андреевна дрожащими руками затушила сигарету, окурок соскользнул и упал прямо на пол.
— Я была уверена, что он поставит авторство мужа. У меня даже мысли не могло возникнуть, что так нагло можно украсть, еще прикрывшись мною! Более того, Макс сам дописал эту отвратительную последнюю главу. Ну, о нас с вами. Об убийце и жене жертвы. Вот так. Господи! А пишет-то он бездарно! Подумать только, в одной этой главе, посвященной нам, проявился весь Макс, словно на рентгене. Его мелкая душонка, его низменные инстинкты, его ненависть к человечеству, его несостоятельность как ученого и непомерные амбиции. Он посвятил главу нам, а оказалось — себе.
Я налил себе из графина воды и вылил стакан на голову. Мне непременно нужно было освежиться. Все мое тело горело, сердце готово было выскочить из груди, а мысли прыгали в огненном пылу.
— Что-то я понимать начинаю, — прохрипел я, вытирая мокрое лицо ладонью. — Что-то. Вы нашли папку, хотели передать ее мне, чтобы решить — что с ней делать. Но вас опередил Макс, потому что узнал меня сразу, решив на этом сыграть. И сразу же после моего ухода позвонил вам и все рассказал. И вот тогда…
— И вот тогда я пережила настоящий шок. Я даже плохо помню тот день, очень плохо. Словно в тумане. Я вдруг узнаю, что живу в одном доме с убийцей моего мужа. Вы себе можете представить, что я тогда пережила?!
— Признаюсь, не могу.
— Вот именно. У меня все плыло перед глазами, я двигалась словно в прострации, неадекватно воспринимала звуки и слова. И не могла даже подумать, сообразить, зачем вам все это нужно. Вряд ли я тогда могла поверить в ваше благородство! Какое к черту может быть благородство, если вы сразу же в день похорон человека, которого убили, познакомились с его вдовой! Но самое страшно было даже не это. А то, что мне необходимо было взять себя в руки, стиснуть зубы и изображать дружелюбие и незнание. Вот тогда, в таком состоянии, Макс легко подчинил меня, очень легко. Я никогда не любила Макса. Это честно. Но в том состоянии, по сравнению с вами он мне показался ангелом и единственным другом. Он внушил мне, да медленно, спокойно, ненавязчиво внушил. Он все-таки психиатр, хоть и бездарный. Но в том моем состоянии особого таланта внушения не требовалось. Он убедил меня, что вам нужно отомстить. Во-первых, что я имею право на все ваши деньги. Я понимала в глубине души, что вы бы и так мне дали много денег, ведь вы уже предложили построить дачу. Но Макс сказал, что брать деньги у убийцы никому бы не позволила гордость. Впрочем, это было так. Я бы от вас ничего не взяла. Только играя в то, что я вас не знаю, я могла позволить себе это.
— А во-вторых, была синяя папка.
— Ну, конечно, конечно! Я уже без раздумий передала ее Максу. Весь мир должен был узнать, кто такой настоящий Виталий Белых, этот гениальный хоккеист, этот баловень судьбы, любимчик женщин. На самом деле — патологический эгоист, влюбленный только в себя и без малейшего укора совести шагающий по чужим головам.
— Ну, да, особенно, когда все кругом шагают исключительно по помытому мылом асфальту, в вокруг цветут розы.
— Прекратите! Я все теперь понимаю! Я вам говорю не о сегодняшнем дне. И вы должны меня понять!
— Я вам вообще много должен. И вряд ли смогу расплатиться.
Я говорил совершенно искренне, но злость переполняла меня. И я не понимал, на что злюсь — на свое прошлое, на свою судьбу, на Макса, на Смирнову… Или нет! Кто-то еще есть в этой истории. Кто-то еще. Словно призрак прячется за дверью, подслушивает наш разговор, но объяснить ничего не может, поскольку призраки объяснять не умеют. Приходится искать ответы самим. Но для этого мои огненные мысли нужно притушить, построить в один ряд и попытаться в них найти логику.
— Так, так, так, — протянул я. — И все же на чем мы остановились. На синей папке. В которой постранично была разложена вся моя жизнь. И за этой жизнью следили.
Вот оно что! Я хлопнул себя по лбу. Вот этот призрак, на которого я должен злиться, но не имел право!
— Да, и еще я хотела отомстить ему, — сквозь слезы пробормотала Надежда Андреевна. — За то, что он ее настолько любил, что следил за ее жизнью, беспокоился за каждый шаг ее сына, и она так легко и беззаботно отдала свою судьбу в его руки.
Я криво усмехнулся. И выпил еще. Как назло я уже не пьянел. И легче мне не становилось. Но хотя бы скоро будет трещать голова, и эта боль хоть на время заглушит другую.
— Все, может быть, проще, Надежда Андреевна? Гораздо проще? Не настолько он ее и любил, — я вдруг почувствовал, что говорю о своей матери, как о чужом человеке. — И не следил за ее жизнью, а научно исследовал ее. И не беспокоился за каждый шаг ее сына, а просто проводил опыты на его судьбе. И не она, эта женщина, отдала легко и беззаботно свою судьбу в его руки, а он, ваш муж, эгоистично, с целью научного эксперимента выдрал из ее рук судьбу, и поломал ее. Во имя науки! Кто думает о мелкой жизни мышей и кроликов в лабораториях? Ведь есть гораздо высшие жизни, разве не так?
Надежда Андреевна долго и пристально вглядывалась в мое лицо, словно пыталась понять, прочитать по нему мои настоящие чувства. Но мое лицо оставалось бесчувственным, словно лицо с обложки книжки, валявшейся на полу.
— Не так, Виталий. Далеко не так. Я пытаюсь понять, что вы чувствуете. И, наверное, понимаю. Возможно, вам сейчас стало легче. Ведь вы изначально хотели оправдать себя, что убили не такого уж хорошего человека. И теперь, похоже, почти себя оправдываете. Убили ведь бесчувственного экспериментатора, поломавшего вашу судьбу. Но… Юра был хороший человек. И настоящий ученый. И в этом — вся правда… Но вы ни в чем не виноваты. Абсолютно ни в чем. Вы убили случайно. И полностью, более того, добровольно за все расплатились. Вы тоже хороший человек. И в этом тоже — вся правда. А моя вина, что пыталась наказать и вас, и Юру. И в итоге наказала себя.
— Нас было за что наказывать. И это тоже — правда.
— А за что? Юру, что он полюбил вашу мать? Но это было задолго до нашей встречи. И скорее она имела права на Юру, чем я. Но тогда-то ему и пришла в голову эта чудовищная философия. Что самому нужно строить, высчитывать свою судьбу. Похоже, их любовь была очень сумбурна, хаотична, нелогична, может быть ненормальна. Две темпераментных, необузданных личности. И они почему-то решили, что не могут быть вместе. А почему они так решили? Если за них все решила судьба. И возможно, сама жизнь указывала на то, что они должны быть вместе. И неважно к чему бы это привело. Знаете, я даже думаю, что это бы привело к нормальной семье. С годами бурные чувство улеглись бы, а понимание и любовь остались. Но Юра почему-то решил все поломать. Не только свою любовь, но и себя. Он изменился коренным образом, стал лысеть, толстеть, взял в жены невзрачную женщину. И понял, что именно так нужно строить жизнь, и она окажется долгой и счастливой. Как он ошибся! Более того, он так честно до конца и не поступил даже с самим собой. Если ломаешь жизнь, то не тяни за собой осколки. Нет, он придумал этот эксперимент. А скорее, это был просто предлог часто встречаться с этой женщиной и рассказывать, как нужно воспитывать сына. У мальчика случилась неприятность, он совершил дурной поступок, мальчик плачет, хочет раскаяться. Но тут возникает Юра и объясняет его матери, как нужно внушать мальчику обратное, как нужно учить забывать. Понимаете все забывать! И плохие поступки, и людей, которых обидел. Все, все забывать! Юра считал, что обостренная память мешает двигаться человеку вперед, совершенствоваться и совершать смелые поступки. Мучающийся человек не способен на поступки. Но как он ошибался! Человек, не способный на раскаяние превращается в подлеца, уничтожение памяти ведет в итоге к уничтожению совести.
— Да, я все это прочитал в книжке. И о подлеце тоже.
— Но ведь книжку закончил не Юра. А именно подлец, который сам по доброй воле все забывает. Ему не нужны внушения, ему не нужны научные открытия, ему не нужны лекарства, стирающие ненужную память. Он и так вычеркивает все ненужное из своей жизни. И смело шагает по чужим трупам.
— Как и я.
— Как и вы? — Надежда Андреевна горько усмехнулась. — Вам до него далеко. Юру как ученого можно оправдать и понять. Это была его идея фикс — найти аппарат, способный выборочно стирать память. Опасный аппарат. Но ведь все научные открытия опасны. Смотря в чьих руках оказываются. Но Юра виновен в вашей судьбе. Он сделал вас, придумал вас, не без помощи помешанной на вас матери, которая видела в вас только гения. И Юра, угождая ее материнской слепой любви, помог вам продвинуться всеми путями на Олимп. Не самыми честными путями, даже если вы и тысячу раз талантливы. Сегодня это не в счет. Нужен определенный характер. И Юра сделал его, не спрашивая у вашей судьбы и у вас. Он вас придумал, вы его и убили. Неплохой расчет. И неплохой сюжет.
— Только в логику мировых сюжетов не вписывается. Там, кажется так: я тебя породил, я тебя и убью.
— А получилось: я тебя породил, ты меня и убил. Тоже достойный сюжет. Смотря что порождаешь. Возможно, у судьбы было два варианта. И она пожалела вас. Возможно, если бы вы случайно не убили моего мужа, то жизнь привела бы вас самого к скорой гибели. Ведь вы уже не могли остановиться. И неизвестно — сколько впереди еще было бы трупов. Знаете, моего мужа убили не вы, а его собственные теории. И ценой своей жизни он возродил вас. Вы теперь совсем другой человек. Тот, который должен быть изначально. И нет никаких тут счетов. Все счета оплачены. И нам нечего больше делить. И поэтому я вам все верну до копейки. Тем более, я больше всех на сегодняшний день виновата. У моего мужа украли труды, не важно правильные или нет, но это была его работа! Вас опорочили, уничтожили. И я себя не могу простить.
— Обо мне не беспокойтесь. Я уже столько пережил. И эта книжонка не имеет большого значения. К тому же Макс где-то прав. Вся эта некрасивая и неправдивая правда мне все же освободила. И я, похоже, смогу еще жить… И про деньги не заикайтесь, не лишайте меня права на свободную жизнь. Вы все красиво, литературно объясняли. Оправдывали. Но факт остается фактом. Как бы то ни было, я лишил человека жизни, а вас лишил счастья прожить с этим человеком еще много долгих лет.
— Я тоже… Не то чтобы освободилась. Но открыла глаза, смело посмотрела навстречу происходящему. Я назло Юре попыталась влюбиться в Макса, и он дал мне повод, сами знаете почему. И на собственной шкуре решила применить теорию мужа, изменить характер, условия жизни, саму себя. И одно время, очень короткое время, мне действительно казалось, что я люблю Макса, что я помешана на нем и на все готова, чтобы переломить свою жизнь. Более того, отречься от прошлого и вцепиться в горло будущему. Как всегда и делал Макс. Но сегодня я словно проснулась. Приняла ванну… Эта крикливая косметика, этот вульгарный грим, эти безвкусные тряпки… Я все с себя смыла. За такой короткий срок, когда наполнялась ванна, все стало на свои места. Словно свобода вновь вернулась ко мне. Вместе с любовью к мужу. Похоже, этой истории наступил конец.
— Возможно, — я нахмурился. — Однако… Нет, не знаю.
— Что вы хотите сказать?
— Мне кажется, еще одна тайна все-таки не раскрыта.
— Тайна? Вы меня пугаете. Не слишком лишь много тайн за один день. Даже на одну жизнь слишком много.
— Даже если это так, лучше с ними порешить сразу. Может, тогда мы по-настоящему вздохнем спокойно.
Я прошелся по комнате, прикуривая одну сигарету от другой. Пытаясь нащупать в цепи загадок недостающее, возможно, главное связывающее звено. Перед моими глазами мелькали лица Смирнова, Надежды Андреевной, Макса, Тонечки, медсестры Жени, гонщика Матюхина и конечно, ну конечно, профессора Маслова. Какую роль он играет в этой запутанной истории. И выделена ли вообще для него роль. Или он просто в незначительной массовке? Я этого пока понять не мог.
— Надежда Андреевна, Надя, давайте попробуем с главного. Что хотел доказать Смирнов? Похоже, что его теория длинной благополучной жизни была всего лишь увлечением, а не научным экспериментом. Скорее невразумительным опытом над собственной жизнью. Но он был ученый! Поймите! Ученый с большой буквы!
Надежда Андреевна тепло улыбнулась и как-то легко, по-домашнему поправила ленту на завязанных волосах.
— Я так рада, что вы это понимаете.
— Но я хочу понять большее! Поймите! Ученый с большой буквы должен положить свою жизнь на открытие, которое возможно перевернет представление человечества о каких-то ценностях. А не просто будет размениваться на утопические теории. Вы согласны?
— Но, может, синяя папка и дает ответ не этот вопрос? — неуверенно заметила Смирнова.
— Вот вы и сами в это не верите. Что такое синяя папка? Что? Художественное произведение? Нет, допустим гораздо большее. Опыт внушения, гипноза, доказательство, что с помощью словесных манипуляций, грамотно выстроенных убеждений, научных изысков можно, даже со стороны повлиять на характер человека и даже изменить его судьбу! Но ученый Смирнов на этом бы не остановился! Это было слишком расплывчато, неубедительно для науки, я бы сказал, слишком детские теории для такой серьезной вещи как наука! Смирнов был не таким.
— Не таким, — как эхо повторила Смирнова. — Он был романтик в науке, но не был романтичным ученым и тем более утопистом. Каждой своей теории он пытался найти научное обоснование. Теории сами по себе это не наука, эта беллетристика. Так он всегда говорил.
— Значит, из этого следует…
— Что дело не в синей папке? Возможно, он стоял на гране какого-то открытия? — робко предположила Смирнова.
— И именно это не давало покоя Максу! — я торжественно поднял палец вверх. — Поскольку он точно ни на какой грани открытия не стоял и не мог стоять! Но воспользоваться… В этом он бы всегда преуспел. Присвоение чужих мыслей, трудов чужой гениальности — в этом ему нет равных. Макс разочаровался в синей папке, хотя даже этим сумел воспользоваться и найти выгоду. Но, думаю, он не меньше нас с вами уверен в таланте Смирнова и в том, что тот способен на большее.
— Да, вы правы. Знаете, когда он влюбил меня в себя, и сам очень неумело, даже лениво играл в подобие чувств ко мне, я в глубине души всегда была уверена, что ему что-то от меня нужно. Но не могла понять, что. Синюю папку вместе с подписью я отдала добровольно. Что же еще? Похоже, только вчера он понял, что я действительно не могу помочь, поэтому так резко, некрасиво, жестоко порвал со мной. И даже подарил книжку. Верх цинизма!
— Но в этой книжке все же есть главная мысль — к чему приводит потеря памяти. Память — это наш враг или спаситель? Наша жизнь или погибель? Наше будущее или всего лишь сон, который едва проснувшись нужно тут же забыть. Ведь вашего мужа, похоже, волновала именно эта проблема, разве не так?
— Знаете, я теперь вспоминаю…
Смирнова нахмурила свой высокий лоб, уже слегка покрытый морщинками.
— В последнее время он любил повторять, что память — это наша совесть. По-моему, он сам в конце жизни опроверг то, что ранее хотел доказать.
— Или доказал.
— Возможно. В науке так часто бывает, иногда, годами, веками подготавливается великое открытие, а потом оказывается, что оно совершенно не нужно никому. Вернее нужно, но только для того, чтобы доказать, что его не нужно было совершать. Силы, умы, гений человечества тратится на то, чтобы не возвести, а перечеркнуть, опровергнуть. И, возможно, такое опровержение и есть доказательство и подвига, и гения, и высшей идеи. Наверное, такое случилось и с Юрой. Хотя поначалу, он искренне верил в то, что делает.
— Припомните, во что он искренне верил?
— Мне кажется, речь идет о выборочности памяти. Впрочем, в книжке об этом и сказано. Вы помните. Что память можно и нужно делить. Часть, что выгодно человеку и человечеству помнить, ту часть, которая двигает человека и человечество вперед. А другую часть, которая делает человека слабым, беспомощным, недееспособным, нужно вычеркивать. Помню, он не раз повторял: если бы я сумел это забыть, насколько бы моя жизнь была правильнее, светлее! И насколько бы я освободился!.. Наверняка он говорил о вашей матери. Иногда он вникал в более глобальные примеры. На уровне, например, государств. Что было бы если человечество забывало обиды, причиненные друг другу во время войн и террора. Возможно, нам проще было бы двигаться к цивилизации.
— Довольно спорный вопрос, — усмехнулся я. — Скорее оно пошло бы по кругу. Только более безнаказанно. Дело не в памяти, а в самом человеке. И только память способна усовершенствовать и человека, и государство. И это я испытал на собственной шкуре. И вот теперь кое-что начинаю понимать. Кажется, нить я уже нащупал. Остается до конца распутать клубок. Частичное уничтожение памяти… М-да, интересный эксперимент, опасный эксперимент.
— Вы хотите сказать — над собой?
— Да нет! — я махнул рукой. — Я это так. Прелюдия к эксперименту. Ведь я все, все помнил, просто не хотел вспоминать, научился не вспоминать. Это совсем другое. Это, как говорил Смирнов? Беллетристика, а не наука. Хотя подобная беллетристика бывает не менее опасной.
— И все же, — Смирнова медленно опустилась на диван. — И все же мне кажется Юра все, все понял в конце жизни, осознал свои ошибки. И поэтому, возможно, не совершил никакого страшного открытия?
Она подняла на меня испуганное лицо.
— Он был ученый. И даже если понял все, он обязан был доказать, что подобное открытие пагубное. А для этого нужно само открытие. И, может, оно-таки существует в природе. Простите, если я вас не утешил. Впрочем, я сам еще толком ничего не знаю. Но постараюсь узнать… А теперь нужно решить, где нам спрятаться? Похоже, репортеры нас в покое не оставят. И если бы был включен телефон, он бы уже разорвался на части. Боюсь, что совсем скоро могут выломать дверь.
— И что же делать?
— Макс знает, где находится дача?
— Да нет, мы как-то об этом не говорили.
— Срочно собирайтесь и уезжайте, и пока все не уляжется, поживите пока там. Заодно успокоитесь. Природа, птицы, цветы.
— А как же вы?
— Обо мне не беспокойтесь, я что-нибудь придумаю.
Я решительным твердым шагом направился к выходу.
— Вы забыли трость! — Надежда Андреевна догнала меня уже в дверях.
— Ах, да, спасибо, — я машинально взял трость. Некоторое время молча рассматривал. Подпрыгнул на месте, даже разбежался, и, размахнувшись, ударил по воображаемой шайбе.
— Похоже, она вам уже не понадобиться, — Смрнова сказала это с улыбкой, в которой была заложена и грусть и облегчение.
— Это трость вашего мужа. Пусть так все и останется.
— Пусть.
По лестнице я спускался вприпрыжку и нос к носу столкнулся с соседкой, как всегда авоська ее была полна пустыми бутылками от молока.
— Извините, — расшаркался я.
— Да чего уж, раз бегаете, значит все в порядке. Только, — она сморщила рябой морщинистый нос, — вы случайно не знаете куда запропастился слепой разносчик газет с собакой? К вам случаем не заходил.
— Да нет, — сердце почему-то кольнуло. Может быть от непривычки бегать? — Вот уже пару дней нету.
— Может, устал вот так, даром, разносить. Кто-то был недоволен, кто-то ворчал, что с утра надоедает звонком. Да и эти газетенки, кому они были нужны? Так хлам всякий, лишний мусор, даже не читая — в урну. А он все думал, что доброе дело делает. Чудак! Его и в глаза никто толком не видел! Наверное, считал, что добрые дела делаются незаметно. И сам мир не видел, и мир его. Невидимое добро. Жаль, что это добро никто и не оценил. Вот он, наверное, и отказался.
— Не думаю, — задумчиво протянул я. — От добра так просто не отказываются.
— Пусто без него как-то, — вздохнула старушка. — Уже третий день, налью себе какао и жду, когда в дверь позвонят. Словно без звонка и пить не могу. В горло не лезет. Да и мусорное ведро теперь по утрам пустое. Чего-то не то вот здесь… (Она постучала по высохшей груди.) Пусто как-то. Или я одна дура такая… Ты случаем не знаешь, где он живет, может помочь человеку надо?
— Не знаю, но попробую узнать, обязательно узнаю, — я положил ладонь на свою грудь. И огляделся вокруг себя. — Вы правы, пусто.
Потом я не сразу вспомнил о своем обещании найти полуслепого старика с собакой. Мои мысли тогда вертелись вокруг одного. Я думал о профессоре Маслове. И казалось, был близок к разгадке.
Выскочив из подъезда, я зажмурился — солнечный свет ударил в глаза, и навернулись слезы. Казалось в солнечных лучах горели дома, деревья, машины, люди. Казалось, весь город пылал в огне.
— Дяденька, — недалеко от автобусной остановки одернула меня за рукав маленькая девочка в красной бейсболке. Она еще не научилась читать. Она еще была счастливей нас, взрослых. — А здесь останавливается 247-й автобус?
Железное табло было усеяно множеством цифр с различными номерами.
— Сейчас, девочка, — я поспешно рылся в карманах в поисках очков. Но так их и не мог найти. — Вряд ли я тебе…
И запнулся. Я смотрел на железное табло и отчетливо видел все, все номера. Они были выстроены передо мной в строчки, в столбики, словно стихи. И эти стихи в этот миг были самыми дорогими моему сердцу.
Вслух, даже с выражением, словно на поэтическом вечере, я громко читал номера. Я их видел. Девочка уже давно запрыгнула в нужный автобус под номером 247, а я никак не мог остановить вдохновленное чтение. Я вновь отчетливо видел мир. Я вновь этот мир читал без очков, буква ложилась к букве, дом к дому, дерево к дереву, человек к человеку. Я открывал мир, словно новую книгу, безумно интересную, когда не можешь прерваться, перевести дух, остановиться. Когда хочется читать и читать, когда бездушные буквы, этот сгусток полиграфической краски рождает запахи, звуки, красоту движения, величину недвижимого, фигуры людей и каждого из них душу. Этот мир я уже не хотел потерять. Я им любовался. И когда закончил последнюю страницу, перевел дух и мог уже подумать. И вытащил пачку сигарет. Вместе с пачкой упали очки Смирнова в роговой безвкусной оправе. Нужны ли они ему были? Или он когда-то, как и я, добровольно решил видеть этот мир расплывчатым, мрачным, тусклым, мир, о котором не стоит жалеть. Я уже не был уверен, что он действительно был близорук. Он хотел быть близоруким. Он себя спасал. Как ему казалось. Полуслепому мир кажется безопасней. Не все опасности можно заметить. Как он ошибался. И как ошибался я.
Я хотел было со злостью отшвырнуть очки в сторону, но передумал. Это по-прежнему были очки ученого Смирнова. Это единственное оставалось фактом. А остальное — домыслы, фантазии, гипотезы прозревшего человека. Которому на миг показалось, что с видимым миром ему откроется и мир ведомый. Но это совсем не обязательно. Я хотел было вернуться и вернуть очки Смирновой. Но тоже передумал. Возвращаться — плохая примета. Я не хотел больше возвращаться. Мне хотелось идти вперед и вперед, даже неизвестно куда.
Куда идти, я не знал, не имел понятия. На сегодняшний день не было места, где бы я мог скрыться от назойливых телекамер, от лиц из прошлого, нагонявших удушье. А в настоящем у меня никого не было. Разве что Смирнова. Но я потерял и ее. И мне оставалось раствориться в толпе и бродить, бродить среди нее, словно в лабиринте, где меня не знали в лицо. И где я никого не знал. Мне оставалось раствориться в самом городе, в его удушающей гари, в визге машин и крике неоновых супермаркетов. Раствориться хотя бы до вечера. Когда много людей, много шума и много самого города. А когда наступил вечер, я испугался. Мне вдруг показалось, что я остался один. И на меня одного нацелены фары машин, огни реклам и удивленные взгляды людей.
Я провел ладонью по редким волосам и нащупал лысину. Глупо было бы надеяться, что и волосы станут такими же густыми как и прежде. В конце концов, волосы теряет каждый из нас. Просто у меня получилось быстрее. Но я нашел выход. Лысеющим ботаником я быть больше не хотел. Да и не имел права. Мне никогда не стать ни ботаником, ни ученым. Когда-то я был хоккеистом. Может, еще не пришло время вернуться к профессии, но вспомнить об этом пора. И я уверенно открыл стеклянную дверь парикмахерской.
— Странно, странно, что вы так рано лысеете, — мило улыбнулась мне белокурая девушка и почти нежно провела расческой по редким волосам. — Вы, наверное, ученый.
Я искренне, почти кокетливо улыбнулся ей в ответ.
— Нет, я просто хотел быть ученым. Но у меня ничего не получилось.
— Ну, и хорошо, — почему-то облегченно вздохнула она. — Значит у вас еще не все потеряно.
— Что — все? — задиристо ответил я ей.
Она покраснела и хихикнула в кулачок.