Сазанович Елена Ивановна. Всё хоккей

   Макс не разозлился. Даже весело и дружелюбно на меня посмотрел. Он ценил черный юмор.
   — Я не боюсь самолетов. Мои самолеты просто так не падают. А на счет рукописей Смирнова будьте спокойны. Я сегодня же сделаю копию и завтра вам вернется оригинал, как и было обещано.
   Да, похоже, он так обрадовался бумагам Смирнова, что от всей души плевал на мои карканья на счет удачного полета. Похоже, его самолеты и впрямь не падают. Я даже засомневался, правильно ли мы отдали ему рукописи. Вдруг Надежда Андреевна не умеет читать между строк. И тем более я. Но больше всего я сокрушался, что Запольскому настроение перед полетом испортить не удалось.
   — Всего доброго, был очень рад с вами повидаться. — Макс протянул мне руку. — Завтра, как и было договорено, можете забрать оригинал.
   Что подразумевалось: пошел вон, болван, завтра, идиот, придется вновь с тобой встретиться. В этом случае мне прочитать между строк удалось.
   Я хотел было возразить. Но он поспешно распахнул дверцу машины, и мне ничего не оставалось, как бесславно ретироваться.
 
   Следующим утром я уверенным шагом направлялся к дому Макса Запольского. Уверенности и беспечности мне придал мой внешний вид. Погода была отличная. Наступала настоящая весна. Я с радостью снял котелок Смирнова, и его страшненькое пальто сменил на более приличный плащ. Видимо, купленный четой Смирновых, относительно недавно. Конечно, вид у меня был по-прежнему забитый, но все же на меня уже не оглядывались как на огородное пугало. Хотя, похоже, что известный форвард, эстет и сноб Талик Белых во мне умирал на удивление быстро, охотно и почти безболезненно.
   Накануне я и Смирнова уже успели пожалеть, что так необдуманно и поспешно отдали рукописи Максу. Вдруг он сумеет из них выудить то, что мы так и не заметили. Поэтому я торопился, хотя это было довольно глупо. Макс уже успел тысячу раз их отксерить, если не перечитать.
   Я настойчиво и суетливо нажимал и нажимал на дверной замок. Мне не отвечали. Это было, по меньшей мере, странно. Даже если Макс и не чист на руку, он так откровенно не покажет свои нечистые руки.
   Наконец дверь отворилась. Правда, не дверь Макса, а его хорошенькой рыженькой соседки. Она высунула свой остренький носик и поманила меня тоненьким пальчиком. Я нехотя приблизился к ее квартире. Не люблю, когда меня так фамильярно подзывают, но я находился не в том положении, чтобы обижаться на вольности.
   — Ну и? — как можно небрежнее спросил я.
   — Во-первых, здрасьте, — задиристо ответила она.
   — А во-вторых, не здрасьте, а здравствуйте, Виталий Николаевич.
   — А мне все равно, Виталий Николаевич или Николай Витальевич, — девушка протянула пакет с рукописями Смирнова, — мне велено передать, вот я и передаю. Больше меня ничего не касается, ни ваше имя, ни отчество.
   — А жаль, мне например, любопытно узнать, как вас зовут. А еще любопытней, почему это вы, а не Макс передаете столь ценный пакет.
   Девушка пожала плечами.
   — А он улетел, на симпозиум, — она оглянулась, видимо посмотрев на настенные часы. — Вернее, уже прилетел.
   Макс оказался осторожней, чем я думал. Вернее, суеверней, чем я мог даже представить. Черный юмор, как оказалось, он не понимал. И хотя его самолеты не падали, похоже, о времени полета он распространяться не любил. Наверняка, чтобы не сглазить.
   Я бесцеремонно стал разглядывать девушку. Она волне могла быть моей фанаткой, той рыженькой и хорошенькой, с которой мне так и не пришлось встретиться наедине в день того рокового матча. И я вновь позавидовал Максу. Его самолеты не падают. И для соседских отношений эта девочка слишком молода. Пожалуй, мой взгляд был через чур развязен и навязчив, и слишком уж не подходил моему внешнему виду. Девушка фыркнула, точно попав в мои мысли.
   — Зря вы так смотрите. На пожирателя девушек вы слишком уж не тянете.
   Я вздрогнул и встряхнул головой.
   — А на кого я тяну?
   Он пожала острыми плечиками.
   — Ну… Макс… Максим Станиславович сказал, что вы какой-то писатель. Поэтому видок у вас еще тот. В общем, экстравагантный писатель.
   — Вы разочарованы?
   — Да мне вообще все равно. Я читаю других писателей. И мне их вполне достаточно, только они давно не ходят по нашей земле. Они уже там, — она показала рукой вверх. — А если бы и ходили… Вряд ли бы были теперь писателями.
   — Ну, для тех писателей, — я вслед за ней поднял руку, — вы слишком, пожалуй, беспечны и…
   Я запнулся
   — Наглы? Бесцеремонны? Неинтеллигентны? — продолжила она за меня.
   — Да нет… Пожалуй, просты.
   Девушка презрительно усмехнулась. Моя фраза явно задела ее за живое.
   — А они не выбирали для кого писать. И попадали в каждого. А теперь все прицеливаются, да ни в кого не попадают, в пустоту разве. Холостой выстрел.
   — Образно выражаетесь, случайно не в литинституте учитесь?
   — Случайно нет. Может, поэтому образно и выражаюсь. Медику порой гораздо больше нужны метафоры, чем какому-нибудь писателю. Писателю лучше поучится анатомии человека. А нам образы помогают привыкать и к смерти, и к рождению. И то и другое печально.
   — Ну, про первое я понял, но причем тут рождение?
   — Оно еще более печально. Потому что приводит все равно к смерти. Мы можем тысячу раз говорить: какое счастье, что ты родился, малыш, но мы не добавляем: ведь и ты когда-нибудь умрешь. И вряд ли сможем утверждать, что жизнь будет прекрасной и небезопасной.
   — Пожалуй, как медик вы говорите, по меньшей мере, преступно. В таком случае, жизнь вообще не нужна. И не стоит за нее бороться.
   — А кто сказал, что она нужна? Но если она есть, бороться за нее стоит. Еще как стоит.
   Я уже по-другому, не бесцеремонно, а с любопытством и даже некоторой грустью рассматривал эту девочку. Разочарование… Больше ничего нельзя было прочитать на ее румяном, слегка конопатом личике. Разочарование. Я это слово узнал совсем недавно. Я просто о нем не задумывался. Мне о нем не разрешала думать мама. Она так хотела, чтобы я никогда не разочаровывался, поскольку это путь к поражению. Алька… Она, потерявшая все в этой жизни, пожалуй, до конца дней в ней так и не разочаровалась. Возможно, я привел ее к поражению. Но я не хотел уже об этом думать. Алька могла разбиться, разочаровавшись лично во мне, а не во всей жизни. Это другое. Это более глубокое и бессмысленное. И, в конце концов, должны же существовать такие люди, как Алька! Хотя бы они дают право думать о жизни лучше, чем она есть. Но разве много осталось таких Алек? Вот, например, эта рыжеволосая симпатичная девушка, напоминающая Альку. Но только внешне. Не похоже, чтобы она страдала от бедности или неразделенной любви. Но все равно она страдает. Болезнь мира? Болезнь человечества? Интернациональная болезнь? И кто сможет излечить от этой болезни, какой врач, какой знахарь, какой колдун? И какой Интернационал?
   Как ни странно, мне расхотелось уходить. И не потому, что привлекала девчонка, и даже не потому, что я хотел выудить сведения о Максе. Мне просто стало интересно. Любопытно. И чуть-чуть тоскливо. Три повода, чтобы не уходить.
   — Знаете, — закашлялся я от неловкости, — а мне ведь нужно проверить эти бумаги, — я кивнул на пакет.
   Она неожиданно рассмеялась и канапушки расплылись на ее остреньком личике.
   — Так проверяйте, — девушка распахнула дверь, приглашая меня войти.
   — Вы не боитесь?
   — А зачем мне бояться друзей своего соседа?
   Я пожал недоуменно плечами и вошел. Пока я добирался до комнаты, я успел вытереть ноги, вымыть руки и даже узнать имя девчонки.
   — Ага, Тоня, — я взял со столика пустую бутылку пива. — Поэтому вы меня и впустили. Страха уже нет.
   — Страха давно нет. Страх — самое бессмысленное чувство в жизни, потому что от него ничего не зависит.
   — Но вы, возможно, боялись за полет через океан вашего… соседа?
   — Да нет, — Тоня пожала плечами. — Его самолеты не падают.
   — А вдруг?
   — Конечно, может быть, вдруг, еще как может! Просто Макс… Он, по-моему, выбрал правильную тактику в жизни. В основном как бывает?
   — Как?
   — Ну, все перестраховываясь, крестятся и лепечут всякое и так далее. А он… Он, зная, что бывает всякое, уверенно утверждает: мои самолеты не падают. И правильно! Самолеты же не падают от того говорит он это или не говорит! Они падают совсем от другого! А люди… Ему сразу начинают завидовать, но, как ни странно, верят в его счастливую звезду, может эта вера и помогает не падать его самолетам?
   — М-да, — протянул я, — странным способом он избавляется от врагов.
   — Ну, не то чтобы от врагов, враги есть у всех, даже если мы о них не знаем. Просто таким способом он, скорее, избавляется от неудачи. Ведь уверенным на все сто на все сто и верят! А уверенным уже на 99 процентов верят на один лишь процент. И то в лучшем случае. А скорее всего, вообще не верят.
   Тоня вытащила бутылку пива из холодильника, который находился в этой же комнате. И заговорщицки подмигнула.
   Я неуверенно кивнул в ответ.
   — Знаете, еще пару тройку месяцев назад я вообще не пил. Только не стоит утверждать, что когда-нибудь надо начинать.
   — Не буду, хорошо, не буду. Но все же… Ведь когда-нибудь надо начинать, чтобы закончить? А? Так что — за рождение и смерть? Не так ли?
   Мы расхохотались. И что я здесь делаю? И зачем? Скорее всего, меня влечет сюда тоска о прошлой жизни, о модных и хорошеньких девчонках, о том, на что я имею право. Но…
   Но в то же время, как ни парадоксально, я чувствовал, что Тоня, эта милая рыжеволосая Тоня, которую еще пару месяцев назад я, не задумываясь, сгреб бы в охапку и жадно расцеловал, меня теперь не волнует. Я (но этого не может быть!) думал, нет же, нет, точнее тосковал (это вообще невероятно) о Смирновой. Об этой серенькой невзрачной женщине, такой же устаревшей в этом мире, как и ее быт, ее достоинство. Я словил себя на мысли, что ни сама юность, ни ее яркость, ни ее надуманные ранние разочарования меня не прельщают. Мне хотелось, как это ни грустно, старости, мне хотелось усталости и покоя. Так же, как совсем недавно я попрощался с хоккеем, со своим домом, с принцессой Дианой, с желанием победы и вершины Олимпа, так же сегодня я спешил расстаться с молодостью и поскорее закрыть на все замки за собой дверь. Чтобы меня не тревожили.
   Эта юная рыженькая девчонка, словно явившаяся из моего прошлого, меня уже и впрямь не тревожила. И мне от этого ни капельки не было досадно. Пульс был ровным, голова ясная и рука твердая, когда я наливал очередной бокал пива.
   — Ну что, теперь за наше общее дело — медицину? — мы звонко чокнулись бокалами. — Анатомия души и анатомия тела. И что важнее?
   — Анатомия разума, — Тоня постучала себя по голове. — Я ведь будущий врач-психиатр. Это, пожалуй, самое бессмысленное ремесло в медицине. И результаты их труда менее всего заметны. Здесь уже не стоит вопрос спасут или не спасут. Здесь главное сделать человека более равнодушным. Равнодушие — главный принцип спасения в психиатрии. И главное лекарство. Так выпьем же за равнодушие! За залог долгой жизни любого человека.
   Я задумчиво посмотрел на Тоню. Про равнодушие я уже проходил. Эти уроки мне успешно давала мама. И я сдавал экзамены на отлично.
   Тоня меньше всего походила на мою мать. И меньше всего выглядела равнодушной. Хотя… ей ведь было всего двадцать. И сдать этот экзамен она еще успеет.
   — Значит, уроки по равнодушию тебе успешно дает Макс. Любопытно, не слишком ли много психиатров на одну лестничную клетку?
   — А у меня не было выбора. На кардиохирурга, как мой дядька, я бы просто не потянула. Не жалуют девушек в хирургии. И правильно делают.
   Я вспомнил, как Смирнова упоминала об операции Макса на сердце. Что ж, похоже, очередная сделка Макса Запольского. Ему здоровое сердце от дяди, он — светлое будущее в психиатрии для его племянницы.
   — Значит, не только в уроках по равнодушию преуспел ваш сосед. Уроки по психиатрии не менее безупречные?
   — Безупречно можно только лежать и плевать в потолок. А Макс работает, и работает много. У таких людей я сочту за честь брать уроки.
   Похоже, эта рыжеволосая чертовка, играющая в равнодушие, была и впрямь в него влюблена. Мне стало чуть-чуть досадно от этой мысли. Неглупая, симпатичная девчонка, острая на язык и этот напыщенный самодовольный тип, претендующий на гениальность. Но лишь претендующий, утешил я себя.
   — Эти блестящие уроки вы берете со школьной скамьи? — не выдержал я, откровенно съязвив.
   Тоня бросила уничтожающий взгляд в мою сторону.
   — К вашему сведению, на школьной скамье я была отличницей. Сидела на первой парте, носила круглые очки и заплетала толстую косу. Но в то славное время я жила в другом месте и о существовании гениального Макса даже не подозревала. Что, впрочем, не помешало мне успешно сдать экзамен в мединститут. А вы, насколько я поняла, не такой уж и друг Максима. Впрочем, это не удивительно. При всей общительности у него, по-моему, так и не получилось с друзьями. И в этом случае он наверняка прав.
   — Но зато вы, Тонечка, не во всем правы. И не все вы знаете про Максима. У нас с ним был общий друг. Может быть, вы слышали, он погиб. Я теперь пробую писать про него книгу. А на счет наших отношений с Максом, здесь вы, пожалуй, угадали. Общий друг вряд ли нас сможет сделать друзьями. Да это и не обязательно.
 
   Тоня сморщила лобик. Изящно затянулась тоненькой сигареткой и выдохнула дым в сторону открытой фрамуги.
   — Да, да. Я что-то слышала про эту нелепую смерть. Максим очень переживал. Он считает, что это именно его долг написать книгу про своего коллегу, — она запнулась и неуверенно добавила. — И друга.
   — Вот видите, у нас одинаково развито чувство долга. Хоть погибший не был моим коллегой, а только другом, — уверенно заявил я и сам испугался своих уверенных слов.
   Мне на секунду показалось, что Смирнов и впрямь был моим настоящим товарищем. И я периодически стал забывать о своем прямом участии в его смерти.
   — Но, увы, в этом случае я вам ничем помочь не могу.
   Тоня резко встала, хмель от пива прошел. Она откровенно посмотрела на часы, давая мне понять, что больше нам разговаривать не о чем.
   — Я понятия не имею про этого человека. И ничего не могу вам про него рассказать.
   — А ваш дядя? Если он знаком с Максом, вполне возможно он знал и Смирнова?
   — А с чего вы взяли, что мой дядя знает Максима?
   Я растерялся. Я бил вслепую. Мало ли какой врач мог сделать Запольскому операцию на сердце? Конечно, можно ответить, что они знакомы, только потому, что Тоня — соседка Макса, но я решил идти наугад до конца.
   — А как же иначе? — я удивленно пожал плечами. — Ведь ваш дядя делал Максу операцию на сердце?
   Я неотрывно смотрел на девушку. Она хладнокровно выдержала мой навязчивый взгляд.
   — Вообще-то Макс предпочитал не распространяться на эту тему, но если вы знаете, — она пожала плечами. — Макс считает себя абсолютно здоровым человеком и умеет забывать прошлое, особенно, если оно столь неприятно. И потом… Не только Макс обязан дяде, тот в свою очередь тоже к нему обращался.
   А вот это было для меня полной неожиданностью. Я без разрешения девушки налил себе еще бокал пива.
   — Хирург к психотерапевту? Это что-то новенькое.
   — Можно подумать, что у хирургов не бывает стрессов. Впрочем, я ничего не знаю об этой истории. По-моему, она слишком примитивна и попахивает любовной мелодрамой. Я от дяди не ожидала таких банальностей. Я считала его всегда незаурядной личностью. А тут… Он вдруг на грани нервного срыва. Кстати, Максу удалось ему помочь.
   — Получается, что известного хирурга, э-э-э, — замычал я, словно припоминая фамилию.
   — Маслов, его фамилия, если вы не знаете, но боитесь спросить. А мне скрывать нечего. Наоборот, я горжусь, что мой дядя — известный хирург Маслов.
   — Известного хирурга Маслова посмела бросить девушка? — я изобразил на своем лице удивление.
   Тоня в ответ на мою неудачную гримасу лишь усмехнулась.
   — Во-первых, тогда он не был известным. А во-вторых, сколько я его знаю, он всегда был женат. У меня вообще такое ощущение, что он родился уже женатым, настолько привязан к своей семье. Вот и все объяснение. Любовь не всегда ко двору.
   — Чаще всего не ко двору, а со двора, — я вдруг вспомнил Диану и скривился.
   — Похоже, и у вас случались любовные разочарования?
   — А вы можете назвать того, у кого они не случались?
   Тоня звонко рассмеялась, встряхнув рыженькой челкой.
   — Как ни фантастично звучит, но могу. Макс, к примеру.
   Я не выдержал и зло бросил в ее разрумянившееся личико.
   — А вот вы, к примеру, его безжалостно бросите, и ему даже ни капельки не станет грустно?
   Румянец мгновенно пропал, Тоня побледнела, сжала кулачки и даже бросила взгляд на пепельницу. Я даже подумал, что она вот-вот ею в меня метнет. И невольно отбросил голову назад. Но девушка набрала воздух и тут же его выдохнула.
   — А знаете, ему не станет грустно, если я его брошу. Но, как ни странно, и мне тоже, если он бросит меня. Удобная любовь, не правда ли? Любовь, которой не нужно бояться.
   — Да, пожалуй, удобная, — я поднялся и направился к выходу. — И хотя мне тоже было чертовски удобно на вашем диване, пора и честь знать. Особенно когда ничего другого не остается.
   Проходя мимо светлого комода, еще сохранившего запах сосны, я случайно задел локтем фоторамку. Фотография, как бутерброд, упала изображением вниз, я машинально поднял ее и поставил на место. С фото победоносным, слегка пренебрежительным взглядом на меня смотрел Макс, положив руку на плечо пожилому человеку с круглым, слегка румяным и крайне положительным лицом.
   — Это мой дядя, — Тоня ткнула пальцем в кругленького человека.
   — Симпатичный он у вас. Довольно редко лицо выдает характер.
   — Напротив, довольно часто. Слыхали, наверное, лицо — зеркало души.
   — Вообще-то это про глаза сказано, но смысл уловили верно. Особенно, глядя на Макса. Твой дядя знаком с ним гораздо больше, чем я думал.
   — А зачем об этом вообще думать. Ну, знакомы и знакомы. Если хотите знать, дядя вообще ярый сторонник нашего брака.
   — Понятно, — ответил я, хотя далеко на все понимал. — И поэтому вы их двоих и заключили в общую рамку. Два самых дорогих человека в одном кадре. Правильно. И экономно к тому же. Зачем две рамки покупать?
   — Угу, и лишнее место в квартире занимать. Она у меня и так маленькая. На них хватит и одного комода.
   Я внимательно посмотрел на девушку. Она стояла, небрежно облокотившись о косяк двери одной рукой, а другую держала в кармане спортивных брюк. Носик был задиристо вздернут, в глазах прыгали насмешливые огоньки. Я с облегчением подумал, что ошибался. Не любит она вовсе этого напыщенного самодовольного типа. Слишком она умна, чтобы его любить. Я вновь бросил злорадный взгляд на изображение Макса. Разве можно любить эту слащавую улыбку, это безупречное гладковыбритое лицо, этот колючий высокомерный взгляд, этого сверх благополучного человека, который уверен на все сто, что его самолеты не падают, поскольку всегда знает, когда и кому вовремя заплатить.
   Я нахмурился, более внимательно вглядываясь в фото. Упиваясь уничижающими словами для Макса, я поначалу не обратил внимания на задний фон фотографии. Там, оказывается, находился еще один человек. Он опустил низко голову, словно что-то старательно искал на полу, и лица я его не мог разглядеть. Только блестящая залысина на макушке.
   — А это кто, Тонечка? — тревожно спросил я.
   — Понятия не имею, — девушка удивленно пожала плечами. — Я сама впервые заметила. Но какое это имеет значение? Уж мне-то поверьте. Он не самый мой дорогой человек, — она иронично улыбнулась и тут же весело воскликнула, ткнув пальчиком в незнакомца. — Ой, а у него плащ такой же, как у вас. Такой старомодный, с погончиками…Вот и даже пуговица в том же месте оторвана, извините.
   — Не за что тебе извинятся, — я тепло улыбнулся, — все нормально. Ну, пока, Тонечка.
   Я потрепал ее по пышным рыжеватым волосам, как маленькую, как задиристого, слегка вздорного ребенка. Не больше и не меньше. Я сегодня понял, что повзрослел окончательно. Пожалуй, я сумел безболезненно перескочить порог, разделяющий инфантильную юность от зрелости. Миновав переходный этап. Но грусть по прошлому еще меня не отпускала, совсем чуть-чуть не отпускала. И я, отдав дань своему удачному прошлому, не выдержал и уже у самых дверей спросил как можно небрежнее.
   — Тонечка, а я вам никого не напоминаю?
   Мы стояли в проеме двери. Яркие лучи весеннего солнца падали из окон коридора прямо на мое лицо, безжалостно его освещая. Я вызывающе смотрел на девушку, прекрасно зная, что рискую. И не боялся риска. Мне этот риск был необходим. Мне еще хотелось нравиться. Мне еще хотелось узнать, походил ли я на того шикарного парня, за которым фортуна следовала по пятам, и наступала на пятки, и подгоняла в спину. И я еще плохо осознавал, зачем мне это было нужно. Ведь меньше всего на свете я сегодня хотел любви.
   Тоня недоуменно пожала плечами.
   — Странный вопрос. А на кого вы можете быть похожи? Впрочем… У вас, извините за откровенность, такое незапоминающееся лицо. Но если хотите — классическое. Все классические лица довольно стандартны. Вы можете быть похожи на кого угодно, и в тоже время вас никто не сможет узнать. Еще раз прошу прощения, но про таких говорят при встрече: «Ба! Кого же ты мне напоминаешь, старик!» вместо того чтобы сказать «Ба! Это ты!»
   — Ты хороший психолог, Тонечка. И милая девушка.
   — Так вы пришли к психологу или девушке?
   — Думай, Тонечка, думай.
   — А тут и думать нечего. Как психолог я сразу же просекла, что как девушка я вас не интересую.
   Мы вновь одновременно рассмеялись. Похоже, это уже входило у нас двоих в привычку.
   Спускаясь по лестнице, я не мог избавиться от чувства досады, что я девушке даже издалека не напомнил известного хоккеиста Белых. Как легко забываются люди, если их уже нет. Как легко их можно заменить. Впрочем, Тоню возможно, вообще не интересовал хоккей? Разве я знаю в лицо артистов балета? Или музыкантов? Эта мысль меня слегка утешила. И уже на улице, шагая по мостовой, вдыхая теплоту весеннего воздуха и запахи набухающих почек, чувство досады покинуло меня окончательно.
   Этим же вечером мы с Надеждой Андреевной прогуливались по маленькому скверику, расположенному неподалеку от нашего дома.
   «Вот я уже говорю нашего», — усмехнулся я, словив себя на этой мысли. Моего в этом мире уже ничего не осталось. Эти молоденькие деревца, посаженные вдоль дороги, просыпались от зимней спячки. И мне тоже, как им, так хотелось когда-нибудь проснуться. Но я по-прежнему пребывал в какой-то летаргической прострации. Это, впрочем, не помешало мне изложить Смирновой подробности нашего разговора с Тоней.
   — Да, и наконец, главное — заключил я, оставив важную новость на конец, чтобы финал выглядел эффектным. — На фотографии был ваш муж! Я, конечно, не уверен на все сто, но очень, очень похоже на это. Девчонка даже этот плащ узнала. (Я потрепал ворот плаща). Она умненькая девочка, остренькая на язык, но в силу своего юного возраста еще очень наивная. Поэтому у нее много можно выпытать.
   Я был уверен, что Надежда Андреевна удивится этой новости, ухватиться за нее и выжмет из нее все возможное. Но она вдруг некстати спросила.
   — А она хорошенькая?
   — Кто? — не понял я.
   — Ну, эта ваша девушка…
   — Точнее, девушка Макса. А Макс не любит дешевые вещи и дешевых людей.
   Смирнова скривилась, еще больше ссутулилась и носком старого сапога машинально подбросила стаканчик от мороженого. Я сообразил, что ляпнул что-то не то.
   — Но у Макса плохой вкус. Не всякая дорогая вещь выглядит красиво и эстетично.
   — Вы так говорите, словно разбираетесь в красивых вещах.
   Еще бы! Я не просто разбираюсь! Этому меня долго и настойчиво учила мама. А она безупречно разбиралась во многих вещах. Я был законодателем моды в команде. На мне не только заграничные костюмы, но и даже солнцезащитные очки сидели с особым шиком и элегантностью! Как ни на ком другом! Я хотел быть не просто лучшим, а самым лучшим. При этом очень тонко и ненавязчиво подражая звездам Голливуда.
   Теперь я, шаркая старыми ботинками, понуро брел по дороге рядом с бесцветной женщиной. И если еще вчера нас могли посчитать чуть ли не за сына и дочь, то сегодня мы выглядели волне достойной парой.
   Самое страшное — меня это уже почти не пугало. И не угнетало. А порой я с каким-то вызывающим садомазохизмом радовался своему смирению, своей усредненности и серости. Словно кому-то доказывал: вот он, мой должок, позвольте рассчитаться, сколько я на этот раз должен? Я с удовольствием отстегну еще один недешевый кусок моей прошлой жизни. Как когда-то без борьбы заплатил любимой работой, не очень любимой любовью, не очень дорогим мне, но дорогим домом. Теперь так же без борьбы с тайным наслаждением платил красотой и молодостью. Оставаться красивым и молодым я категорически отказывался. И словно кто-то потакал моим желаниям быстро и успешно.
   Тем же вечером, выпив после чинной прогулки благородного чая за круглым столом, мы включили телевизор. Я сощурился, вглядываясь в мутный экран.
   — Что-то я плохо стал видеть, расплывчато как-то, — сказал я почти равнодушно, зная, какой за этим последует ответ.
   И он незамедлительно последовал. Через пять минут Смирнова протягивала мне круглые очки в пластмассовой безвкусной оправе.